Текст книги "Четыре сезона (сборник)"

– Когда я это снимал, то очень боялся, что вы меня засечете, – признался Тодд. – Но все-таки решил рискнуть. Я стоял

на другой стороне улицы. Эх, будь у меня «Минолта» с телеобъективом… Когда-нибудь… – Тодд мечтательно вздохнул.

– Не сомневаюсь, что ты заранее заготовил правдоподобное объяснение. На всякий случай.

– Я бы спросил, не видели ли вы мою собаку. В общем, я печатал снимки и сравнивал их с этими.

Он передал Дюссандеру три ксерокопии. Тот уже видел эти фотографии раньше, причем много раз. На первом снимке он был в своем кабинете в лагере для перемещенных лиц в Патэне. Фотография была обрезана так, что на ней остался только он сам и нацистский флажок со свастикой на столе. Второй снимок был сделан в день зачисления на военную службу. На третьем он обменивался рукопожатиями с Рихардом Генрихом Глюксом, подчинявшимся только самому Гиммлеру.

– Я уже тогда практически не сомневался, что это вы, но из-за проклятых усов не мог разглядеть заячьей губы. И чтобы убедиться окончательно, раздобыл вот это.

Тодд достал из конверта последний, сложенный в несколько раз листок и развернул его. На сгибах чернела грязь, края обтрепались от долгого хранения в кармане, как всегда бывает у мальчишек, имеющих много разных дел и забот. Это было израильское извещение о розыске Курта Дюссандера. Старик с горечью подумал о мертвых, которые никак не упокоятся в своих могилах.

– Я снял ваши отпечатки, – с улыбкой сообщил Тодд, – и сравнил с теми, что на листке о розыске.

– Этого не может быть! – не поверил Дюссандер и выругался по-немецки.

– Может! Родители подарили мне на Рождество набор для снятия отпечатков пальцев. Настоящий, а не игрушечный. Там были порошок, три кисточки для различных поверхностей и специальная бумага для снятия отпечатков. Родители знают, что я хочу стать частным детективом, когда вырасту. Понятно, что всерьез они это не воспринимают, но все же… – Он равнодушно пожал плечами. – В инструкции сказано, как сравнивать всякие там завитки, линии и папиллярные узоры. Чтобы суд принял отпечатки в качестве доказательства, они должны совпадать не меньше чем по восьми пунктам. Однажды, когда вы

были в кино, я приехал сюда, обработал порошком почтовый ящик, дверную ручку и снял отпечатки. Ловко, верно?

Дюссандер промолчал. Он судорожно цеплялся за подлокотники кресла, губы беззубого рта мелко дрожали. Тодду это не понравилось. Казалось, старик вот-вот расплачется. Что за глупость? Кровавый Мясник из Патэна в слезах? Да это все равно что ожидать банкротства от «Шевроле» или что «Макдоналдс» перестанет кормить гамбургерами и перейдет на икру с трюфелями.

– У меня появилось два комплекта отпечатков, – продолжил Тодд. – Один из них не имел ничего общего с тем, что на листовке о розыске, и я решил, что это «пальчики» почтальона. Зато другой оказался вашим! Больше восьми совпадений. Я насчитал четырнадцать. – Он ухмыльнулся. – Вот так я убедился точно.

– Ах ты, маленький гаденыш! – не выдержал Дюссандер, и его глаза недобро блеснули.

У Тодда от страха засосало под ложечкой, как недавно в прихожей. Но после вспышки неконтролируемого гнева старик снова обмяк.

– Кому ты об этом рассказывал?

– Никому.

– Даже своему другу? Этому Кролику Пеглеру?

– Его называют Лис. Лис Пеглер. Нет, он бы точно проболтался. Я никому не рассказывал. Не тот случай.

– Чего тебе нужно? Денег? У меня их нет. В Южной Америке деньги водились, правда, с наркотиками или чем-то опасным и романтичным это никак не связано. В Бразилии, Парагвае и Санто-Доминго есть, вернее, была своего рода община из бывших вояк, скрывавшихся после войны. С ее помощью я сколотил состояние на природных ископаемых – олове, меди, бокситах. А потом наступили новые времена – национализм, антиамериканизм. Может, перемены и коснулись бы меня, но на мой след напали люди Симона Визенталя. Одно несчастье притягивает другое, как течная сучка – кобелей. Дважды меня чуть не схватили, один раз эти жиды уже были за стеной в соседней комнате… Они повесили Эйхмана, – прошептал старик, непроизвольным движением потирая шею. Его глаза округлились от

ужаса, как бывает у детей, слушающих страшные сказки вроде «Гензель и Гретель» братьев Гримм или «Синей Бороды» Шарля Перро. – Он был старым человеком, безобидным и далеким от политики. А его все равно повесили.

Тодд молча кивнул.

– Устав от преследования, я обратился к людям, способным мне помочь. Они были моей последней надеждой.

– Так вы обратились в Организацию бывших членов СС? – Глаза у Тодда загорелись.

– Нет, к сицилийцам, – сухо уточнил Дюссандер, и Тодд снова разочарованно вздохнул. – Они все устроили. Фальшивые документы, выдуманное прошлое. Пить не хочешь?

– Хочу. Есть кока-кола?

– Кока-колы нет.

– А молоко?

– Молоко, – кивнул Дюссандер и прошел на кухню. – Сейчас я живу на проценты с акций, – донесся оттуда его голос, – а акции купил после войны на чужое имя через банк в штате Мэн. Если тебе интересно, банкира, который все это устроил, через год посадили за убийство жены. Жизнь полна неожиданностей, nein?[6]6
  Нет (нем.).


[Закрыть]

Хлопнула дверца холодильника.

– Сицилийские шакалы понятия не имели об акциях, – продолжал старик. – Это сегодня их можно встретить везде, но в те годы дальше Бостона они не добирались. Знай они об акциях, наверняка бы все отобрали и отправили меня голодать на пособие и продовольственные талоны.

Тодд услышал, как открылась дверца шкафа, и булькающий звук льющейся жидкости.

– Небольшой пакет акций «Дженерал моторс», немного – «Американ телефон энд телеграф», сто пятьдесят акций еще одной компании. Банкира звали Дюфресн – я запомнил, потому что в ней есть нечто общее с моей фамилией. Так вот, при убийстве жены тому банкиру не хватило той самой осмотрительности, которую он проявил при выборе растущих акций, ведь он

сам определял, какие бумаги покупать. Crime passionnel[7]7
  Преступление по страсти (фр.).


[Закрыть]. Это лишний раз доказывает, что люди – просто умеющие читать болваны.

Шаркая, старик вернулся в гостиную с двумя зелеными пластиковыми стаканчиками, которые обычно бесплатно дают в подарок при открытии бензоколонок. Заправил бак – получи стаканчик. Один стаканчик Дюссандер протянул Тодду.

– Первые пять лет я жил на проценты, не зная никаких забот, а затем продал часть акций и купил этот дом и небольшой коттедж на побережье. Потом инфляция, кризис… Пришлось продать коттедж, а за ним и остальные акции, поскольку цены на них взлетели до небес. Жаль, что в свое время я не купил больше. Но я боялся, что такие вложения ненадежны, а цена подскочила из-за биржевых спекуляций… – Он горестно вздохнул и щелкнул пальцами.

Тодд, заскучав, приуныл. Он явился сюда вовсе не за тем, чтобы выслушивать сетования Дюссандера по поводу акций. У него и в мыслях не было вымогать у него деньги. Зачем они ему? На карманные расходы давали родители, и потом – он же развозил газеты. А если вдруг понадобится больше денег, то всегда можно подработать стрижкой газонов.

Тодд поднес молоко к губам и замер. На его лице расплылась довольная улыбка, и он протянул стакан старику.

– Отпейте сначала вы, – сказал он, хитро улыбаясь.

Дюссандер удивленно на него посмотрел и, сообразив, в чем

дело, иронически закатил глаза.

– Господи Боже! – Он взял стакан, отпил два глотка и вернул. – Не задыхаюсь. Не хватаюсь за горло. Никакого запаха горького миндаля. Это молоко, мальчик. Молоко. Из коробки с улыбающейся коровой.

Тодд наблюдал за ним, не сводя пристального взгляда, потом сделал маленький глоток. Да, на вкус – самое обычное молоко, но почему-то пить вообще расхотелось, и он поставил стакан на стол. Дюссандер пожал плечами, поднял свой стакан и, отхлебнув, причмокнул от удовольствия.

– Шнапс? – поинтересовался Тодд.

– Бурбон «Эйшн эйдж». Отличный. И дешевый.

Тодд поскреб ногтями швы на джинсах.

– Выходит, – продолжил Дюссандер, – что поживиться за мой счет у тебя точно не выйдет.

– Что?

– Шантаж, – пояснил Дюссандер. – Разве не так это называется в сериалах типа «Менникс», «Барнаби Джонс» и прочих? Вымогательство. Если ты…

Тодд расхохотался – искренне, заливисто. Он мотал головой, не в силах остановиться, и буквально давился от хохота.

– Значит, не шантаж, – произнес Дюссандер и вдруг весь съежился и стал похож на затравленного зверька. Он сделал большой глоток и поморщился. – Вижу, речь не о… деньгах. Судя по смеху, тебе от меня нужно что-то другое. Что же? Зачем ты пришел и лишил старика покоя? Возможно, когда-то я действительно был нацистом. И даже гестаповцем. И что с того? Сейчас я старик, у которого даже кишечник отказывается работать без свечей. Что тебе от меня нужно?

Тодд наконец успокоился и, устремив на Дюссандера взгляд, ответил с неподдельной искренностью:

– Я просто хочу… чтобы вы рассказали. Вот и все! Честно!

– Рассказал о чем? – озадаченно переспросил Дюссандер, окончательно сбитый с толку.

Тодд подался вперед и уперся загорелыми локтями в колени.

– Ну как же?! Про расстрельные команды. Про газовые камеры. Про печи. Как узники рыли себе могилы, а после расстрела в них падали. – Он облизнул пересохшие губы. – Про допросы, эксперименты. Про все! Про все эти ужасы!

Дюссандер смотрел на мальчика с каким-то отстраненным любопытством, так ветеринар разглядывает кошку, родившую целый выводок двухголовых котят.

– Да ты чудовище! – тихо произнес он.

Тодд усмехнулся:

– Судя по книгам, которые я читал, готовя реферат, чудовище – это вы, а не я, мистер Дюссандер. Это вы их посылали в печи, а не я. До вашего появления в Патэне там ежедневно погибали две тысячи человек, а после – три тысячи. А перед са-

мым приходом русских цифра возросла до трех с половиной тысяч. Сам Гиммлер оценил ваш профессионализм и даже наградил медалью. И после этого вы называете чудовищем меня! Ничего себе!

– Это все грязная ложь, придуманная американцами! – возмутился задетый за живое Дюссандер. Он порывисто поставил стаканчик на стол, расплескав виски на стол. – Это не я все придумал и устроил. Мне отдавали приказы, а я их выполнял.

Улыбка Тодда стала еще шире и теперь походила на сардоническую ухмылку.

– Уж я-то знаю, как американцы умеют все извращать, – пробормотал Дюссандер. – Но по сравнению с вашими политиками доктор Геббельс – сущий ребенок, мирно листающий книжки с картинками в детском саду. Они рассуждают о морали, а сами заживо сжигают напалмом плачущих детей и кричащих старух. Тех, кто отказывается воевать, называют трусами. За неповиновение приказу их судят или делают изгоями. Демонстрантов, протестующих против этой авантюры, избивают дубинками средь бела дня. Солдат, убивавших мирных жителей, награждает сам президент, а тех, кто возвращается домой, обагрив руки кровью детей и стерев с лица земли больницы, встречают с почестями. В их честь устраивают торжественные приемы, их делают почетными гражданами, им вручают бесплатные билеты на стадионы. – Старик с сарказмом поднял стаканчик, будто произносил тост. – И только те, кто проиграл войну, называются военными преступниками, а вся их вина в том, что они выполняли приказы. – Он сделал глоток и закашлялся так сильно, что побагровел.

Пока он произносил этот монолог Тодд со скучающим видом озирался по сторонам, как всегда делал, когда родители обсуждали последние новости, рассказанные по телевизору Уолтером Кронкайтом – «стариной», как его называл отец. Тодда совершенно не интересовали ни взгляды Дюссандера, ни его акции. Сам-то он считал, что люди придумали политику, чтобы развязать себе руки. Вроде того, как поступил он, когда в прошлом году захотел потрогать кое-что у Шарон Аккерман под платьем. Та, понятно, возмутилась, но по всему было видно, что ей самой этого хотелось. Он сказал, что, когда вырастет, собирает-

ся стать доктором, и она ему разрешила. Вот это и есть политика. Теперь же он хотел услышать, как немецкие врачи заставляли женщин совокупляться с собаками, как засовывали близнецов в холодильник, чтобы узнать, умрут они одновременно или кто-то проживет дольше. Как они лечили электрошоком и оперировали без анестезии, как немецкие солдаты насиловали всех понравившихся им женщин. А все остальное – пустая болтовня ради оправдания после проигрыша.

– Если бы я не выполнял приказов, меня бы самого убили, – продолжал Дюссандер, тяжело дыша и раскачиваясь в скрипучем кресле, разнося запах спиртного. – Русский фронт-то никуда не делся, nicht wahr![8]8
  Здесь: к тому же (нем.).


[Закрыть] Понятно, что у наших вождей поехала крыша, но разве можно вразумить сумасшедших? Особенно когда самому главному невероятно везет? Он чудом избежал смерти во время блестяще разработанного покушения. А заговорщиков удавили рояльной струной, причем удавили медленно. Их мучения и агонию даже засняли на пленку и показывали элите для профилактики.

– Да! Вот это круто! – восхитился Тодд. – А вы видели этот фильм?

– Видел. Мы все видели, что случилось с теми, кто хотел опередить события, не дожидаясь неизбежного конца. Все, что делали тогда, было правильным. Для того времени и тех обстоятельств. Я бы и сейчас повел себя точно так же. Но… – Он заглянул в стаканчик – тот был пуст. – …Но я не хочу говорить об этом, не хочу даже думать. Нами двигало только желание выжить, а борьба за жизнь всегда неприглядна. Мне снились сны… – Он медленно взял сигарету из пачки на телевизоре. – Да, меня долгие годы мучили кошмары. Черная мгла и раздающиеся в ней звуки. Рев тракторов и бульдозеров. Стук прикладов то ли о мерзлую землю, то ли о кости людей. Свистки, сирены, выстрелы, крики. Грохот раздвижных дверей вагонов для скота, разносящийся на морозном воздухе. И вдруг все звуки стихают, глаза открываются и смотрят в темноту – совсем как у зверя в лесу. Я долгие годы жил неподалеку от джунглей, наверное, поэтому в этих снах меня всегда преследует их запах. Я просыпаюсь в хо-

лодном поту, сердце бешено колотится, а рука зажимает рот, чтобы сдержать крик. И тогда мне кажется, что это никакой не сон, а самая что ни на есть реальность. Бразилия, Парагвай, Куба… все эти места существуют во сне. А на самом деле я по-прежнему нахожусь в Патэне. Русские продолжают наступать и сегодня подошли еще ближе. Кое-кто из них помнит, как в сорок третьем, чтобы выжить, ел мертвечину – замерзшие трупы немецких солдат. И теперь они хотят попить немецкой крови. Ходили слухи, что такое и правда случалось: пленному перерезали горло и пили его кровь прямо из сапога. Я просыпался и думал: работа должна продолжаться. Хотя бы для того, чтобы не осталось никаких следов наших деяний. Или их осталось так мало, что мир легко поверит, что все это неправда, поскольку миру так спокойнее. Я думал: работа должна продолжаться, чтобы мир мог существовать и дальше.

Теперь на лице Тодда не осталось и следа скуки, и он жадно ловил каждое слово. Это было увлекательно, но впереди его наверняка ждали новые, еще более волнующие откровения. Главное – расшевелить Дюссандера. К счастью, он еще не впал в маразм, как многие старики его возраста.

Дюссандер глубоко затянулся сигаретой.

– Потом сны прекратились, но мне начало казаться, что на улице я встречаю узников из Патэна. Не охранников, не офицеров, а именно заключенных. Помню один день в Западной Германии десять лет назад. На автобане произошла авария, и движение на всех полосах было перекрыто. Я сидел в машине, слушал радио и ждал, когда машины снова поедут. Потом посмотрел направо и увидел на соседней полосе старую «симку», за рулем которой сидел седой мужчина, не сводивший с меня глаз. Ему было лет пятьдесят, и выглядел он ужасно. Бледный как полотно, на щеке большой шрам. Волосы совсем белые, плохо подстриженные. Я отвернулся. Шло время, а машины продолжали стоять. Я украдкой поглядывал на мужчину в «симке» – тот по-прежнему не сводил с меня ввалившихся глаз. Я не сомневался, что он был узником Патэна и узнал меня.

Дюссандер провел ладонью по глазам.

– Тогда была зима, и тот мужчина сидел в пальто. Но я был уверен, что если выйду из машины, заставлю его снять пальто и

задеру рукав, то наверняка увижу татуировку с номером. Потом машины тронулись, и я обогнал «симку». Но если бы пришлось простоять еще минут десять, я бы точно вылез из своей машины и избил старика. И не важно, был у него номер или нет. Я бы избил его только за то, что он так на меня смотрел. Вскоре после этого я навсегда уехал из Германии.

– Повезло, что вовремя, – сказал Тодд.

Дюссандер пожал плечами:

– В других местах было то же самое. В Гаване, Мехико, Риме. Я прожил в Риме три года. Как-то я поймал на себе взгляд мужчины в кафе… Женщина в вестибюле гостиницы изучала меня, а не свой журнал… Официант в ресторане все время поглядывал в мою сторону, хотя обслуживал других… Мне начинало казаться, что все они ко мне присматриваются, и ночные кошмары возвращались – те же самые звуки, те же джунгли и те же глаза.

Но в Америке мне удалось избавиться от наваждений. Я хожу в кино, раз в неделю ужинаю не дома, в основном в каком-нибудь заведении быстрого питания, где все стерильно чисто и красиво светится бар. Дома я собираю пазлы, читаю романы – большинство из них паршивые – и смотрю телевизор. Вечерами выпиваю, пока не начинает клонить в сон. Кошмары больше не мучают. Если и ловлю на себе чей-то взгляд в магазине, библиотеке или табачной лавке, то считаю, что, наверное, напомнил кому-то родственника… или старого учителя… или соседа из городка, оставленного много лет назад. – Он покачал головой. – То, что было в Патэне, происходило с другим человеком. Не со мной.

– И отлично! – воскликнул Тодд. – Об этом я и хочу услышать.

Дюссандер крепко сомкнул веки и медленно их разжал.

– Ты не понял. Я не хочу об этом говорить.

– Однако придется! Иначе я всем расскажу, кто вы на самом деле.

Дюссандер печально посмотрел на него.

– Я так и думал, – сказал он, – что без шантажа не обойдется.

– Сегодня я хочу услышать о газовых печах, – заявил Тодд. – Как вы поджаривали евреев. – На его лице сияла лучезарная

улыбка. – Но сначала вставьте свои зубные протезы. С ними вы смотритесь лучше.

Дюссандер подчинился. Он рассказывал Тодду о газовых печах, пока не наступило время обедать и тому пришлось отправляться домой. Каждый раз, когда старик пытался уйти от деталей, Тодд хмурился и конкретными вопросами возвращал рассказ в прежнее русло. Вспоминая прошлое, Дюссандер много пил и ни разу не улыбнулся.

Зато Тодд улыбался так часто, что этого с лихвой хватило на них обоих.

2

Август 1974 года

День выдался теплым и безоблачным, и они устроились на заднем крыльце дома. Тодд был одет в джинсы и футболку с логотипом Малой бейсбольной лиги, на ногах – кеды.

Совсем как бродяга, с неудовольствием подумал Тодд, глядя на Дюссандера в мешковатой серой рубахе и бесформенных брюках на подтяжках. В таких штанах – точь-в-точь как со склада старых вещей Армии спасения – разгуливали только опустившиеся пьяницы. Надо будет это исправить, а то все удовольствие от рассказов насмарку.

Они ели еще теплые бигмаки, которые Тодд привез в корзинке на багажнике: не зря он изо всех сил крутил педали, чтобы не дать сандвичам остыть. Тодд запивал еду кока-колой через соломинку, а Дюссандер потягивал виски.

Старик рассказывал, и его скрипучий голос звучал то громче, то тише, часто становясь совсем неразборчивым. Бегающий взгляд выцветших голубых глаз с красными прожилками был беспокойным. Со стороны Дюссандер мог кому-то показаться дедом, дающим внуку важные наставления.

– Это все, что я помню, – закончил рассказ старик и откусил большой кусок. По подбородку потекла струйка соуса.

– А если подумать? – засомневался Тодд.

Дюссандер отхлебнул виски.

– Робы были хлопчатобумажными, – наконец нехотя произнес он. – Когда умирал заключенный, его роба, если еще не развалилась, переходила к другому. Иногда одну робу носили до сорока человек. Меня начальство даже ставило в пример за бережливость.

– Глюкс?

– Гиммлер.

– Но в Патэне была швейная фабрика, вы сами рассказывали об этом на прошлой неделе. Почему же там нельзя было шить робы? Силами самих заключенных?

– На той фабрике шили форму для немецких солдат. Что касается нас… – Дюссандер на мгновение запнулся, но заставил себя закончить мысль: —…То трудовое перевоспитание не входило в нашу задачу.

Тодд широко улыбнулся.

– Может, хватит на сегодня? – спросил старик. – У меня уже не ворочается язык и осипло горло.

– Не надо так много курить, – улыбаясь, посоветовал Тодд. – Расскажите мне о форме.

– О какой? Узников или СС? – обреченно спросил Дюссандер.

– И о той, и о другой, – ответил Тодд с улыбкой.