Текст книги "Нона"

Я свернул на боковую дорогу, которая летом, видимо, служила для вывоза бревен. Отъехал я не очень далеко, так как опасался застрять. Выключил фары, и на ветровое стекло начали бесшумно ложиться хлопья.

– Ты любишь? – спросила она почти с добротой.

У меня вырывался какой-то звук, словно его из меня извлекали. По-моему, то было что-то очень похожее на звуковое воспроизведение мыслей кролика, попавшего в силки.

– Здесь, – сказала она. – Прямо здесь.

Это был экстаз.

Мы чуть было не сумели выбраться назад на шоссе. По нему как раз проехал снегоочиститель, мигая желтыми огнями в ночном мраке, громоздя поперек нашей дороги высокий снежный вал.

В багажнике полицейской машины была лопата. Чтобы прорыть выезд на шоссе, мне пришлось копать полчаса, и к тому времени дело шло к полуночи. Пока я разгребал снег, она включила полицейский приемник, и мы узнали, что нам нужно было узнать. Трупы Бланшетта и паренька из пикапа были найдены. Полиция подозревала, что мы захватили патрульную машину. Фамилия полицейского была Эссенджан, редкая такая фамилия.

В высшей лиге был игрок по фамилии Эссенджан (по-моему, он играл за «Доджерсов»). Может, я убил его родственника. То, что я узнал фамилию полицейского, на меня никак не подействовало. Он держал слишком маленький интервал, и он встал у нас на дороге.

Мы выехали на шоссе.

Я чувствовал ее волнение – бурное, и жаркое, и обжигающее. Я остановился, чтобы смахнуть рукавом снег с ветрового стекла, и мы поехали дальше.

Миновали западную окраину Касл-Рока, и мне не надо было говорить, где свернуть. Залепленный снегом указатель сообщал, что это – Стэкполское шоссе.

Снегоочиститель тут не побывал, но кто-то проехал по шоссе раньше нас. Отпечатки протекторов были еще четко видны на сметаемом закручиваемом снегу.

Миля, потом – меньше мили. Ее яростное нетерпение, ее невыносимая потребность передавались мне, и в меня вновь вселилась тревога. Поворот, а за ним – техпомощь, ярко-оранжевый кузов, мигалки, словно пульсирующие кровью. Машина перегораживала шоссе.

Вы не можете себе представить ее бешенство – то есть наше бешенство, потому что теперь, когда это произошло, мы стали единым целым. Вы не можете вообразить эту сокрушающую волну паранойи, это убеждение, что на нас теперь ополчились все.

Их было двое. Один – скорчившаяся тень среди мрака впереди. Другой держал электрофонарик. Он пошел к нам, и фонарик подпрыгивал, будто жуткий глаз. Ненависть теперь была не просто ненавистью. К ней примешивался страх – страх, что мы лишимся всего в последний момент.

Он кричал, и я опустил стекло моей дверцы.

– Тут вы не проедете! Давайте в объезд по Боуенскому шоссе. У нас обрыв провода под током. Вы не…

Я вышел из машины, поднял ружье и выдал ему из обоих стволов. Его отшвырнуло на оранжевый кузов, а меня прижало к дверце. Он начал соскальзывать, глядя на меня непонимающими глазами, а потом рухнул в снег.

– Еще патроны есть? – спросил я Нону.

– Да. – Она протянула их мне. Я переломил ствол, выбросил стреляные гильзы и вложил новые патроны.

Его напарник выпрямился и недоуменно смотрел на меня. Он что-то крикнул, но ветер унес его слова. Как будто задал вопрос. Но это было не важно: я собирался его убить. Я пошел к нему, а он стоял и глядел на меня. Думается, он не осознавал, что происходит. По-моему, он подумал, что все это ему снится.

Я выстрелил из одного ствола. Слишком низко. Взметнулся вихрь снега и осыпал его хлопьями. Тут он завопил в ужасе и побежал, гигантским прыжком перемахнув через упавший на дорогу провод. Я выстрелил из второго ствола и опять промахнулся. Он исчез в темноте, и о нем можно было забыть. Он больше не преграждал нам путь. Я вернулся к полицейской машине.

– Придется идти пешком, – сказал я.

Мы прошли мимо трупа, перешагнули через шипящий провод линии высоковольтного напряжения и пошли дальше по шоссе, следуя далеко отстоящим друг от друга отпечаткам подошв бегущего человека. Кое-где сугробы были ей почти по колено, но она все время шла чуть впереди. Мы оба тяжело дышали.

Мы поднялись на холм и спустились в узкий проход. С одной стороны стоял накренившийся заброшенный сарай с выбитыми окнами. Она остановилась и стиснула мой локоть.

– Вон, – сказала она и указала на противоположную сторону. Даже сквозь рукав пальто ее пальцы впивались в мою руку до боли. Ее лицо застыло в свирепой торжествующей усмешке. – Вон там. Там.

Там было кладбище.

Скользя и спотыкаясь, мы вскарабкались по откосу и перебрались через занесенную снегом каменную ограду. Конечно, я бывал тут и прежде. Моя настоящая мать родилась в Касл-Роке, и хотя она и мой отец никогда там не жили, семейные могилы находились тут. Наследство ее родителей, которые жили и умерли в Касл-Роке. Пока я был влюблен в Бетси, то часто приходил сюда, чтобы читать стихи Джона Китса и Перси Шелли. Полагаю, вы считаете, что это была подростковая глупость, но я так не думаю. Даже сейчас. Я чувствовал себя близким им, утешенным. После того как Ас Меррил меня избил, я больше там не бывал. Пока меня туда не привела Нона.

Я поскользнулся и упал в рыхлый снег, вывихнув лодыжку. Встал и пошел дальше, опираясь на ружье, как на костыль. Тишина была бесконечной и невероятной. Снег падал мягко, вертикально, вырастая шапками на наклонных плитах и крестах, погребая все, кроме кончиков проржавевших скоб для флагов, которые вставлялись в них только в День Поминовения и в День Ветеранов. Тишина была кощунственной в своей необъятности, и в первый раз я ощутил ужас.

Она повела меня к каменному строению, примыкающему к склону холма в задней части кладбища. Склеп. Занесенная снегом гробница. У нее был ключ. Я знал, что ключ у нее будет. И он у нее был.

Она сдула снег с дверной панели и нашла скважину. Пощелкивание поворачивающихся цилиндров словно царапало мрак. Она уперлась в дверь, и та распахнулась внутрь.

Запах, обволокший нас, был прохладным, как осень, прохладным, как воздух в овощном погребе Холлисов. Мрак внутри скрывал от меня почти все. На каменном полу валялись сухие листья. Она вошла, остановилась, посмотрела через плечо на меня.

– Нет, – сказал я.

– Ты ЛЮБИШЬ? – сказала она и засмеялась надо мной.

Я стоял во мраке и чувствовал, что все начинает сливаться воедино – прошлое, настоящее, будущее. Мне хотелось убежать. Убежать, крича, убежать так быстро, чтобы взять назад все, что я сделал.

Нона стояла там и смотрела на меня, самая красивая девушка в мире, единственное, что когда-либо было моим. Она сделала жест рукой на своем теле. Я не скажу вам какой. Вы его узнаете, если увидите.

Я вошел. Она закрыла дверь.

Было темно, но я все прекрасно видел. Внутренность освещалась медленно текущим зеленым огнем. Он растекался по стенам, языками змеился по полу, усыпанному листьями. В центре склепа стоял гроб, но он был пуст. Его усыпали увядшие розовые лепестки, будто после старинного свадебного обряда. Она поманила меня, а потом указала на дверцу в глубине. Маленькую дверцу, ничем не помеченную. Она внушила мне ужас. По-моему, тогда я понял. Она использовала меня и смеялась надо мной. А теперь уничтожит.

Но я не мог остановиться. Я пошел к этой дверце, потому что не мог иначе. Внутренний телеграф все еще отстукивал то, в чем я распознал злорадство, жуткое безумное злорадство, торжество. Моя рука, дрожа, потянулась к дверце. Она была залита зеленым огнем.

Я открыл дверцу и увидел, что было за ней.

Это была та девушка, моя девушка. Мертвая. Ее глаза пустым взглядом озирали этот октябрьский склеп, смотрели в мои глаза. От нее пахло украденными поцелуями. Она была нагой и располосована от горла до паха; все ее тело было превращено в матку-инкубатор. И что-то жило там. Крысы. Я не мог их видеть, но мог слышать их, слышать, как они шуршат внутри нее. Я знал, что вот-вот ее высохшие губы раскроются и спросят, люблю ли я. И я попятился, все мое тело онемело, а мозг обволакивала черная туча.

Я повернулся к Ноне. Она смеялась, протягивая ко мне руки. И во внезапном взрыве озарения я понял, я понял, я понял. Последнее испытание. Последний экзамен. Я его сдал, и Я БЫЛ СВОБОДЕН!

Я повернулся назад к двери, и, разумеется, это было всего лишь пустое каменное помещение с сухими листьями на полу.

Я пошел к Ноне, я пошел к моей жизни.

Ее руки обвили мою шею, я притянул ее к себе. И вот тут-то она начала изменяться, словно пошла рябью, оплывая, как воск. Огромные темные глаза стали маленькими бусинами, волосы грубыми, побурели. Нос укоротился, ноздри расширились. Тело стало бугристым и навалилось на мое.

Меня обнимала крыса.

– Ты любишь? – пропищала она. – Ты любишь, ты любишь?

Ее беззубый рот растягивался, приближаясь к моему.

Я не закричал. Криков не осталось. Не думаю, что я когда-нибудь смогу закричать.

Здесь так жарко.

Я против жары ничего не имею, нет, правда. Люблю пропотеть, если потом можно принять душ. Я всегда считал пот чем-то хорошим, по-настоящему мужским, но иногда жара что-то прячет, насекомых, которые жалят… или пауков. А вы знаете, что паучихи кусают и съедают своих самцов? Да-да, и сразу после совокупления.

И еще я слышу возню в стене. Это мне не нравится.

У меня руку свело от писания, а мягкий кончик пера совсем размяк. Но я кончил. И все теперь выглядит по-иному. Совершенно не так, как прежде.

Вы отдаете себе отчет, что на некоторое время они почти меня убедили, что все эти гнусности творил я сам? Эти водители из столовой, тип с техпомощи, который спасся. Они показали, что я был один. Я был один, когда меня нашли совсем заледеневшего на этом кладбище возле плит над моим отцом, моей матерью, моим братом Дрейком. Но это означает только, что она скрылась, вы ведь поняли. Любой дурак поймет. Но я рад, что она спаслась. Нет, правда. Но вы должны понять, что все то время она была со мной – на всем пути от начала и до конца.

А теперь я себя убью. Так будет гораздо лучше. Я устал от этого чувства вины, мук и тяжелых снов, а кроме того, мне не нравятся шорохи в стене. Там может прятаться кто угодно. Или что угодно.

Я не сумасшедший. Я это знаю и надеюсь, вы тоже знаете. Если ты говоришь, что не сумасшедший, считается, что ты сумасшедший и есть, но я выше этих мелких игр. Она была со мной. Она была реальна. Истинная любовь не умирает. Вот как я подписывал все мои письма к Бетси. Те, которые рвал.

Но Нона была единственной, кого я любил по-настоящему.

Здесь так жарко. И мне не нравятся звуки в стенах.

ТЫ ЛЮБИШЬ?

Да, я люблю.

А истинная любовь не умирает.