Текст книги "Экономист на диване: экономическая наука и повседневная жизнь. Пересмотренное и дополненное для XXI века издание"

Глава 5
Компьютерная игра и жизнь: узнать, что это такое на самом деле

Существует распространенное мнение, что если вы хотите сегодня чему-то обучить студентов, то лучше всего делать это с помощью компьютерной игры. Играя за руководителя корпорации, железнодорожного или голливудского магната, студенты могут конкурировать на виртуальном рынке, привлекать капитал путем продажи акций или облигаций, покупать средства производства, создавать стоимость и обслуживать клиентов.

Ни одна из этих игр не отличается особой реалистичностью, но это можно сказать и о прочих вещах, которым мы учим студентов. Отсутствие реалистических подробностей редко становится проблемой; обычно оно оказывается преимуществом. Мы игнорируем менее важные стороны действительности, чтобы сосредоточиться на главном. Я хочу, чтобы мои студенты уяснили, каким образом цены на автомобили влияют на цены на сталь; мне неважно, в курсе ли они, что сталелитейные заводы в городе Гэри, штат Индиана, расположены в 252 милях от автомобильных заводов в Детройте. Настоящая проблема с играми связана с используемой в них системой подсчета очков, которая обычно вознаграждает за получение прибыли, хотя бы и в ущерб всему остальному. И вот эта абстракция совсем не безобидна; она напрямую противоречит всему, что мы знаем о целях, к которым люди стремятся на самом деле.

Если бы я разрабатывал Игру в экономическую жизнь, я бы постарался оценивать успех так же, как экономисты оценивают успех в настоящей Игре в жизнь: не по объему активов или производительности, а по количеству удовольствия, полученного на протяжении всей жизни.

Пусть компьютер вознаграждает прибыльные сделки, распечатывая купоны, которые игроки могут обменивать на потребительские блага с реальной ценностью: билеты в кино, пицца, поцелуй их любимой аспирантки. Вы можете тратить купоны по мере их получения, сберегать на будущее или брать взаймы у других студентов, выразивших готовность дать их взаймы. Рано или поздно в произвольно выбранный день вы получаете текстовое сообщение, что ваш персонаж умер; ваши сбережения передаются предварительно назначенному наследнику, а ваши собственные возможности потребления заканчиваются.

И на этом все. Вы не получаете никаких оценок за участие в этой игре. И рядом нет никакого инструктора, заглядывающего вам через плечо. Вам так и не скажут, что вы играли хорошо, и не скажут, что вы играли плохо. Вы живете и умираете, а если играете хорошо, то получаете вознаграждение. Если же решаете, что хорошая игра не стоит свеч, то и это замечательно[7]7
  Second Life («Вторая жизнь») – онлайн-игра, собравшая более 2 млн игроков, в которой нет предустановленных целей. Игрок может создавать свое дело, нанимать работников, покупать и продавать товары на рынке, и его никогда не оповещают о том, выиграл он или нет.


[Закрыть].

Студенты могли бы многому научиться в этой игре. Они узнали бы, что наш успех в жизни измеряется не сопоставлением с достижениями других, а ощущением удовлетворенности собственной жизнью. Они узнали бы, что в Игре в жизнь может быть много победителей и триумф одного игрока не исключает возможности победы любого другого. Еще они узнали бы, что упорный труд вознаграждается и что он также отнимает время у других видов деятельности, а разные люди имеют разные представления о том, к чему надо стремиться. И самое главное, они узнали бы, что потребление и досуг, а не накопление и тяжелая работа – вот что такое жизнь на самом деле.

В колледже у меня был друг, родители которого волновались, что в его жизни не хватает цели. Однажды его отец пришел к нему поговорить по душам и спросил: «Митч, ты хоть представляешь себе, кем бы ты хотел быть через десять лет?» Медленно и с расстановкой Митч ответил: «Я хочу быть потребителем. Я хочу потреблять столько всего разного, сколько смогу, и так долго, как только смогу». Думаю, Митч с удовольствием принял бы участие в моей компьютерной игре.

Я хочу создать еще один вариант этой игры, где студенты производят потребительские товары друг для друга. В одном классе студенты пекут шоколадные пирожные, в другом – стирают друг для друга в прачечной. В середине семестра я бы снизил торговые барьеры и позволил студентам из разных классов обмениваться услугами.

В этой «международной» версии игры будут заложены два ценных урока. Первый: торговля расширяет возможности. Второй, более важный: торговать выгодно не из-за экспорта, а из-за импорта. Экспорт – это неприятная часть международной торговли. Вам не нравится стирать в прачечной для других классов, но вы любите лакомиться испеченными ими для вас пирожными.

Политики – и демократы, и республиканцы – склонны упускать это обстоятельство из виду. Когда президент Буш ослабил ограничения на импорт японских грузовичков-пикапов, предыдущий президент Клинтон посетовал, что Соединенные Штаты не получили взамен абсолютно ничего. На что президент Буш ответил, что его действия помогли открыть японские рынки для американских товаров. Очевидно, что оба так и не поняли главного: получив возможность покупать японские пикапы, американцы получили сами эти пикапы. Продажа считается неприятной необходимостью; смысл ей придает только покупка.

Не думайте, будто я только внешне черствый экономист, а в душе я слаб и мягок и признаю, что жизнь не ограничивается экономическими моделями. Напротив, моя компьютерная Игра в жизнь открыто отстаивает ценности, важные для экономистов. Все основные экономические модели исходят из допущения, что люди стремятся больше потреблять и меньше работать. Во всех основных моделях экономическая политика только тогда считается успешной, если помогает людям достичь хотя бы одной из этих целей. С точки зрения экономической науки политика, которая не делает ничего, кроме как побуждает людей больше работать, чтобы умереть богатым, – плохая политика.

Мы живем в эпоху засилья экспертов в области анализа экономической политики, которые судят об эффективности программ по их влиянию на производительность или выпуск либо на интенсивность труда. Такой экспертный анализ использует жаргон экономической науки, но упускает ее суть. Экономисты считают зацикленность экспертов только на выпуске странной и нездоровой одержимостью. Эксперты хотят, чтобы американцы умирали богатыми; экономисты хотят, чтобы американцы умирали счастливыми.

Бизнесмен и политик Росс Перо страдал от крайне тяжелой формы «экспертной болезни», когда призывал американцев производить компьютерные чипы вместо картофельных чипсов. Даже если принять ошибочное допущение о том, что производить чипы выгоднее, чем чипсы (спросите-ка об этом основателей компании Frito Lay!), его рецепт упускает тот факт, что производить чипсы намного проще, – следовательно, это занятие более предпочтительно[8]8
  Труд, связанный с обучением производству компьютерных чипов, должен учитываться как часть труда по их производству.


[Закрыть]. Если нашей целью является максимизация прибыли независимо от затраченных усилий, то большинство американцев, вероятно, должно было бы находиться в трудовых лагерях. Тот факт, что идея лагерей большинству людей кажется отвратительной, должен осадить тех, кто спешит судить о политике, руководствуясь лишь одними показателями производительности.

В 2011 году, после пяти лет бурных дебатов, Конгресс США одобрил соглашения о свободной торговле с Колумбией, Панамой и Южной Кореей. На протяжении всех пяти лет противники этих соглашений предупреждали, что их принятие сократит заработки и занятость среди американцев. Защитники соглашений в основном играли на поле оппонентов, лишь оспаривая их возражения. Намного лучшим ответом было бы указание на то, что соглашения могут снизить цены на потребительские товары и расширить спектр доступных товаров. Если соглашения о свободе торговли позволяют американцам работать меньше, а потреблять больше, то американцы остаются в выигрыше.

Как учебное пособие моя игра обладает еще одной приятной особенностью: ее создание не будет ничего стоить. Все, что нам нужно сделать, – объяснить нашим студентам, что они, как и вы, уже играют в нее. И я надеюсь, что у вас это неплохо получается.

Часть II
Добро и зло

Глава 6
Как отличить правильное от неправильного: ловушки демократии

Моя собеседница за обедом пылко доказывала, что богатые платят меньше налогов, чем стоило бы по справедливости. Мне было непонятно, что она имеет в виду под словом «справедливость», и я задал уточняющий вопрос: «Предположим, что Джек и Джил вычерпывают из общественного колодца равное количество воды. Доходы Джека составляют 10 тыс. долларов, и 10 %, или 1 тыс. долларов из них, в виде налогов идут на содержание колодца. Доходы Джил составляют 100 тыс. долларов, и 5 %, или 5 тыс. долларов из них, идут на содержание колодца. В чем здесь несправедливость налоговой политики?»

Моя собеседница прямо сказала, что она никогда прежде не думала об этом вопросе в таком ключе и не была уверена в своем ответе. Меня это не удивило: я-то как раз думал об этом вопросе в подобном ключе, но и я до сих пор не уверен в своем собственном ответе. Вот почему я не решаюсь судить о справедливости налоговой политики. Если я не могу сказать, что справедливо в такой ситуации для двух человек с одним колодцем, как я могу говорить о том, что справедливо в стране с населением в 300 млн человек и десятками тысяч государственных служб?

Никогда не задумываясь об абстрактном содержании понятия «справедливость», моя собеседница была готова выносить суждения по отдельным случаям, в полной уверенности, что, пусть она и не может дать определение этому понятию, она хотя бы сможет узнать ее, когда увидит. Но если она действительно может распознать справедливость, увидев ее, то тогда смогла бы распознать ее и в случае с Джеком и Джил.

В ее рассуждениях недоставало моральной философии. Существует большой выбор моральных философий, и я считаю, что экономическая аргументация – наиболее мощный инструмент, имеющийся у нас для оценки их достоинств. Изначальным полигоном для какой-либо этики является искусственный мир экономической модели – мир, в котором все разложено по полочкам, чего никогда не бывает в реальности.

Вот почему, если бы я мог задать один вопрос каждому из кандидатов в президенты, то, вероятно, он был бы таким:

Что лучше: мир, где каждый зарабатывает 40 тыс. долларов в год, или мир, где три четверти населения зарабатывают 100 тыс. долларов в год, а остальные – 25 тыс. долларов?

Не знаю точно, что бы ответил на этот вопрос я сам, поэтому я бы не стал списывать со счетов кандидата, который обрушился бы с сокрушительной критикой на какую-либо из этих позиций. Но мне бы хотелось видеть, что кандидата действительно волнуют такие вопросы.

В действительности, журналисты, у которых есть доступ к кандидатам, больше склонны задавать вопросы о системе здравоохранения или о промышленной политике, оценивая владение деталями вместо изучения общих философских взглядов кандидатов в вопросах, обсуждение которых могло бы воодушевить Герберта Гувера и вызвать блеск в глазах Томаса Джефферсона. Кандидат знает, каких вопросов можно ожидать, и готов на них ответить. Вот он описывает свою программу здравоохранения и превозносит ее достоинства. Но если бы мне разрешили задать уточняющий вопрос, я бы спросил:

А почему Вы считаете, что Ваша программа здравоохранения хороша?

Вероятно, решив, что я проспал все время, пока он расписывал достоинства предлагаемой им программы, кандидат терпеливо повторяет свои самые яркие доводы. Иными словами, он полностью игнорирует мой вопрос.

Одним из главных правил при анализе политики является то, что вы никогда не докажете, что некая политика желательна, если вы начнете просто перечислять ее достоинства. Очевидно, что почти любая политика, которую только можно себе представить, обладает определенными достоинствами. (Равно как вы никогда не докажете нежелательность политики, перечисляя ее недостатки.) Если вы хотите отстоять свою политику, вам нужно не показывать, что она делает что-то хорошее, а доказывать, что она приносит больше пользы, чем вреда.

И если вы хотите убедить своих собеседников, что программа приносит больше пользы, чем вреда, вы должны хотя бы для себя самого ответить на фундаментальный философский вопрос. Вкратце вопрос звучит так: «Что означает больше?»

Предположим, можно показать, что предлагаемая кандидатом программа здравоохранения позволит оказывать дополнительную медицинскую помощь на сумму в 1 млрд долларов самым бедным семьям страны. В то же время средний класс и состоятельные налогоплательщики обнаружат, что их налоги вырастут в общей сложности на 1,5 млрд долларов. Значит ли это, что программа принесет больше пользы, чем вреда? Все зависит от того, что вы подразумеваете под «больше». Чем мы должны руководствоваться, сравнивая один вид издержек с другим видом выгоды?

В реальном мире любое значимое политическое предложение должно сопровождаться множеством компромиссов, касающихся множества выгод и издержек для множества людей. Всякий, кто собирается сказать что-то содержательное о том, как нам следует сравнивать эти выгоды и издержки, обязательно должен иметь свое мнение по существу нашего вымышленного незамысловатого предложения, единственное последствие которого – обогащение бедных на 1 млрд долларов и обеднение богатых на 1,5 млрд долларов. Всякий, кто всерьез задумывался об основополагающих вопросах, также должен иметь кое-какие соображения насчет идеального распределения доходов в воображаемом мире.

Чтобы не витать в облаках, политикам необходима толика абстрактного подхода. Ведь так легко унестись в облака, составляя длинные списки доказательств «за» и «против» и забывая при этом, что рано или поздно нам нужно будет решать, сколько же этих «против» сможет перевесить определенное «за». Можно создать экспертную комиссию для оценки выгод и издержек, но, если издержки измеряются в яблоках, а выгода – в апельсинах, простой арифметике не под силу указать нам путь истинный. Даже если мы знаем все необходимые факты, нам все еще нужна моральная философия, направляющая наши решения. Если мы не можем ответить на простой абстрактный вопрос о воображаемом распределении доходов, откуда у нас возьмутся принципы, которые будут достаточно развитыми, чтобы определять наши предпочтения относительно системы здравоохранения?

Здравоохранение – не единственный вопрос, о котором напыщенно разглагольствуют политики, не имея на то никаких моральных оснований. Во время своего президентства Джордж Буш-старший особенно любил говорить, что было бы неплохо понизить процентные ставки, чтобы облегчить нагрузку для молодых покупателей жилой недвижимости. Да помилуйте, все же и так знают, что более низкие процентные ставки снижают нагрузку для покупателей жилой недвижимости. И все также знают, что более низкие процентные ставки могут разорить людей, которые откладывают деньги на пенсию. Принимать в расчет только выгоды одних людей, забывая об издержках других, просто нечестно. Если политик хочет обосновать необходимость снижения процентных ставок, то должен объяснить не то, почему помогать заемщикам – правильно, а то, почему правильно одновременно помогать заемщикам и вредить кредиторам. Другими словами, он должен обосновать свое мнение о том, чем один вариант распределения доходов лучше другого. Если у него нет никаких общих соображений относительно того, что такое «лучшее» распределение доходов, значит, ему вообще не стоит рассуждать о том, куда должна двигаться процентная ставка.

В отличие от моей собеседницы за обедом, я сам пока не знаю, что такое справедливость. Но искренне верю, что экономическая наука способна прояснить этот вопрос.

Один из подходов к справедливости выражается в экстремально демократическом представлении о том, что править всегда должно большинство. Сомневаюсь, что кто-то когда-либо за всю историю человечества подписывался на соблюдение столь жесткого принципа большинства. Я не знаю никого, или надеюсь, что не знаю, или не хочу знать никого, кто полагает, что необходимо подчиниться большинству, когда 51 % населения голосует за то, чтобы выбить глаза другим 49 % населения ради праздного развлечения. Как правило, сторонники мажоритарной системы смиряют свой пыл, разделяя какую-нибудь из идей об индивидуальных правах, которые либо неотчуждаемы, либо отчуждаемы только в особых обстоятельствах. Такой подход заложен в Конституции Соединенных Штатов, которая институционализирует одну из разновидностей правила большинства с перечислением определенных прав, не подлежащих ограничению.

Проблема правила большинства состоит в том, что оно не содержит никаких указаний относительно того, что же делать, когда нужно выбрать между множеством вариантов, ни один из которых не набирает большинства голосов. Мало кому захочется, чтобы национальную экономическую политику выбрали на том основании, что она получила 4 % голосов, в то время как остальные 32 варианта политики получили по 3 %.

Любая процедура голосования должна включать правила, указывающие, что делать в ситуации выбора между множеством вариантов. Если на рассмотрение выносятся сразу несколько вариантов политики или нужно выбрать между несколькими кандидатами на государственные должности, должны ли проводиться два тура голосования, в последнем из которых участвуют два или три претендента, набравших большее количество голосов? Нужно ли устраивать соревнование по круговой системе, выставляя двух кандидатов друг против друга, а затем – третьего против победителя и так далее, пока не останется только один? Нужно ли предлагать избирателям голосовать не только за того, кому они изначально отдали свои предпочтения, но также за менее предпочтительные два, три или десять вариантов, чтобы удостовериться, что появился победитель явного большинства?

Произвольный выбор между этими альтернативами будет в лучшем случае неудовлетворительным. Выбор на основании размытых эстетических предпочтений был бы ненамного лучше. Более системный подход – составить перечень некоторых характеристик, которые были бы нежелательны в процедуре голосования, затем ограничить список теми пунктами, которые лишены этих недостатков.

Во-первых, представляется бесспорным требование, что, если все единогласно предпочитают Тинкера Шансу, Шанс не должен иметь возможности выиграть выборы, где кандидатом является Тинкер. Любая процедура, которая бы позволила Шансу победить Тинкера благодаря некоторым изъянам в правилах, неприемлема. Это исключает такие нелепые процедуры, как «побеждает тот, кто получает меньше всего голосов». Во-вторых, результаты голосования не должны зависеть от произвольного порядка вынесения кандидатов на голосование. Это исключает круговое голосование, где кандидат, которому не повезло быть включенным в первые этапы голосования, имеет больше шансов выйти из избирательной гонки, чем его оппоненты, вступившие в нее позже.

В-третьих, кандидат от третьей партии, не имеющий никаких шансов на победу, не должен быть способен повлиять на исход двусторонней гонки. Это исключает правило «побеждает тот, кто просто набрал больше всех голосов». При таком правиле перспективы кандидата могут улучшиться в случае, если кандидат от третьей партии перетягивает к себе голоса его оппонента.

В начале 1950-х годов экономист Кеннет Эрроу (впоследствии лауреат Нобелевской премии) составил перечень разумных требований для демократической процедуры голосования. Все эти требования похожи по духу на те три, что я только что перечислил. Затем Эрроу решил найти все те процедуры голосования, что отвечают требованиям. Оказывается, что их не так уж много. Эрроу удалось доказать с помощью неумолимой силы чистой математики, что единственный способ удовлетворить всем требованиям заключается в том, чтобы выбрать одного избирателя и передать ему все голоса. Единственная «демократическая» процедура, которая отвечает всем минимальным требованиям для демократии, – это назначение диктатора!

Открытие Эрроу должно заставить хоть на секунду задуматься всякого, кто считает, что можно создать идеальную демократическую систему голосования. Но мне кажется, что есть гораздо более фундаментальная причина для скептического отношения к демократии или даже демократии в сочетании с хартией о неотчуждаемых правах. Дело в том, что у нас нет абсолютно никаких оснований ожидать, что демократия приводит к хорошим результатам. Да и как мы можем ожидать этого, если мы продолжаем обходить стороной вопрос о том, что значит «хороший»?

На самом ли деле будет лучше, если умеренные предпочтения большинства возобладают над страстной оппозицией значительного меньшинства? Большинство людей считает, что нет, и предпочитают систему, которая позволяет избежать таких результатов. Часто приходится слышать, что наша система республиканского правления в этом отношении работает хорошо, так как неравнодушное меньшинство может организованно оказывать более сильное давление на своих представителей, чем косное большинство. Это утверждение звучит правдоподобно, но правдоподобие не является доказательством. Что нужно сделать, чтобы доказать, что республиканское правление приводит к хорошим результатам? Во-первых, вам понадобится позитивная теория политики, политиков и групп давления. (Под позитивной теорией я подразумеваю теорию, предсказывающую исходы без обсуждения их желательности.) Ваша теория должна содержать определенные допущения относительно поведения политиков: например, «деятельность политиков направлена на максимизацию перспектив их переизбрания», или «деятельность политиков направлена на максимизацию их полномочий, когда они находятся у власти», или же «деятельность политиков направлена на обогащение их друзей», либо какое-то их сочетание. Опираясь на экономическую теорию, вы перейдете от допущений к логическим следствиям, что позволит предсказать, какие законы будут приняты при тех или иных обстоятельствах. Вероятно, вам захочется сверить свою теорию с данными наблюдений реального мира, прежде чем безоговорочно доверять ей.

Во-вторых, вам придется достаточно четко обозначить, какие исходы будут считаться желательными. Сколь большим или неравнодушным должно быть меньшинство, чтобы ему было позволено пренебрегать желаниями большинства? Такие ответы, как «достаточно большим и довольно неравнодушным», не подойдут; условия должны быть изложены с математической точностью. Эти спецификации задают нормативную теорию как противоположность позитивной теории; они описывают то, что является желательным, а не то, что непременно произойдет.

Наконец, вы сможете сопоставить предсказания позитивной теории относительно действительных исходов с тщательно изложенными критериями желательных исходов из нормативной теории и попытаетесь установить частоту их совпадения. И опять же, вам понадобится основательная теория, изложенная, вероятно, в математической форме.

Позитивная теория применительно к группе давления находится еще в зачаточном состоянии. За последние тридцать лет вышел ряд статей, обращавшихся к этой проблеме; многие из них любопытны, но ни одна не предлагает целостного взгляда на проблему. Даже если бы мы обладали такой (немыслимой в наше время) роскошью, как полностью разработанная и тщательно проверенная позитивная теория, нам все равно бы понадобилась нормативная теория, чтобы понять, насколько желательна наша система. Мы все время приходим к одному и тому же: чтобы отличить правильное от неправильного, нужно иметь определенную моральную философию.

В наши дни даже сам выбор в пользу демократии, ограниченной демократии или некоторой вариации демократии уже является моральной философией, хотя и рудиментарной, а для некоторых и такой философии вполне достаточно. Однако это не консеквенталистская философия; она оценивает политическую систему по произвольным стандартам внутренней ценности («демократия – это благо»), а не по ее последствиям для человеческого счастья. Описанную мной исследовательскую программу вкратце можно изложить так: сначала определите последствия демократии, а затем решите, желательны ли эти последствия (а не сама идея демократии).

Расхожие споры о политике тоже основаны на философии, которая по большей части не является консеквенталистской. Всякое утверждение о «правах» обращается к нашим предпочтениям, касающимся определенных правил, а не последствий применения этих правил. Обе стороны в споре об абортах (выступающие за «право на жизнь [эмбриона]» или «право выбора [оставлять эмбрион или нет]») опираются на нечто, выходящее за рамки консеквенциализма.

Экономика не имеет ничего против философии прав. Но последствия тоже важны и заслуживают систематического рассмотрения. Поскольку нас интересуют последствия, влияющие на счастье людей, удобно исходить из того, что счастье измеримо – по крайней мере, в принципе; то есть мы знаем, что имеется в виду, когда говорят, например, что Джек счастливее Джил. Многие экономисты раскритикуют такое сравнение, указав, что счастье Джека и счастье Джил – это совершенно разные блага, не сравнимые друг с другом. Но для продолжения дискуссии отставим на время такие сомнения.

Если счастье измеримо, то несложно будет составить набор возможных консеквенциалистских моральных философий (или, говоря экономическим языком, нормативных критериев). Вот один из них: необходимо стремиться к наибольшему благу для наименее счастливых. Если счастье можно приравнять к доходу, это означает, что мир людей со средним достатком лучше мира, в котором одни богаты, а другие бедны. Но это также означает, что неравенство терпимо, если оно позволяет сделать жизнь лучше даже для тех, кто находится в самом низу. Общество, в котором живут люди с самыми различными доходами и где даже самые бедные не голодают, предпочтительнее общества, в котором все одинаково голодны.

Другой нормативный критерий: необходимо максимизировать сумму человеческого счастья. Наша философия немного усложняется, потому что теперь нам нужно не только сравнить счастье Джека со счастьем Джил, но и присвоить каждому из них числовое значение. Система, которая дает Джеку 4 единицы счастья, а Джил – 10 (в сумме – 14), лучше той, которая дает Джеку 6, а Джил – 7 единиц (в сумме – 13).

Как только мы принимаем возможность численных измерений, вопрос о максимизации суммы становится предельно простым. Альтернативный нормативный критерий – максимизация произведения человеческого счастья. Это меняет некоторые оценки на обратные. Теперь система, которая дает Джеку 4 единицы счастья, а Джил – 10 (с произведением 40), будет хуже той, которая дает Джеку 6, а Джил – 7 (с произведением 42).

Независимо от качества этих критериев, каждый из них обладает вполне определенным моральным содержанием, в отличие, например, от часто повторяемого, но совершенно пустого тезиса о «стремлении к наибольшему благу для наибольшего числа людей». (Когда мы сравниваем ситуацию, когда все население имеет доход в 40 тыс. долларов на человека, с ситуацией, когда три четверти населения имеют доход в 100 тыс. долларов на человека, а остальные – только 25 тыс. долларов, в какой из этих ситуаций мы имеем «наибольшее благо для наибольшего числа людей»? Любой ваш ответ будет не хуже моего.) Они также совершенно абстрактны и применимы лишь к весьма упрощенным вымышленным случаям. Но, как я уже сказал, если мы не можем понять упрощенные вымышленные примеры, мы не можем рассчитывать на понимание реального мира.

Проблема всех этих критериев заключается в том, что выбор между ними кажется совершенно произвольным. Кто должен решить, что лучше максимизировать: сумму счастья или его произведение? Я знаю только два подхода к преодолению этой трудности.

Один подход – начать с составления списка разумных требований, которым должен отвечать нормативный критерий. Например, мы можем потребовать, чтобы всегда, когда у нас есть возможность улучшить положение каждого, наш нормативный критерий одобрял это; это исключает такие критерии, как «Всегда старайся сделать самого несчастного человека как можно более несчастным» или «Минимизируй сумму человеческого счастья». Мы можем потребовать, чтобы наш нормативный критерий предполагал одинаковое обращение со всеми; тогда нам бы не следовало заботиться о благосостоянии белых или женщин больше, чем о благосостоянии чернокожих или мужчин.

Как только мы соглашаемся с такими требованиями, то перечисление всех нормативных критериев становится чисто математической задачей. К сожалению, даже для коротких перечней бесспорных требований не существует такого нормативного критерия, который удовлетворял бы им всем одно-временно. Это сразу вызывает другие вопросы: от какого из ваших разумных требований было бы проще всего отказаться? Заботимся ли мы об одинаковом отношении ко всем больше или меньше, чем об одобрении всякой возможности улучшить положение каждого? Математика оказывает определяющее влияние на наше понимание компромиссов; она говорит нам, что если мы хотим иметь критерий с определенными свойствами, то мы должны быть готовы отказаться от каких-то других.

Хотя данный подход не решает проблему, он позволяет перейти на более высокий уровень обсуждения. У нас нет никаких очевидных оснований для того, чтобы предпочесть «сумму счастья» «произведению счастья», но, похоже, есть глубоко укорененное предпочтение в пользу определенных предпочтений, таких как требование равного отношения ко всем. Четкое понимание этих предпочтений в сочетании с некоторой чистой теорией задают нормативный критерий, который мы просто не можем не принять.

Есть и второй подход к проблеме, впервые предложенный экономистом Джоном Харсаньи, но ассоциирующийся, главным образом, с именем философа Джона Ролза, который положил его в основу своей монументальной работы о теории справедливости. С точки зрения Ролза или Харсаньи, мы должны представить себя за занавесом неведения, скрывающим от нас даже нашу собственную идентичность. Находясь за этим занавесом, мы понимаем, что нам предначертано прожить чью-то жизнь, но все жизни на земле одинаково вероятны. Согласно Ролзу, справедливое общество – это общество, в котором мы бы предпочли родиться, если бы были вынуждены выбирать за занавесом неведения.

Сторонники теории Ролза утверждают, что если бы все мы были свободны от знания индивидуальных обстоятельств, то могли бы договориться о том, каким должен быть мир. Посмотрев на реальное поведение людей, мы даже сможем догадаться, о чем мы могли бы договориться. Известно, что, если люди могут застраховаться от катастрофических заболеваний, они обычно делают это. Разумно предположить, что, если бы можно было застраховаться от того, чтобы родиться бездарностью, инвалидом или же несчастным по другой причине, мы бы тоже сделали это. За занавесом неведения такая страховка была бы доступна: мы все договорились бы о том, что родившиеся умными и здоровыми будут делиться своим доходом с остальными. Поскольку все мы захотели бы подписать такой договор, находясь за занавесом неведения, приверженцы Ролза утверждают, что его следует исполнять и в реальной жизни. Я считаю, что у этого подхода много достоинств. Но сам Ролз идет еще дальше. Он считает, что после того, как мы договоримся об определенных фундаментальных свободах, мы можем сосредоточить свои усилия на улучшении благосостояния наименее счастливых. Если доводить до крайностей, это означает, что мы предпочли бы мир, где каждый из нас едва сводит концы с концами, миру миллиардеров, где один несчастный умирает от голода.