Текст книги "Глиняные буквы, плывущие яблоки"

Воздух стал тугим от сплетен.

«Учитель пошел туда. Учитель пошел сюда». Стало известно, что он водил детей в Баню, на подготовку смотреть. Странная вещь для смотрения! Баня – не детское место. Что еще он там делал? Завел детей в Зал Солнца. Купол показывал, опять про свой алфавит говорил, бесстыжий. Он бы еще их туда в Банный день привел! А на куполе, между прочим, женское лицо есть; зачем такие вещи детям показывать? У детей еще голова не окрепла, а он по ней – женщиной, женщиной! Будущих развратников для родины воспитывает. Куда смотрит Председатель? Обещал же разобраться, а он такие обещания, когда кого-то наказать надо, всегда сдерживает.

Такие вот ползли разговоры; хотя во многих домах Учителю сочувствовали, а из одного дома даже отправили к нему ночного гонца – убедить Учителя скорее уезжать, пока не произошли беда и несчастный случай. Гонец вернулся ни с чем.

За этими слухами колесо времени стало крутиться быстрее. Осень уже добежала до середины, сухая, солнечная. Всё село стояло сплошным Залом Солнца – красное утром, желтое днем, золотое вечером. Ночью зажигались звезды с кулак величиной; люди сидели в своих глиняных гнездах под этими звездами и на все лады обсуждали Учителя. Пошел туда. Пошел сюда. Загадки!

Новый слух прокатился по селу и занял рты и языки на пару вечеров – умирал Старый Учитель.

Новый Учитель посетил его. На этот раз один, без детей. Старик лежал совсем плохим, бубнил какие-то стихи из учебника «Родная речь», постоянно сбиваясь на Письмо Татьяны. Над умирающим стоял верный Азизка. Он топал ногами и шипел, распугивая воображаемых крыс.

У изголовья кровати были выставлены бутылка водки «Столичная» и портрет Лермонтова с приделанной к нему пластмассовой розой; тут же стояла гитара.

День рождения поэта.

В былые годы старик поминал душу гения вдохновенным стаканом водки и гитарной импровизацией – играть на гитаре он не умел. Теперь всё это стояло рядом, тщательно вытертое и невеселое.

Приходу Арифа старик не удивился и попросил его поиграть на гитаре. Учитель отказывался, поскольку тоже не владел этим инструментом; когда, повинуясь воле умирающего, взял гитару, оказалось, что на ней нет струн.

– Это всё крысы, – сказал старик, забыв, что струны исчезли после того, как гитара была пару раз использована вместо знаменитой палки.

Учитель поставил гитару на пол и, покраснев, спросил про Ойнису. Старик нахмурился и отвернулся к стене. Потом сказал, что не простит, что эта женщина – предатель в юбке.

– Женщина должна быть другом, а не ездить в разные Эмираты на заработки. Я что, для этого ее в школе, как дурак, учил, дополнительные диктанты ей задавал? Вот ей там лицо ее прекрасное порезали… из зависти, такая красавица, такая звездочка была, сахар! Никогда ее не прощу.

Учитель еще о чем-то говорил со стариком – Азизку отправили на полчаса отдыхать; Учитель пообещал, что сам будет топать и шипеть, если придет крыса. О чем говорили два учителя, Азизка не знал, потому что так устал бороться с невидимыми тварями, что даже не стал подслушивать, а уснул.

В конце Новый Учитель дал Старому какое-то лекарство. Тот его пить отказался, а потребовал себе водки за здоровье Лермонтова, которого он как бы созерцал стоящим пред своим смертным одром.

После ухода Учителя старику стало совсем плохо, он начал стонать и грызть одеяло. «Читай!» – кричал он Азизке; тот бледнел и читал:

– Тютьки небесные, ветьные стьянники!

– А-а! А-а! – стонал старик.

– Тютьки небесные, ветьные стьянники! – пытался перекричать Азизка.

– А-а! Умираю! Михаил Юрьевич! Николай Гаврилович! А-а… – звал старик своих незримых архангелов.

– Тютьки небесные, – плакал Азизка, видя, как учитель кусает ртом воздух. За окном беззвучно шумел закат.

– Воду! Все жертвуем воду на Банный день! Жертвовать никому не лень! – кричал карлик-водовоз, объезжая село. На водовозе была маска в виде птичьей головы и остроконечная шапка.

Рядом шагал Участковый, помахивая плеткой.

С тех пор как иссяк в Бане горячий источник, каждый должен был жертвовать на Банный день половину запасов своей воды. Тех, кто жадничал, следовало десять раз воспитывать плетью. В последние годы эту почетную обязанность брал на себя Участковый.

Вода собиралась плохо. Люди жадничали.

– Мы этой водой даже Зал Луны не наполним, – жаловался карлик. – Вот раньше, помню, воды было – утонуть. Хоть на подводной лодке в нее ныряй!

Участковый молча махал плетью.

– Воду! Завтра Банный день! В день великой чистоты – с неба падают цветы!

Участковый заходил в дома, заглядывал в колодцы, проверял баки, угрожал, проводил разъяснительные беседы. Пару раз даже высечь пришлось… Жадные хозяева подставляли немытые спины, но воду на традицию предков не отдавали.

Из некоторых дворов выходили какие-то слабые, высохшие люди; их сухие щеки шевелились на ветру, как ветошь. Плач поднимался и плыл невидимым дымом…

– Воду! Солнце уходит из дома Весов, дом закрывает на засов! Кто не успел, того Скорпион съел. Все жертвуем воду на Банный день! Завтра Банный день!

Последним был двор Учителя.

Тот, издали услышав завывания водовоза и скрип подводы, стоял с готовым ведром.

Участковый, играя плетью, сощурился на ведро, потом на Учителя.

– Это – всё, – сказал Учитель.

– Нет, Ариф-жон, это – не всё, – ухмыльнулся Участковый. – Тебя Председатель видеть желает. Скоро в Бане будет, готовность проверять. Пойдешь с нами.

– Вот раньше воды было, – говорил карлик-водовоз, повернувшись к Учителю, – не знали, куда девать. Откроют кран и расходуют. Не для полива, а просто так – теки, водичка. И смотрят, как она любопытно по земле ползает и ветвится. И как песок ее без надобности проглатывает. На такое отношение – не только вода, любой обидится.

Мимо, покачиваясь, проплывало село. Ворота Ивана Никитича с пустым почтовым ящиком. Для чего ему был нужен этот ящик, если последние десять лет в него, кроме пыли и снега, ничего больше не падало?

– Потом деревья на нас обиделись, – продолжал водовоз, болтая маленькими ногами. – Это вообще страшно было. Один раз ко мне ночью пришли деревья. Сели надо мной на свои деревянные корточки, советуются. Что со мной сделать, если я воды им не дам. Дух вишни говорит – ветками проткнуть. Дух яблони слово берет и возражает. Лучше, говорит, яблоком его угостить, которое в кишках само зажигается, как салют. Я так этой беседы испугался, всю воду им отдал… Хорошо, последнее время деревья перестали приходить. Это, кстати, старики с вашим приходом, Учитель, связывают. Говорят, вы такие буквы знаете, что при виде них у этих ходячих деревьев ветви отваливаются. А без ветвей им приходить к человеку неудобно. Еще говорят, что вы, Учитель, хотите нашу Баню взорвать и новую построить. И в новой бане будете учить детей языку рыб!

– Тихо! – Участковый замахнулся на карлика плеткой.

– Молчу, молчу, Искандер-акя. Вот вы Учителя в тюрьму за колдовство усадите, когда я еще с ним в такой непринужденной обстановке встречусь?

– У нас в тюрьму за колдовство не сажают, – нахмурился Участковый.

– Да? И что – колдуй, сколько хочешь? Нет, государство должно бороться с колдунами. А то они сами всё государство заколдуют. Вот американцы нас заколдовали – у меня в один год сразу шесть кур скончалось. Кстати, Учитель, когда будете детей языку рыб обучать, возьмите меня тоже за парту… Э, кто это бежит? Наверно, еще один заколдованный. А, это наш Муса. Привет, Муса!

Сияющий Муса подбежал к подводе. Наскоро поздоровавшись, забормотал:

– Учитель, я искал вас… У нас радость! Не хотел прежде срока говорить, но не могу один такое счастье в себе носить… Ведро… Учитель, мне судьба расцвела – Марьям-хон ребенка ждет! Помогло святое ведро! Ребенок будет!

И разрыдался, бедный.

Зашумели поздравления. Даже Участковый спрятал куда-то свою плетку и обнял Мусу. Молодец, Муса! Пятнадцать лет целился и вот прямо в цель попал! Ты всегда был молодцом, Муса, у тебя такая же открытая душа, как у твоего двоюродного брата, с которым я в школе за одной партой сидел, как у твоего дяди, который меня, как отец, баловал… Не плачь, Муса! Вот какие чудеса святые места в человеческом организме производят…

Водовоз свою птичью маску снял, расцеловал Мусу. Лицо водовоза оказалось тоже птичьим – нос-клюв, шея длинная и подбородок от нее почти не отгорожен… С таким лицом можно даже маску не надевать.

– Поздравляю, Муса, – говорил Учитель. – Рад за Марьям-хон. Ей сейчас, наверное, ваше присутствие необходимо.

– Да, разумеется! – уже смеялся Муса. – Учитель, а вы сейчас куда?

– Меня везут к Председателю.

Муса посмотрел на Учителя:

– Ариф-жон, извините… У вас лицо сегодня какое-то желтое – вы не заболели? У меня дома какая-то таблетка есть – отец покойный когда-то из столицы привозил. Тогда хорошо лекарства делали. Хотите, принесу?

– Спасибо, Муса, не стоит. Всё эта буква… Не хватает только одной буквы, Муса. Извините, заговариваюсь. Пройдет. Заботьтесь о Марьям-хон, не оставляйте ее одну…

Муса хотел что-то ответить Учителю, но новая волна радости сорвала его с места; он бросился бежать, выкрикивая: «Конечно! Я буду заботиться! До свидания! У меня будет ребенок!»

Остановившись, он вдруг начал танцевать. Он подпрыгивал и кружился. Пыль поднималась от его ног, и он танцевал в ее желтом облаке.

Работы перед Баней кипели и плевались торопливыми пузырьками. Водружался портрет Александра Македонского с лицом Председателя. Слева от него явилось новое произведение – большой портрет жены полководца, писанный, за неимением другой вдохновляющей модели, с жены Председателя. Сходство было поразительным; областной художник не зря краску потратил.

Под портретами супругов Македонских возился Агроном. Он руководил высадкой двух пальм. Это был звездный час Агронома; он был трезв и в галстуке. Одну пальму, как дерево в наших краях новое, посадили вверх ногами и теперь пересаживали заново.

Двое полуголых мужчин в каких-то лохмотьях прибивали к Бане лозунг «Через четыре года – здесь будет город-сад» с еще одним портретом Председателя, уже не в виде Александра Македонского, а в виде самого себя.

Сам Председатель ходил по Бане, проверяя готовность и щедро раздавая пинки и подзатыльники. Когда Участковый привел Учителя, Председатель как раз разгуливал по Залу Земли. Заметив, что рука Председателя поглаживает живот против часовой стрелки, Участковый быстро исчез.

Впрочем, едва увидев Учителя, Председатель одним волшебным движением распустил свою свиту, и она, шелестя, вытекла из зала. В зале остались только двое.

Глаза облепило сумраком. Зал Земли. Он же – Зал теплой воды. Находится ниже двух других залов. Почти под землей. Холодная вода из Зала Луны вытекает из змеиной пасти и смешивается с горячей – из Зала Солнца. Та течет из улыбающегося льва. В глубоком бассейне вода-лев борется с водой-змеем. Из их поединка возникает теплая, приятная для тела вода.

Купол в Зале Земли низкий, снаружи не видно. Украшений – только два отверстия, для освещения. Днем свет приходит из Зала Солнца, а в светлую ночь – из Зала Луны.

Сейчас свет затекал из Зала Солнца. Луч был тяжелым и мутным.

Председатель смял Учителя в объятьях; прошелся поцелуями по впалым учительским щекам.

– Та-ак. Давно тебя не видел. Совсем нас забываешь! Зашел бы, пообщался. Научил бы нас немного жизни.

– Не хотел вас от дел отвлекать…

– Зря! Посоветоваться с образованным человеком мы всегда время найдем. Образованный человек – это как дерево в пустыне, под ветви которого приходят и тигры, и газели… и председатели. Правильно? А твоих ветвей мы что-то давно не видели. Или недостойны?

Учитель молчал. Председатель прошелся по залу:

– Как тебе банька? Неплохо, а? Кирпича здесь сколько, мрамора всякого… Последний год всё это хозяйство стоит.

– Хотите ее разрушить?

– Э, зачем «разрушить»? Реставрировать! Это всё, конечно, придется снести… Тяжеловато, правда, будет. Еще в прежние времена историки приезжали, проверку делали, говорят: в раствор яйцо добавлялось или даже сперма – для крепости. Ничего, современной технике и прогрессу – всё по плечу. Потом точно такое же построим, не хуже. И спермы у нас на это хватит. Правильно?

– Зачем же тогда разрушать…

– Та-ак. Сразу видно, в твоей голове ни одной государственной извилины нет. Разрушаешь – весь этот исторический стройматериал, кирпич-мирпич, мрамор-мозаику списываешь как строительный мусор. Так? Клиент на него уже есть, даже иностранцы приезжали. Иностранцы как сюда зашли: ах, ох, обморок. Антик! Пятнадцатый век! Я им говорю: э, мистер, какой пятнадцатый, это еще ваш Македонский тут строительно-монтажными работами руководил, это минимум десятый век или восьмой какой-нибудь. Но цену всё равно хорошую назвали, просто – очень приятную для настроения цену.

Председатель зажмурился и произвел губами такое движение, словно собирался поцеловать воздух.

– Я уже среди больших людей с кем надо договорился-пообещал… Делиться придется, у них наверху такой аппетит – акула от зависти умрет. Ну, ничего. Сейчас они приказ разрабатывают, эту баню сломать и так отреставрировать, чтобы красивее прежнего было. Художника даже нашел, который вместо испорченных рисунков новые накрасит, и недорого. Видал, как он Македонского изобразил? Правда, красиво?

Председатель сделал еще один круг по залу; как будто ноги у него были связаны с языком какими-то шестеренками, и как только начинал крутиться язык, тут же отправлялись в путь и ноги.

– Так что ты очень ошибался, когда думал, что я про город-сад только для болтовни говорю. Я его всем здесь устрою! Весной всё забором перегородим, стройку начнем. В качестве чернорабочих буду село использовать, они за миску супа на всё согласятся, родную мать мне принесут. Я им скажу: унесите мать обратно, работать надо, родине свой труд посвящать. Вам за это большая награда будет, скажу. Миска супа и премия. И воду государство даст, для стройки вода нужна, а остатки воды буду людям давать. Они, конечно, песок-цемент научатся воровать и со мной делиться, хорошо жить начнут. Здорово? Всё село у меня от благодарности под калошей ползать будет.

Учитель молчал.

– Как новую древнюю баню построим, начнем туриста привозить. А турист сувенир любит. Он ради этого сувенира только везде и ездит. Вот я производство сувениров организую, будем разные пионерские значки и матрешки с портретом Александра Македонского продавать. На этом село еще сильнее обогатится! Соседним селам их варварский нос утрем! Наука и прогресс придут к нам, Ариф-жон… Со средневековьем попрощаемся!

Председатель резко остановился.

Луч освещал плечо Учителя и часть шеи с артерией.

– А теперь… – Председатель мрачно помассировал губы друг об друга. – Теперь скажи, что можешь предложить им ты, оборванец? Что можешь дать им, кроме своего алфавита?!

Молчание.

– Я ведь справки о тебе наводил, всё о тебе знаю. Одного не могу понять. Тебе предлагали в городе учебу продолжить… Ты к нам попросился. У тебя болезнь нашли, в больнице отдохнуть предлагали… Ты вместо больницы к нам приехал. Каким медом для тебя здесь пахнет, а? Молчишь? Что ты за азбуку здесь проповедуешь? Что ты в этой Бане всё вынюхиваешь, а? Тебя подослали, скажи? Тебя подослали! Мои враги – тебя подослали! Мои враги мешают мне работать! За каждым моим шагом следят, шакалы недоверчивые! В тарелку мою залезают, кровать мою подслушивают! Слухи гадкие про меня народу рассказывают… А теперь мне Баню благоустроить мешать будут, музей под открытым небом мне портят! Не дождутся!

Лицо Председателя стало похоже на несколько плотно прижатых друг к другу кулаков. Кулаки щек, кулак лба. Кулак подбородка. Казалось, сейчас какой-то из этих кулаков вырвется из перекошенного лица и убьет Учителя.

Учитель улыбнулся:

– Акя, меня никто не посылал. А завтра, если я только найду одну букву…

– А завтра, – перебил Председатель, – если за сегодняшний день ты не расскажешь, кто тебя подослал, и не назовешь фамилии… то завтра будет твой последний день! Всё село считает тебя колдуном, и достаточно одной ма-аленькой спички, чтобы люди увидели в тебе главное зло и виновника их проклятой жизни. И завтра эта спичка чиркнет о коробок их терпения… И я не смогу защитить тебя от самосуда толпы, хе-хе…

Луч стоял на Учителе, вынимая его из темноты целиком. Даже последние слова Председателя не согнали с его лица улыбки… Пора заканчивать.

– Искандер! – закричал Председатель. – Куда провалился, собака? Куда вы все провалились?!

В зал снова хлынули люди.

Участковый, схватив Учителя, поволок его прочь.

– Учителя арестовали! Учителя в тюрьму арестовали! – Золото бежал по притихшему селу. – Нашего Учителя!

Лаяли и выли собаки. Осторожно открылось несколько ворот. Кто-то вышел. Кто-то, наоборот, стал дрожащими руками закрывать на задвижку.

Иван Никитич, выйдя из ворот, долго смотрел вслед убегающему Золоту.

– Сохрани нас, Царица Небесная…

А Золото всё кричал:

– Лю-уди! Учителя арестова-а-али!

В тот же вечер по домам прошелся Участковый.

С населением профилактическую беседу имел.

Утро было солнечным и мертвым. Ветер как будто вообще из природы исчез. Ничего не дует.

Как всегда, шествие к Бане началось с яблоневого сада. С той самой сухой яблони с беданой и вертушкой, что возле дома Сабира. На крыше его дома уже стояли карнайчи и дули в свои длинные, как телескопы, карнаи. Наигрыши карнаев комьями перекатывались в безветренном воздухе.

А вертушка на бывшей яблоне не крутилась.

Всё село уже почти собралось.

Детей только не было. По приказу Председателя их заперли в школе. С Ханифой, для порядка и дисциплины.

А вертушка не крутилась!

Правда, толпа на эту вертушку и не смотрела. Хватало, на что смотреть. Около сухого дерева стоял Участковый в парадной форме. Но даже не он притягивал взгляды и расширял глаза. А то, что находилось рядом с Участковым.

Это был Учитель.

Но это был уже не Учитель.

Он был усажен задом наперед на паршивого ишака; рот Учителя был завязан, на груди болталась фанерка с буквами проклятого алфавита. Руки его тоже были связаны за спиной, на лице темнели ушибы.

Разглядеть эти ушибы было, однако, непросто: преступника отделяло от толпы приличное расстояние. Словно черту какой-то невидимый, но очень авторитетный палец провел. И пересечь эту черту никто не пытался.

Только пару раз нарушила эту черту собака Учителя. Как она всё разузнала и прибежала – непонятно. Своей собачьей душой что-то почувствовала. Скулит и к Учителю рвется. Участковый себе мысленно локти кусает, что Учителю эту собаку продал. А она оскалилась – сейчас Участкового за локоть цапнет.

Тут, к радости Участкового, в толпе крикнули, что собака – не кто иной, как сам шайтан, который в собачьем платье Учителю прислуживает. В собаку полетели камни. Отогнали. Отбежав, собака продолжала выть, но ее вой уже был не слышен – карнайчи загудели громче: к толпе на коне подъехал Председатель, и шествие тронулось.

Впереди шли карнайчи со свадебным наигрышем «Ер-ер», хотя свадьбой никакой не пахло, а только смертью Учителя и последующей баней.

Следом шло село – серое, с приплюснутыми к земле взглядами. Кто-то еле-еле подгребал сухими ногами. Многие мечтали, войдя в Баню, просто упасть на мрамор и напиться. Всю баню выпить. Море выпить. Океан им принесут – тоже выпить. Скорее бы вся официальная часть с казнью закончилась…

Как звонко поют карнаи! В самое ухо кричат, глиняные лица хотят развеселить.

Справа от толпы на отличном белом коне гарцует Председатель.

Даже те сельчане, которые в душе желали Председателю разных язв, червей и другие неприятные вещи, не могли не любоваться им сейчас. Одетый в золотой бухарский халат, Председатель плыл над толпой на своей белой лошади, затмевая солнце. Его причесанная голова казалась головой великого мудреца, которая каким-то чудом выросла на крестьянском теле. Иногда Председатель подъезжал поближе к толпе и с кем-то шутил, хотя глаза у него при этом были не шутливые – государственные были глаза. Потное лицо отливает бронзой, седина – серебром, халат – вообще золотом!

По левую сторону хромой ишачок бывшего Учителя везет.

Рот завязан, чтобы колдовать ртом не мог. Так несчастный глазами колдовать пытается. В небо смотрит. Небо, конечно, сегодня непривычное – металлическое какое-то, хотя облаков нет, и откуда этот металл взялся – непонятно. Ты, шутят в толпе, не на небо, под землю давай смотри, у своих подземных покровителей помощь проси.

Учитель давно, оказывается, еще задо-олго до своего приезда начал против нашего села работу вести, воду от села отводить.

А еще, говорят, когда Участковый в доме Учителя обыск делал – целый ящик фотографий наших сельчан нашел. И у кого на фотографиях ослиные уши пририсованы – с теми несчастье случалось. Или Председатель кулаком угостит, или жена ссору устроит, или ведро с водой из рук выскочит. Откуда же он эти фотографии брал? Э! Говорят же – он еще в городе эту работу начал, а в городе какие хочешь фотографии найти можно.

Были, конечно, и сочувствующие Учителю голоса. Но эти голоса молчали.

Все эти разговоры смешивались с шутками Председателя, пением карнаев и лаем учительской собаки, которая продолжала следовать за шествием. Но как только она приближалась, в нее летели камни.