Текст книги "Новое эпохальное путешествие пана Броучека, на этот раз в XV столетие"

Примерно в ту сторону указал Домшик со словами:

– Глянь-ка, вон тот дом принадлежал Жижке, когда он служил королю Вацлаву.

Он повел гостя дальше, на Поржичи. По дороге он показал ему с правой стороны Горские ворота с двумя башнями наверху, которые стояли в конце нынешней Губернской улицы, и большой монастырь Св. Амброжа, стоявший на месте нынешней главной таможни, слева же, в западной части нынешней Жозефовской площади и Элишкиной улицы, – стены и рвы Старого города, которые и с этой стороны доходили до реки. В крепостной стене на небольшом расстоянии друг от друга были сделаны четыре прохода: малые ворота из королевского двора и большие ворота в конце улицы Св. Венедикта (ныне Краледворская) и Долгой улицы, а кроме того, также еще ворота у Влтавы. Домшик подчеркнул, что сейчас стены и ворота Старого города против Нового утратили свое значение: оба города выступают заодно, и потому из всех ворот охраняются, да и то только в ночное время, лишь двое крайних, у Влтавы. Броучек подумал, что во время своих ночных блужданий он приблизился как раз к одним из этих двух ворот – а именно к воротам на конце Долгой улицы.

Они свернули на улицу, ведущую к Поржичским воротам. Мученик сулицы шагал, опять погруженный в мрачные мысли. Он изнемогал под бременем невзгод, которые мы выше уже перечислили, и прикидывал, не пора ли уже как-нибудь исхитриться, чтобы ускользнуть от своего неудобного хозяина, и одному попытаться найти свое счастье в Праге либо выбраться из нее через какие-нибудь ворота – что в средневековом платье было вполне возможно.

Но вдруг его размышления были прерваны вмешательством проклятой сулицы, которая наверху за что-то зацепилась. Взглянув туда, он обнаружил, что крючки сулицы попали в какие-то железные завитки, свисавшие с железной жерди над входом в один из домов.

– Опять чушь какая-то! – рассердился Броучек.

– Ты же видишь, это знак корчмы, – объяснил Янек от Колокола, помогая ему выпростать сулицу из завитков железной жердины, на конце которой пан Броучек лишь сейчас разглядел раскачивающийся хвойный венок, украшенный пестрыми ленточками.

Лицо Броучека чудным образом просияло.

– И вправду, корчма! – воскликнул он. – И сама меня остановила, словно чувствуя, что я умираю от жажды. Это перст судьбы – надо зайти.

– Будь по-твоему; если ты жаждешь, зайдем, выпьем чарку, – согласился Домшик, за что я ему искренне признателен, ибо полагаю, что мой читатель уже сыт по горло сухомяткой моих постных описаний старинных пражских улиц.

IX

Через сводчатую дверцу вошли они в дом; наш копейщик с осторожностью пронес свое оружие по узкому коридорчику и в двери налево, распахнутые настежь по случаю летнего времени; они вступили в прохладный погребок со стрельчатым потолком, изящные нервюры которого заканчивались внизу тесанными из камня гротескными головками.

Пан Броучек не был поражен простотою трактирчика. К кирпичным полам он уже привык и не удивлялся, что всю меблировку составляли два похожих на козлы простых деревянных стола, некрашеных и ничем не покрытых, по бокам единственного окна, выходящего на улицу, да четыре длинные, очень грубо сработанные лавки, из коих две, за столами, были прибиты к стене, а две другие, с длинной спинкой, спереди к столам приставлены. Упомянутое окно помещалось в глубокой нише толстой стены, как в туннеле, и было так мало, что сквозь него проникал и падал на столы лишь слабый свет, в то время как остальная часть комнаты была погружена в таинственный полумрак, – и это было летом; каково же бывает зимой, если оконную раму, сейчас пустую, затягивают от морозной сырости каким-нибудь пузырем!

На полке над дверьми стояли глиняные миски и горшки, а на приступочке и узком столе в третьем углу – разнообразные деревянные, глиняные и оловянные кубки, жбаны и кувшинчики; четвертый угол занимала здоровенная печь. Особенно же отличалась древнечешская корчма от наших современных кабаков полным отсутствием едкого табачного дыма, без которого сейчас просто невозможно представить себе настоящий трактир.

За одним столом сидели трое мужчин, за другим – тощий безбородый юнец в серой драной одежке с видавшим виды зеленым капюшоном; на шее у него висел замызганный кошель, за широким поясом заткнуты какие-то таблички и несколько гусиных перьев, а на нем привешено что-то напоминающее маленькое почерневшее кадило, – без сомнения, средневековая чернильница. Кто сможет припомнить описание бедного школяра в древнечешских виршах о школяре и подконюшем, сразу узнает в этом посетителе трактира его родного брата.

Навстречу вошедшим поднялся один из мужчин и дружески приветствовал Янека от Колокола.

– Я ходил к Поржичским воротам поглядеть, что нового, – сказал он, – и вот разговорился и познакомился с Мирославом, Золотых дел мастером с вашей стороны, из Старого города, да вот с Вацеком Бородатым из наших союзников жатецких. Все мы, от жары изнемогаючи и жаждой одолеваемые, зашли согласно выпить по чарочке на доброе здоровье и во славу божию. Выпей и ты с нами и присядь за наш стол с товарищем твоим.

– Матей, прозванием Бурчок, гость мой из далеких стран, но чех и пражанин урожденный, – представил Домшик своего спутника, который в это время с глубоким вздохом осторожно ставил в угол свою сулицу.

– Будь здоров, Мацек! – приветствовали пана Броучека мужчины и протянули ему свои кубки.

Пан Броучек слегка нахмурился, услышав это более чем панибратское обращение, но, будучи уже знаком с дурными средневековыми манерами, отпил чуточку из одной чаши и нашел, что она содержит крепкое вино темно-красного цвета, очень приятное, хотя и несколько странноватое на вкус.

– Допивай! – подбодрил его Мирослав, Золотых дел мастер.

Пану Броучеку очень хотелось пить, поэтому он не стал отнекиваться и одним духом осушил вместительный кубок.

– Ну, ты питух хоть куда! – воскликнул Вацек Бородатый.

Этого пан Броучек уже не мог стерпеть.

– Я бы попросил не обзываться, – отрезал он, оскорбленный до глубины души. – Я вам не петух!

– Ты чего это! – удивился Вацек. – Неужто гневаешься, что я тебя питухом назвал? «Добрый питух – добрый битюк», говорят у нас на Жатчине. И воистину, ежели ты так бьешь, как пьешь, ты и впрямь весьма кстати воротился. А потому, по старой поговорке, пей-пей, да смеху не пропей, милый Мацек!

– Мое имя – Броучек, и при крещении меня нарекли Матеем, – значительно произнес раздраженный пришелец из нового времени, не прикасаясь к кубку, придвинутому к нему жатечанином.

Теперь уж рассердился Вацек.

– Ты пошто брезгуешь моим угощением?! – вскричал он, засверкав очами. – Потому ли, что я простой землепашец?

– Вы не поняли друг друга, братцы, – стал утихомиривать их Янек от Колокола. – Мой гость, Вацек, пробыл много лет на чужбине и немного подзабыл чешскую речь. Ты же, гость, уведай, что Мацек у нас не обидное обращение. Так мы изменяем все имена в обычной беседе. Вот мой родич Войтех – он отнюдь не бедняк в Новом городе, но всяк зовет его просто Войта от Павлинов, как меня – Янек от Колокола; и Мирослав тоже обиды не поимеет, ежели ты назовешь его просто Миреком; от Вацлава обычное уменьшительное Вацек, ну а от Матея – Мацек.

– А у вас что же, и фамилий нет? – осведомился пан домовладелец, немного успокоившись.

– Почему, бывают, и довольно часто, у кого по отцу – вот как Павел Петров, или по ремеслу, как Мирослав, Золотых дел мастер, или по месту жительства, как Войта и я, или по какой-нибудь особенности – как вот тут Вацек Бородатый из-за своей длинной бороды, ну и прозвища разные есть.

– Но тогда у вас бывает, что отец и сын именуются по-разному?

– Понятно, бывает. Редко какое прозвание остается насовсем в семье… Но теперь опрокинь Вацекову чару, а ты, корчмарь, принеси и нам чего-нибудь выпить.

– Вино все – есть только медовуха.

– Медо… – начал было пан Броучек с жестом величайшего отвращения и, привстав, повернулся в том направлении, где стояла его сулица, будто собираясь уходить.

– Тебе что, мой мед не по вкусу? – рассердился корчмарь. – А между тем ты выпил до дна уже вторую чашу.

И указал на кубок Вацека, который пан домовладелец только что осушил, послушавшись своего спутника.

Пан Броучек вытаращил глаза.

– Это… это была медовуха?

– Ну да! Ты что, меду не пил? – удивлялись, посмеиваясь, древние чехи.

– Теперь я понимаю, почему ты от него нос воротил, – сказал Домшик. – Ты, видать, думал, что это простой неперебродивший мед, какой из сот вытекает. О, мед – приятнейший наш домашний напиток, и жалости достойно, что в наши дни число его любителей все более и более убывает.

Наш современник был вынужден признать, что до той поры легендарный рыцарский напиток представлялся ему разновидностью сладкого дегтя, и посему воздал ему теперь хвалу наивысочайшую. Настроение его вообще стало улучшаться. После мучительных хождений по жарище – с сулицей, в тесных сапогах – так приятно посидеть в свое удовольствие в прохладном кабачке, да и две чаши, им выпитые, тоже, по-видимому, способствовали восстановлению его сил, телесных и душевных.

В мыслях он, правда, посокрушался немного: «Ах, Броучек! В какое общество ты попал! Если бы твои знакомцы по «Викарке» или по «Петуху» увидели тебя в компании с этим мужичьем!»

И в самом деле, его знакомцы весьма косо посмотрели бы на посетителей древнечешского трактира. Тут сидел ошеломленный в прямом смысле этого слова Домшик, чья внешность нам уже знакома; затем его родич из Нового города – Войта от Павлинов, квадратный силач, имевший при себе, помимо шлема, кольчугу, а помимо меча – короткий железный молот, лежавший перед ним на столе; затем Мирослав, Золотых дел мастер из Старого города, бодрый, несколько склонный к полноте дяденька лет под пятьдесят, одетый так же, как Домшик, только без шлема; его чудная, закрученная улиткой шапка, которую он снял с лысеющей головы, висела на углу щита, стоявшего за ним у стены рядом с большим арбалетом, а вместо меча у него на боку висел лишь широкий тесак в украшенных золотом ножнах; далее сидел селянин из-под Жатца Вацек Бородатый, невелик ростом, но широкоплечий, с короткой бычьей шеей, огромными руками и бородой по пояс, в нескладной, плетенной из грубой соломы шляпе, домотканой рубахе ниже колен и кожаной обуви наподобие лаптей, вооруженный лишь здоровенной палицей, густо усаженной длинными шипами.

К этой компании очень подходил и сам пан Броучек в епанче и кукуле, уже упоминавшийся потрепанный безбородый юнец школярского вида, сидевший за другим столом, и корчмарь, коренастый толстяк с бритым темно-красным лицом, в расстегнутом полукафтане и короткой юбке, с тесаком у пояса, как раз принесший вновь наполненные кубки.

Пану Броучеку пришлось выпить также за здоровье Войты от Павлинов, а третья чарка привела его совсем уж в отличное расположение духа. Но вместе с тем у него снова разыгрался аппетит.

Он ухватил выходящего хозяина за юбку и попросил меню, но тут же поправился, догадавшись по изумленному взгляду корчмаря, что вновь впал в новочешское заблуждение, и спросил, есть ли что на кухне.

– Пищи никакой нету, – отвечал корчмарь, – только рыба соленая.

Ну что ж, гость заказал соленую рыбу. Он не ожидал ничего особенного, но, когда принесли рыбу, не мог сдержать разочарованного возгласа: «Да ведь это же обыкновенный геринк!»

– Да, мы тоже так называем селедку, – подтвердил корчмарь.

– Уже среди пословиц пана Фляшки есть такая: «Не сажай дурака за геринки», – подчеркнул Мирослав, Золотых дел мастер[22]22
  Геринк (от нем. Hering) – селедка. Приведенная пословица означает: «Не поступай необдуманно!»


[Закрыть].

– Но нам все ж таки следовало бы помнить наставление Гуса и выбросить это немецкое словечко, ровно как и «фертохи», «панцири», «мазгаузы», «ментени» и прочие иностранные слова-уроды, которые вызывали негодование нашего святого учителя, – добавил Вацек Бородатый.

– Но, прости, – повернулся к нему пан Броучек, – если ты такой истовый чех, то тебе там, в Жатце, среди чистокровных немцев, должно быть несладко?

– Да ты чего это: в Жатце – и вдруг чистокровные немцы? – возмутился Вацек. – Да если бы везде в Чехии были такие верные чехи, как жатецкие! Я не городской, я из деревни под Жатцем, но и за нами далеко – все чешское. Да ты глянь на мою шляпу, – добавил он с усмешкой, – и припомни старую шуточную поговорку: «Узнаешь богемца по соломенной шляпе».

После минутного молчания Мирослав, Золотых дел мастер, произнес:

– Поведай нам, Матей, как говорят о нас, чехах, в иных странах?

– Сказать по правде, – пробурчал пан домовладелец, трудясь над селедкой, – не очень-то нас любят.

– Могу поверить, – усмехнулся Войта от Павлинов. – Красноречивое тому свидетельство мы зрим там, за рекой: войско крестоносцев, собранное против нас со всех концов земли.

– А я слыхал, в иных землях нас не только еретиками обзывают, но и мерзкие басни про нас выдумывают, будто мы поклоняемся злому духу в образе белого агнца либо черного жука, – вмешался в разговор корчмарь.

– Типун им на язык, лгунам бесчестным! – воскликнул Янек от Колокола.

– Помните, как в Священном Писании: «Блаженны есте, еща поносят вам…», – проговорил Войта от Павлинов и добавил: – А еще пословица есть: «Много надо б полотна, чтобы всем закрыть уста». Пусть себе за горами говорят, что им любо: зато здесь, на земле Чешской, мы своим хулителям, бог даст, ответим так, что навеки умолкнут!

– Однако кто бы не горевал, что имя народа чешского отдано на поругание и поношение всему христианскому миру! – со вздохом возразил Мирослав, Золотых дел мастер.

– Э, да ты говоришь так, будто жалеешь, что мы отвергаем иго Зикмундово и верно стоим за Чашу, – укорил его Войта.

– Насчет моей верности учению Гусову ни у кого сомнений быть не может, а что я думаю про Зикмунда, лучше всего доказывает вот это, – энергично защищался Мирослав, указывая на свой арбалет и щит. – И все ж таки мне горько, что наследник короны чешской злодейски выступил против нас и что церковь противится чистой вере божией.

– И что ж нам остается делать, как не сражаться до последней капли крови, защищая мечом нашу правду против церкви, короля и всего мира! – воскликнул Войта от Павлинов.

– И я готов отдать за это жизнь, – продолжал защищаться Золотых дел мастер. – Но опасаюсь, что и победа не остановит пагубных раздоров, обрушившихся на нашу землю, ибо подорвали мы старые земские устои, напридумывали разных новых учений, кои что ни день возникают в храбрых головах наших священников и даже простых смертных, сея рознь и среди нас, защитников Чаши.

– Вот именно! – отозвался вдруг тонким и резким голосом тощий юнец, поднимаясь из-за стола. – Корень зла и неизбывная скверна земли нашей в том, что многие люди суетные, и особливо священники таборские, что ни день новые еретические придумки оглашают и сеют в народе против чистого учения наших магистров пражских.

Вслед за этими словами раздался столь страшный удар, что пан Броучек от испуга весь затрясся: это Вацек Бородатый хватил кулачищем об стол и гневно рявкнул на юнца:

– Пошто, школяр безбородый, срамишь священников таборских?

– Хоть я и безбородый, а в писании начитан и могу вести диспут о чем угодно с бакалаврами и магистрами, – дерзко возразил школяр. – И я могу яснее ясного на писании, Отцах церкви, книгах магистра Гуса и трактатах самого Виклефа доказать, что все священники таборские против истинной христианской веры согрешают, и особливо…

– Молчи, невежа противный! – осадил его резко Вацек. – Тряси своим суетным умишком в школе, где еще не одну березовую метлу о твою спину обломают. Знай, что и я держусь учения священников таборских и никому не дозволю хулить его, тем менее тебе, шалыга тощий!

– Оставь школяра в покое, – заступился за юнца Мирослав, Золотых дел мастер. – Я и сам так думаю, что заблуждаются табориты, отступая от учения Гусова, заводя всякие разные новшества, которые нас не токмо навсегда от церкви соборной отторгнут, но и нарушат весь исстари заведенный порядок. Уже не хотят они и короля над собой, ни другого кого властелином, права князей, дворян и прочих не признают, достояние и имущество у них отнимают. И более того – уже рушат и жгут не токмо монастыри, но и храмы божьи, крушат алтари, рвут ризы, разбивают священные сосуды, статуи и мощи святых предают поруганию…

– Потому как идолопоклонство это – молиться распадающимся костям и куклам, рукою человека созданным, – резко отвечал Вацек. – И разве не читаем мы в писании, что грядет час, когда люди молиться будут не во Иерусалиме и не на горе Гаризим, а в духе и истине? И сей час настал для нас, познавших истину. Не нужно нам храмов, ни алтарей, мы везде молимся в сердце своем. И не нужны нам ложные установления людские: чистые законы веры мы носим в наших сердцах. В царстве божием нет ни господ, ни рабов, а токмо братья и сестры, любящие друг друга и разделяющие между собой все блага земные. А вот твое сердце, Золотых дел мастер, привержено презренному металлу сильнее, чем правде небесной. Боишься, что с искоренением греховной суеты мира уменьшится твоя прибыль, потому-то и защищаешь ты драгоценные дароносицы, позолоченные фигурки и шитые золотом и серебром поповские ризы…

– Честно заработанное за грех не почитаю, – запальчиво возражал Мирослав. – Но не ради выгоды защищаю я дароносицы и ризы, а лишь ради славы божией и благолепия святой литургии, коим достойно служит дорогой металл блеском своим, рукой творца приданным.

– Истинно глаголешь, – нетерпеливо перебивая, поспешил ему на помощь школяр и начал говорить, как на ученом диспуте. Он состроил серьезную мину и, видимо, копируя какого-нибудь старого седобородого магистра, проводил большим и указательным пальцами по своим впалым щекам от глаз под самый подбородок, будто действительно оглаживал длинную бороду: – Так велит устав христианский служить святую обедню, будучи сам сложен из наиблагороднейших истин и молитв святителей, как из перлов святых драгоценных и из слитков золотых и дорогих каменьев истины и веры христианской, почему и подобает ему по праву божественному внешнее драгоценное убранство. А что касается облачений, так отрицающие их путаники таборские не только глубоко заблуждаются, но и память самого Виклефа оскверняют, ибо он до дня своей смерти служил литургию в облачении, а в книгах «De Eucharista»[23]23
  «O таинстве причастия» (греч.).


[Закрыть] в главе четвертой ясно говорит, что…

– Пошел ты со своей недозрелой ученостью, – прервал его рассуждения Войта от Павлинов. – Знай, что я тоже во многом согласен с таборитами.

– Вас, новогородских, и впрямь скоро обратит в таборитскую веру ваш бешеный поп Ян Желивский: она ему очень по душе! – воскликнул Мирослав, Золотых дел мастер.

– Яна Желивского ты мне не трожь, слышишь? – крикнул Войта, задетый за живое. – Не то я так отвечу, что кое у кого бока затрещат!

– Перестаньте, друзья, – пытался утихомирить ссорящихся Янек от Колокола. – Не время сейчас браниться; сейчас нам надобно держаться заодно, чтоб отбить врага. Ведь все мы равно стоим за Чашу и за свободу нашей веры, а в чем расходимся мы, того не решишь ссорой в корчме: пусть серьезно об том потолкуют духовные лица с обеих сторон. До той поры никто никого не смеет называть путаником, тем более из-за церковных облачений.

– Но облачения принадлежат к основным установлениям церкви, – опять завел свое настырный школяр. – Разумеется, табориты и церковь самое предают поношению, все постулаты ее нарушая, невзирая на то, что говорит Беда в главе «Quicumgue», а святой Августин в главе «Omnis catholicus» и в главе «Ita fit», а к тому же и в главе «Sic enim». Хм-хм… «Et ponitur»…

Он замолчал, видимо забыв, что к чему, и, вынув из-за пояса свои таблички, начал прилежно их изучать.

– А что ты думаешь про облачения? – обратился Золотых дел мастер к пану Броучеку.

Последний между тем укреплял свое знакомство с медовухой, открывая в ней все новые и новые приятные свойства. И если старая чешская пословица говорит: «Хмель – ирой», то медовуху, пожалуй, следовало бы назвать богатыршей. Новочешский питух чувствовал, как с каждым глотком в его жилы вливается огневая кровь, а в сердце рождается дивная отвага; он позабыл о всех опасностях средневековья, и даже что-то воинственное появилось в его взгляде. Его первоначальное недовольство тем, что эти древние чехи и в корчме не могут найти более разумного предмета для разговора, чем политика и даже религия, рассеялось, и он ощутил в себе острое желание вмешаться в их спор. Удар Вацека кулаком по столу сначала испугал его, однако очередной глоток вновь придал ему смелости, так что теперь на вопрос Мирослава он ответил весьма решительно:

– Право, я вам удивляюсь, братцы: как можно спорить о таких вещах? Ну что за служба без облачений? Так разве бараны[24]24
  Непереводимая игра слов (от чешск. «berani», как позднее называли протестантов).


[Закрыть] служат…

Тут случилось что-то такое с паном Броучеком, что в первую минуту он даже толком не осознал, но отчего разом улетучился весь его геройский дух. Железная рука сгребла его за шиворот, перед носом качнулась палица с длинными шипами, а в ушах прогремел яростный голос: «Я тебе покажу баранов, махмуд паршивый!»

Эпизод в корчме грозил кончиться весьма печально, но с одной стороны Домшик вовремя схватил за руку поднявшего палицу рассвирепевшего селянина, а с другой подоспел корчмарь.

По счастью, с улицы вдруг донесся тревожный крик и грохот. Вацек невольно разжал руку, отпустив шею пана Броучека, и все обратились в слух: сквозь шум толпы снаружи доносились удары колокола.

– Это на ратуше бьют в набатный колокол! – воскликнул Домшик.

Корчмарь, выбежавший между тем в коридорчик, тотчас воротился, взволнованно объявив: «Крестоносцы переправились через Влтаву на Госпитальное поле и едут к Поржичским воротам!» Все посетители, забыв о ссоре, разом вскочили и, хватая оружие, крикнули почти хором: «На врага!» Лишь школяр все еще прилежно переворачивал свои таблички. Корчмарь, забежав в какой-то темный угол, вернулся с деревянным, утыканным гвоздями ядром, прикрепленным цепочкой к короткой ручке.

– Эй, школяр, – крикнул он, протягивая ему оружие, – вот тебе лучший довод в эту минуту!

– Ты полагаешь, я не сумею постоять за себя и в таком диспуте? – гордо парировал школяр и схватил предложенное оружие.

Домшик вынул кошелек, но корчмарь, обнажив свой тесак, уже выбежал на улицу.

Что с ним в ту минуту происходило, пан Броучек не может как следует припомнить; будто в тумане видится ему, как Янек от Колокола сует ему в руки сулицу, а грозный Вацек машет у него за спиной шипастой палицей. Хотя почти наверняка этот жест не относился к пану Броучеку, а был адресован немцам-крестоносцам, с которыми нетерпеливый воин мысленно уже мерился силами, пан домовладелец все же предполагает, что глубочайшее почтение к этой палице было основной причиной, побудившей его в тесной кучке посетителей выбежать из корчмы на улицу.

Во всю ее ширь мчалась, как бурная река в половодье, жаждущая битвы толпа пражан, вопящих, сталкивающихся, размахивающих всевозможным оружием, не обращая внимания на предостерегающие окрики военачальников; и этот ревущий неодолимый поток разом захлестнул и понес горстку людей, выбежавших из корчмы. Пан Броучек был влеком вперед почти в бесчувствии. Он признавался мне впоследствии, что в ту минуту был ни жив ни мертв; ни единой мысли в голове – лишь смертельный ужас, нестерпимый страх; он, конечно, был бледен как мел, волосы его стояли дыбом, на лбу выступил холодный пот, колени дрожали, и он даже будто бы стучал зубами.