Текст книги "Далекая музыка дочери Сталина"

Мы раскрашивали огромные гусиные пасхальные яйца, сидя все вместе с архитекторами и их женами. Здесь это было возведено на уровень искусства: изобретательность и воображение создавали шедевры, которые потом дарили патронам и знатным гостям. Среди гостей никогда не было видно «бедных художников», только богачи. Но когда же все эти архитекторы работают за своими чертежными досками? – изумлялась я. Бесконечные празднования, обеды и ленчи, пикники в пустыне, казалось, занимали все время. Вэс возил или водил меня везде в свои рабочие часы. Что все это значило?

Как-то мы пошли вдвоем в ресторан, и в тот вечер я задала ему немало вопросов. На этот раз он заговорил. Он хотел рассказать мне все сразу – о женитьбе на шестнадцатилетней девушке, об их детях, об их счастливой жизни вместе. Он говорил о той ужасной автомобильной катастрофе, в которой погибла его жена, беременная третьим ребенком, и о том, как их двухлетний сын погиб тоже. Боль и ужас были все еще живы, как будто с того дня не прошло двадцати пяти лет. Мы оба рассказывали друг другу о своих жизнях как старые друзья. Ресторан закрывали, мы были последними его посетителями. Это был чудесный вечер.

Я вдруг как-то сдалась, полностью попав во власть неизбежного, что и было тайным желанием моей хозяйки и всех этих людей вокруг. Брак, самый обыкновенный брак, семья, дети, все то, чего я всегда так желала с юности, и что никогда не получалось. Теперь, в возрасте сорока четырех лет, я даже боялась мечтать об этом, не то что сделать еще одну попытку. Но что-то было в этом человеке такое печальное, такое порядочное, что сострадание к нему перевешивало все остальные разумные соображения. И с этим состраданием пришло чувство готовности сделать все что угодно для него – а это и есть любовь. Он не хотел легкой связи, он хотел брака, и эта серьезность привлекала меня еще больше.

Через неделю мы поженились, – всего лишь три недели спустя после моего приезда сюда, – и не скрывали своего счастья. Множество гостей съехалось на свадьбу, друзья миссис Райт и Вэса. С моей стороны я позвала только Алана Шварца, младшего партнера фирмы «Гринбаум, Вольф и Эрнст» (который был лучше, чем все остальные, и долгое время поддерживал со мной дружбу, я была долгое время откровенна с ним и с его женой). Сначала он был поражен, но потом присоединился ко всеобщему ликованию.

«Моя дочь – Светлана!» – так представляла меня каждому из своих гостей миссис Райт. Я чувствовала, что было что-то искусственное в этом отождествлении двух совершенно разных характеров, к тому же погибшую мою тезку все помнили такой молодой. Я боялась, что не смогу повторить ее образ – то, чего все от меня здесь так хотели. Но теперь уже было поздно думать и сомневаться. Я просто старалась быть естественной, радоваться со всеми и следовать желаниям этого человека.

Нас засыпали цветами, письмами, пожеланиями счастья, подарками всех видов и возможностей. Что-то было от волшебной сказки в нашей встрече. Те дни никогда не забудутся, даже если позже пришли иные чувства и другие события. Но что бы ни было позже, я не могу стереть из памяти весну 1970 года. Мне лишь хотелось знать, чувствовал ли Вэс то же, что я: но этого я не могла знать. Он оставался молчаливым, как обычно, и никогда не говорил о своих чувствах ко мне. Мне это даже нравилось.

Он казался счастливым, по крайней мере, в продолжение первых месяцев после свадьбы. И только однажды, когда нашей Ольге было уже несколько месяцев от роду и мы теплой дружеской компанией сидели в доме его друзей в Висконсине, он сказал: «Ты вернула меня к жизни. Я был мертв все эти годы».

Я поразилась. Это было много больше того, что я когда-либо слышала. Больше, чем я могла желать.

* * *

Были, однако, и темные предчувствия – почти что с самого начала. Но я была так сильно влюблена, так хотелось мне иметь – наконец – покой, семью, дом, – что я закрывала глаза и уши, чтобы не видеть и не слышать ничего подозрительного. Мне казалось, что все было истинным в этом быстром браке, что ничто не могло быть опасным… Представить себе в те дни, что и эта моя семья обречена, было просто невозможно. Я хотела быть счастливой, иметь свой дом и семью – и вот, все это было мне дано!

Через два или три дня после свадьбы миссис Райт позвала меня в свою комнату. Она выглядела серьезной и озабоченной. Я не знала, к чему приготовиться.

«Вэс всегда страдал от одной слабости, – начала она. – Он тратит деньги совершенно бездумно, следуя какому-то внутреннему побуждению, и мы все ничего не можем с этим поделать. Он всегда держит много кредитных карточек и покупает всем подарки. Его все любят, и он любим всеми. Он постоянно дарит всем драгоценности, предметы искусства, дорогую одежду, и, кажется, – он не может остановиться и не делать этого. Сейчас у него колоссальный долг, и, если он не выплатит его, ему придется объявить банкротство. Он продает свою ферму в Висконсине, которая ему очень дорога как память: его мать жила там, его дети и моя Светлана жили там многие годы. Мы не можем спасти его от долгов, так как это повторяется с ним опять и опять. Вам придется следить за ним, чтобы этого не повторилось! Моя Светлана всегда страдала от этого».

Меня удивило, что человек с его объемом работы и его положением находился в таком несчастье. Он выглядел всегда как богатый человек, а Фонд Райта был известен как организация с большими средствами. Однако миссис Райт была тверда, когда продолжала: «Фонд Райта имеет свои собственные долги. Мы выплачиваем небольшую зарплату нашим людям, но мы ведь предоставляем им все бесплатно: еду, жилье, автомобили, бензин, медицинскую помощь. Фонд платит за все это. Ни у кого здесь нет личного богатства – оно не нужно! Но Вэс тратит по кредитным карточкам. Он очень щедрый человек! – добавила она с нежностью. – Когда умер его отец, он оставил ему значительную сумму, и Вэс купил тогда для нас много земли вокруг Талиесина, в Висконсине. Вы увидите эти края летом – это необычайно красивый район. Вэс сделал это для нас, и мы всегда помогали ему, когда это было возможно. Но мы не можем продолжать это до бесконечности! Уроки прошлого его ничему не учат».

Итак, я выплатила его долги, потому что мы были теперь едины. Это было моим свадебным подарком ему. Я сделала это с радостью и с надеждой, что он никогда не пустится вновь в ненужные траты. Я также выкупила его ферму из долгов, потому что это был теперь маленький кусочек нашей общей семейной собственности. Не какие-то там архитектурные причуды, а простой старомодный сельский дом среди лесов и полей. Не было такой силы на земле в те дни, которая остановила бы меня от помощи моему мужу и моему пасынку, молодому человеку 30-ти лет. Я стала на путь семейственности и хотела залечить все раны, полученные этой семьей раньше.

Вскоре после того как мы поженились, я попросила моих адвокатов в Нью-Йорке, в чьих руках были все деньги, перевести мой личный Фонд в Аризону. Благотворительный Фонд Аллилуевой оставался в Нью-Йорке. Адвокаты были возмущены и испуганы моим требованием. Но – любовь не знает полумер: я была целеустремлена на спасение своего мужа. Адвокаты согласились, и вклады были переведены из банка Бейч и К° Нью-Йорке в Вэлли-банк в Фениксе, Аризона. Мы немедленно же открыли объединенный счет.

Тем же летом, когда мы переехали в летнюю резиденцию Фонда Райта в Висконсине, я встретилась с моим пасынком. Профессионал-виолончелист, окончивший Джульярд-скул, он тем не менее желал стать фермером и уже начал заниматься фермерством, когда мы встретились. Я согласилась финансировать сельскохозяйственное дело – разведение мясного скота, – в котором мы все были бы партнерами, но деньги были только мои. Мы все были взволнованы новыми планами и начали их осуществлять на нашей маленькой ферме этим же летом. Поскольку все мы ничего не понимали в сельском хозяйстве, я считала, что необходим был управляющий, и Роберт Грэйвс, местный старый друг Вэса, предлагал свои услуги. Но мои мужчины – архитектор и музыкант – наотрез отказались от его услуг и заверили меня, что они сами во всем разберутся.

Я сделала все это из любви, не думая о возможных финансовых сложностях, надеясь утвердить нашу семейную базу на ферме. Жить круглый год в условиях коммуны Талиесина было бы трудно и странно для меня.

В Аризоне у нас была небольшая комната и огромная терраса, но не было кухни. Наше первое утро после свадьбы началось с завтрака в столовой Товарищества. Пить кофе в нашей комнате было бы нарушением правил, а Вэс решительно не желал менять свой стиль жизни после женитьбы. Какая разница по сравнению с уединением в коттедже для гостей! Там – как почетная гостья – я могла быть одна или делать все, что мне вздумается, и даже готовить себе еду. Но теперь как жена главного архитектора я была обязана следовать за ним как тень. Однако Иованна и сама миссис Райт жили в своих отделенных от остальных квартирах со всеми удобствами. У миссис Райт были свои комнаты, кухня, прачечная, изолированный внутренний дворик и бассейн. Обе они, мать и дочь, всегда могли уединиться там от взглядов бесчисленных посетителей, вечно бродивших по кампусу с фотоаппаратами и заглядывавших во все уголки.

Наша длинная, как вагон, терраса была покрыта красными и желтыми бугинвиллиями, а растение с ярко-красными ягодами (пироканта) скрашивало серость стен из камня крупной кладки. Архитекторы-садоводы Френсис и Стивен работали день и ночь, поддерживая необыкновенную красоту зеленых покровов этого оазиса в пустыне. И каждый член Товарищества должен был помогать в этом, поливая, пропалывая и подметая длинные аллеи и террасы. Я тоже в этом участвовала. Наша терраса была в стороне, но все равно туристы с фотоаппаратами неожиданно возникали у наших дверей. Уединение было невозможно до пяти часов вечера, когда все уходили. Тогда мы могли любоваться изумительными закатами, такими необыкновенными в пустынях.

В комнате у нас был небольшой письменный столик, книжные полки и громадная тахта. Стены были из грубого камня (такие же, как и снаружи), и однажды бледный скорпион упал с потолка прямо на мою подушку. Их было полно кругом, так же как и гремучих змей, любивших греться на ступеньках нашей террасы.

На другой большой террасе, смежной с нашей, каждый день подавали чай в 10 часов утра и в 4 часа вечера для всех желающих. Это был небольшой «перерыв», чтобы архитекторы могли оторваться от своих досок. Я вскоре нашла, что обязательное присутствие на этих чаепитиях было для меня мучительно: разве не достаточно было того, что мы завтракали, обедали, ужинали все вместе каждый день? Зачем еще этот чай? Но Вэс так привык к этому режиму за свои почти сорок лет в Талиесине, что не мог изменить его. Он безусловно предпочитал компанию своих коллег, чем общество новой жены. Изредка мы отправлялись вдвоем в ресторан в Скоттсдэйле, обычно в полинезийский «Трейдер Викс». Это было единственным шансом остаться вдвоем.

Контора Вэса находилась через стену от нашей комнаты, телефоны и стрекотание пишущей машинки всегда были слышны. Вне всякого сомнения, «работа и частная жизнь здесь переходят одно в другое», – как объяснил мне кто-то из адептов Товарищества. Быть среди других, видеть людей, неожиданно входящих в нашу комнату, было здесь в порядке вещей. Мне необходимо было собраться с мыслями, чтобы отвечать на письма, и постоянные посещения меня обескураживали. Но Вэс настаивал, чтобы я «была больше с людьми», и я взялась помогать в кухне, подавать еду в большой общей столовой, поливать деревья и цветы на кампусе. Меня хотели поставить подавать тот чай в «перерывах», но я отклонила это предложение. Достаточно было работать в кухне и столовой. Я считала, что я теперь все время «среди людей».

Вэс заметно переменился теперь. Он больше не выглядел таким печальным и одиноким, как в первый раз, когда я увидела его. Он обожал все эти пикники, коктейли и обеды, куда нас приглашали. Вечером он оставался в большой чертежной допоздна – как и все остальные: теперь им приходилось наверстывать упущенное время. «Воскресенье – лучший день для работы! – как говорили здесь. – Никто не мешает». Никто здесь не отдыхал по воскресеньям, никто не уезжал с семьей на уикэнд, как это обычно для американцев. Деловые звонки отовсюду звучали в нашей комнате посреди ночи и в любое время, особенно междугородные и международные. Даже в городском ресторане Вэса звали к телефону, и я оставалась сидеть одна с остывающей едой. Работа и единение с коллегами были для него существом жизни, почти что одержимостью. (Я знавала таких одержимых работой фанатиков в СССР, но не ожидала встретить их в Америке.)

Вэс настоял, чтобы я продала мой милый дом в Принстоне за наличные, «потому что деньги будут нужны». Дом с полным хозяйством мог бы служить прекрасной сдаваемой резиденцией для приезжавших в Принстон профессоров – это было бы правильным решением. Но для Вэса наличные деньги были более привлекательны, и я поехала в Принстон продавать дом.

Милый дом на улице Вильсона был моим убежищем.

После широкого освещения нашей свадьбы в печати – чем руководила сама миссис Райт, великий мастер «коммуникаций с публикой», – была уже очередь на покупку моего дома. Так что он ушел от меня без задержки…

Друзья в Принстоне поздравляли меня с моим браком, но некоторые высказывали беспокойство по поводу образа жизни в Товариществе. Было бы лучше, если б они высказали свои сомнения перед моей поездкой туда! Но я была в то время все еще в облаках счастья и не допускала те сомнения близко к своему уму и сердцу, просто отбрасывая подобные разговоры.

Я продала дом и вернулась в Аризону, надеясь, что после всего, что я делала для Вэса, он возьмет, быть может, на себя помощь мне: мне нужна была его помощь в моих делах с издателями, адвокатами, налогами, Благотворительным фондом. Вэс был, в конце концов, бизнесмен, деловой человек и понимал все это куда лучше, чем я.

Он встретил меня в аэропорту с совершенно изменившимся лицом, и я не могла понять, что случилось. Миссис Райт тоже была холодна, – не такая, как вначале – и у нее теперь «не было времени», чтоб принять меня. Что-то произошло в мое отсутствие.

Было похоже, что после самого радушного приема, оказанного мне вначале, у них всех теперь были какие-то иные соображения.

Через два-три месяца после нашей свадьбы, когда мы занимались выплачиванием всех старых долгов Вэса кредиторам, мои адвокаты в Нью-Йорке получили официальное письмо от адвокатов, представлявших Фонд Райта, направленное в Благотворительный фонд Аллилуевой. Подобные письма с просьбой о дотациях мы получали в больших количествах, это было обычным. Однако Фонд Райта просил о дотации в 30 тысяч долларов ежегодно, – просьба, говорившая о неслыханной переоценке наших возможностей. Попечители ответили, что фонд Аллилуевой невелик и уже связан обязательствами с госпиталем в Индии, однако может дать около одной-двух тысяч Фонду Райта.

Когда я увидела копии этой переписки, меня поразило, что просят так много и так скоро… Потом я вспомнила, как миссис Райт заметила мне однажды в своей деловой манере: «… вы могли бы давать ежегодные дотации Фонду Райта и всегда наслаждаться приятной жизнью здесь, как один из наших благотворителей». Очевидно, что вместо того, чтобы действовать так, как мне было подсказано, и прежде всего заботиться о всем Товариществе, я бросилась вызволять моего мужа из его финансового краха.

Пораженная этим как громом – поистине сброшенная на землю с моих облаков счастья – я, конечно, выложила все свои мысли Вэсу.

Он выслушал, глубоко вздохнул и произнес слова, все значение которых я вполне поняла лишь позже: «Дорогая моя, миссис Райт тебя любит. Постарайся поддерживать дружеские отношения с ней. Потому что если ты этого не сумеешь, то нас ожидает трагедия».

Я только уставилась на него, так как совершенно не знала нравов этого Товарищества. Но он, после многих лет опыта, знал. И все, что происходило после этого и, в конце концов, привело наш брак к развалу, подтвердило его слова. И когда я сама поняла все особенности жизни в Товариществе Талиесин, я вполне осознала, что мне здесь было не место. Но в то время, летом 1970 года, я все еще наслаждалась моей новой семьей, любила мужа, дорожила каждой минутой нашей совместной жизни и не могла принять всерьез эти предупреждения.

* * *

Наша свадьба получила такое широкое освещение в печати, как будто мы были из королевской семьи. Фонд Райта надеялся, что таким образом о них вспомнят и увеличится приток клиентов фирмы «Объединенные архитекторы Талиесина». Число заказов, однако, падало. Фирма работала в то время, главным образом, в Иране, где заказчики – сестра шаха – хорошо платили. После того как улегся шум в прессе, я решила, что вдовец с 25-летним стажем имеет право на небольшой «медовый месяц». Тогда вежливый, мягкий китаец-архитектор был послан ко мне с дипломатической миссией. Он объяснил мне – «непосвященной», новобрачной и глупой, что «фирма находится в цейтноте со своими проектами». Мне оставалось только принять вещи такими, как они были, и сказать «прощай» недолгому отдыху вместе. Я же полагала, что работавший годами без отпусков и выходных дней Вэс заслужил такой отдых.

Мы смогли лишь уехать на несколько дней в Сан-Франциско, под предлогом визита к сестре Вэса, и она устроила нас в мотель в Соселито, на берегу прекрасного Сан-францисского залива… Это было чудесно. Мы бродили по берегу залива, заходили в местные лавочки и просто оставались в своей маленькой комнатке, читая газеты и слушая гудок «туманного сигнала» с ближайшего маяка. Но он звучал здесь не так, как тогда, на острове Монгихан… Или, может быть, это мне только казалось.

Поздно ночью междугородные деловые звонки находили Вэса и здесь. Как-то раз я взяла трубку и сказала: «Он спит, позвоните в 9 часов утра». На другом конце провода кто-то задохнулся от удивления. Наутро Вэс был рассержен происшедшим и потребовал, чтобы я «не вмешивалась в работу». Он признался, что это был его образ жизни долгие годы, и просил: «Пожалуйста, не пытайся это изменить». Он старался изо всех сил продемонстрировать всем свою преданность делу и Товариществу, и что с женитьбой для него – ничего не изменилось.

Все свободное время – когда таковое случалось – он проводил в магазинах. Мы не посетили ни одного интересного памятника, музея, галереи, ни старых миссий в Сан-Франциско… Мы только носились из одного магазина в другой, всегда выходя с множеством покупок. Я никогда не видела, чтобы мужчина так же любил лавки, как это обожают женщины! Вэс часто выбирал платья для меня: он считал, что мой пуританский вкус в одежде должен быть забыт. Я же пыталась оставаться в своей «традиции незаметности». У нас был теперь общий счет в банке, и мы тратили с каким-то безумством, покупая одежду, драгоценности, обувь – не только для себя, но также и для других… Мне казалось, что мы скоро будем снова в тех же долгах, которые мы только что выплатили. Но привычки Вэса было невозможно преодолеть. Он любил жить, следуя годами установившемуся шаблону.

Его жажда к красивым вещам – вышивкам, резному камню, особенным ювелирным изделиям, необычайным вечерним платьям (которые его жена должна была носить) была какой-то детской, как будто ребенок вдруг очутился в игрушечном магазине своей мечты. Но зная, каким безденежьем страдали все в Товариществе, он также покупал платья для «девочек», часы для «мальчиков», не обходя никого. Может быть, он чувствовал тайную вину пред ними, оттого что он имел теперь все что хотел. Я не препятствовала этой его щедрости, хотя мне, выросшей среди весьма «мужественных мужчин», казалось странным такое увлечение тряпками и безделушками. Но это был новый для меня мир художников, кому нужна красота и гармония во всем окружающем. Это был совершенно незнакомый для меня образ жизни, а мне всегда нравилось узнавать новое.

Сестра Вэса – в противоположность ему холодная и весьма рассудочная женщина – приняла меня очень мило. Вместе со своим мужем, профессором С. И. Хайакава (тогда все еще ректором Сан-Францисского университета) она приехала на нашу свадьбу, а теперь старалась сделать так, чтобы мы оба – а в особенности ее брат – могли бы отдохнуть немного. Она обожала брата, но видела реальность его странного отношения к деньгам, которое она называла «внутренним принуждением»: «Это – проклятие на нем с юных лет. Мы все страдаем от него, вечно выплачивая его долги».

Она хотела, чтобы я поняла и не очень сердилась, она не порицала его так, как миссис Райт. Я понимала, что эта ответственность лежала на них всех, но все еще не была в состоянии охватить всей опасности для нашей семьи и верила, что дурную привычку можно изменить. Я не могла контролировать эту трудную область.

По сути дела, я даже наслаждалась тем, как Вэс выбирал и покупал мне одежду. Никто и никогда не делал этого для меня! В результате я подчинилась его вкусам и начала носить вечерние платья из парчи, шелка, блестевшие вышивкой, украшениями. Все это было сказкой для меня. Я бы считала все это – сумасшествием, если бы не видела вокруг себя в Талиесине так же ярко одетых женщин. «Ты должна выглядеть ослепительно!» – наставлял меня мой муж, и я только внутренне посмеивалась, воображая, как отнеслись бы к этому в Принстоне…

Обеды и коктейли в Талиесине всегда были хорошо поставленными спектаклями. Их режиссером была сама миссис Райт. Эти «спектакли» должны были произвести впечатление на богатых гостей, всех тех, кто или поддерживал Талиесин деньгами, или мог платить миллионы за уникальные резиденции, спроектированные здесь. Я выросла в мире, где дела ведет государство, а не частные лица; здесь же я училась на практике тому, как продать проект, идею, как сделать бизнес привлекательным в глазах потенциального клиента-покупателя. Как жена главного архитектора, я обязана была появляться рядом с ним в ослепительном виде, занимать гостей, болтать, улыбаться – не для забавы, а с целью привлечения клиентов к фирме моего мужа. Что-то во мне внутренне восставало против всей этой театральности, где мы все исходили сладостью перед богатыми гостями. Я бы предпочла, чтобы дела решались где-то в кабинетах и всерьез. Но протест был очень слаб. Мне хотелось быть частью жизни моего мужа, частью его дела, – принадлежать его жизни.

Однако миссис Райт с ее глазом коршуна не могла не заметить моей неловкости на этих сборищах и была недовольна. Еще одно разочарование для них всех: я не годилась «для сцены». И хотя гости стекались посмотреть на меня из любопытства, я не справлялась с той ролью, которую требует живая, веселая, бессмысленная болтовня американских коктейлей. Кроме того, я старалась ускользнуть от «важных» гостей и присоединиться к знакомым мне архитекторам, их женам и студентам. Мое же место было возле Вэса, а он всегда был только с теми, «кто нужен».

Когда мы возвратились из нашей приятной, но короткой поездки в Сан-Франциско и Соселито, Талиесин готовился к ежегодному великому событию: празднованию 12-го июня дня рождения Фрэнка Л. Райта. Это был роскошный обед возле бассейна с двумястами гостей, где председательствовала вдова Райта. Через микрофон она объявила, что «мистер Райт здесь с нами, он слышит нас!» – и это было как вызывание духов. Воцарилось молчание, и она произнесла, глядя на меня: «Кто хотел бы сказать что-либо о нашем Товариществе и его работе?» Я сидела, не шевелясь и застыв. «Ну? – продолжала она, оглядывая всех присутствующих. – Кого дух подвигнет говорить?» Я молчала. И хотя я понимала, что от меня ждали слов похвалы и благодарности, я не могла делать это по указке и в обстановке театрализованного представления. Другая женщина поднялась и спасла положение своими восторженными словами в адрес Райта, его вдовы и всего Товарищества.

Эта дама, вдова всемирно известного стального магната из Окленда (Калифорния), посылала каждую субботу орхидеи миссис Райт. Теперь она взволнованно говорила о своем восхищении. Обед был спасен, а также была спасена супруга главного архитектора.

… Нас все еще продолжали приглашать на различные публичные выступления. На местном телевидении в Финиксе интервьюировавший нас репортер – который настаивал, что читал «все» мои книги, – спросил меня после окончания программы: «Скажите, вы все еще коммунистка?» – «Но вы ведь читали мои книги! – поразилась я. – Если это правда, то вы должны знать мою позицию». Я уже знала, что то, что пишут на Восточном берегу, часто не доходит до Западного берега, а на Востоке о моем антикоммунизме писали прямо. Но ему бы следовало знать, что люди бегут именно от коммунизма, и этот, по-видимому, интеллигентный человек подозревает, что я «все еще» коммунистка? Меня это потрясло. На Восточном побережье хоть этого никто не подозревал.

Несколько лет спустя одна дама, часто приглашавшая меня, написала мне из Аризоны, что одна из ее приятельниц считала меня «коммунисткой» и говорила ей: «Она родилась коммунисткой, значит, всегда останется коммунисткой». Это был предрассудок, с которым я еще не встречалась в Америке.

Я бросилась к мужу за утешением, но оказалось, что он лишь «просмотрел бегло» мои книги, так как у него «не было времени». Значит, он женился на женщине, жизнь которой ему, по существу, совсем неизвестна – так же неизвестна, как всем остальным вокруг… Однажды я возразила против платья, купленного им, украшенного блестками и мехом. «Это для какой-то принцессы!» На что он совершенно убежденно ответил: «Конечно! Ты и есть русская принцесса!» И сколько я ни пыталась отрицать эту глупость, он был убежден в своей правоте, упорствуя в своем американском предрассудке. А впрочем, ему было не до меня и моих огорчений. Он был поглощен окончанием двух больших проектов – резиденций для сестры шаха в Иране.

Каждый день приносил новое открытие о Товариществе Талиесина и его образе жизни. Архитекторам здесь платили микроскопическую зарплату или не платили совсем… «Фонд Райта находится в финансовых трудностях», – объясняли мне. И это, казалось, было постоянным положением вещей тут. Объединенный доход Фонда предоставлял архитекторам «все что нужно» – это был доход от их работы, получаемый только Фондом, а не каждым членом Товарищества.

Индивидуального заработка здесь не существовало. Архитекторы работали без отдыха по воскресеньям, без ежегодного отпуска и – поистине – без праздников: так как в дни больших общенациональных праздников они должны были развлекать гостей, готовить еду на 200 человек, подавать ее, мыть посуду, играть в небольшом оркестре, танцевать перед публикой… И – не забывать свои чертежные доски в то же время! Я часто видела их сидевшими в чертежной до самого утра.

У Вэса не было отдыха в течение сорока лет, проведенных здесь. Объяснение такого положения звучало так: поскольку сам Райт никогда не искал отдыха от работы, все члены Товарищества следовали его примеру. Но здесь были семьи и дети, молодые женатые пары, школьники, постоянно вертевшиеся у всех под ногами, так как не было места, куда они могли бы пойти – какой-нибудь библиотеки, детской площадки… Поэтому здесь не поощрялось иметь детей. Миссис Райт заявила как-то, что она «поощряет секс и выпивку, так как это стимулирует артистическую деятельность». Но она не поощряла семью и детей.

Миссис Райт находилась на верхней ступени здешней иерархии, – как создательница Товарищества совместно со своим мужем. Затем шел Совет попечителей, включавший ее дочь Иованну и других. Вэс был заместителем миссис Райт, вице-президентом Фонда Райта и Товарищества. Все эти люди собирались обсуждать дела, но по существу вдова принимала решения одна или могла наложить «вето» на их решения. Ее окружал небольшой «внутренний круг» обожательниц и прислуги, включавший также ее личного доктора, и решения по существу принимались в этом кругу. Затем шли «рабочие лошади» – около пятидесяти архитекторов с женами (часто художницами-оформителями) – те, кто работал на доход. Группа обучавшихся здесь студентов подтверждала идею, что Талиесин – это Школа архитектуры, и студенты платили очень большие деньги за честь обучения здесь. Однако я нигде не замечала классов или аудиторий; «обучение» шло главным образом за чертежной доской, а студенты работали на кухне, в саду, приносили почту, выносили мусор… Они жили в пустыне в палатках, среди змей и скорпионов, и им не давали необходимой архитектурной подготовки. А некоторые из них были действительно талантливыми художниками. Многие были разочарованы и покинули Талиесин, как сделала молодая пара Фредерик и Александра, которую все звали Саша.

Им пришлось покинуть Талиесин, потому что миссис Райт «не одобрила» их брак и не разрешила его. Они ушли и работали вместе потом где-то в Аризоне. «Люди начинают думать больше о себе, когда поженятся», – говорила миссис Райт с укоризной. Безусловно, она подозревала теперь и Вэса в этом. Она ревновала «своих мужчин» к их женам, так как они должны были как работники принадлежать только ей – хозяйке всего дела. Ей нравилось обожание и лесть, особенно когда ей приносили цветы поутру. По воскресеньям она собирала всех в Большой гостиной и читала проповедь «О Боге и Человеке», об их труде, о Райте и его, несомненно, «божественно вдохновленном» искусстве. «Правда против мира» – так называлось Товарищество. «Жизнь здесь была правдой на земле», – как утверждала миссис Райт. Самопровозглашенный духовный руководитель, жрица собственной религии, она не терпела, чтобы люди ходили в другие церкви по воскресеньям. Мы также должны были считать ее нашей матерью.

Последнее было невозможно для меня, так как мне был слишком дорог образ моей мамы: многие женщины пытались «заменить» мне ее, но, несмотря на их самые добрые намерения, я всегда отворачивалась от этого замещения. Здесь же было горячее желание самой миссис Райт, чтобы я приняла ее «как мать». Она настаивала на исповедях и говорила, что все в Талиесине приносят к ней на суд самые интимные подробности их личной жизни. Я отказалась это делать. Опять было разочарование, и она заметила: «Я никогда бы не подумала, что вы, по существу, такая обычная». С ее точки зрения, это был крупнейший недостаток. Для меня это было моим неоспоримым достоинством.

Конечно, во все эти первые месяцы я еще не знала, что Ольга Ивановна Милианова была ученицей Георгия Гурджиева, мистика и духовного гуру, что она провела годы своей молодости в его Школе гармоничного человека во Франции. Учение Гурджиева было высмеяно в книге Романа Ландау «Бог – это мое приключение» (1937), где наряду с другими «современными мистиками» Гурджиев был описан как псевдопророк. Будучи однажды сам жертвой гипнотических способностей Гурджиева, Ландау осмеял претензии Гурджиева – армянина из России – на его контакты с Тибетскими учителями, от которых он якобы узнал ритуальные танцы Тибета. Ольгиванна (как ее переименовал мистер Райт) ввела в обязательный курс наук эти ритуальные танцы в Талиесине, преподавала их сама, а позже доверила своей дочери Иованне учить других. Только здесь «гармоничное» стало называться «органичным», используя терминологию Райта в его архитектуре: органичная архитектура, как он называл свой новый подход к «живому дому среди природы».