Текст книги "Неправильная женщина"

Юра выронил тетрадь со своими синусами и ошалело уставился на Лану. Именно в этот момент подбежала запыхавшаяся Ермакова, и перед бедным Майоровым теперь стояли две девушки, смотрящие на него горящими глазами и ждущие ответа. Впрочем, Танька долго ждать не могла. Она громко крикнула:

– Не верь ей, Юра! Все было не так, как она рассказывает!

Учащиеся десятого «А», которые пришли на математику, и девятого «В», толпящиеся перед кабинетом химии, тут же побросали все свои дела и уставились на троицу во главе с Майоровым, переговоры внутри которой обещали быть интересными. Их ожидания тут же оправдались.

– Вовсе не она все придумала! На самом деле ты давно мне нравился! С самого… с пятого класса… вот! – чуть запнувшись, выпалила Танька, не обращая внимания на Юриных одноклассников, которые тут же их окружили, мешая менее рослым ученикам девятого «В».

Лане очень хотелось выкрикнуть, что Ермакова все врет, что до вчерашнего дня она даже не думала о Юре, наоборот, заглядывалась на их одноклассника Семенова и находила, что у того красивые глаза, но промолчала. Ей сейчас казалось вовсе неважным принижение Таньки. Важным было лишь то, что она любит Юру, и он должен это знать. И она опять тихо, но не менее четко произнесла, по-прежнему глядя только в его глаза и не обращая внимания ни на кого вокруг:

– Я тебя люблю.

В толпе присвистнули. Кое-кто хихикнул, но его тут же заткнули, чтобы представление не было испорчено. Никто даже не заметил, как в толпу приятно развлекающихся перед уроком, словно нож в масло, вошла математичка и одновременно классная руководительница десятого «А» Антонина Кузьминична. А между тем Ермакова из десятого «Б» опять крикнула на весь коридорчик:

– Это я тебя люблю, Юра! А она все врет! Специально! Чтобы все у нас с тобой расстроить! Из зависти!

Именно в этот момент Майоров наконец заметил, что он с двумя девушками находится будто на арене цирка, что на них устремлены более двух десятков глаз. Первым его желанием было провалиться сквозь пол на второй этаж и дать деру из школы. Но поскольку такой финт неосуществим, он схватил за руку Лану Кондратенко из десятого «Б», намереваясь с ней вместе пробиться сквозь толпу и даже проигнорировать тригонометрию, к которой вчера не подготовился, да и сегодня не успел дорешать пример. Он так и сделал бы, если бы не вмешалась классная руководительница.

– Куда?! – гаркнула она во всю мощь своих натренированных за долгую школьную жизнь легких. – Устроили тут шабаш, а теперь хотите отвертеться?! Не выйдет! А ну марш за мной! Все трое!!!

В толпе опять присвистнули, уже сочувствующе.

– А тот, кто свистит в школе, рискует попасть к директору вместе с этой троицей! – еще громче рявкнула Антонина Кузьминична, и в коридорчике воцарилась мертвая тишина. И сквозь эту тишину заслуженный работник народного образования повела трех учащихся выпускных классов в кабинет директора, вход в который, к счастью, находился буквально напротив, а потому никто из провинившихся не смог бы сбежать, если бы даже и посмел.

– Вот, полюбуйтесь, Лидия Ивановна, на наших выпускничков! – с большим пафосом произнесла математичка. – У них даже в головах нет того, чтобы учиться, учиться и еще раз учиться, чтобы хорошо сдать выпускные экзамены и поступить в институты! Они совершенно другим заняты!

– И чем же они заняты? – осторожно спросила директриса, сняв очки и не менее осторожно положив их перед собой на стол.

Антонина Кузьминична несколько опешила, потому что сразу не смогла сообразить, как по форме доложить, что вытворяли эти дети. Поскольку пауза неприлично затягивалась, пришлось говорить как получится:

– Они… они… вы даже не можете себе представить, Лидия Ивановна, что они выделывали… В общем… они… при других детях… кричали друг другу… про якобы любовь… А вокруг – толпа, а они: «я тебя люблю» да «я тебя люблю»! И, главное, никого не стыдятся, будто так и надо! А у десятиклассников впереди тригонометрия! Как им после этого решать примеры?! Да и вообще, это же позор! Это же происходит не где-нибудь, а в советской школе! – Сообразив наконец, что радеет о престиже как родной школы, так и всех советских школ вообще, Антонина Кузьминична настолько приободрилась, что перестала мямлить, тянуть кота за хвост и даже позволила себе предупредить директрису о возможных последствиях разнузданного поведения отдельных представителей вверенного ей коллектива учащихся. – Вы только представьте, что будет, если кто-то донесет об этом чудовищном происшествии в роно! Или, например, в райком комсомола! А доброжелатели всегда найдутся! Вы уж мне поверьте! Я уже двадцать лет в образовании!

С чувством до конца выполненного долга Антонина Кузьминична опустилась на стул, вытащила из кармана строгого учительского сарафана носовой платок и даже демонстративно утерла со лба так и не выступивший пот, дабы еще раз дать всем понять, как серьезно создавшееся положение. В это время прозвенел звонок на урок. Директриса освобожденно вздохнула и сказала, обращаясь к бдительной математичке:

– Вы… идите, Антонина Кузьминична… У вас, кажется, тригонометрия у десятиклассников?

– Да, но… – начала было возражать учительница, которая посчитала для себя оскорбительным, что ее так вот запросто выгоняют с поля боя, где она могла бы еще себя проявить ого-го как. Да и вообще, хотелось бы знать, какое заслуженное наказание понесут вовремя отловленные ею нарушители приличий.

– Идите! – Директриса не дала ей закончить, а в голосе уже зазвенел металл.

– Ну… как хотите… – Антонина Кузьминична развела руками, что означало: она их умывает и за последствия уже не несет никакой ответственности.

Когда за учительницей математики захлопнулась дверь, Лидия Ивановна посмотрела на застывших статуями десятиклассников и сказала:

– Свои чувства надо уметь держать при себе. Не стоит их демонстрировать посторонним.

Поскольку ответа от юношества не последовало, директриса обратилась к Ермаковой из десятого «Б», которая стояла к ней ближе всего:

– Ну, что скажешь, Татьяна?

– Я ничего не демонстрировала, – сквозь зубы ответила та.

– Ничего?

– Ничего!

– То есть Антонина Кузьминична все сочинила?

– Сочинила… да…

– Зачем?

– Не знаю.

– То есть о любви ты не кричала?

– Нет. – Отвечая директрисе, Ермакова, почти не мигая, смотрела строго в стену, в просвет между портретом Владимира Ильича Ленина и грамотой, полученной школой по результатам проверки наглядной агитации.

– То есть любви в твоем сердце нет? – опять зачем-то спросила директриса, которая вдруг вспомнила себя семнадцатилетней, свою сумасшедшую влюбленность в одноклассника Вальку Соболева.

– Нет, – опять четко отрапортовала Ермакова, все так же глядя в стену.

Лидия Ивановна нацепила на нос очки, потом опять их сняла, подергала дужку, которая подозрительно оттопырилась в сторону, не нашла в ней никаких изъянов и сказала:

– Тогда иди, Таня, на урок.

Ермакова произвела разворот на сто восемьдесят градусов, как учили на уроках военного дела, и, чуть ли не печатая шаг, покинула кабинет директора, которая в этот момент некстати подумала, что Ермакова неплохо бы смотрелась рядом со знаменем комсомольской организации школы. Пожалуй, во время празднования очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции стоит включить Татьяну в знаменную группу. А с другой стороны, под знамя встанет Вадик Тимофеев из девятого «В». Он рослый, красивый и серьезный. А знаменосцем, между прочим, можно было бы сделать этого Майорова, если бы он не вляпался в любовь, которую так некстати выявила у него Антонина Кузьминична. Директриса опять отложила очки с оттопырившейся дужкой и, заставив себя оторваться от насущных дел, обратилась к Кондратенко:

– Ну, а ты что скажешь, Светлана? У тебя тоже любви ни в одном глазу?

Кондратенко посмотрела на нее совершенно больными глазами и еле слышно прошептала:

– Я люблю его… Лидия Ивановна…

Директор школы заметила, какой горящий взгляд при этом бросил на девушку Юра Майоров, и опять вспомнила своего Вальку Соболева, любовь с которым у нее так и не состоялась. Может, у этих двоих получится? Пожалуй, Майорова можно ни о чем не спрашивать. Или все же спросить? Мужчина, поди… А вдруг еще не мужчина? Вдруг тоже откажется от всего, как Ермакова? Ну… пусть откажется, зато Светланка увидит его во всей красе и, возможно, излечится от своей любви.

– Тебе есть, что сказать, Майоров? – обратилась она к молодому человеку.

Тот как-то неопределенно кивнул.

«Ну, держись, Кондратенко!» – подумала Лидия Ивановна и предложила Юре:

– Тогда говори.

Майоров нервно сглотнул, но сказал вполне членораздельно и даже достаточно громко:

– Я тоже ее… люблю…

Лана вздрогнула и уставилась на Юру глазами, в которых заплескалось удивление. Лидия Ивановна поняла, что вовсе не так просты отношения в этом любовном треугольнике, как пытались ей представить, но решила не вмешиваться. Если бы не взрослые, то ее любовь с Соболевым в свое время вполне могла бы состояться. И кто знает, может, она и сейчас была бы счастлива, а не мучилась со своим Веней, который чуть ли не раз в квартал впадает в жестокий недельный запой. Лидия Ивановна тяжело вздохнула, потому что ей вдруг захотелось бросить свои очки прямо в стену между портретом Ильича и недавно полученной грамотой за хорошую наглядность и с чувством, в голос разрыдаться. Вместо этого она проверила пальцами, не выкатилась ли из какого-нибудь глаза предательская слеза, и, не обнаружив оной, сказала:

– Значит, так: вы сейчас идете в свои классы на уроки, и с этой минуты прекращаете проявлять свои чувства там, где не положено. Да и вообще… поменьше их проявляйте на виду у всех. Любовь – дело двоих…

Лидия Ивановна чуть не сказала «дело интимное», но вовремя спохватилась. Не дай бог, эти дети воспримут ее слова буквально и перейдут к настоящему интиму, а отвечать потом ей. Скажут еще, что директор разрешила. С них станется… Да еще как-то надо будет вывернуться в разговоре с Антониной Кузьминичной. Непременно на следующей же перемене явится узнавать, какое наказание понесли преступники. Дай ей волю, так она бы показательный суд устроила.

Надо бы еще попенять Кондратенко за то, что ходит без фартука, но… пусть, пожалуй, немножко походит… Чем ближе выпуск, тем сильнее девчонкам хочется избавиться от школьной формы. Вот только без комсомольского значка ходить негоже… негоже… Но что уж теперь… не возвращать же девчонку ради этого значка. Кабинет директора у школьников положительных эмоций не вызывает.

– Ты… конечно… просто так это сказал… – пролепетала Лана, когда они с Юрой Майоровым вместо уроков, на которые их послала директриса, оказались в школьном яблоневом саду, раскинувшемся на берегу тихой и живописной речки Калинки. – Чтобы не меня одну Лидия Ивановна стыдила… да?

– Нет, – ответил Юра. – Это правда.

– Но… это же не может быть правдой! Ты же… вы же… тебе же Таня Ермакова нравится… вы же встречаетесь…

Майоров как-то невесело усмехнулся и ответил:

– Всего-то один раз встретились, да и то…

– Что «и то»? – не могла не ухватиться за соломинку Лана. Может быть, Танька ему все же не понравилась…

– Честно говоря, когда Ермакова мне предложила встретиться, я сразу подумал о тебе.

– Как это обо мне?

– Ну… так… Мне очень хотелось к тебе подойти, но я все не решался, а тут Татьяна… Я же знаю, что вы подруги, вот и подумал, что через нее мне будет легче познакомиться с тобой…

– Не может быть… – прошептала изумленная Лана.

– Почему же вдруг не может? Это так и есть!

– Но ты ведь никогда на меня даже не смотрел! Другие смотрели, я видела… чувствовала… А ты – никогда…

– Я тоже смотрел… – Юра улыбнулся одними уголками губ. – На тебя невозможно не смотреть… Но я старался, чтобы ты не замечала этого.

– Но почему?!!

– Сам не знаю… Стеснялся как-то… переживал… мучился…

– Глупость какая! – вскричала Лана.

– Да, наверно… – согласился Юра. – Но уж так получилось…

Лана сорвала травинку, закусила ее, но тут же выплюнула: сентябрьская трава была жесткой, горьковатой, с неприятным металлическим привкусом. Девушка прислонилась спиной к стволу яблони, все яблоки с которой уже перекочевали в школьную столовую, и сказала:

– Ты даже не представляешь, Юра, насколько одинаково мы с тобой мыслили! – И рассказала, как подослала к нему подругу.

– Не может быть! – в свою очередь изумился Юра. – То есть выходит, что на самом деле Татьяна сказала правду в кабинете директора? Ей нет до меня никакого дела? – И поторопился добавить: – Да это же просто здорово!

– Не уверена в этом… – Лана сокрушенно покачала головой. – Мне кажется, ты ей понравился. Впрочем, нет! Не кажется! Она умудрилась влюбиться в тебя по моему заказу! Так вот получилось…

– Мне кажется, что это невозможно – влюбиться по заказу, – усомнился Майоров.

– Если бы кто-то мне об этом рассказал, я бы тоже не поверила, но, к сожалению, все произошло именно так.

– Но ведь она только что отказалась от меня. Может быть, как накатило, так и прошло?

– Не знаю… Опять-таки не уверена. Думаю, Танька просто испугалась директрисы.

– Так Лидия вроде бы с самого начала была настроена миролюбиво. Тебе так не показалось?

– Пожалуй… Но с вашей классной лучше не связываться!

– С Антониной-то? Да… Она мне еще покажет, где раки зимуют…

– Боишься? – Лана вскинула на Майорова глаза с расширившимися зрачками. От того, что он сейчас скажет, зависит все. Что именно «все», девушка не знала, но они уже столько времени проговорили не о том, что пора было переходить к собственным чувствам.

Юра прижался боком к Ланиной яблоне и сказал девушке в самое ухо:

– Мне ничего не страшно, особенно теперь…

– Теперь? – повторила она с вопросительной интонацией, чтобы Майоров начал наконец говорить о том, чего так ждала ее душа. И он начал:

– Да, именно теперь, когда ты со мной… Ты ведь будешь со мной?

Лана еле выдохнула ответное «да». Она боялась его спугнуть. Он должен говорить дальше. И Юра, конечно же, продолжил:

– Ты мне очень нравишься…

– В кабинете у Лидии ты сказал другое… Повторить можешь?

– Могу… – Юра несколько замялся, а потом все же проговорил странным срывающимся голосом: – Я… я люблю тебя, Лана… Наверно, правильно это называется так… Мы, конечно, совсем не знаем друг друга, а говорят, чтобы полюбить, надо… – Он запнулся, и Лана тут же горячо то ли подхватила, то ли возразила:

– На самом деле никто не знает, что надо и как надо! Это я так думаю! Любовь, мне кажется, приходит к людям независимо от того, надо это или не надо… правильно это или нет… съели они вместе семь пудов соли или не съели… Знаешь, мне даже кажется, что эти самые пуды надо есть для дружбы… а любовь… она просто так дается…

– Я же не возражаю, – откликнулся Майоров и протянул руку к Ланиной щеке. Она с готовностью прижалась к ней. Молодой человек притянул голову девушки к себе и нежно поцеловал в висок.

Лана повернула лицо к Юре и долго вглядывалась в его глаза, которые он не отводил. Из них на девушку смотрела сама любовь…

Еще сегодня утром Светлана Кондратенко никак не рассчитывала на то, что с ней происходит. Утром она была убита и раздавлена. А сейчас ей так хорошо, как никогда еще в жизни! Она обняла Юру Майорова за шею и прижала лицо к его груди.

* * *

– К доске пойдет… – Палец учительницы математики заскользил по списку в журнале десятого «Б». Он пробежал фамилии сверху вниз, потом снизу вверх, так ни на ком и не задержался, но его хозяйка, ничуть не расстроившись этим, произнесла, вложив в голос как можно больше суровости: – Кондратенко.

Если бы заслуженного работника народного образования с двадцатилетним стажем, Антонину Кузьминичну Чеснокову, кто-нибудь спросил, за что она так возненавидела десятиклассницу Светлану Кондратенко, в ответ она плюнула бы тому в лицо. Она ко всем своим ученикам всегда относилась ровно. У нее никогда не было ни любимчиков, ни тех, кто вызывает необоримую неприязнь. Дети есть дети, и перед математикой они все равны. И тем не менее эта Светка, которую почему-то называют Ланой, ее раздражает. Вот раздражает, и все! Может, потому, что явилась свидетелем ее афронта? А скажите, кому было бы приятно, если бы ученики, которых она лично препроводила к директору для наказания, его не получили? Да никому! А после случившегося Кондратенко с Ермаковой и Майоровым могут сделать вывод, что на замечания учителя математики можно вовсе не реагировать, если сама директор школы их во внимание не принимает. А ведь этим шестнадцати-семнадцатилетним только дай волю! Только отпусти вожжи! Они ж еще в подоле принесут прямо на экзамен! И что тогда? Прощай, первое место, которое школа держит в районе по итогам прошлого года? И кто будет виноват? Уж только не она, Антонина Кузьминична Чеснокова, которая собиралась пресечь аморалку в самом зародыше. Ее не послушались – тогда она умывает руки! Но уж на своем уроке она себе хозяйка! Географичка-директриса не сможет запретить вкатить этой Кондратенко двойку, если она ее заслужит. А она заслужит. Это ясно, как день! У нее ж голова забита всякой сентиментальщиной и романтическими бреднями, которые не к лицу комсомолке. А с этим идиотом Майоровым она поговорит еще раз. В прошлый раз он играл с ней в молчанку, думал, что на этом все и кончится! Ничего подобного! Папаша у него суровый… Такой, каким и должен быть настоящий отец. Он у него всю дурь из головы мигом вышибет. Главное, вовремя ему просигнализировать.

– Садись, Кондратенко, ничего ты не знаешь, – удовлетворенно произнесла Антонина Кузьминична, прервав нить приятных размышлений. – Неси дневник. Два.

– Но… почему? – пискнула девушка. – Что неверно-то?

Антонина Кузьминична в самом конце примера поменяла плюс на минус и, с удовольствием постукивая по доске мелком, вывела другой ответ, жирно зачеркнув написанный Светланой.

– Но ведь это… мелочь… – попыталась возразить девушка. – Ход решения-то верный…

– Ты меня еще будешь учить, что мне делать? – гаркнула Антонина Кузьминична и, развернув ученицу за плечи, подтолкнула к парте, напомнив: – Неси дневник.

В дневнике Кондратенко она вывела особенно красивую крутолобую двойку и расписалась с лихой завитушкой на конце собственной фамилии. После этого, поймав злорадный взгляд Ермаковой, устремленный на вновь испеченную двоечницу, учительница математики подумала, что жизнь – все-таки весьма неплохая штука.

После того как Антонина Кузьминична своим способом поставила на место зарвавшуюся Кондратенко, весь рабочий день у нее прошел на большом подъеме. Она провела две самостоятельные, отдежурила положенные перемены в буфете, где под ее бдительным оком никто не смел лезть без очереди за пончиками и кусками пирога «Журавлевский». Когда классная руководительница пришла на пятый урок в свой десятый «А», первым делом отобрала дневник у Майорова и, украсив его размашистой надписью красными чернилами, пригласила таким образом в школу Юриного отца. На вопрос «зачем?» ответила: «За этим, за самым!» – и тут же вызвала Майорова к доске. Придраться к его решению было невозможно, да и не нужно в принципе. Успеваемость во вверенном ей классе должна быть всегда на высоком уровне. Поставив Юре пятерку, заслуженный педагог объяснила новый материал и пригласила к доске сразу четверых, чтобы его отрабатывать. После урока, который, как всегда, прошел качественно и дисциплинированно, Антонина Кузьминична съела в школьной столовой куриный суп с лапшой, биточки с рисом, запила еду жидковатым клюквенным киселем, а потом, присев боком к старенькой обшарпанной тумбочке в учительской, проверила самостоятельные. Двоек пришлось поставить всего лишь четыре на три выпускных класса, что говорило только в пользу ее недюжинных преподавательских способностей.

И лишь когда Антонина Кузьминична, исполнив все положенное по долгу службы на текущий день, вышла на школьное крыльцо, ее хорошее настроение резко испортилось. Она знала, что так будет, и, возможно, именно поэтому столь ревностно исполняла должностные обязанности в том заведении, где ее слово весомо, если, конечно, сбросить со счетов вчерашнее фиаско в директорском кабинете. Такое бывало нечасто. Нет, не так. Такое бывало редко. Честно говоря, Антонина Кузьминична, задержавшись на крыльце, так и не смогла больше припомнить ни одного подобного случая, а потому решила им пренебречь, как иногда пренебрегают в математике значением бесконечно малой величины. Надо идти домой. Туда, где на ее слова и увещевания никто особенного внимания не обращает.

Собственно говоря, обращать на нее внимание мог только сын Женька, месяц назад вернувшийся из армии. Но он жил сам по себе. С точки зрения Антонины Кузьминичны, он вообще не жил, а существовал. Как-то странно, тягуче, непонятно и неприемлемо для нее. По утрам Женька вставал поздно, в двенадцатом часу дня шел на овощебазу, куда устроился работать то ли грузчиком, то ли просто разнорабочим. Домой являлся за полночь и сразу заваливался спать, часто даже не ужиная и не показываясь на глаза матери. Из-за старинного шифоньера, за которым стояла его раскладушка, часто потягивало перегаром, что, конечно же, не могло не волновать Антонину Кузьминичну. Она пыталась поговорить с сыном, но он в ответ на все ее вопросы и предложения либо отшучивался, либо резко прекращал разговор, давая понять, что мнение матери его нисколько не интересует. До армии он пытался поступить в университет на физмат, для чего был неплохо подготовлен, но срезался на какой-то ерунде и почти сразу загремел в армию. Нынешний Женька о поступлении в институт больше не заговаривал, плыл по жизни в том направлении, в котором она его несла, и даже, как всем казалось, был вполне доволен происходящим. Лицо у него всегда выражало удовлетворенность и спокойствие, которые с некоторых пор Антонина Кузьминична стала расценивать как равнодушие к собственной судьбе. Причин этого равнодушия она выявить не могла, изменить ситуацию – тоже, а потому последнее время, возвращаясь домой из школы, каждый раз впадала в состояние черной тоски, которое ранее ей никогда не было свойственно.

Стоя на школьном крыльце, Антонина Кузьминична как следует потрясла головой, чтобы отогнать от себя наползавшую тоску, но та уже успела довольно крепко присосаться к ее виску и даже обвить своими неприятно мягкими щупальцами лоб и шею. Именно в этих местах ощущался дискомфорт и даже болезненность. Антонина Кузьминична отерла рукой лоб, слегка помассировала шею, сунув руку за воротник сиреневого кримпленового пиджака, и отправилась в магазин. Решила купить продуктов для пирогов с капустой, которые Женька особенно уважает. Ей хотелось сделать для сына что-нибудь приятное, чтобы на его лице появилось наконец выражение радости, которую она уже почти отчаялась увидеть.

Когда Антонина Кузьминична, нагруженная килограммовым пакетом с мукой, крупным кочаном капусты, бутылкой молока и прочим товаром, необходимым для пирогов, не без труда открыла дверь и зашла в квартиру, то сразу же почувствовала чье-то присутствие и испугалась до обмякших в ватные столбы ног. Женька уже должен уйти на свою овощебазу, а потому находиться в их скромном жилище больше некому. Неужели воры? А что?! Вчера в очереди за китайскими махровыми полотенцами тетки как раз судачили о том, что на прошлой неделе заезжие гастролеры прошлись по Привокзальной улице и обчистили квартир шесть. А что, если эти самые гастролеры, обрадованные легкой добычей, решили прошвырнуться и по центру их Дольска? Вот ведь десять раз уже просила Женьку поставить второй замок, а он только отмахивался. Дождались!

Антонина Кузьминична осторожно и совершенно беззвучно опустила тяжелые кошелки на пол узенького коридорчика, потом выпростала из одной литровую бутылку молока, перевернула ее вниз горлышком, и, держа, как булаву Ильи Муромца, стала потихоньку продвигаться к комнате. Дверь в нее была закрыта, что тоже не соответствовало уставу их с Женькой жизни. Антонина Кузьминична задержала в недрах организма воздух и решительно рванула на себя дверь. При этом бутылочная булава сама собой вознеслась над головой женщины, а кисть, ее сжимающая, закаменела. Не поздоровилось бы и самому Соловью-разбойнику, если бы он вздумал свить гнездо в квартире советской учительницы математики.

Разумеется, в комнате не оказалось ни Соловья-разбойника, ни свитого им гнезда. Не было даже самого завалящего, худосочного воришки, которого Антонина Кузьминична уложила бы наповал одним ударом молочной бутылки. На ее раскинутом диване, на чистом белье, в которое она не далее как вчера вечером упаковала свои одеяло и подушку, на простыне, еще сохранившей заутюженные складки, сидели, прижавшись друг к другу, два абсолютно голых человека, смотрели на нее сумасшедшими глазами и даже не пытались как-то прикрыться тем самым одеялом в чистом пододеяльнике, которое безобразным комом прижималось к их ногам. Один из этих двух был, безусловно, Женькой, собственным ее сыном, второй… то есть вторая – черт знает кем. Установить личность дамы оказалось невозможно, поскольку она закрыла ладонью почти все лицо, кроме выпученных то ли от страха, то ли от изумления глаз.

– Эт-т-то что еще такое?! – особенно напирая на троекратно умноженное «т», грозно произнесла Антонина Кузьминична, поскольку боевой настрой ее еще не покинул, а бутылка так и оставалась занесенной для поражения противника. Учительница даже зачем-то (наверно, для устрашения, на которое настроилась) очень энергично встряхнула своим оружием. При этом непрочно облепивший горлышко кружочек фольги не выдержал давления литра молока и отошел от положенного места всего лишь на какой-то миллиметр. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы весь литр, отодрав напрочь серебристую крышечку, хлынул на ноги заголившейся паре, залив при этом приличную часть их ложа.

– Мать! Да ты че!!! – вскрикнул Женька, резво соскочив с дивана в абсолютно голом виде.

Его дама тоже весьма пронзительно вскрикнула, но осталась на месте, лишь подтянула к себе ноги, покрытые капельками молока. При этом руку от своего лица женская особь убрала, и Антонина Кузьминична тут же идентифицировала ее личность. На диване сидела голяком и ежилась под ее суровым взглядом Раиска Никишина из квартиры напротив. Раиска разменяла уже тридцатник, но была незамужней и сильно охочей до мужеского пола. Антонине Кузьминичне и ранее не нравилось, что они живут дверь в дверь с гулящей бабой, но почему-то казалось, что уж ее-то Женька на лукавые взгляды и нечестивые происки перестарка Раиски ни за что не купится, поскольку собой недурен и вокруг него просто обязаны виться юные прехорошенькие девчонки. Теперь же размышлять об этом некогда – Раиску надо как можно быстрее вышвырнуть из квартиры, за что, собственно, Антонина Кузьминична и принялась. Она рявкнула во все свое луженое учительское горло в том же режиме, в каком обычно без всякого мегафона командовала линейкой в спортзале родной школы:

– А ну встать!!!

Раиска тут же послушно вскочила, безуспешно пытаясь прикрыться руками, но двух рук не хватало то на одно место, то на другое. Нужна была еще хотя бы одна рука, но где ж ее взять…

– Пошла вон!!! – продолжила изгнание нечистой силы из собственной квартиры учительница, и под ее испепеляющим взором Раиска стала пятиться к двери. Поскольку Антонина Кузьминична, как каменный командор, преследовала ее, тяжело печатая шаг, Никишина резко развернулась и, уже ничего не прикрывая, бросилась в коридор. Учительница скатала в безобразный ком ее одежду, аккуратно развешанную на стуле, и выбросила этот ком вслед за Раиской на лестничную площадку. При этом о кафельный пол что-то звякнуло, скорее всего, ключи от квартиры, а потому Антонина Кузьминична спокойно захлопнула дверь.

– Женька, ты совсем сдурел? – уже совсем другим тоном спросила она сына, вернувшись в комнату и опустившись на стул, на спинке которого только что висела чужая одежда. В учительнице будто кончился запал. Она вдруг почувствовала себя не просто уставшей от борьбы, а окончательно и непоправимо постаревшей. Если уж ее сын предается интимным забавам с тридцатилетними тетками, что тогда ей осталось в ее женской жизни… Ничего… Собственно говоря, ничего уже давно и не было, но она мужественно это переносила, отдавая всю себя школе и сыну, а теперь выходило, что Женьке нужна уже вовсе и не она, а одной школой сыт не будешь. Антонина Кузьминична посмотрела на сына, который успел натянуть домашние тренировочные брюки, и опять спросила, так и не получив ответа на первый вопрос: – Жень, ну почему Раиска-то? Тебе что, девчонок не хватает? И вообще, почему ты не на работе?

Женька натянул через голову футболку и наконец отозвался:

– Отвечаю на твои вопросы в порядке, обратном их поступлению! Я не на работе, потому что уволился! Девчонок мне действительно не хватает, а Раиска всегда и на все готова! И я вовсе не сдурел, а совершенно расчетливо пользуюсь тем, что мне предлагается!

– Но почему в нашей квартире? Почему не у этой… шалавы дома? – Антонина Кузьминична чувствовала, что после неприятных ответов сына первыми задала не те вопросы, но они уже вылетели, не поймать.

– А потому что я… брезгую домом этой, как ты справедливо выражаешься, шалавы! Предупреждая следующие твои вопросы, сразу отвечаю, почему использовал твой диван: потому что у меня за шкафом тесно и душно! И не моя вина, что ты всю постель залила молоком! Сумасшедшая! Сама и убирай!

– Жень, ты хотел, чтобы я потом ложилась спать на белье, на котором вы… ты с Раиской… Да?

– Да поменял бы я тебе белье! А если бы и не поменял, ничего бы с тобой не случилось!

Женька хотел выйти из комнаты, но Антонина Кузьминична остановила его следующим вопросом:

– Ты сказал, что брезгуешь домом Раиски… А ею самой… ты не брезгуешь?

Сын резко развернулся к ней и раздраженно ответил:

– Может быть… слегка… Но я хочу иметь определенные отношения с женщиной… Такой ответ тебя устраивает?

– Нет, не устраивает! – Голос Антонины Кузьминичны опять набрал силу. – Почему бы тебе не жениться тогда, коли захотелось интима?

– Куда я приведу свою жену?! – Женька выкрикнул это не менее мощно, чем мать. – За шкаф?!! Да и кого привести-то? Не получается у меня с девчонками, понимаешь?! Не получается! Не нравлюсь я им – и все!

– Почему вдруг не нравишься? – удивилась Антонина Кузьминична, придирчиво оглядела сына и констатировала: – У тебя все… нормально. Ты достаточно хорош собой…

– Видать, недостаточно… Ну… или что-то не так делаю… не знаю… А только они после первого же свидания… ну, или второго… предлагают остаться друзьями.

Антонину Кузьминичну так ошарашили заявления сына, что она была абсолютно не готова развести руками беду, в которой он только что расписался, а потому перешла к более насущному на настоящий момент вопросу: