Текст книги "Ожерелье из разбитых сердец"

Я довольно долго раздумывала над всем этим из тех соображений, чтобы подольше не возвращаться мыслями к электронному письму. Но Мастоцкий был настолько обыкновенным среднестатистическим мужчиной, что долго думать о нем не получалось. Волей-неволей пришлось перевести взгляд на монитор, на котором так и висело это письмо.

Можно, конечно, распечатать его, сунуть под нос Феликсу и спросить: «Что ты на это скажешь?» Я на его месте не сказала бы ничего, а вдобавок покрутила бы пальцем у виска. Еще бы! Где доказательства того, что речь идет именно о нем? А может, о Мастоцком? Нет! Я ведь знаю, что не о нем! Кирилл если уж и станет водить кого-нибудь за собой за ручку, то точно не смерть. В крайнем случае мою бывшую подругу Маринку. И задворками, чтобы женщины вверенного ему отдела не увидели, а то мало ли что. Маринка каждый раз прыгает к Кирке на шею, когда я для нее эту шею освобождаю. Впрочем, Мастоцкого я освободила навсегда.

Хотя, я бодрюсь... Черт! Черт! Черт! Я начала употреблять любимое слово этой сумасшедшей хакерши! Зачем она прислала мне то, что прислала? Что она имела в виду? Все чушь! Наговор! Они разошлись с Феликсом, и она не смогла его забыть. Да... Его трудно забыть... Я, пожалуй, тоже не смогу... А, собственно, почему я должна забывать? У нас все хорошо! Хорошо! А если он кого-то разлюбил, то это не повод вешать на него всех собак. Я вот тоже бросила Мастоцкого, но ему не приходит в голову рассылать по Питеру идиотские письма. Этой хакерше надо срочно обратиться к психиатру. Впрочем... Черт возьми, как это слово заразительно! Она не сможет обратиться ни к какому врачу, потому что уже прошло сорок дней после ее... смерти... Нет! Нет и нет! Те, кто по-настоящему хотят свести счеты с жизнью, никогда не трезвонят об этом. Они, наоборот, делают вид, что радуются жизни, чтобы усыпить бдительность друзей и родных, и только тогда... по-тихому... А эта... хакерша – напоказ! Наверняка она жива и здорова! А как же письмо через сорок дней? Ерунда! Она просто забыла о нем и... например, уехала в отпуск, а программа – взяла да и отослала письмо через сорок дней, как ей было велено. Хотя... у кого в нашей стране отпуск в сорок дней? Ну... например, у учителей... летом... Но сейчас... осень... разгар, так сказать, учебного года... Ну и что! Программа могла дать сбой и вообще... Все это может быть дурным компьютерным приколом! Розыгрышем! Дрянной рассылкой с единственной целью – пощекотать нервы получателям! Это спам!!! Но как же тогда мое имя – Антонина... Все, я пошла по второму кругу...

Отдышавшись, я взглянула на адрес отправителя. Какая-то Elis... Еще бы! Не Антонина же и не Варвара будет рассылать такие письма. Или Elis – это в том смысле, что – Лиза... Та, которая бедная... Хотя, может быть, этой особе просто нравилось звучное импортное имя. А что? Сейчас куда ни глянь везде такие названия, что только диву даешься! Вот, например, в Питере есть кафе под названием «Мутный глаз». Вы пошли бы ужинать в «Мутный глаз»?

А что, если черкнуть этой Elis ответ? Может быть, она отзовется, извинится, объяснит, что письмо – есть недоразумение, что в Интернете болтаются еще и не такие маразматические послания и что не стоит все принимать на веру и переживать. Может быть, мы еще подружимся с этой Elis? Стоп! Стоп! Стоп! Волчицам не нужны друзья и подруги! Не стоит поступаться принципами ради... Ради кого? Ради Феликса я поступлюсь чем угодно!

Я кликнула мышкой в окошке для ответа и выдала следующий текст:

«Привет, Elis, дорогая моя Лизавета! Надеюсь, что у тебя все в порядке. Если все еще хочешь выговориться, пиши. Можешь по-прежнему – эзоповым языком, можешь – открытым текстом (что, конечно, предпочтительнее). Возможно, я смогу тебе помочь. Антонина».

Вряд ли я смогу помочь этой сумасшедшей, если она вообще существует в природе, но надо же хотя бы попытаться прояснить ситуацию.

В свой электронный ящик я не заглядывала неделю. Специально. Еле вытерпела. Зато все эти дни пытливо вглядывалась в глаза Феликсу. Нет ли в них чего-нибудь брутально-фатального, не горят ли они адовым пламенем? Шоколадная радужка по-прежнему сладко плавилась и вскипала под моим взглядом. Теплые, мягкие губы любимого человека целовали меня, и воспоминания о тревожном электронном письме тонули в глубинах мозга.

К концу недели я убедила себя в том, что эта Elis – патентованная шизофреничка, и полезла в свой почтовый ящик якобы только для того, чтобы посмотреть, не пришло ли уведомление из интернет-магазина, в котором я сделала заказ на специальный коврик для занятий йогой.

Уведомление было. А еще было Re: на Re:. От Elis. Сначала я почувствовала, как покрылась липким потом, потом рассмеялась вслух. Так-то оно и лучше! Раз Elis пишет, значит, жива и здорова!

Что ж, я готова стать для нее виртуальной жилеткой! Пусть плачет в мой почтовый ящик. Таким образом я буду контролировать ситуацию и уже не впаду в коматозное состояние от ее неожиданных писулек. Еще раз освобожденно вздохнув, я открыла ответ Elis и прочитала следующее:

«Здравствуйте, Антонина. Судя по письму, вы не знаете, что Наташа погибла 28 августа. Если вы были ее подругой и не услышали об этом трагическом событии по какому-то недоразумению, то приглашаю вас на Николаевское кладбище в следующую субботу в 12.00. В течение получаса буду ждать вас у центрального входа. Я – несколько рыжеволос, что всегда отличало меня от других. Думаю, не ошибетесь. Виктор, Наташин брат».

По прочтении этого послания я застыла перед монитором. Шевелиться не могла довольно продолжительное время. Ощущения были такими, будто я умудрилась проглотить огромную ледяную глыбу, которая прижала меня к компьютерному креслу и мгновенно проморозила внутренности. Не без труда выйдя из ледяного ступора, я взглянула на календарь, хотя и без того знала, что там увижу: «следующая суббота» – завтра. Плохо и одновременно хорошо. Плохо, потому что я ко всему этому не готова. Ох, как не готова... Хорошо, поскольку уже завтра я могу узнать... Что? Может быть, мне лучше ничего не знать? Что мне за дело до какой-то Наташи, которая никогда не была моей подругой! Ага! Не знать и мучиться ужасными подозрениями! Да какие там подозрения? Шизофреники – они на то и шизофреники, что их действия нормальным «умом не объять» и «аршином общим не измерить». Бедный Тютчев, Федор Иваныч... Знал бы он, к чему я пристегну его бессмертные строки!

Вечер пятницы я провела в обнимку с пузырьком валерьянки, единственным успокоительным средством, имеющимся у меня в наличии. Неожиданно позвонил Феликс и сказал, что в субботу мы не сможем встретиться, поскольку он обещал отвезти Надежду Валентиновну к какому-то знаменитому врачу. Я ответила что-то вроде «да-да-да... конечно-конечно... не беспокойся... все хорошо... встретимся в воскресенье», и он, похоже, даже не заметил, что голос мой нервно подрагивал. В общем, все само собой складывалось так, чтобы на следующее утро я отправилась на Николаевское кладбище. Встать придется пораньше, потому что оно находится на окраине Петербурга, и пилить до него на перекладных более полутора часов. А может, вызвать такси? Влетит в копеечку... А ради чего? Да ради Феликса, черт возьми! Фу! Что-то последнее время я стала часто поминать черта! Не к добру! Ой, не к добру! А что вообще в последнее время у меня к добру?! Говорила же мне Кузовкова, что выпендреж (так она называет мою независимость) еще выйдет мне боком. Якобы люди мне вслед плюются и запросто могут пожелать зла. Я еще спросила:

– Люди – это ты?

– Я тебе зла не желаю. Я только удивляюсь, и все. А другие, мимо которых ты шлындаешь с задранным вверх носом, могут и пожелать. Гляди, как бы не накрыло с головой их пожеланиями!

– Не каркай! – сказала я ей тогда.

– Тут каркай не каркай... – отозвалась Леночка и безнадежно махнула рукой.

Может быть, и правда меня сглазили. Я никогда не верила в сглаз и порчу, но кто может поручиться, что этого и впрямь не существует в природе.

* * *

Без десяти минут двенадцать я вышла из такси у центральных ворот Николаевского кладбища и сразу увидела Виктора. Он был не несколько рыжеволос, как писал в письме, а пламенно-рыж. Ошибиться действительно было невозможно. На нем были подобающие месту черные одежды. Увидев, что я направляюсь к нему, он надел на пылающие волосы черную кожаную кепку. Видимо, молодому мужчине казалось, что их яркий цвет на кладбище неуместен.

– Я Антонина, – представилась я для приличия, хотя мы оба поняли, кто есть кто.

– Виктор, – из вежливости кивнул он и сделал рукой жест, показывающий на вход.

Мне очень хотелось вцепиться в его черную куртку и потребовать, чтобы он немедленно рассказал, что случилось с Наташей, но я понимала: сначала должна в траурном молчании дойти до ее могилы, постоять перед ней со слезами во взоре и только потом, на выходе, начать расспрашивать Виктора.

– Кладбище старое, – неожиданно сказал мой спутник, и я вздрогнула. – Здесь уже больше не хоронят, но у нас за оградкой оказалось много места, а потому... ну... вы понимаете...

Я яростно закивала, усиленно делая вид, что все понимаю, хотя соображала плохо. Я боялась от напряжения сбиться с той легенды, которую себе придумала насчет его погибшей сестры. Черт... И чего она придумала себе идиотский ник – Elis... Ведь не Лизавета же, в самом деле... Наташа... Какой кошмар: опять поминаю черта...

По кладбищу мы шли довольно долго. Со всех сторон на меня смотрели люди с портретов, переведенных на керамику или высеченных на камне. Они будто выгладывали из окон своих последних пристанищ. Одни были грустны, другие улыбались. Некоторые высеченные на камнях улыбки были неудачны. Казалось, что их обладатели по-вурдалачьи скалят зубы, дожидаясь темного часа. Виктор заметил, с каким ужасом я оглядываюсь на некоторые портреты, и сказал:

– Да, здесь неудачный мастер. Я закажу памятник в другом месте. Наташа была улыбчивой красавицей. Она на всех фотографиях улыбается. Не дай бог, чтобы ее сделали такой... – И он указал на особо кошмарное лицо, скалящее на нас зубы с блестящего черного монумента. Под этим лицом находилась поникшая ветвь, роняющая маленькие листочки. Очевидно, кладбищенский художник пытался изобразить аллегорию скорби, но получилось, будто с подбородка мужчины стекают капли липкой слюны.

Кладбищенская аллея резко свернула вправо, и мы, пройдя от нее вглубь, между оградками, оказались около двух свежих могил.

– Я попросил пока снять оградку, – сказал Виктор. – Надо добавить звеньев. Все-таки две могилы прибавилось... Вот те... – Он указал на три памятника. – ...это бабушка с дедом и отец...

Виктор говорил очень деловым тоном и, как мне показалось, избегал смотреть на два холмика с временными деревянными крестами. Возможно, он еще что-нибудь сказал про лежащих в могилах родных, но я его слов уже не воспринимала, поскольку во все глаза смотрела на незнакомую мне Наташу. Большая цветная фотография была вставлена в застекленную черную рамку и врыта в землю. Изображенная на ней особа действительно была красивой, улыбчивой и такой же ослепительно-рыжей, как ее брат. На фотографии ее волосы блестели начищенной медью.

– Да... наша мать тоже была красавицей, – раздался над моим ухом голос Виктора, о котором я, погруженная в свои размышления, уже успела забыть.

Я в испуге отвернулась от фотографии. Похоже, Виктор не догадался, что я приняла его мать за Наташу, которую никогда не видела.

Уже знакомым жестом он указал на другую могилу. К ее кресту тоже была прислонена фотография. С нее улыбалась девушка. Очень хорошенькая и тоже рыжеволосая, но несколько темнее колером.

– Наташа была больше похожа на отца, – опять заговорил Виктор. – У нее и волосы были темнее наших с матерью. Да вы, конечно же, помните, какие у нее были красивые волосы...

Я затравленно кивнула и дрожащим голосом произнесла:

– Да... конечно...

Наташа смотрела с фотографии прямо в мои глаза и улыбалась. Мне вдруг стало казаться, что я могла бы ее спасти... вернее... не допустить... Если бы я не подружилась с Надеждой Валентиновной, не познакомилась бы с Феликсом, возможно, он остался бы с Наташей. Бедная девушка! Конечно же, я много эффектней ее и... сильней... Она юна, свежа, но... проста... А я... я Волчица! Я сама выбираю себе партнеров по сексу и... любви... Кем она была против меня? Жалкой овечкой... рыженьким котенком... Впрочем, я зря себя виню. Феликс не смог бы долго забавляться с этим ребенком. Он все равно сменил бы ее на другую женщину. Ему нужна именно женщина, опытная и, возможно, роковая. В общем, вроде меня... Интересно, он знает о смерти Наташи? Или бросил и думать забыл?

– Вы... вы давно были знакомы с Наташей? – Виктор опять первым начал разговор. – Видите ли, я живу в пригороде... редко с ней виделся...

– Мы случайно познакомились на одной вечеринке, – выдала я первое предложение накануне составленной легенды. – У нас оказались общие знакомые... Мы с ней не то чтобы дружили... я ее постарше, вы видите... но приятельствовали... перезванивались... И я не понимаю...

– Да... Я тоже был в шоке... Когда мать мне все рассказала...

– Мать? – Я непонимающе уставилась на соседнюю могилу.

– Она отравилась через неделю после Наташиной смерти... – Виктор с трудом вытолкнул изо рта эти слова, и я побоялась расспрашивать дальше, хотя приехала на кладбище исключительно за информацией. Все оказалось не так просто, как мне представлялось дома. Передо мной медленно разворачивались страницы семейной трагедии, и требовать быстрого изложения фактов было по меньшей мере неэтично. Но брату погибшей девушки, видимо, хотелось выговориться, и он продолжил: – Понимаете, оказалось, что они... я имею в виду мать и сестру... были влюблены в одного и того же человека... Наш отец умер совсем молодым, и мама, красавица и умница, долгое время была одна. Она всегда говорила, что у нее был такой замечательный муж, что найти ему замену невозможно, а тут вдруг, понимаете ли, нашелся...

Виктор, болезненно скривившись, замолчал, а у меня опять появилось ощущение тяжести и холода от будто бы проглоченной ледяной глыбы. Две женщины были влюблены в одного... Мать и дочь не поделили... Феликса... Может быть, все-таки не его...

– Вы знали этого человека? – осторожно спросила я, едва ворочая застывшими губами.

– Нет... Он даже на похоронах не был.

– Может быть, он не знал о... ну о том, что они погибли...

– Может быть... Но я с ним не был знаком, а потому пригласить не мог... Да, скорее всего, не пригласил бы, даже если бы знал, кто он. Я убил бы его там... у Наташиной могилы... или у материнской... – Виктор сказал это так тихо и убежденно, что я поняла: он действительно убил бы... во всяком случае, попытался бы это сделать...

– Может быть, он... простите... не так уж и виноват... – начала я и торопливо добавила: – То есть я хочу сказать, возможно, он и исчез из их жизней, когда узнал, что они обе в него...

– Не-е-ет... – Наташин брат протянул это «нет» с презрением и ненавистью. – Мама... перед тем как... В общем, она мне все рассказала. Он... спал с ними двумя... Понимаете, одновременно... Не пытался скрываться. У нее создалось такое впечатление, будто он хотел, чтобы они обе знали положение вещей... пытался стравить мать с дочерью и посмотреть, что из этого выйдет.

– Не может быть... – выдохнула я. – Это же... это же...

– Да, я тоже не знаю, как это назвать. Понимаете, он обеим внушил какую-то запредельную любовь. Они обе решились на ребенка.

– Вы хотите сказать...

– Да, они умерли беременными... обе... Мама говорила, что они с Наташей даже обсуждали этот вопрос, представляете! Им казалось, что их общий возлюбленный просто не может выбрать из них одну, потому что они очень похожи: только одна моложе и свежее, а другая старше, а потому опытнее в определенных вопросах. Наташа будто бы даже соглашалась пожертвовать собой, поскольку всегда любила мать... всегда хотела ей счастья. Она будто бы говорила, что еще может встретить другую любовь, а у матери это последний шанс. Мама, наоборот, утверждала, что готова отойти в сторону ради счастья дочери... В общем, трагедии ничего не предвещало. Они еще решали, как лучше поступить, кому рожать, кому не надо, как вдруг Наташа что-то узнала...

– Что?! – опять выдохнула я.

– Не знаю... – тяжело покачал головой Виктор. – Только с тех пор она страшно переменилась. Она стала предлагать матери срочно сделать аборт, чтобы не рожать сатаненка. Наташа будто бы так и сказала – сатаненка... В общем, мама испугалась, что у дочки на почве всех этих передряг что-то случилось с головой. Она решила, что надо вычеркнуть из своей жизни этого человека. Она особенно упирала на то, что из своей, не из Наташиной. Мама даже записалась на аборт в одну частную клинику, потому что срок был уже приличным... – Виктор замолчал, а я не могла проронить ни слова. И он снова начал: – Вы, наверно, удивляетесь, почему я с вами, незнакомой мне женщиной, так откровенен... Сам не знаю... Я пытаюсь все это еще раз переосмыслить, понять и... не могу. Ничего не понимаю... Остался без матери, без сестры, а эта... сволочь где-то живет припеваючи, соблазняет других женщин...

Я по-прежнему молчала. Виктор молчать не мог.

– Мама не успела пойти в эту клинику, потому что однажды, возвращаясь из магазина, увидела под своими окнами... – Рыжеволосый мужчина нервно сглотнул, но все-таки продолжил: – ... кучу народа, милицию, «Скорую помощь», которая никому не могла помочь... даже ей, маме... Наташа выбросилась с двенадцатого этажа на голый асфальт. Под окнами не было даже деревьев, чтобы как-то смягчить удар. А мама... Она хотела додержаться хотя бы до девяти дней со дня смерти дочери, но не смогла. Она позвонила мне и сказала, что больше не может терпеть. Изо всех сил старалась, но не может... Я уговаривал ее подождать меня и ничего не предпринимать, но пока добрался до Питера из пригорода... В общем, она была уже мертва, когда я приехал... Отравилась какими-то препаратами. Она была химиком, профессионалом в этом смысле...

– Может быть, не надо было оставлять ее одну? – прошептала я.

– Я и не оставлял. Я все время был рядом. Поехал домой на несколько часов... У меня, понимаете ли, семья, две маленькие дочки-близняшки... Я скучал... Не знал, что так получится, верите? Как там говорят: в одну и ту же воронку второй снаряд не попадает... а в нашу семью попал... вот ведь какая штука получилась.

За этим кошмарным разговором мы незаметно добрались до выхода с кладбища.

– Вас подвезти? – спросил Виктор. – Я на машине.

– Нет-нет, – поспешила отказаться я. – Я прекрасно доберусь на городском транспорте. Вам далеко ехать...

– И то верно... – согласился он. – Я теперь и свою собственную семью боюсь оставлять надолго. Прямо мерещится: приеду, а там все...

– Зачем же вы сегодня приезжали? Если ради меня...

– Не ради вас, уж извините, – покачал головой он. – Дела у меня были тут, в кладбищенской администрации. А Наташин ноутбук я себе домой забрал. Имею право. Она моя сестра. Вот ваше письмо и прочитал... Еще раз простите...

– Ну что вы... – промямлила я, скомканно попрощалась и поспешила к троллейбусной остановке. Такси на сегодня хватит.

Всю дорогу до дома меня не покидало ощущение, что где-то я уже слышала эту историю. Мать и дочь влюблены в одного и того же мужчину и не враждуют по этому поводу... Может, в газетах писали? Нет, откуда газетам знать, что Наташа с матерью до такой степени любили друг друга? А что? Желтая пресса на то и желтая, что их корреспонденты без мыла влезут в любое место. Может быть, разнюхали про двойное самоубийство и выпотрошили Виктора. У него душа так болит, что он просто не в силах молчать. А я, наверное, прочитала это. Вообще-то я не покупаю желтых газет, но иногда все-таки случается прочесть: сунут в почтовый ящик, а я и разверну за обедом... Там такое бывает понаписано... Волосы шевелятся... Обычно я не верю россказням этих газетенок, но эта история...

Впрочем... что-то я, как покойная Наташа, стала злоупотреблять этом словом... В общем, я не о том думаю. Если из-за Феликса эти две женщины погубили себя, то... И что же «то»? Я его разлюблю? Или уже разлюбила?

Я прислушалась к себе. Нет. Не разлюбила. Эта мрачная история существует отдельно от меня. Отдельно от Феликса, потому что уже в прошлом. Что бы ни случалось с ним до нашей встречи, не может иметь существенного значения, потому что любовь ко мне сделала его выше этого прошлого. Он очистился любовью ко мне. У него ничего не могло получиться ни с этими женщинами и ни с какими другими, потому что на его пути должна была встретиться я. Мы предназначены друг для друга. А если у Наташи с матерью оказалась такая слабая психика, то это не вина Феликса. Да и вообще: не верю я, чтобы он сразу с двумя. Наверняка была какая-то последовательность. Сначала он познакомился с Наташей. Она ему понравилась. Может быть, он даже хотел жениться, познакомился с ее матерью, как с будущей тещей, а эта будущая теща оказалась такой ярко-медной красавицей, что затмила Наташу... Разве такого не могло быть? А Виктор – что он, действительно, знает? Только то, что захотела сказать мать, и только в том виде, в каком захотела все представить.

Какой кошмар... Неужели влюбленные женщины вот так же оправдывают убийц, маньяков, террористов и кровавых диктаторов? Но Феликс не кровавый диктатор. Он – мой любимый. Тут впору снова употребить это пресловутое «впрочем»: впрочем, он ни разу не говорил мне о любви. Я считала, что при таком ярком ее проявлении все слова излишни. Может быть, потребовать наконец слов?

* * *

Уже в воскресенье мы обедали с Феликсом в ресторанчике «Рахат-лукум», выдержанном в сказочном восточном стиле.

– Почему ты сегодня так пристально в меня вглядываешься? – спросил Феликс, отправляя в рот обсыпанный сахарной пудрой и очень приличный по размерам кусок того самого рахат-лукума, именем которого был назван ресторан.

Признаюсь, искушение рассказать ему о вчерашнем посещении еще свежих могил Наташи и ее матери было слишком сильным. Вслед за Феликсом я затолкала себе в рот кусочек восточного лакомства, чтобы промолчать о трагической гибели родственниц несчастного Виктора. Еще не время. Я решила начать распутывать эту историю с другого конца.

– Ты мне нравишься, – сказала я, тщательно прожевав вязкий лукум и сдув с пальцев сладкую пудру.

– Ты мне тоже, – сказал он, улыбаясь, и глаза его опять закипели горячей шоколадной пенкой.

Я могла бы в этот момент сказать ему о любви и потребовать ответного признания, но решила подождать другого момента. И он настал, этот роковой момент, когда мы уже находились в постели Феликса и когда все самое главное (на сегодняшний вечер!) между нами уже произошло. Я растянулась на теле своего возлюбленного, уютно устроив голову на его огромном плече.

– Я люблю тебя, Феликс, – прошептала я ему на ухо.

Он поежился от щекочущего дыхания, повалил меня на спину и принялся целовать. Я вывернулась, взяла в ладони его лицо и, глядя строго в черные туннели зрачков, спросила:

– А ты?

– Что я? – глупо отозвался он.

– Ты меня любишь?

Мне показалось, что в его туннелях полыхнуло алое зарево и тут же потухло.

– Само собой, – ответил он.

– Это не ответ, – возразила я.

– Нормальный ответ, – лениво процедил он, убрал от лица мои руки и опять улегся рядом на спину.

– Когда любят, так и говорят: «Люблю».

– Все любят по-разному.

– Любят, может быть, и по-разному, только название у этого процесса одно. Кроме слова «люблю», другого не придумали.

– Почему? Есть еще, например, «обожаю»... А еще...

– Брось, Феликс, – бесцеремонно оборвала его я. – Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Ответь честно: ты любишь меня?

Он немного помолчал, потом спросил:

– Может, не стоит все усложнять?

– Стоит, – не сдалась я и укуталась до подбородка одеялом. Если он сейчас же не скажет мне «люблю», я сначала оденусь, а потом приступлю к допросу на предмет Наташи и ее красавицы-матери.

– Мне хорошо с тобой, Тонечка, – неожиданно теплым голосом сказал он. – А любовь ли это... я не знаю... Никогда не знал... Может быть, поэтому так и не женился, хотя давно пора по всем показателям. Женщины всегда требовали от меня это самое «люблю», а я не говорил, и они уходили, разочарованные и обиженные, будто я их обманул: поманил конфеткой, а вместо нее сунул в руки пустой фантик.

– Хочешь сказать, что никогда не бросал женщин сам? – осторожно спросила я.

– Нет, не хочу... Всякое бывало...

– А что эти женщины? Неужели они не боролись...

– За что?

– За тебя... за любовь...

– Говорю же, Тонечка, всякое в моей жизни было, но к чему это вспоминать, когда теперь у меня есть ты!

– Я такая же, как все! – уже довольно зло выкрикнула я.

– Ну не-е-ет... – протянул он. – Не такая. Как ты себя называешь? Волчицей? А разве Волчицу интересует, любит ли ее Волк? Она всегда уверена в своем партнере. В противном же случае может запросто перегрызть ему горло.

– А если я перегрызу?

– Я дорого продам свою жизнь...

Ярко-карие глаза Феликса опять оказались против моих. В зрачках плясало алое пламя и уже не гасло, а разгоралось сильней и сильней. Мои ноздри тревожил горьковатый запах его кожи. И мне мгновенно сделалось жарко и сладостно-больно. Никакие кладбищенские воспоминания уже не имели власти надо мной. Я должна была освободиться от этой боли, выплеснув жар и полностью растворившись в этом человеке, став его неотделимой частью. Момент истины еще не настал. Нет... не так... Сейчас истинна была одна лишь любовь, которую я испытывала к Феликсу вопреки всему: страхам, подозрениям и неизвестности.

* * *

Потерпев, таким образом, фиаско в воскресенье, я решила зайти с третьей стороны, то есть со стороны Надежды Валентиновны. Я пила у нее на кухне чай с сушками и неугомонно трещала о Феликсе, что вообще-то не в моих правилах. Никогда в жизни я никому не открывала своих привязанностей. Несмотря на то, что Надежда Валентиновна была в курсе моих отношений с ее сыном, я никогда не стала бы с ней это обсуждать, если бы не надеялась что-нибудь у нее разузнать. Я вдруг вспомнила странный разговор между ней и Феликсом, который однажды слышала. Что-то там было про какие-то игры? Может быть, Надежда Валентиновна тогда выражалась вовсе не фигурально, а по существу? Может быть, она знает об одновременной связи сына сразу с двумя женщинами? Или может все опровергнуть?

– А почему Феликс не был женат? – прикинувшись дурочкой, расспрашивала я. – Вот если бы он был разведен, то я не удивлялась бы, потому что такое случается сплошь и рядом. Неужели он никогда не был влюблен?

Надежда Валентиновна поглядывала на меня с большим подозрением и отвечала весьма неохотно:

– Ну... почему же не был... Был... как все...

– А вы знали его возлюбленных?

– Приходилось...

– А вам они нравились?

У матери Феликса сделалось такое лицо, будто она очень жалела о том, что разрешила мне распивать чаи в ее квартире. Я даже подумала, что сушек она мне больше никогда не предложит. Отказать мне от дома ей, интеллигентке в каком-то там поколении, не хватит духа, а вот чай она с этих пор будет подавать голый. Или мне придется пить его с курабье. Или вообще не пить. И не приходить больше. Выгнать меня прямо сейчас, с сушкой во рту, ей было неудобно, да и, формально, причины не было, а потому Надежда Валентиновна ответила:

– Некоторые нравились, некоторые не очень...

– А много их было? – нагло продолжала я.

Мать Феликса молча уставилась в окно, но я не отставала:

– Понимаете, я люблю вашего сына. Он меня тоже, но почему-то замуж не предлагает. Я думаю, может быть, все дело в каких-нибудь старых привязанностях. Может быть, у него есть обязательства перед другими женщинами? Вы скажите... я пойму...

Последние слова я проговорила с мольбой и очень искренне. Я действительно хотела во всем разобраться. Надежда Валентиновна чутко уловила смену интонации, повернула ко мне слегка порозовевшее лицо и сказала:

– Думаю, что он никому не предложит замужества.

– Почему? – еще искренней изумилась я.

– Потому что у него такая работа... которая женщин не устраивает... но... он утверждает, что это его призвание...

Я замерла с размокающей сушкой во рту, чувствуя, как по спине потекла струйка холодного пота. Да что же у него за профессия такая? Кто он? Патологоанатом? Могильщик? Ассенизатор? Рэкетир? Он говорил, что работает дома на компьютере... Что же делает? Взламывает банковские аккаунты? Передает иностранным разведкам секретные материалы? Распространяет детское порно? Рассылает «письма счастья»? ЧТО?!!

Выплюнув в блюдечко кусок сушки, которую так и не смогла проглотить, несмотря на ее уже почти жидкую консистенцию, я спросила свистящим шепотом:

– И кто же он по профессии?

Надежда Валентиновна, как-то странно улыбнувшись, ответила:

– Он тебе сам расскажет, если захочет.

– Удивительно, что вы с Феликсом делаете тайну из такого обыкновенного дела, как профессия.

– Это не то чтобы тайна... Другое... Словом, за этими сведениями, пожалуйста... к Феликсу...

Надо ли говорить, что после этих слов я встала и ушла. Не прощаясь. Не потому, что сегодня же собиралась прийти еще раз, а в знак разрыва наших отношений. Я запросто обойдусь без ее чертовых сушек, потому что происходящее уже вообще ни на что не похоже. Она права в одном: надо прямо спросить обо всем Феликса! Хватит ходить вокруг да около!

Спустившись к себе в квартиру, я сняла телефонную трубку и набрала номер сына Надежды Валентиновны. Когда он отозвался, я спросила с ходу, без приветствия и лишних слов:

– Кем ты работаешь, Феликс?

Поскольку на другом конце провода повисло молчание, я сформулировала вопрос по-другому:

– Я спрашиваю, кто ты по профессии?

– Давай поговорим об этом в другой раз, – вяло отозвался он. – Сейчас я слишком занят...

О! Я знаю этот приемчик! Он из мексиканских сериалов. Как только герой намеревается открыть героине страшную тайну, которая может прекратить сериал на корню, она в этот момент оказывается слишком занята или больна и просит отложить разговор серий так на сто шестьдесят. На сто шестьдесят первой серии героиня уже в амнезии, а потому не помнит даже самого героя, не то что разговор о какой-то там тайне. Если потом лишить памяти еще и героя, мыльная опера автоматически растягивается еще серий на двести.

Сериал с Феликсом в главной роли и так уже слишком затянулся, а потому я выдвинула ультиматум:

– Или ты говоришь сейчас, или мы... больше не увидимся.

Сама не знаю, зачем я это сказала. Я умру, если мы больше не увидимся. Я слишком влюблена... Слишком... Он, похоже, и не достоин такой силы чувств с моей стороны... Может быть, они как раз и подогреваются тайнами, которыми он себя окружает?