Текст книги "Частицы бытия"

Вовка как-то отдалился от меня, но я всегда чувствовала его неустанное внимание. Его глаза постоянно следили за мной. Ослеплённая переполнявшим меня счастьем, я не обращала внимания на то, что теперь мой друг почти никогда не улыбался. Лишь на выпускном вечере, когда он одновременно с Серёжей подлетел пригласить меня на танец, я вдруг увидела, какие грустные у Вовки глаза. Тогда я не пошла танцевать ни с кем из них: я заметила, как все в зале с интересом смотрят на нас, ожидая, кого же я выберу. А я пригласила на танец стоящего рядом физрука. После выпускного Серёжа пошёл провожать меня домой. О Вовке я даже не вспомнила. Восемь километров до моего посёлка мы шли всю ночь. У калитки моего родного дома мы поцеловались распухшими губами в последний раз и расстались, как оказалось, навсегда: через два дня Серёжу призвали в армию. Писать письма мы оба оказались не любители, а дальнейшая жизнь сложилась так, что больше мы с ним никогда не встретились.

Ночью я ревела от тоски по Серёже, а днём мы с Вовкой готовились к поступлению в институт. Мы валялись на покрывале под палящими лучами солнца у нас в огороде и пересказывали друг другу учебник истории. Однажды, прикрыв глаза, я слушала Вовкин монотонный голос, стараясь не отвлекаться на мысли о Серёже, как вдруг почувствовала на своих губах горячее Вовкино дыхание и услышала хриплое:

– Научи меня целоваться.

Широко открыв от изумления и неожиданности глаза, я спросила у него довольно ядовито:

– Вы, сэр, на солнышке перегрелись что ли?

Лицо у Вовки стало пунцовым. Опустив ресницы, он тихо сказал:

– Знаешь, сколько раз вы с Серёжкой поцеловались, когда шли с выпускного? Я сосчитал.

– Ну, и дурак. Зачем ты это сделал?

Вместо ответа Вовка поднял на меня невыразимо грустные глаза и спросил, неровно дыша и близко наклонившись к моему лицу:

– Можно тебя поцеловать?

Я молча закрыла глаза, а он на миг прижался к моим губам своими неумелыми губами, потом вскочил, собрал книжки и убежал.

На следующий день Вовка уехал в Архангельск поступать в институт, а я отправилась в Вологду за тем же самым. Жизнь развела нас в разные стороны. И только через много лет я поняла смысл очень мудрой русской пословицы: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем».

2011 г. (Сборник финалистов Всероссийского литературного конкурса «Мы родом из школы» «Школа жызни». Составитель Дмитрий Быков – Москва: издательство АСТ, 2015 г. – 507 стр., ISBN 978-5-17-091164-6 (проект «Народная книга»).

Почему?

Кто-то сказал, что горе объединяет. Но Иван Иванович Родин не согласился бы, если бы это сказали ему. С тех пор, как пропал сын, он не мог находиться в квартире один на один с женой, у которой глаза не просыхали от слёз. Поначалу он пытался её уговаривать, но очень быстро исчерпал все аргументы, по которым выходило, что ничего страшного не произошло и надо просто жить и ждать вестей от Саши. Через две недели Иван Иванович стал искать причины, по которым ему с самого утра нужно было уйти из дома. Он выдумывал неотложные дела, и, наскоро проглотив стакан чаю, спешил покинуть квартиру, стараясь не смотреть на жену. Он злился на неё, считая, что своим поведением она накликает беду, загодя хороня их единственного сына, который пропал почти месяц назад. Сашка не отвечал на звонки, не звонил сам. Его бывшая жена Оля, с которой они давно развелись из-за несходства характеров, ничего не знала о нём и не хотела знать. На работе тоже не знали, куда делся их сотрудник.

Иван Иванович не спал уже несколько суток. Он ложился в постель рядом с женой, поворачивался к ней спиной и имитировал сон, сопя и похрапывая, и ждал, когда жена заснёт неспокойным сном, прерываемым всхлипами и невнятным бормотанием. Потом он вставал, садился в кресло напротив окна, смотрел на звёзды и думал о сыне. Он вспоминал, каким его сын, теперь уже сорокачетырёхлетний мужчина, был в детстве.

Сашка рос смышлёным и добрым. С раннего детства он полюбил ездить с отцом в деревню, ходить на рыбалку, собирать в сосновом бору грибы-ягоды. Особенно любили они проводить короткие летние ночи у костра на берегу реки. В котелке кипятили чай со смородиновым листом, пекли в углях картошку, если рыбацкая удача улыбалась, варили уху. Иван Иванович, под весёлый треск сучьев в костре читал сыну свои стихи, которые сочинял с молодости. В лице Сашки он нашёл благодарного слушателя. Сын с интересом внимал его творениям, смеялся и грустил вместе с отцом, задавал вопросы. А ещё он обладал удивительным даром – в кусках дерева умел видеть то, что не удавалось разглядеть Ивану Ивановичу. Сын брал в руки древесный корень, слегка подправлял природу ножом, и получалось необыкновенное лесное существо. В их квартире на полках и шкафах жило множество лесовиков, леших, русалок и лесных зверушек. Когда сын уехал из дома и зажил самостоятельной жизнью вдали от родителей, Иван Иванович бережно хранил деревянные фигурки, сам обтирал с них пыль, и иногда, когда особенно начинал скучать по сыну, даже разговаривал с ними.

Сын достался им с женой нелегко: Иван Иванович вспомнил выражение лица медицинского светила, к которому они обратились через два года после свадьбы по поводу отсутствия у них детей. Узнав, что Иван Иванович служил на атомном крейсере и облучился во время ликвидации аварии, профессор заявил тогда Ивану Ивановичу вполне категорично:

– Детей у вас не будет никогда. У людей, получивших такую дозу облучения, детей не бывает. Разве что чудо случится.

И, тем не менее, после нескольких лет упорного лечения, чудо произошло: жена в 28 лет родила их единственного ребёнка, такого долгожданного и бесконечно любимого. Они знали о каждом часе Сашкиной жизни. Уехав из дома, сын исправно писал родителям письма, звонил им каждый день. И вдруг пропал.

Иногда Иван Иванович засыпал прямо в кресле на несколько минут тревожным, не приносящим облегчения сном. Вот и сегодня он задремал уже под самое утро, когда небо начало светлеть за окном. И приснился ему сон: маленький (лет трёх) Сашка стоит на платформе подземки и горько плачет, а вокруг сплошным потоком идут люди, и никто не обращает на него внимания. Ивану Ивановичу так жаль стало сына, что сердце его содрогнулось и забилось неровно и больно. Он застонал и проснулся, а в ушах всё ещё звучал горький Сашкин плач. В это утро он принял решение ехать в Петербург искать сына.

* * *

В отделении милиции того района, в котором жил Сашка, Ивану Ивановичу дали адреса моргов, и уже во втором из них ему показали невостребованный труп Родина Александра Ивановича, которого на следующий день должны были похоронить за казённый счёт в общей могиле. Следователь, который вел дело погибшего Родина А. И., показал Ивану Ивановичу видеозапись, сделанную камерой наблюдения в метро, где с безжалостной ясностью были запечатлены последние минуты жизни сына. Вот Сашка вышел из вагона, достал из кармана коробочку с антиникотиновыми леденцами (он два месяца назад бросил курить), кинул один в рот и через несколько секунд схватился за горло, потом упал на перрон, забился в конвульсиях. А мимо него сплошным потоком шли люди, обходя его с двух сторон, и ни один не остановился, не наклонился к умирающему от удушья человеку. В заключении судебного медэксперта Иван Иванович прочитал: «Смерть наступила от асфиксии в результате налипания леденца к стенкам дыхательного горла».

Не поедь Иван Иванович в Петербург ещё один день, и они с женой никогда бы не узнали, что случилось с их сыном. При Сашке были документы, был мобильный телефон. «Почему никто не сообщил нам раньше?» – этот вопрос Иван Иванович задавал в милиции, в морге, следователю, и ни от кого не получил вразумительного ответа. Ему сказали, что милиция сделала запрос по месту прописки, но никто не ответил, а на балансе телефона не оказалось денег. И было принято решение похоронить невостребованный труп Родина А. И. как бомжа, за государственный счёт.

«Похоже, закопать человека у нас проще, чем сделать звонок по мобильнику, в телефонной книге которого есть запись: ”Папа”, – с горечью думал Иван Иванович, глядя в окно нанятой им машины, на которой он вёз гроб с телом сына домой. Он не позвонил жене о результатах поиска, боясь, что без него она не вынесет окончательного осознания того, что Сашки больше нет. Он решил, что расскажет ей всё, когда они, обнявшись, сядут возле гроба и будут горевать о потере и утешать друг друга, как они делали всегда в тяжёлые минуты их долгой одинокой жизни.

После похорон сына Иван Иванович потерял интерес ко всему на свете. На его лице появилось выражение недоумения, словно он постоянно задавал окружающим этот свой вопрос: «Почему?», – и всё ждал от людей ответа.

2011 г. (Журнал «Северная окраина» № 37, 2016 г., Череповец, издательство «Окраина», – 148 стр., ISBN 978-5-9907887-5-6).

1812
Повесть в эпистолярном жанре

Здравствуй, любезный друг мой Валуев! Ты, верно, уже не чаял получить от меня письмо. Прости – долг службы стал причиною моего длительного молчания. Да будет тебе известно, что я состоял в эскорте господина министра полиции Балашова, которого Государь отправил к императору Наполеону с письмом после того, как обнаружилось, что французские войска 24 июня перешли границу Отечества нашего.

Представь себе, вражеское нашествие началось без объявления войны! Внешнею причиною послужило то, что наш посол князь Куракин неотступно требовал два раза в один день паспортов выехать из Франции. Государь не хочет войны, но твёрдо стоит на том, что не намерен вести никаких переговоров с французским императором, докуда хоть один вооружённый француз будет в России. Войско неприятеля огромно – шестнадцать иноплеменных народов привёл Бонапарт на брань против нас!

Со времени Петра I никогда враг не проникал в наши пределы. И вот он в Вильне, которая два месяца была главной квартирой Государя! Поляки, ещё недавно присягавшие в верности России, кричат на улицах Вильны Наполеону: “Виват, Цезарь!” Думаю, пришло время для каждого русского доказать свою любовь к Родине.

Июля 1 дня 1812 г. Михаил.

Здравствуй, дорогой Мишель. Пишу тебе, не дожидаясь письма с твоей стороны, поскольку хочу поделиться с тобой последними новостями, которые слышны в обществе. Все говорят о неизбежности войны с Наполеоном. Получено известие о мире с турками, границею меж нашими государствами стала река Прут. Кутузов отозван из Молдавской армии, а поручено всё и флот Чичагову, он и мир заключил. Известие сие всех чрезвычайно обрадовало: ведь даже нам, гражданским лицам, понятно, что воевать на два фронта чрезвычайно тяжело.

Теперь ожидают объявления войны с французами. Всех отставных офицеров приглашают в службу в новоформирующиеся двенадцать полков. С Англиею сближение весьма приметно: в колониальных лавках много английских товаров, которые пользуются большой популярностью у москвичей, чей патриотический дух не приемлет всего французского.

В городе весьма жарко, и я намерен отправиться в своё подмосковное имение. Надобно подготовить маменьку к мысли о том, что и мне, как честному человеку и гражданину, необходимо быть в войсках.

Дружески тебя обнимаю. Твой Фёдор.

Июня 24 дня 1812 г.

Здравствуй, друг мой Фёдор! Спешу с прискорбием тебе сообщить, что по приказу генерала де Толя мы отступаем. Сначала решено было действовать наступательно, но непомерное превосходство сил Наполеона, сосредоточившихся на Висле между Кенигсбергом и Варшавой, и некоторые политические обстоятельства побудили командующего переменить план и вести войну оборонительную. В войсках такое решение вызвало негодование не только у нас, офицерского состава, но и среди нижних чинов.

Подумать только: в пять дней от начала войны потерять Вильну, предаться бегству, оставить столько городов и земель в добычу неприятелю! Слава Богу, его сиятельство распорядился сжигать склады, что весьма раздражает французов! Иначе бы и вовсе враг без всякой препоны приблизился к обеим столицам нашим! Русские войска несут потери и не только от стычек с французами, а и от дезертирства литовских уроженцев.

Хочу сообщить тебе и приятную о себе новость: за сведения, которые я доставил Государю, побывав в неприятельской армии, император пожаловал меня чином штабс-капитана.

Но радость мою омрачает одно обстоятельство: в Вильне на балу, который польская знать давала императору, я познакомился с прекрасной девушкой Яниной. Вот ее наружность: она небольшого роста, но великолепно сложена; у неё белокурые волосы, глаза синие, искрящиеся умом; её плечи соперничают с мрамором по своей белизне. В свои шестнадцать лет она имеет фигуру Венеры. Янина пробудила во мне неистовую любовь. Французы стали хозяевами и города, и моей любимой. Они ею распорядятся по законам военного времени. Не имея возможности предложить ей экипаж, я не мог взять ее с собой. Она дала на память прядь своих волос. Невыносимой пыткой было для меня добровольно отказаться от моей любимой. Теперь ты понимаешь, что отступление для меня стало адом.

Прощай, напишу при первой возможности. Михаил.

Июля 8 дня, 1812 года.

Здравствуй, незабвенный друг Мишель! Вчерась гром и буря были так сильны, что в моём подмосковном имении крышу сорвало с галереи. Такие же бури продолжаются несколько дней сряду. Сегодня вернулся я в Москву и, получив твоё письмо, узнал, как французы вошли в наши границы. Обедал я у дядюшки, и тут Александр Васильевич Пряников и Федор Михайлович Нелюбовской (здешний прокурор) уговорили меня в бостон. Много говорили мы о начале войны с французами. В обществе образовались две партии: одни – безусловные патриоты, кои готовы живот свой положить за Отечество в войне с басурманами, другие говорят о том, что в случае победы Бонапарта Россия только выиграет, став европейским государством. Сии последние крайне меня возмущают! Я предложил господам вместе со мною поступить на служение к Ростопчину, который формирует здесь полки. Они выразили свою готовность послужить Отечеству.

В Москве слышно: англичане с флотом своим и со швецкими и десантными войсками уже в Балтике, поставили телеграф в Риге, дабы, судя по движению неприятеля, сделать высадку войск.

По Москве в списках ходят стихи Василия Львовича Пушкина “Опасный сосед”, весьма занятные. Я тоже списал. Может быть, когда встретимся с тобой, друг мой Мишель, вместе почитаем и посмеёмся.

От матушки моей тебе поклон. Она благословила меня на службу, но велела перед тем устроить все дела с имуществом нашим в Москве. Этим я сейчас и занимаюсь. Будь здрав и невредим, любезный друг. Твой Фёдор Валуев.

Июля 7 дня 1812 года.

Здравствуй, друг Валуев! Я написал тебе уже два письма, но ответа не получил, что не удивительно: ведь мы отступаем, и навряд ли почта нас сыщет. В войсках раздор: все – и офицеры, и солдаты – честят немилостиво нашего командующего Барклая де Толя, подозревают в измене его и других немцев из штаба. У солдат получил он прозвище “Болтай да и только”, а начальник штаба генерал Ермолов просил Государя произвести его в немцы, потому де, что они получают награды. Князь Багратион, командующий второй армии, гневается безмерно на его сиятельство и шлёт Ермолову сердитые письма, содержание коих известно всей армии. Вот выдержка из одного: “Стыдно носить мундир, ей-богу, я болен… Что за дурак… Министр Барклай сам бежит, а мне приказывает всю Россию защищать!”

Мы отступаем на Витебск. Жара стоит неимоверная. Идём полуголодные, по целым дням не видя свежей воды. Интендантская часть поставлена из рук вон плохо. Воровство царит неописуемое. Часто нет провианта ни людям, ни лошадям по нескольку дней.

В армии появились ополченцы. В большинстве своём это крестьяне, взятые от сохи, в лаптях и с пиками вместо сабель. Но храбрости им не занимать. Часто они отказываются отступать. Был случай в полках у генерала Витгенштейна. Он приказал пехоте отступить. Регулярные войска тотчас же повиновались, но ополчение никак не хотело на то согласиться. “Нас привели сюда драться, – говорили ратники, – а не для того, чтобы отступать”.

Приказание было повторено им вторым и даже третьим адъютантом, но ополчение не хотело ничего слушать. Дело дошло до того, что сам командующий северным фронтом должен был примчаться уговаривать ополченцев. Не стрелять же было в них? “Ребята, – сказал Витгенштейн, – не одним вам драться с неприятелем. Вчера мы его гнали, а сегодня моя очередь отступить. Позади вас поставлены пушки; если вы не отойдёте, то нельзя будет стрелять”. – “Изволь, батюшка, – отвечают они, – что нам заслонять пушки, а от неприятеля не отступим”. Кое-как удалось генералу уломать их. Ополченцы отошли с досадой, говоря генералу: “Ты велел – ты и отвечай!”

В стычках с неприятелем все дерутся отважно. Много гибнет. Я пока цел, и даже царапины не имею. Надеюсь свидеться с тобою, друг мой. Прощай. Михаил.

Июля 22 дня 1812 года.

Здравствуй, дорогой друг мой Мишель. Получил от тебя два письма. Несказанно рад, что ты жив и в здравии. Позволь поздравить тебя с повышением по службе! У нас же распространён указ городу Москве о предстоящей опасности и о скорейшем вооружении всякого звания людей. Сие известие всех поразило и произвело в народе самые неприятные толки. Вместе с сим узнали, что и Государь едет сюда из армии. Все известия привез генерал-адъютант князь Трубецкой.

Я тотчас поехал к Ростопчину, узнал, что Государь будет к вечеру в Кремле, что сражения не было. Весь вечер до 9 часов множество народу дожидалось Государя, но, узнав, что он будет только на другой день, все разъехались. Он приехал в ночь, а утром был на молебне в Соборе. Народу было стечение ужасное, кричали Государю «Ура» и теснились смотреть его. Приехали с ним Аракчеев, Балашов, Шишков, Комаровский и Волконский.

Стало известно, что неприятель приблизился к Смоленску, силы его превосходны и, кажется, он явно намерен идти на Москву. В обществе, благодаря дипломатам, из уст в уста передают слова Бонапарта, которые он сказал перед походом в Россию: что если он займет Киев, он возьмет Россию за ноги, если он овладеет Петербургом, он возьмет ее за голову, но если он войдет в Москву, он поразит Россию в самое сердце. Многие уже испугались, приехали из деревень, а из армии множество обозов воротились, порох даже из Смоленска привезли сюда. Маменька, беспокоясь обо мне, приехала из подмосковной и осталась со мною. Старший брат был у меня и уведомил, что я назначаюсь Государем на службу.

15-го в Слободском дворце дворяне и купечество собрались. Приехал Ростопчин и с ним штац-секретарь Шишков, прочли указ о необходимости вооружения, о превосходстве сил неприятеля разнодержавными войсками. Тут же было принято решение дворянами дать в ополчение по 10-ти человек со ста душ, а купцы, говорят, дают 35 миллионов рублей. Сказывают, что князья Салтыков и Гагарин дают по целому полку.

16-го в Благородном собрании был выбор кандидатов в главные начальники ополчения, граф Мамонов не токмо формирует полк, но и целым имением жертвует. Демидов также дает полк, и все набирают офицеров.

Народ весь в волнении, старается узнать о сем наборе. Формировать полки хотят пешие и конные, принимать людей без меры и старше положенного по возрасту. Одежда ополченцев всем одинаковая: смурый кафтан по колено, кушак кожаный, шаровары, шапочка суконная, и на ней спереди под козырьком крест и вензель Государя. Оказались большие недостатки в оружии, в офицерах способных.

Грустные мысли одолевают меня – что, если враг одержит победу? Всякую минуту мне приходит на ум будущая картина несчастной отчизны. Поначалу думал я, что такие мысли посещают меня одного, но недавно получил я письмо от приятеля своего Вяземского, который находится сейчас, как и ты, Мишель, в действующих войсках. Наши думы настолько созвучны, что не могу отказать себе процитировать некоторые строки его письма: “О! Бедное мое отечество, думал ли я, что это последний том твоей истории. – К чему полезны теперь завоеванные тобою моря, ты можешь смотреть на них, но не пользоваться. Теперь, конечно, надобно будет удвоить подати, но чем, где взять? – Фабрики наши упадут, заводы лошадиные и скотоводство поддержат южной край, а северной, не имея коммерции – что будет из него? Артисты чрезвычайно умножились, хлебопашцы уменьшены. Дворянство слишком расплодилось, с берега моря ни шагу, а купечество многочисленно.

– Граждане познали роскошь, чернь не верит чудотворным, духовенство распутно, ученые привыкли мешаться в придворные интриги, привыкли брать большое жалованье, – истинных патриотов мало, а кто и оказался, так поздно; просвещение распространено и на лакея, а захочет ли просвещенный служить, не имея сам слуг? Множество училищей, но мало хорошего, настоящего, ндравственного училища. Сии как будто для того, чтоб в них выучивались читать на чужих языках всю развратность и все то, что разрушает общею связь.

– Столицы привыкли к роскоши, привыкли ко всему иностранному, введены в них сибаритские обычаи, порокам даны другие названия, и они уже не есть пороки: игрок назван нужным в обществе, лжец – приятным в собрании, пьяница – настоящим англичанином, курва – светскою и любезною женщиною.

Характер русских теперь составлен из характеров всех наций: из французской лживости, гишпанской гордости, италианской распутности, греческой ехидности, иудейской интересности, – а старый характер русский называется мизантропиею, нелюдимостью и даже свинством”.

Ну, вот теперь ты имеешь полную картину образа мыслей столичного дворянства в моём лице. Прощай, наверное, я утомил тебя столь длинным посланием. Твой друг Фёдор Валуев.

Июля 20 дня 1812 г.

Здравствуй, любезный друг Валуев. Пишу тебе из окрестностей Витебска, где армия наша встала лагерем на правом берегу реки Лучосы. Сейчас в штабе решается вопрос – будет ли дано сражение для защиты Витебска. Недавно узнал я некоторые сведения, вызвавшие во мне негодование: оказывается, незадолго до войны французской разведке удалось сделать невероятное – она сумела выкрасть гравировальные доски «столистовой» русской карты. Впоследствии надписи на этой карте были переведены на французский язык, и теперь французское командование успешно использует её в войне с нами. Каково?!

Мы отступаем с боями, в которых русское воинство показывает чудеса храбрости и стойкости, вот одно из них: 23 июля Раевский с одним седьмым корпусом у местечка Дашковка десять часов выдерживал упорный бой с наседавшими на него пятью дивизиями корпусов Даву и Мортье. Когда в этой тяжкой битве среди мушкетёров на одно мгновение под градом пуль произошло смятение, Николай Николаевич схватил за руки своих несовершеннолетних сыновей, и они втроём бросились вперёд, подавая пример солдатам.

Многие офицеры и нижние чины, получив по две раны и перевязав их, возвращались в сражение. Довелось мне увидеть у местечка Островно самого Мюрата, командующего французской конницей Я хорошо рассмотрел его в подзорную трубу: он был в расшитых золотом зеленых панталонах и красных сапогах. Его мундир был также очень богатым. Огромный султан венчал его большую шляпу. Одним словом, он имел вид скорее шута, чем короля. Его свита была одета более благопристойно.

Ну, вот и решение штаба: Ермолову удалось убедить Барклая не давать сражения Наполеону на витебских позициях. Мы снова отступаем. Если жив останусь, напишу из Смоленска. Прощай. Твой Михаил.

Июля 27 дня 1812 г.

Здравствуй, дорогой Мишель. Кажется, связь наша наладилась: третьего дня принесли от тебя письмо, где ты пишешь о начальнике своём Барклае. В Москве тоже много говорят о несогласии между князем Багратионом и командующим де Толем. Даже цитируют слова князя из его письма Аракчееву, где Багратион просит себя уволить:

“Ради бога, пошлите меня куда угодно, хотя полком командовать в Молдавию или на Кавказ, а здесь быть не могу; вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет… Я думал, истинно служу государю и отечеству, а на поверку выходит, что я служу Барклаю”.

26-го обедал я в Клубе. Там говорят, будто Остерман с Тучковым разбили самого Наполеона. Убито 17 тысяч да взято в плен 13 тысяч, все очень радуются.

Поутру мы ездили с маменькой на моление к иконе «Утоление печали» и ввечеру были в храме «У всех скорбящих». Свечку я поставил о твоём здравии, любезный друг Михаил. В подмосковную приехали поздно. Тут начался набор в Московское ополчение 10-го человека. Крестьяне унылы, я их старался ободрять. Написал письмо управляющему калужскими деревнями Алексею Васильевичу Быкову, чтоб скорее собранные там деньги привозил.

27-го поехал я в Москву, чтобы принять участие в собрании дворянства в Кремле. Тут же проводилось и собрание купечества. К нам обратился с речью сам Государь. Воодушевлённое этим дворянство Московской губернии постановило выставить из крепостных до 80 тысяч ратников и дать казне 3 миллиона рублей. Купечество выразило готовность прийти на помощь Отечеству пожертвованиями до 10 миллионов рублей.

Сказывают, неприятель уже в Витебске. Уверяют, что многие части сдаются от недостатка провианта. Разменял я серебро целковое по 4 р. 13 к. Начал обмундировывать свой отряд, с которым мечтаю защищать Отечество.

Начался набор людей в ополчение. Ввечеру приехал я обратно в имение к маменьке, был на сходке крестьян при выборе людей на ополчение, жалкие сцены видел. Мужики не ропщут; напротив, говорят, что они все охотно пойдут на врагов, и что во время такой опасности всех их следовало бы брать в солдаты. Но бабы в отчаянии, страшно стонут и вопят. Сборы в армию обходятся, говорят, свыше 60 р., мужики же здесь очень бедны. Но ведь, ежели придёт неприятель, и то немногое, что есть, потеряют.

Теперь уже сердце дрожит о состоянии матери России. Интриги в армиях – не мудрено: войска наполнены иностранцами, возглавляемы выскочками. При дворе кто помощник государя? Граф Аракчеев. В каком сражении он участвовал? Какою победою прославился? За что народу любить его? Чем он доказал привязанность свою к Отечеству? А он-то и есть в сию трагическую минуту ближний к Государю. Остаётся одна надежда на Господа Бога да Матерь Его, что не попустят отдать Россию на полное разорение. Прощай, друг мой. Жду от тебя вестей. Твой Фёдор Валуев.

Августа 1 дня 1812 г.

Здравствуй, дорогой друг Фёдор! Очень рад, получив от тебя письмо. А ещё рад, что после жесточайшей битвы за Смоленск я остался жив и имею возможность написать тебе. Сейчас нахожусь в обозе, так как получил ранение в ногу. Времени свободного имею предостаточно, а потому постараюсь описать тебе сражение во всех подробностях.

В ночь на 15 августа из нашего лагеря под Смоленском мы увидели бесконечную цепь костров на горизонте. Сомнений быть не могло – это армия Наполеона расположилась на ночлег, и утром можно было ожидать нападения неприятеля на город.

В шесть часов утра 16 августа началась бомбардировка Смоленска, а вскоре произошёл и штурм. В первой линии находилась дивизия Раевского. Сражение длилось, то утихая, то возгораясь, весь день. Ночью канонада стихла, а в 4 часа утра 17 августа всё возобновилось: 13 часов вражеские орудия обстреливали город. В пять часов вечера весь форштадт Смоленска был охвачен пламенем.

Загорелись и другие части города. Опламенённые окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая оружейная пальба, стук барабанов, вопли стариков, жён и детей, народ, стоящий на коленях с простёртыми к небу руками – эти картины представали перед моими глазами в разных частях города, где мне приходилось бывать, выполняя свои обязанности адъютанта.

Солдаты и офицеры так жаждали боя, что начальникам приходилось шпагой отгонять их там, где они слишком уж безрассудно подставляли себя под картечь и штыки французов. Я был в числе посланных в Уфимский полк с приказанием и нашёл шефа этого полка генерал-майора Цыбульского в полной форме, верхом в цепи стрелков. Он сказал, что не в силах удерживать людей, бросающихся в штыковые атаки на неприятеля. Пока он это говорил, в цепи раздалось “Ура!”, и генерал начал кричать и гнать своих стрелков шпагою на намеченные позиции. Там, где он был, ему повиновались, но в нескольких шагах от него, опять происходила самовольная атака на врага.

В ночь с 17 на 18 канонада и пожары усилились. Среди ночи наши орудия вдруг замолчали и раздались взрывы неслыханной силы: Барклай отдал приказ взорвать пороховые склады и выйти из города. В глубокие сумерки вынесли из города икону Смоленской Богоматери под унылый звон колоколов, сливавшихся с громом сражения.

В два часа ночи казаки проскакали по улицам Смоленска, оповещая об отступлении русской армии и приглашая всех жителей, желающих уйти, сделать это, пока не зажжён Днепровский мост.

Самое ужасное было то, что часть Смоленска, которая называлась Старым городом, сгорела дотла. Сюда наше командование эвакуировало тысячи тяжелораненых из-под Могилёва, Витебска, Красного и раненых защитников Смоленска. Среди пылающих развалин лежали кучами обугленные останки несчастных, которых из-за стремительного отступления армии нельзя было спасти. Эти ужасные картины до сих пор у меня перед глазами – словно я побывал в аду.

Вся армия плачет и клянёт Барклая за отступление. Офицеры считают его предателем, который мастерски ведёт за собой в столицу незваного гостя.

Прости, мой друг, не могу более писать: почта отправляется сейчас. Добавлю только – рана моя успокоилась, и я намерен вернуться в штаб для дальнейшего несения службы. Прощай. Поклон маменьке. Михаил.

Августа 20 дня 1812 г.

Здравствуй, Мишель! Прости, что называю тебя по-прежнему, на французский лад. Привычка с детства! Сейчас многие дворяне в Москве опасаются говорить по-французски, а русский знают плохо. Поэтому, как ни стараются употреблять родной язык, простой народ принимает их за иностранцев. Бывали случаи, что наминали бока мнимым французам.

Повезли отсюда крестьян, взятых каждым десятым на службу, плач и стенание жён и детей было ужасное.

Маменька и весь дом переехали в Москву из подмосковного имения. Я велел купить телеги, велел взять 10 крестьянских лошадей и укладывать всё серебро и лучшие вещи. Таким образом, изготовил всех к отправлению в Тамбов к родне.

Объявлено, чтобы желающие покупали оружие. Стало известно о взятии и сожжении Наполеоном Смоленска. В обществе много говорят о письме Багратиона к Аракчееву, в котором командующий 2 армией требует собрать 100 тысяч ратников под Москвой и или побить неприятеля, или у стен отеческих лечь. О мире с Наполеоном он и слышать не хочет, а только просит Государю сказать: “Чтобы помириться – боже сохрани! Вы поставите всю Россию против себя, и всякий из нас за стыд поставит носить мундир… война теперь не обыкновенная, а национальная, и надо поддержать честь свою!”