Текст книги "После долгих дней"

7

Странные вести пришли из Шуруппака. Гонец, посетивший Верховного жреца Энмешарра после обеда в один из солнечных октябрьских дней, рассказал, что царь сын Убар-Туту якобы тронулся умом. Собственно, никто не мог утверждать, что молодой царь и правда сошел с ума, но коллегия жрецов Шуруппака посчитала необходимым уведомить жреца Энмешарра, что древний деревянный дворец в Шуруппаке разбирается солдатами на бревна и кирпичи и якобы из этих частей царь собирался строить огромный корабль, чтобы отправиться к Богам. Сам же сын Убар-Туту целыми днями сидел в тростниковой хижине на берегу Евфрата, читал молитвы. Он отправил посланников в Сиппар, Киш, Эреду и Лагаш с просьбой принести клинописные дощечки с описанием истории этих городов, отчетом о собранном урожае и с данными о переписи населения. Верховные жрецы Шумера, пребывая в недоумении, попросили у Энмешарра совета.

Когда гонец покинул дом Энмешарра, верховный энси предался размышлениям. Перед ним стояла трудная задача – осознать и проанализировать действия царя, находившегося за многие беру[37]37
  Беру (мера расстояния в Шумере) – около 8,5 километра.


[Закрыть] от Меде и в камышовой хижине воздававшего дань Богам. По каким загадочным причинам сын Убар-Туту велел разобрать старый дворец, почему в его голове возникло желание построить из обломков корабль, оставалось для Энмешарра загадкой. Прежде всего, жрец Меде склонялся к тому, что царь был слишком молод, а всяческого рода причуды, по его мнению, рождались только у неопытных людей. Также в его воображении возникли образы недоброжелателей, которые могли заколдовать царя, напоить его какими-нибудь одурманивающими травами и внушить ему все что угодно. Но версия эта скоро отпала, так как Энмешарр вспомнил о звезде Шамаша, которую верховный жрец Сиппара надел на шею сына Убар-Туту в день его коронации. Эмблема Бога солнца Шамаша, в виде звезды и отходящих от нее в разные стороны волнообразных лучей, должна была охранять сына Убар-Туту от всякого воздействия человека, живого или мертвого. «Только по воле богов сын Убар-Туту мог принять подобное решение, – подумал Энмешарр. – Но зачем богам разрушать старый дворец, зачем строить корабль? О чем молился сын Убар-Туту в камышовой хижине?» Найдя ответы на эти вопросы, Энмешарр смог бы прийти к какому-то заключению и послать гонца в Шуруппак, но ответа не было. Как бы усиленно он ни думал, ответ в голову не приходил.

Обойдя южное крыло дворца, Энмешарр решил спуститься в сад и там, в тени пальм и фруктовых деревьев, попытаться разгадать головоломку, ниспосланную величественными богами Шумера. Энмешарр, полагаясь на милосердие величайшего из Богов – Ана[38]38
  Ан – бог неба.


[Закрыть], предавался раздумьям в тени миндальных и сливовых деревьев. Солнце ласково опутывало жреца сетью своих прикосновений, убаюкивало, проникало в каждую пору его увядающей кожи, глаза закрылись, и вот, он, совсем молодой, похожий на юного Хоседа, шел по лесной тропе. Кусты, травы, ягоды и цветы расступались перед ним, зазывали в самую глубину чащи, туда, где росли высокие деревья. Так он шел и видел десять своих двойников, которые в разноцветных одеждах шли за деревьями в том же направлении, что и он. Энмешарр вышел на ровно очерченную круглую поляну, в центре которой возвышался гигантский каменный храм в форме яйца. Со всех сторон к нему подходили другие Энмешарры, распространяя вокруг себя едва ощутимую вибрацию. В конце концов, подойдя совсем близко, они одновременно вошли в него, пронзив жреца болезненным электрическим разрядом. Энмешарр не устоял от удара и упал на траву, но тут же поднялся и увидел перед собой несколько расплывающихся силуэтов, как будто они не стояли на земле, а отражались в воде. Силуэты были в несколько раз выше Энмешарра. Они молча стояли в шагах десяти от жреца и не двигались с места. У каждого в руках был предмет: у одного мотыга, лопата и двойной Трезубец, у другого – светильник, у третьего – копье, у четвертого – скипетр. На плече одного сидела птица, в ногах другого уселся огромный лев с ослепительно-огненной гривой, рядом с третьим восседал дракон Мушхуш.

– Что ты хочешь от нас, Энмешарр? – раздался тихий, едва уловимый голос, прилетевший откуда-то издалека, за сотни миль от этой поляны.

– Ответ на один вопрос, о Великие!

– Какой вопрос?

– Что случилось с сыном Убар-Туту, царем Шуруппака?

– То воля богов. Неизбежное да свершится!

– Что свершится? – переспросил Энмешарр.

Боги молчали. Один за другим, они стали возвращаться в свой каменный храм. За ними уходили животные. Один только Мардук стоял вдалеке со своим драконом. Энмешарр отчетливо разглядел части его тела, состоящие из животных и растений: главные внутренности – львы, малые внутренности – собаки, спинной хребет – кедр, пальцы – тростник, череп – серебро. Радужки глаз Мардука вдруг засветились так ярко, что Энмешарр словно ослеп от боли.

– Будь осторожен, Энмешарр, – предупредил его Мардук, – Нергал уже близко…

Когда Энмешарр открыл глаза, то не было вокруг ровно очерченной поляны, не было храма в виде яйца, а были беседка и миндальные деревья, которые, назойливо позвякивая, сбрасывали на каменные плиты свои перезревшие плоды.

8

Шли месяцы, Александр все больше привыкал к Адриане, он познакомил ее с Пиошем, с друзьями по археологической группе. Все приняли девушку радушно, тепло, приглашали на семейные вечеринки, куда обычно ходил Александр. Адриана постепенно становилась своей. Ей сочувствовали, с пониманием относились к сложной ситуации, в которую она попала в Белграде. Восхищались ее участием в «Отпоре». Не обходилось без подтрунивания на тему Советского Союза и соцлагеря, что было свойственно многим французам в 90-х годах, любившим порассуждать на тему богатой Франции и бедного СССР, проигравшего «холодную войну», но шутили они незлобно, в основном на бытовом уровне. Тротуарная плитка, мол, во Франции лежала ровнее, еда была вкуснее, солнце светлее, трава зеленее. Франция, еще суверенная, печатающая свой франк, в то десятилетие была на вершине социальных и экономических успехов, но впереди, уже совсем близко, дорога, еще не видимая никому, обрывалась вниз, в неблаговидную перспективу оскудения, загона в общее стойло западных и восточных стран Европы, немощи, страха, потери суверенитета. Впереди были экономическое превосходство Германии, миграция из стран Ближнего Востока, забастовки, безработица в двадцать четыре процента, «новые европейские ценности», которые будут разделять далеко не все французы. Но тогда все пребывали в блаженном неведении, теша свое самолюбие беседами с растерянными выходцами из стран Варшавского договора и бывшего СССР.

Александр любил гулять с Адрианой по берегу Сены в Буживале. В этом маленьком городе берега Сены не заточены в камень, а сохраняют свой естественный вид. К самой воде свешиваются ветви кустарников и деревьев, качается рогоз, длинные травы сгибаются под напором быстрого течения воды. На маленьких деревянных лодочных причалах неподвижно поджидают свою добычу рыбаки. Дорожка, ведущая вдоль берега, то и дело углубляется в заросли кустарника, вода сквозь темные ветви напоминает голубую мозаику. Любили молодые люди прогуливаться недалеко от церкви Богоматери, заходили вовнутрь, долго рассматривая витражи со сценами Ветхого и Нового Завета и символические скульптуры.

Но большую часть времени они проводили в Париже. Александр водил Адриану в кино, театры, они часто гуляли по Монмартру, ходили на блошиный рынок, ездили в Булонский лес, нередко направлялись в центр, чтобы посмотреть выставки на Елисейских Полях, посетить Лувр, музей Клуни, музей д’Орсе. Александр впоследствии часто вспоминал одну забавную историю, которая приключилась с ними недалеко от здания Оперы на площади Бастилии. Когда они приблизились к Июльской колонне, которая стоит на месте, где когда-то возвышалась знаменитая тюрьма, к Александру подошли два китайских туриста и поинтересовались, где же здесь Бастилия. Он указал на колонну и сказал, что вот, это все, что осталось от Бастилии. Китайцы с недоверием переглянулись, бросили на Александра недружелюбный, смешанный с растерянностью взгляд и поспешили нагнать другого прохожего, который смог бы им точно указать место расположения снесенной после событий 1789 года тюрьмы, в которой, как оказалось после штурма, томилось чуть больше десяти узников. Александр помнил, что они с Адрианой долго смеялись над этим казусом, с удовольствием вспоминая, с каким недоверием китайцы посмотрели на Александра и молча, не сказав ни слова, бросились на поиски другого, более информированного парижанина. Но также у Александра эта ситуация вызвала ассоциации с Меде, со всеми исчезнувшими, испарившимися в течение веков зданиями, памятниками, городами. Они, как фантомы, то и дело напоминают о себе. Их давно нет, они обрушились, превратились в прах, на место Шумера пришла Аккадская империя, ее сменил Вавилон, затем Ассирия с центром в Ниневии, затем Месопотамию завоевывал Кир II, потом была эпоха Александра Македонского, потом Месопотамия находилась под властью государства Селевкидов, затем пришли парфяне, римляне Траяна, которых вытеснили Сасаниды. В VII веке халиф Умар завоевывал Месопотамию и принес сюда ислам. В XIII веке наступил тюркский период, в 1534 году Месопотамия вошла в состав Османской империи. В 1918 году возникло Иракское королевство, в 1936 году провозгласили независимость Ирака, в 1958 году была образована единая Арабская Федерация, в 1963 году в результате государственного переворота к власти приходит Партия БААС, а в 1979 во главе государства встает Саддам Хусейн. Казалось бы, пропасть лежит между допотопной Месопотамией и Республикой Ирак Саддама Хусейна. Но каменные, глиняные, деревянные Лама, Алад, Сирруш, Имдугуб, статуи Ана, Мардука, Энки, Энлиля, древние города и зиккураты живы в памяти людей, и память нередко побуждает материализоваться тот или иной фантом. Александр, как эти китайские туристы, ищущие Бастилию, пытался найти город, упоминание о котором обнаружилось одновременно на территории Ирана, Северного, Восточного и Центрального Ирака. Кто-то оставил послание, кто-то хотел, чтобы Меде – рано или поздно – открылся миру, поведал о своих страданиях, отдал миру свои сокровища, новые письменные источники, наконец, раскрыл тайну своего исчезновения.

Нередко во время этих долгих прогулок Александр и Адриана спорили о литературе. Адриана хорошо знала европейских писателей, программа в югославской школе была основательная, глубокая, да и Адриана сама интересовалась литературой, особенно французской, так как изучала французский язык. Кроме того, Адриана мечтала стать не только журналисткой, но и писательницей, для нее были примером Золя, который работал журналистом, Бальзак, Мопассан, Бодлер, Пруст, написавшие немало искусствоведческих, политических эссе и статей на заре своей творческой деятельности. Она тоже хотела набраться опыта, бросаясь в гущу событий и пытаясь описывать и анализировать все, что представало перед ее глазами. Александр же, наоборот, зная досконально историю Ближнего и Среднего Востока, перечитав все возможные книги и рукописи о Шумере, Вавилоне, Ассирии, мировую литературу читал без особого энтузиазма, хотя мог развить любую из тем, предложенных Адрианой. Круг общения обязывал его ежедневно брать с полки очередной роман, повесть или сборник поэм. Он был интеллектуалом поневоле. Александр не понимал, зачем ему тратить усилия на прочтение всех этих, переполненных сложными философскими идеями книг: Гюго, Диккенса, Мопассана, Золя, Гюисманса, – если к его профессии они не имели никакого отношения. Многие его сверстники вообще никогда не брали в руки Гюго, Мопассана, Диккенса, Уайльда, Достоевского, Гюисманса и не только не комплексовали по этому поводу, но и не понимали, зачем Александр штудирует всю эту классику, актуальность которой, по их мнению, давно приказала долго жить. Исторические факты, которые описывались в этих книгах, были им неизвестны, за семантикой многих слов приходилось лезть в словарь или энциклопедию. Все это было непонятно и неудобно. Они увлекались нон-фикшен, комиксами, интересовались первыми попытками интернет-блогов, журналов, дневников наподобие страниц Тима Бернерса-Ли[39]39
  Изобретатель URI, URL, HTTP, HTML, один из создателей Всемирной паутины, глава Консорциума Всемирной паутины. Первым блогом считается страница Тима Бернерса-Ли, где он начиная с 1992 г. публиковал новости.


[Закрыть], Питера Мерхольца[40]40
  Питер Мерхольц придумал короткую форму слова «блог» и в шуточной форме использовал его в своем Peterme.com.


[Закрыть], Эвана Уильямса[41]41
  Эван Уильямс из Pyra Labs использовал «блог» как существительное и глагол (англ. to blog), что поспособствовало возникновению термина «блогер».


[Закрыть], они были поколением «короткого текста» и мир воспринимали быстро, без лишних промедлений. В этом новом, «коротком мире» не хватало времени на «долгое чтение», а главное, на кропотливые уточнения непонятных, вышедших из употребления слов. «Долгий текст» в их восприятии также обрушился, канул в небытие, как для Александра – древние цивилизации.

Но Александр застрял где-то между прошлым и будущим, он не любил классику, Пруст, Жид, Верхарн, Метерлинк казались ему давящими сверху тяжелыми каменными плитами, пьедесталами, на которых возвышались холодные памятники, он не чувствовал их тепла, сочувствия, понимания, близости, но обязан был их читать, а новый формат дискурса ему не подходил, так как развившиеся в нем поневоле интеллектуальные возможности не предполагали сокращенный вариант информации комиксов и блогов, косноязычие же многих непрофессиональных авторов нон-фикшен откровенно злило его. Что касается Сартра, которого Александр возводил на самую высокую вершину литературы, считал его писателем вне времени, то Александр находил в нем какую-то свою правду, свой экзистенциализм, усматривал свой спор с предками, расшифровывал в сомнениях Антуана Рокантена[42]42
  Главный герой повести Сартра «Тошнота».


[Закрыть] свои собственные противоречия, свой собственный страх и свое одиночество. Он никак не связывал фигуру Сартра с тем образом, который хранил Телищев-старший, более того, подсознательно он пытался уничтожить всякую причастность отца к Сартру: философские семинары в квартире писателя, которые отцу посчастливилось посетить, его общение, короткие беседы, споры, которыми отец так гордился. Для Александра он был «его личным Сартром», новым, современным, близким, никак не связанным с сороковыми, пятидесятыми, шестидесятыми годами, когда писатель был на пике своего творческого расцвета. В отличие от отца, Александр считал, что Сартр абсолютно искренне отказался от премий, он не превратился в памятник, он так и остался до конца сомневающимся во всем, борющимся со страхами, комплексами, бунтующим, живым – из крови и плоти! Собственно, спор о литературе между молодыми людьми сводился либо к спору об одной-единственной книге, а именно «Тошноте», которую Александр и Адриана воспринимали совершенно по-разному, либо к тому, нужно ли археологу, занимающемуся цивилизацией, которая канула в Лету многие тысячелетия назад, тратить время на изучение беллетристики от времен Античности и до современности, или это насильственное интеллектуализирование приводит лишь к растрате драгоценного времени. Впрочем, ответ на этот вопрос, сколько бы он ни поднимался, так и оставался висеть в воздухе.

Не раз Александр рассказывал Адриане о жизни великих археологов, которыми он восхищался. Среди его кумиров был немец Генрих Шлиман, раскопавший в Трое клад Приама и царские гробницы в Микенах; англичанин Чарльз Леонард Вулли, раскопавший знаменитый зиккурат и царские гробницы в Уре, ценнейшие шумерские музыкальные инструменты. Среди французских археологов он особенно любил Жозефа Голеви, открывшего неизвестные до 1872 года города Минеев.

Не меньше Александра интересовала фигура англичанина Джона Аллегро, археолога-неудачника, которому удалось найти способ прочтения знаменитых Медных свитков кумранской рукописи, одной из частей знаменитых свитков Мертвого моря, написанных на пергаменте. Сумев прочитать медные свитки, Аллегро отправился на поиски сокровищ, спрятанных, как говорилось в рукописи, в окрестностях Иерусалима и Западной Палестины, но спустя несколько лет тщетных поисков государство отказалось финансировать его проект. Тогда Аллегро, отказавшись возвращаться на родину, продолжил исследования в одиночку, в сопровождении нескольких энтузиастов. Деньги на проведение раскопок дал один из местных принцев. Однако в конце концов Аллегро все же пришлось свернуть экспедицию и признать свое поражение. Фигуры Аллегро и Вулли были для Александра своего рода мерилом абсолютного провала и ошеломительного успеха. Больше всего он боялся не достичь желаемого результата, не найти то, что искал, боялся оказаться Джоном Аллегро.

Адриана с интересом следила за исследованиями Александра, помогала готовить необходимые документы и снаряжение для его первой экспедиции в окрестности Багдада, даже написала статью в одно онлайн-издание о предстоящих раскопках в Междуречье в поисках нового «Эпоса о Гильгамеше». После возвращения из экспедиции Александр планировал снять двухкомнатную квартиру в Латинском квартале и поселиться там с Адрианой. Но мечты так и остались мечтами.

День отъезда первой экспедиции в Багдад в конце февраля 1999 года стал последним днем радужных иллюзий. Аэропорт Руасси, с его нескончаемым потоком людей из всех уголков света, с разнообразием языков, звуков, запахов и цветов, врезался в память Александра навсегда. Адриана стояла у огромного окна, яркий свет падал на ее лицо, отчего глаза девушки светились особым игристо-синим огнем, она улыбалась, шутила, и ничто в их прощальном разговоре не намекало на трагическое развитие событий. Обычный день, ничем не примечательное расставание, ожидание скорой встречи. Адриана собиралась прилететь в Багдад через две недели. Александр не думал о разлуке, скорее, он испытывал ощущение отправки на разведку, подготовки там, в Ираке, в лагере экспедиции, к приезду Адрианы. Поэтому на прощание он не сказал девушке ничего, что планировал сказать чуть позже. Они поцеловались и помахали друг другу рукой. За окнами гудели двигатели самолетов, скользили тележки с багажом, проплывали автобусы с пассажирами. Был самый обычный день, который Александр позднее будет собирать по крупицам, цепляясь за каждую малозначительную деталь.

Однако через неделю после того, как Александр прибыл в Багдад, Адриана сообщила по телефону, что ее отправляют на месяц помощником специального корреспондента газеты «Мир политики» Шарля Бонне в Косово. По голосу было понятно, что девушка счастлива. Ее приняли на работу в одно из крупнейших парижских изданий, и она, переполняемая инициативой, так и рвалась в самую пучину событий. Александр попытался переубедить любимую, напомнив, что Адриана дала слово прилететь в Ирак, чтобы освещать ход экспедиции, но удерживать ее было бесполезно. Ее мечта стать знаменитой журналисткой и писательницей сбывалась, она прекрасно устраивала газету как специалист, знающий сербский язык, а также живший с рождения в Косово, в Звечане, то есть знакомый с ситуацией детально, не понаслышке. Адриана рассматривала эту поездку как прекрасный трамплин для будущей карьеры, а также как возможность помочь своим землякам не пустыми сожалениями, которые она ежедневно высказывала друзьям, сидя на террасах кафе, а конкретным делом. Адриана понимала, что, надев каску и бронежилет, она будет, полусогнувшись, передвигаться по окопам, видеть, как взрываются дома и целые кварталы городов, ей придется прятаться в бомбоубежищах, но ее это не останавливало. Она хотела работать, хотела, как ей тогда казалось, помогать людям.

Через пять дней после разговора с Александром Адриана вместе с фотографом и спецкором улетела на специальном военном самолете в Косово. Еще через неделю Александр, приезжая в Багдад за продовольствием, заходя в чайные, чтобы передохнуть и укрыться от зноя, мог читать в газете «Мир политики», позаимствованной во французском консульстве, репортажи того самого спецкора Шарля Бонне, и каждый раз он подолгу смотрел на знакомое имя в конце статьи: Шарль Бонне, Адриана Божович и фотограф Филипп Нуар. Статьи изобиловали фотографиями косовских албанцев, пострадавших от преступных действий правительства Милошевича. Это были душераздирающие картины лагерей, из-за железной сетки на читателей смотрели изможденные лица детей, стариков и женщин. Это были картины бесконечных верениц беженцев, бредущих по дорогам в поисках спасения. Это были также страшные фотографии с места массовых захоронений. Но ни разу в репортажах Бонне Александр не прочел об участи косовских сербов. По версии газеты, в которой работала Адриана, репрессиям подвергались только лишь албанцы, но по доступным в Багдаде российским телеканалам, которые можно было смотреть в консульстве, так как в самом Багдаде и в других городах Ирака телевизионные антенны и тарелки были запрещены государством, а на Ирак в ту пору вещали только правительственные каналы «Ирак» и «Багдад», Александр видел совсем иные репортажи, посвященные как раз сербам и черногорцам: их дома и церкви сжигали, людям приходилось покидать дома и перемещаться в сторону Северного Косово, где исторически проживали сербы, или Белграда. Гонениям со стороны Албанской народной армии подвергались, по словам русских, также цыгане. Александр вспоминал также рассказ самой Адрианы о том, что в 1998 году албанцы сожгли ее дом в Звечане. По российским каналам, которые Александр смотрел в консульстве, Милошевич был жертвой заговора стран НАТО, по версии же западных СМИ – страшным тираном, виновным в геноциде албанцев. Более того, на некоторых российских каналах слово в слово повторяли версию американского, французского, английского телевидения. Александр не знал, кому верить, и терялся в догадках. Он испытывал странное чувство раздвоенности восприятия информации, невозможности понять суть происходящего, двойной правды, то, что Джордж Оруэлл называл «doublespeak». Что-то подобное он уже ощущал, когда в 1992 году отец вернулся из Петербурга ни с чем, а ехал в надежде вернуть хоть малую часть того, что принадлежало когда-то его семье. Там красноречиво дали понять, что реституции, подобной прибалтийской, не будет. Видимо, отцу пригрозили, так как после этой поездки он отказывался говорить, с кем именно встречался и о чем пытался договориться. И вообще просил побыстрее забыть о его утопических планах. Возможно, его прадед и дед, когда в 1917-м ехали в поезде из Берлина в Париж, глядя на пролетающие поля, чистенькие домики, густые леса, увы, чужой земли, также недоумевали, за какие страшные грехи в одночасье потеряли они нажитые веками дома, сады, парки, березовые рощи? За что они едва не лишились жизни? Если бы друг отца, служивший в немецком посольстве, не помог им бежать однажды ночью, будто двум ворам, уходящим от полиции, их бы расстреляли, сомнений быть не может. Крестьянам, работавшим в поместьях прадеда, оказывалась медицинская помощь, дети учились грамоте, на все праздники люди получали щедрые подарки. За что их так ненавидели? За что выгнали из собственного дома? Да, очень может быть, что у прадеда и деда тогда были точно такие же ощущения двойной правды. Самое страшное заключается в том, что подобную двойную правду, или двойной стандарт, как говорят теперь, понять невозможно, ее нельзя развенчать, ее нельзя опровергнуть. Она напоминала замкнутый круг, и попавшие в этот круг никогда бы не смогли вырваться из него. Им предстояло либо погибнуть, либо смириться с жалкой участью привязанного крепкой веревкой ослика вечно ходить по одному и тому же кругу. В пропаганду с той и другой стороны Александр отказывался верить. Он ждал, когда Адриана сама расскажет ему правду, она не смогла бы соврать, она выросла в Северном Косово и любила свой некогда красивый, зеленый край, залитый теперь человеческой кровью и пропахший гарью пожаров.

Прошло еще недели две, в двадцатых числах марта из новостей Александр узнал о первых бомбардировках Белграда воздушными силами НАТО. Об этом Александр читал теперь даже в иракских газетах «АльСаура»[43]43
  Печатный орган правящей партии БААС.


[Закрыть], «Аль-Джумхурия»[44]44
  Правительственная газета при С. Хусейне.


[Закрыть], «Аль-Ирак»[45]45
  Общественная газета времен С. Хусейна.


[Закрыть], слышал по иракским телеканалам «Ирак» и «Багдад». Новости эти с трудом укладывались в голове. Чтобы в центре Европы на голову мирным гражданам сыпались бомбы, гибли дети и старики? Еще лет семь назад, когда пала Берлинская стена, казалось, все заживут мирно и счастливо. Мир распахнет окна и двери, и люди из бывшего соцлагеря и самого СССР поедут в Европу, европейцы смогут побывать в России, Белоруссии, Украине, среднеазиатских странах, станет развиваться бизнес, будут укрепляться всевозможные связи. А все пошло не так. Началась чеченская война, возникали вооруженные конфликты в Таджикистане, Азербайджане, Армении, Приднестровье, Абхазии, в бывших соцстранах преследовались свергнутые члены высшего руководства, в бывшем ГДР подвергались репрессиям профессора вузов, писатели, журналисты, наконец, дело дошло до Югославии. Начался передел мира, и, как понимал Александр, все только начиналось, все еще было впереди. На смену Советскому Союзу созревал союз внутри Европы, и самые мощные страны НАТО, подобно силам давно почивших Александра Македонского, Юлия Цезаря, Хлодвига I, Карла Великого, Наполеона I, Отто фон Бисмарка, вновь стремились к созданию своего нового сверхмощного союза наподобие Великой Римской империи, Франкской монархии, империи Наполеона, Германской империи, Третьего рейха. Но каких жертв попросит этот новый колосс? Кто из рожденных в 1998 году был заранее обречен не дожить до совершеннолетия? Эпоха перемен коснулась деда и прадеда Александра, отец его родился, когда Европа лежала в руинах после Второй мировой войны. Неужели и его захлестнет эта беспощадная волна геополитического цунами?

Александра все больше беспокоил тот факт, что с первого дня бомбардировок статьи Шарля Бонне в «Мире политики» не публиковались. Успокаивало одно – если бы что-то случилось, об этом непременно написали бы в газете. Адриана не звонила, не присылала сообщений на электронную почту. Все это Александр объяснял возможным отсутствием связи с военными действиями в регионе, но он волновался, и день и ночь думал о любимой, вспоминал их встречи в Париже, прогулки по Буживалю, Версалю, набережным Сены, долгие беседы в саду Тюильри. Все это было наваждением, ночными галлюцинациями. Все это казалось теперь таким далеким, таким неправдоподобным, происходившим как будто бы и не с ним. Он ждал ее, ждал изо всех сил, порой забывая обо всем на свете: об экспедиции, о Меде, о новых артефактах, о ежедневных отчетах. Почему-то именно в эти мрачные дни в памяти часто всплывал образ отца, с неприязнью высказывающегося об Адриане, глядящего на нее свысока, даже с каким-то презрением. И в эти минуты Александр не мог отделаться от мысли, что, если с Адрианой что-то случится, он не простит отца, не простит никогда. Не бомбы НАТО могли убить эту хрупкую мечту, а отец своим авторитетом раздавил бы ее, уничтожил, вытравил как что-то очень важное, но запретное. И Александр понимал теперь причину ненависти и презрения отца к этой сербской девушке, он ненавидел ее лишь за то, что Александр ее полюбил, за то, что он, как ему казалось, теряет авторитет, власть над сыном. Отныне был кто-то, кого Александр слушал чаще и охотнее, чем его, кто забирал внимание Александра, кто уводил его все дальше и дальше от фундаментального родительского пьедестала.

Прошла еще неделя, Адриана позвонила из Парижа. Голос ее, как показалось Александру, изменился, стал глухим, темным, словно изъеденным какими-то невидимыми насекомыми. Голос вытекал из трубки жидким шипящим потоком и ассоциировался с циферблатами часов на полотне Сальвадора Дали «Постоянство памяти». Если раньше Александру казалось, что ее звенящий, воздушный голос, наполненный оптимизмом, нотками счастья, расцветших цветов, весеннего ветра, источал аромат свежескошенной травы, первых распустившихся почек и холодного мартовского утра, то теперь он почувствовал запах крови, гниения ран, черного дыма, от голоса тянуло жаром красных языков пламени, вырывающихся из окон горящих зданий. Адриана вся ассоциировалась с войной, она была для Александра олицетворением этой новой войны – хрупкая, тонкая, миниатюрная, воплощение всего того беззащитного, что гибло под бомбами, сброшенными с огромных самолетов, в которых, перекатывая с одной стороны языка на другую мятную жвачку, громко смеялись над какой-нибудь непристойностью здоровенные детины. Они играли человеческими судьбами, как кеглями в боулинге, отправляя шар за шаром вниз, взвизгивая от восторга, когда удавалось точно поразить очередную цель: мост, школу, больницу, детский сад, жилой дом, здание администрации.

– Мы вернулись вчера. И вчера же я уволилась из газеты, – сообщила Адриана.

– Но почему? Ты же так хотела устроиться в крупное агентство. Это такой шанс для тебя. И мне кажется, ты отлично справилась.

– Тебе только так кажется. И потом… с чем справилась? Да там… Девушка замолчала.

– Что там?

– Не будем об этом. Я потом тебе попытаюсь объяснить.

– Ну хорошо. Конечно.

– В общем, я хочу тебе сказать, что через три недели у меня будет возможность улететь в Белград с другим заданием. Я буду работать на сербское издание.

– Как! – воскликнул Александр. – Ты хочешь вернуться? Сейчас? Когда Сербию ежедневно бомбят?

– Да.

– Ты сошла с ума. Ты обещала приехать в Багдад. Ты забыла?

– Я все помню, Александр. Прости. Но я все решила.

– Мы успеем увидеться до твоего отъезда. Через неделю я буду в Париже с отчетом. Мы должны поговорить. Мы должны все серьезно обсудить.

– Хорошо. Я буду тебя ждать.

В течение недели Александр улаживал дела, связанные с отъездом, подготавливал отчет, ездил в Багдад, Эль-Махмудию, Ктесифон за необходимыми документами, проверял груз, следил за тем, как упаковывались артефакты. После возвращения Адрианы в Париж Александр успокоился и всецело погрузился в работу. Кроме описания артефактов и редактирования дневника экспедиции он завершил черновой перевод одной из найденных дощечек, в которой как раз были указаны примерные координаты погребенного под волнами цунами древнешумерского города Меде. Каким-то образом информация о его переводах просочилась за пределы лагеря и даже за пределы Ирака. Дощечка вызвала всеобщий интерес, Александру писали и звонили каждый день, газеты, одна за другой, боролись за право первыми напечатать интервью с Александром и кратко описать содержимое драгоценных рукописей. Однако Пиош строго-настрого приказал до возвращения в Сорбонну никаких интервью не давать и ни о чем не рассказывать, так как боялся мистификаций и различных досадных неточностей, нередко приводившие к глубоким разочарованиям, а то и судебным тяжбам. Все должны были проверить в Сорбонне и в лабораториях Лувра. Затем уже можно было бы говорить о сенсации. Впрочем, как понимал Александр, сенсацией можно было бы назвать не только сам город, если ему посчастливится найти его когда-нибудь, но прежде всего Золотой зиккурат или Башню Магов, о которой говорилось в рукописи. Настоящее новое чудо света. Если бы этот древний храм предстал перед глазами людей, если бы все увидели золотые кирпичи, зверей и цветы из рубинов, изумрудов и золота, которые украшали когда-то стены зиккурата, Александр прочувствовал бы всеми фибрами своей души, для чего пришел в этот мир и зачем выбрал этот зыбкий путь – на стыке прошлого и настоящего.