Текст книги "Повелитель"

9. Амбра-кадабра

Надя проснулась и вспомнила: сегодня должно произойти что-то прекрасное. Подобное ощущение бывало в детстве, когда она просыпалась в новом году или в свой день рождения. Первого сентября начинались занятия в Литинституте.

За лето Надя соскучилась по друзьям, лекциям, семинарам, а мысль о том, что она снова увидит Андрея Мстиславовича, делала ее почти счастливой, по крайней мере ей так казалось. Это было странное, необъяснимое чувство, томительное беспокойство от предвкушения чего-то невиданного и прекрасного. Она давно не ощущала себя так хорошо, что неудивительно – несколько последних месяцев оказались непростыми. В июне умерла бабушка – от старости, так сказал врач. Теперь Надя жила в ее квартире. Переехав от родителей в крошечную однушку в Коньково, она своими силами все лето делала ремонт. Друзья тоже помогали: Камышников повесил новое зеркало в ванной, Ларичев с Виноградовым вытащили весь старый хлам с балкона: доски, лыжные палки, земляничное мыло, спички, бутылочки тройного одеколона – ненужные признаки минувшей эпохи исчезали в огромных мусорных мешках. Какие-то предметы Надя оставляла на память, а что-то удалось использовать по назначению. Во время освобождения балкона от негодных вещей Антон обнаружил бутылку лимонной водки.

– Вы что, собираетесь это пить? – воскликнула Надя, принюхиваясь к жидкости кислотного цвета. – А если отравитесь?

– Это же водка! – заявил Ларичев. – Что с ней сделается. С годами только лучше. Но ты если не хочешь, не пей.

– Да это же супернаходка! – радовался Руслан. – А у тебя найдется к ней какая-нибудь старорежимная закуска?

– Колбаса есть.

– Вот, отлично! Мы сейчас делаем еще пару заходов на помойку, а ты пока готовь рюмки и бутерброды.

Найденную водку Надя все же попробовала. На вкус она оказалась довольно едкой, с привкусом лимонной цедры.

Только Вадим не участвовал в обустройстве ее нового гнезда – на все лето он уехал домой. Однажды вызвался помогать Кизиков, оказалось, он кое-что понимал в ремонте – с его помощью Надя справилась с покраской потолков. Приезжали Миша с Мариной. Ветров к строительным работам оказался абсолютно не пригоден, и, пока подруги перекрашивали белый кафель ванной в теплый красный цвет, он где-то гулял, зато вернулся со здоровенным свежим линем, которого тут же зажарил.

К осени квартира стала походить на тропическую птицу: фиолетовый коридор, голубая кухня, красная ванная и желтая комната, причем краски Надя выбирала насыщенные, она терпеть не могла блеклые цвета. Шкафы остались бабушкины – массивные деревянные комоды, словно сошедшие с рекламы антикварного магазина. На похоронах она не плакала. И только когда, уже переехав, раскладывала свои вещи, разрыдалась над ворохом платьев. Ей пришлось выбросить огромное количество негодной еды: старые крупы, мука, сахар, какие-то коренья. Много еды. А вот если завтра похоронят ее, останется много годной одежды. Поколенческий прогресс. Надя сквозь слезы смотрела на цвета и узоры ткани. Баба Даша умела шить. Пожалуй, она была гением шитья. Бабушке можно было показать рисунок, и она создавала по картинке точно такую вещь. Без выкройки. У самой же было не очень много нарядов, и почти все, а может и все, сшиты собственноручно. Вплоть до похоронного наряда. Женщина – элемент счастья – это о ней. Для многих мужчин баба Даша была бы основой семейного счастья, благополучия, любви и покоя. Основой радости, той самой, что возникает из ниоткуда, разгораясь на газовой плите, мелькая светлой тенью в коридоре коммунальной квартиры, вырастая томатной рассадой на окне. Для многих. Кроме Надиного деда. Перед смертью баба Даша рыдала, умоляя, чтобы ее похоронили подальше от него, на самом дальнем кладбище. И почему же судьба сверстала именно так? Неужели не было другой дороги, другой жизни? Могла ли она выбрать что-то иное? Почему Надя ничем не могла помочь, а теперь лишь плачет над разноцветными тряпочками, представляя, как бы бабушка порадовалась, что у внучки так много красивых платьев.

Жизнь прошла, и теперь ее можно уместить в несколько слов. Чахотка, злая мачеха, мороз. Брат, отданный в детдом. Голод. Москва. Работа. Война. Свадьба. Сын. Внуки. Вдова. Смерть. Надя будто бы видела эти слова, складывающиеся из полосок на ткани. Появились еще два: любовь и радость. То, чем баба Даша всегда делилась. Если представить себя на ее месте – да Надя бы тысячу раз повесилась! По крайней мере, она так думала. А бабушка улыбалась и шила ей пятилетней курточку. И ни у кого не было такой курточки. И Надино самое счастливое детское воспоминание – о прогулке с бабушкой. Как она посадила Надю на деревянную лошадь детской площадки в Тропаревском парке, и какая вокруг была весна, и как пахло краской. Надя словно сейчас видела четверку деревянных лошадей, темных, с красными седлами. А впереди – высокий белый конь. Их подкрашивали весной и однажды баба Даша, не заметив, посадила внучку в непросохшее от желтой краски деревянное седло. На Надиных рейтузах осталось невыводимое пятно. Возможно, с тех пор она и полюбила яркие краски. А когда они шли обратно мимо леса, то набрали в бутылку муравьев. Надя помнила черных насекомых, суетящихся внутри прозрачной неволи. И какой-то бесконечный свет, играющий на бутылочном стекле. Надя вытерла слезы и закончила сортировку вещей. В ту ночь она заснула легко, безмятежно провалившись в ласковое забытье, и так же легко проснулась первым осенним утром.

Солнце яростно заливало двор Литинститута. Торжественный Весин в белом пиджаке стоял на крыльце и вещал напутствие первокурсникам в допотопный переносной микрофон, который, как всегда, не работал. От круглого оранжевого прибора, который Весин передавал другим выступающим преподавателям, тянулся шнур к громкоговорителю, напоминающему уличные динамики из старых фильмов, только меньших размеров. Надя отыскала в толпе своих – она почти сразу заметила вихрастый затылок Вадима, которого не видела целое лето.

– Привет! – шепнула она.

– Надька, здорово! – обрадовался Вадим и схватил ее за руку. – Вон, первый курс стращает, – он кивнул в сторону ректора.

«Самое трудное, что было в жизни у меня – это школа, – тем временем продолжал свою речь Николай Сергеевич. – Институт – это легче, потому что меньше контроля. Больше самоконтроля. Постарайтесь это запомнить. Постарайтесь взять из этого института как можно больше того, что он дает. Вы серьезны и талантливы, вижу это по вашим лицам. Но вам предстоит большая работа, и эту работу нужно будет делать не после учебы, а еще в его стенах. На нас, преподавателях, тоже лежит непростая задача – вооружить своих учеников профессионально. Путь вам предстоит тяжелый путь писателя – это неимоверно сложно, но путь этот ведет на небеса…»

После официальной части и нескольких пар студенты разбрелись по округе, чтобы отметить начало учебного года. День наполнился теплом и солнцем совершенно по-летнему – природе неведомо, что сегодня на календаре первый день осени. Когда Надя с однокурсниками подошли к Новопушкинскому скверу, там в фонтане уже весело плескались второкурсники. Подойдя ближе к бьющей воде, Надя сняла желтые туфли-лодочки и наступила в лужу, растекшуюся по серой плитке. Ноги ощутили приятное водяное тепло, она глубоко вдохнула и улыбнулась.

– А целиком можешь? Вон молодежь что творит! Молодцы! – подзадорил ее Вадим.

– А сам хочешь присоединиться? – Ася легко подтолкнула его к фонтану и засмеялась.

– Конечно хочу, я все хочу! Одичал, – Вадим немного растерянно улыбнулся.

Ильин жил в селе Байкалово Свердловской области, и это лето, как и другие каникулы, провел там.

– Скучно небось было? – спросила Надя.

– Да ты знаешь, там просто все другое. А как поступил в Лит – будто та жизнь от меня все дальше и дальше. Нет, дома неплохо, конечно, друзья, родители, воздух. Пишется хорошо, я за лето поэму написал! Ну и еще по мелочи. И такой покой вокруг, что удавиться иногда охота. А здесь… – Вадим задумался. – Здесь как параллельная вселенная – и Москва, и Литинститут. Город такой огромный и быстрый, народу много, тут тебе и особняки, и хрущевки, и магазины, и театры. А у нас в Лите своя жизнь, поэтика, семантика и прочее. То, без чего вроде бы и можно обойтись, а на самом деле нельзя. Дома ты со своими стихами нафиг никому не нужен. Может, и здесь не нужен, но все же есть семинары, журналы, литературная жизнь…

– А почему ты решил поступать в Литинститут? – спросила Надя.

– Мне учительница по литературе школьная посоветовала. Я ей стихи свои показывал, она и сказала, что есть такой институт, попробуй. Ну я и попробовал.

– А я наш Лит в справочнике нашла. У меня была такая толстая книга – пособие для поступающих в вузы за 2000 год. Что-то вроде того. И еще я подумала, это очень романтично – учиться с будущими поэтами и прозаиками, – поделилась Ася.

– А еще критиками и драматургами, – подсказал Кизиков.

– Ну вот, а выяснилось, что мальчиков поступает очень мало, во всяком случае на очку.

– А как же Макс?

– С Максом мы расстались.

– Да брось! На самом деле? – удивилась Марина.

– Да. Он говорил мне, что снимает комнату у своей последней жены, и я ему деньги давала на это иногда… Ну ладно, часто. А потом оказалось, что жена вовсе не бывшая, и ничего он там не снимает, они просто живут вместе. И еще ничего ему не скажи, чуть что, сразу начинал орать: «Не кричите на меня, у меня депрессия!» Достало! Я вообще-то тоже пишу, и тоже творческая личность. У меня у самой от него депрессия! Короче, пошел он!

– Вот и правильно, – одобрила Марина.

– Да. Я сначала все время плакала и еще писала стихи. А потом начала смотреть фильмы Блие и поняла, что очень похожа на его героинь. Вы любите Блие? Который Бертран, а не Бернар?

– Ну вот, я только научился различать Моне и Мане и не путать трансцендентное с трансцедентальным, теперь еще это! – возмутился Вадим.

– Да ладно, Вадь, ты что, «Вальсирующих» не смотрел?

– Нет, а что это?

– Я тебе потом расскажу. А лучше покажу, у меня скоро день рождения, соберемся и посмотрим. А Блие я теперь обожаю! Его фильмы можно смотреть в любом настроении. Он один из немногих, умеющий говорить красиво о безобразном. Все его женщины, недавние девочки, любовницы, жены, проститутки, у каждой свой знак смирения и послушания – нести эту жизнь, быть человеком, – вдохновенно рассказывала Ася. – А мужчины у него, злые добрые, потерянные и растерявшие себя во вселенной человеческого мира, словно они везде и нигде одновременно. Или наоборот, сильные, цепкие, хваткие, понимающие, где они и для чего. И все они прекрасны. Непонятно, чем так завораживает эта жизнь – своей подлинностью или уродством, сияющим в особой бертрановской красоте, словно самый драгоценный камень на нашей планете. Это тот свет, который я вижу, очень-очень много света, он светит в человеческой лжи, неправде, страхе, боли и отчаянии, во всех развалинах, изгибах и тупиках судьбы! Этот свет горит, не исцеляя, нет. Но когда вспоминаешь, что он есть, и есть у каждого – это дает силу открывать утром глаза. Словно появляется какая-то новая надежда…

– Ну тебя понесло! – Вадим щелкнул крышкой пивной банки.

– Дурак ты! Ничего не понимаешь, – надулась Ася.

– Я тоже его фильмы люблю, – сказала Марина.

– А у вас с Ветровым как, вы вместе еще? – поинтересовалась Ася.

– Вместе. Мы на море ездили к его друзьям, жили где-то месяц под Сочи. Когда туда ехали, нас с поезда ссадили – за пьянку.

– Вы буянили, что ли?

– Нет, мы не вовремя встретились с начальником поезда. Всего две станции не доехали. Нас в милицейскую машину посадили, отвезли в отделение. Там заставляли дуть в трубочку, ходить по линии и так далее. Я боялась, что деньги украдут – вещи забрали. Но нет, все вернули потом. Только пришлось билеты покупать, чтобы доехать. А так все здорово – море, покой. Миша роман писать начал.

– А ты? – спросил Барсуков.

– А я ничего не написала вообще, мне было так хорошо…

– Сам-то что написал? – спросила Надя.

– А у меня новый сюжет, – он поправил воротник белой рубашки. – Я когда сегодня ехал сюда, на остановке видел замечательную картину – две машины врезались, уже ДПС работают, что-то там измеряют. «Волга» и «Фольксваген». Повреждены не сильно, так, царапины. Пока гаишники работали, водители познакомились. Женщина – водитель «Фолькса», мужчина за рулем «Волги». Когда документы оформили, начали разъезжаться, но «Фольксваген» не захотел заводиться. Мужчина из «Волги» увидел, что она не заводится, остановился, вышел, что-то понажимал в капоте – не помогло. Закончилось тем, что «Фольксваген» привязали к «Волге», так они и уехали. И я подумал, вот так какая-то житейская буря налетит, бросит людей друг к другу, и кто знает, что из этого выйдет. Может, они привязались навсегда? Думаю, это будет повесть… – Барсуков задумался.

– Опять сюжет, – сказала Надя, – а готовое у тебя есть что-то? На диплом-то хватит?

– Ой, Надь, не порть настроение, его и так нет, – пробурчал Петя Сипченко, – сегодня вот совсем не хочется думать о дипломе.

– Ладно, не будем, – согласилась она. – А я тоже летом не писала, зато вчера получилось стихотворение. Как я ему обрадовалась! Когда долго не пишешь, становится страшно, что это молчание навсегда и я больше ничего не напишу…

– Вот я тоже этого ужасно боюсь! – подхватила Марина. – И ведь нельзя себя заставить усилием воли. Вернее, заставить можно, но тогда получится плохой текст, лучше уж вообще не писать.

– Да, я прямо чувствую, как проваливаюсь в ледяную дыру ужаса, и настроение сразу портится, а потом раз – и приходит стихотворение. И это чудо, словно… – Надя замолчала, вглядываясь в пространство за фонтаном.

Чуть вдали, ближе к Тверскому бульвару, на одной из скамеек сидел Лялин. Поколебавшись несколько секунд, Надя пошла к нему.

– Надь, ты куда? – с плохо скрываемым разочарованием в голосе крикнул ей вслед Барсуков, но она не ответила.

Лялин заметил Надю примерно на полпути. В светлом сарафане, с распущенными волосами, отливавшими под солнцем золотом, с бутылкой пива в руке, светящейся под лучами, словно драгоценный кристалл, она напоминала царевну, вышедшую из сказки и перенесенную недобрыми силами в центр Москвы двадцать первого века.

– А почему вы босиком? – вместо приветствия спросил мастер, глядя на ее ступни, выглядывающие из-под светлой льняной юбки. – Мне, кстати, часто снятся кошмары, что я иду на какую-то важную конференцию, выхожу на сцену выступать и обнаруживаю себя босиком. А вы на самом деле…

– На самом деле это не так уж и страшно. Мы немного в фонтан забрались, вот и разулась. Да и асфальт приятный, теплый.

– А ведь еще не вечер, – заметил Андрей Мстиславович, глядя на бутылку в ее руке.

– Вы, я смотрю, тоже отмечаете, – быстро ответила она, глядя на его золотую фляжку в кожаном футляре под крокодила. – У вас там водка или коньяк?

– Ни то ни другое. Там мой фирменный коктейль. Сам делаю. Называется «Амбра».

– «Амбра»? Это ведь что-то с духами связанное?

– Я так сократил от амброзии. Чем-то похоже на арфу. Амбра-кадабра. Главное, не пить много. Хотите? Вы садитесь. Только стаканчика у меня нет.

– Хочу. – Надя села рядом и осторожно поднесла к губам золотое горлышко.

Напиток был крепким, обжигающим и в то же время приятно-терпким.

– Вкусно! – объявила она, возвращая фляжку. – А что в этой «Амбре»?

– О, этот секрет я унесу с собой в могилу. Шучу. Это текила, лаймовый сок, ликер и немного корицы.

Наде очень хотелось спросить, почему он пьет в одиночестве в этом сквере, но она не решалась. До них долетало ласковое журчание фонтана, а где-то совсем рядом посвистывала птица.

– Интересно, что за птица, – сказала она, – я в них совсем не разбираюсь, знаю утку, голубя, воробья, галку еще. А всех остальных называю скворушками, хотя это, наверное, не они. Может, это соловей?

– Нет, соловьи весной поют.

– Да, правда. А я никогда не слышала соловья.

– А к нам в дворик они прилетают. Из аудитории слышно. Ты, наверное, слышала, просто не знала, что это соловей.

– Вы мне покажете? Весной?

– Конечно, – ответил мастер и задумался. – Что у вас вообще хорошего?

– Я переехала. Только не знаю, хорошее это или плохое. В бабушкину квартиру, потому что она умерла.

Возможно, это было волшебным действием «Амбры», но совершенно неожиданно для себя Надя рассказала Андрею Мстиславовичу про похороны, переезд и ремонт. Мастер слушал не перебивая, лишь иногда отхлебывая из фляжки, перед тем предлагая выпить ей.

Когда она вернулась к своим Ильина, и Барсукова не было – они пошли за пивом к палатке возле метро.

– О чем говорили? Вы стихи, что ли, так долго обсуждали? – лукаво улыбнулась Марина.

– Не стихи. Просто пообщались. А вы почему не подошли?

– Побоялись вам помешать, – ответила Ася. – Вы такая красивая пара!

– Не придумывай.

Надя обернулась, чтобы еще раз посмотреть на Лялина. Лавочка, на которой они только что распивали «Амбру», была пуста.

10. Эволюция творчества

Осень стремительно разрасталась, наполняясь красками, словно природа готовилась не к временному умиранию, а новому расцвету. Несколько недель спустя после первого семинара, когда все по очереди читали свои стихи и делились последними новостями, промелькнули незаметно, и наконец наступил день, которого Надя ждала со страхом и нетерпением – ее обсуждение. За все лето она написала только одно стихотворение, которое и прочитала на первой творческой встрече. Но оно не вызвало оживленных откликов, да и ей самой, честно говоря, казалось каким-то вялым. Но ничего другого у нее не было. Вадим даже посоветовал ей по-хорошему потерять голову, чтобы дать эмоциональную свободу своим строкам.

– Чью голову потерять? – переспросил Лялин.

– Свою. А разве не понятно?

– Нет, не понятно. – Мастер улыбнулся. – А то она возьмет и мою голову потеряет…

От этих слов у Нади сердце застучало, словно колеса скорого поезда на стыках рельс, но виду она не подала, и сама себя успокоила: все это ей кажется. Но что удается укрыть от людей, невозможно спрятать в творчестве. В сентябре Эвтерпа, словно компенсируя поэтически бесплодное лето, не покидала ее ни на день. Наде приходилось записывать внезапно зазвучавшее стихотворение, где бы она ни была, на лекции, в метро или магазине – она останавливалась и доставала маленький блокнот. Однажды вдохновение настигло ее по дороге домой. Лил дождь, Надя торопилась – зонт, конечно, в тот день она не взяла. Почувствовав подступающие слова, Надя замедлила шаг, проверяя, быть может, она сумеет их запомнить и донести хотя бы до подъезда, чтобы там в укрытии записать эти строки. Но тут же, не доверяя памяти, остановилась, и, заслоняя буквы от льющейся с неба воды, начала выводить буквы. И в октябре новая подборка была готова. Обсуждение ее страшило, и не только из-за стихов. Наде стало казаться, что Андрей Мстиславович как-то иначе смотрит на нее во время семинаров. Причем когда она отвечала на его взгляд, мастер никогда не отводил глаза сразу. «Чтобы формулировать довольно тонкие вещи, необходимо точное слово. Душевное состояние, перенесенное на внешний предметный ряд – это художественная задача, для выполнения которой требуется определенный уровень, прежде всего владения языком. Помните, поэтическая самостоятельность идет рука об руку с точностью выражения. Но не стоит забывать о форме…» – говорил на одном из семинаров Лялин, и Надя слушала, глядя ему в глаза, и аудитория вместе с ней начинала уплывать в иное, счастливое измерение. Как бы она хотела говорить с ним на равных, путаясь в падежах и перевирая цитаты, употребляя неточные и неверные слова, и чтобы Андрею Мстиславовичу это казалось прекрасным. Сначала Надя пыталась себя убедить, что все это вздор, фантазия, чрезмерно разыгравшееся воображение, но однажды поймала себя на том, что ждет встречи с мастером. По средам ее сковывала хрустальная грусть, ведь в следующий раз она увидит его только во вторник. А однажды после семинара, когда Надя с подругами стояла на крыльце, Лялин, проходя мимо них, похлопал свою студентку по плечу:

– Уже покурили? – спросил он.

– Я не курю, – ответила Надя, вздрогнув, как от ожога.

– Да? А еще вы не поете, я помню. Ну, до следующего вторника.

И он шагнул с освещенного крыльца в осенние сумерки. Надя зачарованно смотрела ему вслед. Именно в этот момент явилась твердая уверенность: ей – не кажется. Но что делать дальше, было не понятно. Лялин снился Наде вот уже третью неделю, а она ни с кем не говорила о нем, даже с Мариной. Да и о чем говорить?

В какой момент женщина начинает видеть в человеке, которого знает не первый день, именно мужчину? Не коллегу, не учителя, не товарища… Когда, из-за чего зрение переключается, и тогда уже и сам человек, и весь мир становятся чем-то иным? Надя этого не знала. Когда она пыталась вспомнить с чего все началось, память предлагала картинку их первой встречи – взгляд, рукопожатие… В любовь с первого взгляда она не верила. Но другого начала у нее не было.

Когда Надя зашла в аудиторию, почти все уже собрались. Даже Ветров пришел, но сегодня они с Мариной сидели раздельно. Трудно было поверить, что вчерашние влюбленные расстались по-настоящему. Случилось это так. Аня и Поль решили устроить поэтический вечер на двоих, сыграв на контрасте своих стихов. Аня писала в стиле неоромантизма, так она сама о себе говорила. Она читала первой.

 
однажды случится тот самый вечер
написанный на роду
ты мне улыбнешься и я отвечу
и взгляда не отведу
 
 
пройдет лет десять в делах и планах
вот новый десяток взят
в привычных ссорах никто не ангел
в раздорах никто не свят
 
 
ты будешь первым в своих сомненьях
научишься укрощать
ты станешь молча искать прощенья
а я научусь прощать
 
 
и нам останется тьму сорочью
в стаканах мешать с вином
и будешь ты возвращаться ночью
а я мечтать об ином
 
 
и вот однажды подует ветер
в особенно темный год
другое счастье тебе ответит
и взгляда не отведет
 
 
когда же судьба обрывая звенья
раскрутит свою пращу
ни ты не станешь искать прощенья
ни я тебя не прощу
 

В то время как Поля смело можно было назвать традиционным лириком. Он начал свое выступление со стихотворения, которое Надя особенно любила.

 
Кошки – это совсем не то, что собаки:
Лучше читают они воздушные знаки…
Хозяйка квартиры вчера попросила доски.
Я достал из-за шкафа невиданные предметы:
Цветным обтянуты ситцем. Кладут их на два табурета,
Садятся: практично, удобно для переноски.
 
 
Значит, где-то гостей по-деревенски много.
Свадьба? Поминки? Проводы? Шум, тревога,
Курят на лестнице, не запирают двери, столы сдвигают…
Кот нарезает круги, себе не находит места.
Иду на балкон: ночь после дождя – невеста!
Только последние тучи над городом догорают.
 
 
Девятый этаж – видать Текстили, Кузьминки.
Оглядываюсь на кота и чувствую, что – поминки…
Что я здесь делаю, так далеко от дома?!
В квартире пустой, с чужим хрусталем, посудой…
Воздушные знаки куда-то летят отсюда.
Ходит и ходит кот со своей истомой.
 

После поэтического вечера все, как обычно, отмечали, но в этот раз особенно разошлись – чуть не спалили «Акростих», литературное кафе, где проходило много различных мероприятий. Кто-то разлил по столу 70-градусную хреновуху, изготовленную по личному рецепту Ларичева. Миша решил проверить, действительно ли она такая крепкая, как обещал Антон, и поджег. Стол вспыхнул. Все кинулись тушить огонь, а оторопевший бармен наблюдал за этим, не двигаясь с места. Очаг возгорания был ликвидирован стихами Дениса Новикова. Книга не пострадала, да и стол практически тоже. Потом Поль пытался подраться с Русланом, Антон звал всех на кладбище, а Миша начал отключаться прямо в метро. В итоге Марина его дотащила до дома и сдала на руки жене, которая супруга приняла и пригласила ее зайти. Оказалось, жена знала про их отношения с Мариной. И вот, пока Ветров храпел в соседней комнате, его женщины пили на кухне чай.

– Сначала мы обсуждали какую-то ерунду, чуть ли не погоду, – рассказывала Марина. – Потом она начала говорить про него гадости, что он со мной лишь развлекается, а завтра забудет, что ей меня жалко. Себя пусть пожалеет! Не верю я в благородные жесты бывших жен!

– Почему бывших? – спросила Надя.

– Потому что настоящие, когда узнают о любовнице, уходят или убивают!

– Кого убивают?

– Всех! Ненавижу его! – рыдала подруга. – И вообще плевать мне на него и на жену, пусть хоть завтра оба загнутся! Почему я должна страдать?

– Но ты же Мишу любишь. Иначе бросила бы тогда в метро, или в милицию сдала.

– Люблю, да. Я от этой любви себя узнавать перестала. Мне как будто одновременно хочется и жить и умереть…

Когда Надя села на место и достала распечатанную подборку, то заметила, что Андрей Мстиславович как-то особенно на нее посмотрел. Для обсуждения она выбрала оливковое вязаное платье, бордовые ботинки и серьги в виде голубых эмалевых рыбок. Ресницы накрасила любимой зеленой тушью, глаза подвела черным карандашом, губы оставила без помады. Но главным и в этот раз необычайно трудным оказался отбор стихотворений. Надя провела несколько дней в мучительных сомнениях, не решаясь добавить самые откровенные. Например, это:

 
А его борода лучше всякой другой бороды,
Потому что нежна, как пшеничное поле,
По которому я иду, и оно принимает мои следы,
И сухая былинка стынет в немом уколе.
 
 
Это вовсе не боль, это нежность земных полей,
Шелестит, проплывает в ласковом поцелуе,
Словно небо, которого нет светлей,
И оно мою жизнь незримо перелицует.
 
 
И я падаю в это поле, плыву на нём под дождём,
И зимую под снегом, и прорастаю весною.
Я трава, и лес, и дождь, и поле, и водоём,
На который падают поцелуи с яростью проливною.
 

И все же она его добавила – кто знает, что случится завтра и будет ли еще шанс показать мастеру свои стихи.

– Ну что, прекрасная поэтесса, вы готовы? – спросил Лялин.

От слов Андрея Мстиславовича сердце Нади забилось сильнее, но одновременно она насторожилась: не собирается ли он разнести подборку, этим комплиментом смягчая грядущий удар? У Нади сильнее, чем обычно, дрожали руки во время чтения. Ведь на самом деле все стихи она написала о нем и для него, и Наде казалось, она прямо сейчас, здесь, перед всеми признается своему мастеру в любви. И Лялин, и остальные – это понимают. У нее сбивалось дыхание и сердце стучало иначе, но она читала, читала как никогда.

 
Мой рай из яблок и пустых ветвей,
Из предосенней медности полей,
Где я стою с улыбкою блаженной.
Здесь так светло, что не добыть огня,
И на всю жизнь хватило бы и дня,
Одной улыбки вольной и наверной.
 
 
Мой яблочный непоправимый рай,
За что мне этот лес, осенний край,
Рябины вкус, наличники резные?
Вот дом. Не мой. Но я вхожу туда,
Пока ты даришь эти города,
Заморские, заречные, сквозные.
 
 
Вот пёс привычно машет мне хвостом,
А я последним яблонным листом
Встаю на цыпочки и наклоняюсь набок.
Прости меня, какой теперь я друг,
Жизнь выпала из ослабевших рук,
И вся земля в ковре из красных яблок.
 
 
Всё это так, что только б лечь ничком
На землю райским сорванным дичком
И жить без ветки радостно и смертно.
Я – дерево, я – осень, посмотри,
Мой рай в тебе, он у меня внутри
И жизнь глядит на нас немилосердно.
 

Потом, во время выступления оппонентов и других, говоривших о ее стихотворениях, Надя, словно в тумане, слышала фразы, врезавшиеся в ее память так, словно она голыми руками вытаскивала из костра раскаленные буквы: «это что-то новое, совсем на нее непохожее», «перед нами другой поэт, другая женщина», «любовь какой-то сверхъестественной силы», «потрясающий масштаб эмоций», «точно выверенные слова», «автор хотела сказать больше, но словно не смогла высказать все откровенно», «там сквозь призму чего-то личного преломляется общечеловеческое»…

Когда наконец заговорил Андрей Мстиславович, Надя уже ничего не боялась. Он начал свое выступление так: «В творчестве Надежды Милютиной произошла заметная перемена, что несколько удивительно – часто скачок авторского роста приходится примерно на третий курс, когда студент усваивает творческий опыт как своих сокурсников, так и мировой литературы, научается применять азы мастерства и составляет собственное представление о том, как нужно писать. В этой подборке я вижу потрясающий прорыв, живой лирический опыт, вроде бы ничем не обусловленный, и просто невероятное движение вперед. Могу сказать, что из всего семинара Надежда растет в профессиональном смысле быстрее всех…» Однако мастер, в отличие от других выступавших, не упустил ни одного недостатка, разобрав каждое стихотворение и указав на неточный или банальный образ, неверное слово или сбившуюся рифму. Но в целом, конечно, его отзыв был глубоко положительным. «Мне как руководителю семинара отрадно наблюдать совсем другой уровень мастерства, в этой подборке потрясающая эволюция творчества, отраженная в каждом стихотворении. Появилась иная внутренняя воля в стихах, заметно, что вы работаете над словом. Впрочем, так и должен поступать любой настоящий творец. Тексту обязательно нужно время, чтобы отлежаться, чтобы потом прочитать стихотворение так, будто бы его написал не ты. “Он думал: это охлажденье./ А это было мастерство”. Помните, чьи строки? Все будет хорошо, – сказал Лялин и внимательно посмотрел на Надю. – Работайте».

Когда ошеломленная неожиданным успехом Надежда благодарила выступавших сегодня, она заметила стопки книг на краю стола Лялина, на которые не обратила внимания в начале. Это была новая книга Андрея Мстиславовича «Серебряный век. От истоков до наших дней», и в конце семинара он подарил каждому по экземпляру. Наде как главной участнице сегодняшнего дня он вручил книгу первой. «На новые творческие высоты от всего сердца автора» – прочитала она крупный размашистый почерк на титульном листе.