Текст книги "Ангельский концерт"

По словам Гаврюшенко, дело не обошлось без вмешательства потусторонних сил. Потому что всего через две недели после того, как мне пришлось уносить ноги из города, а сам он находился в положении загнанной в угол крысы, полностью сменилось руководство прокуратуры. И ровно в тот же день было снято открытое наружное наблюдение за старшим следователем и его семьей. Люди Риссенберга исчезли вместе со своим боссом, да так оперативно, что даже ментовские «кроты» недоумевали, куда вся эта многочисленная братва подевалась.

Это, однако, не означало, что все забыто и ситуация сама собой рассосалась. Прямо скажем, Риссенберг нисколько не походил на матушку Терезу. И тем не менее установилось длительное затишье, на фоне которого Гаврюшенко даже совершил карьерный рывок и стал начальником отдела.

Криминальный сюжет, в котором мы оба играли не последние роли, вроде бы был развязан, но финал получился размытый. Я давным-давно мог бы вернуться в город, вопрос заключался только в одном – зачем?

Об этом и осведомился мой собеседник. На этот раз вопрос звучал так:

– Ну и как ты жить собираешься?

– На зарплату, – огрызнулся я.

Тут дверь кабинета осторожно приоткрылась и в проеме показалась дама лет тридцати пяти – довольно симпатичная, с совершенно домашним растерянным лицом. Глаза у нее были карие и круглые, как мокрые пуговицы.

Гаврюшенко метнул на нее свирепый взгляд.

– Лидия Николаевна, во-первых, в сотый раз прошу не входить без стука. Во-вторых – не опаздывать на службу. А в-третьих, будьте любезны, принесите мне стакан минеральной, а молодому человеку – кофе. И еще минут пятнадцать меня нет на месте.

Не издав ни звука, дама юркнула в предбанник, и, когда дверь за ней захлопнулась, я закончил фразу:

– Если, конечно, кто-нибудь согласится мне ее платить.

– Ну да, – кивнул Гаврюшенко. – Вот именно. Но ведь опером ко мне ты не пойдешь?

– Нет, – сказал я. – Не пойду.

– Вот видишь, – в его голосе прозвучало что-то вроде удовлетворения. – Остается частная практика. Но для этого нужны деньги, и довольно серьезные. Известно тебе, сколько сейчас стоит аренда самого захудалого офиса?

Я подтвердил, что известно.

– Денег у тебя нет, это очевидно. Что касается юридических фирм, то там тебя только и ждали. Память у твоих коллег длинная, а ссориться они ни с кем не захотят. И вообще я не понимаю, чего ты так цепляешься за эту адвокатуру. Ты в газеты хоть иногда заглядываешь?

– Смотря в какие. – Я ослабил узел чертова галстука и повертел головой.

– Там ведь что пишут, заметь. – Он вдруг оживился, даже резко очерченные скулы порозовели. – Причем не журналюги, а ответственные чины, с самого верху…

На этом месте в дверь постучали, и вплыла Лидия Николаевна с подносом. Гаврюшенко проследил за нею отсутствующим взглядом:

– Адвокат у нас нынче кто? Известно – главная помеха торжеству справедливости, без которой народу ну никак. Поэтому прокуратура настойчиво позиционирует его как главного соучастника обвиняемого. Тут не до процесса, впору строить собственную защиту, тем более что сторона обвинения, опять же ради законности и порядка, готова на все – от профессиональной дискредитации до вброса липового компромата. И кому он, этот самый адвокат, спрашивается, нужен, если он у нас главное препятствие на пути к сотворению положительной отчетности? Где ж тут состязательность, блин?

Я уткнул нос в чашку. Прокурорский кофе оказался жидковат, на посетителях здесь экономили. Да и то, что говорил Гаврюшенко, было известно каждому мало-мальски сведущему первокурснику. На всякий случай я спросил:

– А суд?

– Что – суд? – поморщился он. – Ты и представить не можешь, какие чудеса творятся. Ты, что ли, им будешь доказывать, что без права на квалифицированную защиту даже для последнего мерзавца не будет защиты от произвола и для нормального человека? Возьми хоть меня – я тут, в конце концов, представляю интересы государства. Однако, в отличие от моего начальства, понимаю, что эти интересы редко совпадают с интересами тех, кого я доставляю в зал суда. И сами они эти интересы защитить не в состоянии, потому что…

Тут он постучал костяшками пальцев по крышке стола и воззрился на меня так, будто именно я всю эту кашу и заварил.

Я сказал:

– Пафос ваш, гражданин начальник, мне душевно близок. Как законопослушному обывателю. Но с точки зрения вашего служебного соответствия…

– Тьфу на тебя! – Гаврюшенко откинулся в кресле и захохотал. – Сказано: горбатого могила исправит… Так нужна тебе работа или нет?

– Нужна, – я мгновенно собрался. – Лицензия просрочена, остальные документы в порядке.

– Засунь эти бумажки подальше. Пойдешь юристом в гуманитарный департамент?

– Это клерком, что ли? – заворчал было я, но Гаврюшенко, искоса взглянув на часы, перебил:

– Случайно, не ты пять минут назад говорил, что намерен жить на зарплату?

– Допустим. Погорячился, бывает.

– И нужно только, чтобы кто-нибудь согласился тебе ее платить?

– Не отрицаю.

– Вот они и согласятся. Если я, конечно, им позвоню. Попаришься с полгода в этой конторе, а там видно будет. Звонить?

Я все еще колебался, совершенно не представляя, чем мне предстоит там заниматься. И хотя выбора у меня не было никакого, все-таки сказал:

– Подумать надо. Может, я свяжусь с вами в конце дня?

– Сюда не звони, – отрезал Гаврюшенко. – Все равно меня не будет. Сбрось сообщение – авось дойдет. Я попозже скажу, к кому обратиться.

Откуда он взял, что я соглашусь? Даже на самый поверхностный взгляд это было предложение из тех, от которых только и можно, что вежливо отказаться.

На этом мы обменялись рукопожатиями.

В приемной толпились и гомонили какие-то плотные мужички с озабоченными лицами, а секретарша на прощание подарила мне взгляд из тех, которыми окидывают незнакомца, неожиданно вскочившего в лифт, когда двери уже закрываются…

Не сказать, чтобы я летел домой как на крыльях. Мне по-прежнему нечем было утешить Еву, и чувствовал я себя довольно паршиво. Конечно, я мог бы продолжать игру в поиски работы еще пару недель – рано или поздно в огромном городе что-нибудь подвернется. Но для этого требовались смирение и готовность принимать вещи такими, как они есть. А обе эти добродетели были мне совершенно чужды.

Домой я вернулся, чувствуя себя чем-то вроде двуглавого орла с вывихнутыми от постоянных конфликтов шеями. А ввалившись в прихожую, увидел, что в комнате, в кресле рядом с письменным столом, выпрямив спину и насмешливо подняв брови, восседает не кто иная, как моя пожилая приятельница Сабина Георгиевна Новак. Ева с ногами устроилась на нашем диванчике, и обе они, страшно довольные друг другом, болтали так, будто были знакомы тыщу лет – или больше.

– Сабина Георгиевна! – сконфуженно пробормотал я, косясь на пачку оплаченных счетов у телефона.

– Егор, дорогой мой! До чего же я рада!..

Несмотря на свои семьдесят с лишком, Сабина выглядела отменно: сухощавая, бодрая, с ясными глазами и все тем же хрипловатым смешком. Ее рыжеватые с проседью коротко стриженные волосы по обыкновению торчали во все стороны.

Мы обнялись, и тут Ева у меня за спиной сказала:

– Ты знаешь, пока тебя не было, я выходила за хлебом и, кажется, нашла работу.

– То есть? – я разжал объятия и подозрительно уставился на пожилую даму.

– Я здесь ни при чем, – мгновенно отреклась Сабина.

– У нас внизу, оказывается, есть маленькое кафе. Называется «Вероника». Им нужна официантка. Как ты думаешь, я справлюсь?

Мы с Сабиной быстро переглянулись, и я рыкнул:

– Через мой труп.

А потом добавил:

– Это не ты нашла работу, а я. И больше не хочу слышать об этом ни звука.

Часть I
Ганс Сунс: черный тополь

1

В конце рабочего дня в мою конуру, отгороженную от офиса инспекторов хлипкой гипсокартонной переборкой, ввалился сумасшедший. И не просто так, а с проектом введения в стране военно-теократической монархии. По его наметкам всех граждан надлежало разделить по вероисповедному признаку на три категории, а упорствующих агностиков массово сослать в Восточную Сибирь, справедливо распределив между истинно верующими их греховно нажитые недвижимость и активы. Что касается власти, то она должна сосредоточиться в руках императора, главнокомандующего и первоиерарха в одном лице, в провинциях же – Украине, Казахстане, Белоруссии и Молдове – учреждаются наместничества.

Этого типа отфутболили ко мне из приемной, и теперь девчонки-секретарши веселились от души, представляя, чем закончится наша беседа. Я слушал не перебивая, но когда сумасшедший произнес: «Мы с вами живем в те роковые дни, когда анголо-татарская рать кованой пятой попирает многострадальные земли постславянских государств…» – занервничал и переспросил:

– Какая-какая рать?

Псих метнул на меня подозрительный взгляд.

– Анголо-татарская, какая же еще, – неприязненно пояснил он.

Я поднялся со стула, и он вслед за мной. И ровно в ту же секунду, когда я протянул ему через стол листок с разборчиво написанным адресом епархиального управления, дверь моего кабинета приоткрылась.

– Вам – по этому адресу, – сказал я. – Там разберутся… Проходите, господа!

Псих недоверчиво фыркнул, сунул бумажку в карман мятых штанов и, бубня под нос и косолапо шаркая сандалиями, попер к выходу. В дверях он задел плечом плотного, начинающего лысеть мужчину лет сорока пяти, тот пробормотал «Извините!», но сумасшедший не пожелал его заметить.

Следом за мужчиной в мою клетушку протиснулась женщина помоложе, более рослая, чем ее спутник, и, я бы сказал, миловидная, если бы в ее лице было побольше красок. Оба были настроены решительно, в особенности дама. Опередив спутника, она схватила пластиковый стул, стоявший у стены, но не села, а дождалась, пока на него опустится мужчина, сама же осталась стоять.

Я почему-то сразу решил, что они родственники, – и не ошибся.

– Моя фамилия – Кокорин, – произнес мужчина, дергая заклинившую молнию на замшевом жилете, плотно обтягивающем намечающееся брюшко. Затем он извлек внушительных размеров носовой платок, промокнул горошины пота на лбу и добавил: – Кокорин Павел Матвеевич. А это моя сестра Анна…

Я поймал цепкий взгляд женщины – она пыталась оценить впечатление, которое на меня, очевидно, должна была произвести фамилия «Кокорин». Не имея ни малейшего понятия, кто это, я соорудил самую радушную улыбку.

– Вот как? Весьма рад. И что же вас ко мне привело?

– Мы по поводу «Мельниц Киндердийка»… – начал было Кокорин, но тут же спохватился: – Ах да, вы же ничего толком не знаете… Дело в том, что примерно два месяца назад из мастерской нашего отца была украдена картина. А теперь стало доподлинно известно, что некое лицо пытается получить разрешение министерства культуры на вывоз этой работы за рубеж.

– Ваш отец – художник? – спросил я, лихорадочно соображая, какое отношение к похищенной картине может иметь мелкий клерк гуманитарного управления. То есть я. Мои усилия не ускользнули от Анны – в ее взгляде отразилось насмешливое презрение.

– Да, – Кокорин поерзал на стуле. – Однако всеобщее признание он получил прежде всего как выдающийся реставратор. Поверьте – в том, что касается Северного Возрождения и барокко, равных ему нет. Это я вам говорю как профессионал. Странно, что вы не слышали его имени.

– Виноват, – я потянулся за сигаретой. – Вопросами искусствознания я занимаюсь всего две недели. До этого я специализировался в совершенно другой области.

– В какой же, если не секрет? – вежливо поинтересовался Кокорин.

– Уголовный процесс, – сказал я. – И смежные экстремальные виды спорта.

Шутку он оценил, но от его сестры по-прежнему веяло холодом.

– Значит, вы считаете, – продолжал я, – что лицо, похитившее картину, пытается вывезти ее из страны. Откуда у вас эта информация?

– Не важно, – насупился Кокорин. – Какая разница. У меня антикварный бизнес – маленькая галерея и магазинчик при ней. Как во всяком бизнесе, у меня есть свои каналы и связи. За разрешением на вывоз картины обратился некий Борис Яковлевич Меллер, стоматолог. Он перебирается на постоянное жительство в Германию, но я могу поручиться, что сам Меллер к краже отношения не имеет. Не тот персонаж.

– Вы хотите сказать, что он купил ее у похитителя?

– Именно. Больше того – Меллер представил в соответствующие инстанции документы, подтверждающие, что картина действительно принадлежит ему и приобретена законным путем. Липа, разумеется, но всегда найдется эксперт, которому будет выгодно этого не заметить.

– Серьезные хлопоты, – заметил я. – Во всяком случае для Меллера. И что, дело того стоит? Во сколько могут оцениваться эти ваши «Мельницы»?

– Здесь – тысяч десять от силы. В евро. В Германии или Голландии – от семидесяти до ста двадцати, в зависимости от текущего состояния рынка.

– Вот как? – удивился я. – Вы, кажется, сказали, что это работа вашего отца?

– Ничего подобного я не говорил. – Кокорин снова заерзал.

– По-моему, – вмешалась Анна, – мы просто теряем время. Это бессмысленно, Паша.

– Погоди, – отмахнулся он. – И перестань давить на меня ради бога. Я знаю, что делаю.

Тут брат и сестра уставились друг на друга, и стало видно, до чего же они похожи при всем внешнем несходстве. Потом Анна резко повернулась на каблуках и уже шагнула было к двери, но передумала.

– Проблема, Егор Николаевич, в том, – промямлил Кокорин, – что картина вообще не принадлежала нашему отцу…

– А кому же? – спросил я через плечо, так как в это время пытался справиться с рассохшейся оконной рамой. Глоток свежего воздуха не помешал бы нам всем.

– Константину Романовичу Галчинскому.

– А это еще кто?

– Вы, должно быть, приезжий, Егор Николаевич? – вдруг осведомился Кокорин.

– Нет. Правда, около года отсутствовал, но в остальном меня можно считать коренным жителем.

– Странно. Мне почему-то казалось, что Галчинского в городе знает каждая собака. Он в своем роде достопримечательность. Бог весть уже сколько лет читает этику в юридическом, историю искусства в педагогическом, а заодно курс философской антропологии в духовной семинарии. Это не считая публичных лекций.

Оказывается, я помнил Константина Романовича. Это был любопытный старикан. Далеко за семьдесят, спортивного сложения, с прямой спиной и совершенно целыми зубами, он зимой и летом ходил в линялых джинсах и растянутых свитерах. Стремительно влетая в аудиторию, он на мгновение застывал, окидывал взглядом скамьи, а затем провозглашал благозвучным баритоном: «Ну что, кворум налицо? Тогда начнем помолясь!» Ни одной лекции он не прочел по теме, однако слушали Галчинского разинув рты. Хотя не всякий потом мог вспомнить, о чем шла речь.

Тот факт, что в моей зачетке некогда красовалась подпись профессора, обнародовать я не стал.

– Весной, где-то в конце мая, – продолжал Кокорин, – Галчинский принес ко мне «Мельницы». Название, разумеется, условное – работа в ту пору была не атрибутирована и вызывала серьезные сомнения. Навскидку – голландская школа, самый конец шестнадцатого или, скорее, начало семнадцатого века. Невзрачный, почти утративший колорит пейзажик – таких немало в запасниках наших и европейских музеев. Знаете, все эти «Неизвестный мастер Нюрнбергской школы», «Мастерская Ван-Эйка» и тому подобное. Причем доска уже тогда показалась мне подозрительной…

– Какая доска, Павел Матвеевич? – спросил я.

Анна быстро отвернулась к окну, чтобы я не мог увидеть выражения ее лица.

– М-да… – Кокорин пожевал губами и на секунду задумался. – Дело тут вот в чем. Живописцы того времени еще не пользовались холстом. Основой для картины, как правило, служило дерево – тонкая, миллиметров в восемь-десять доска или несколько досок, скрепленных между собой шипами и альбуминовым клеем, который делали из смеси свежей бычьей крови с известью. В разных концах Европы применяли различные породы дерева, причем каждый художник имел еще и собственные предпочтения. Это уже позже доски стали сначала обтягивать холстом, а затем окончательно перешли на основы из льняной ткани. Между прочим, даже Рафаэлева «Мадонна» написана на дереве – громадном комбинированном щите с великолепной грунтовкой, твердой, как мамонтова кость… Кстати, и грунт в картине Галчинского мне тоже сильно не понравился. Что-то там было не так: голландцы для пейзажей обычно пользовались темной грунтовкой – она заставляет холодные тона звучать сильнее теплых и усиливает контрасты света и тени, «Мельницы» же были написаны на смеси тонко размолотого гипса со свинцовыми белилами. Такие вещи видны невооруженным глазом…

– Хотела бы я знать, зачем ты все это здесь излагаешь? – Женщина наконец села и сжала между коленями сцепленные пальцы. Тонкая веснушчатая кожа на ее скулах гневно порозовела.

– Прошу тебя, Анна, – дернул лобастой лысеющей головой Кокорин. – Можно подумать, у тебя есть какие-то варианты…

– Так что там с доской? – я попытался вернуть его к картине.

– А, – спохватился он. – Извините… Одним словом, она показалась мне очень странной. Черный тополь – эта порода для голландцев была табу, если можно так выразиться. Дуб еще туда-сюда, его использовали также и немцы, и фламандцы вместе с пихтой и липой. Но тополь!.. К тому же на задней поверхности были видны продольные ходы древоточцев…

Он умолк, собираясь с мыслями.

– И что это означает?

– Верный признак того, что толщину доски уменьшили, сняв слой древесины. Возможно, при этом изменился и первоначальный размер пейзажа, а также была утрачена подпись автора – если, конечно, она была. Но какое это имело значение – для себя я уже решил, что передо мной самая обычная подделка. Такие тысячами тиражировались в Германии в восемнадцатом веке. Берется старая доска с разрушенным красочным слоем и старыми клеймами, шлифуется, а потом поверх оригинального грунта пишется фальсификат… Кстати сказать, красочный слой «Мельниц» и сам по себе был в паршивом состоянии. Несколько заметных повреждений, сильный кракелюр, в особенности в левом нижнем углу, где автор использовал для теней египетскую «капут мортум» в смеси с жженой костью.

Я вопросительно поднял брови.

– Пардон, – спохватился Кокорин. – Это такое мелкое растрескивание красочного слоя – кракелюр. Похоже на то, как высыхает на солнце глинистая лужа. Что касается «капут мортум», то есть «мертвой головы»… Просто минеральная краска глухого фиолетового тона. Ею пользовались даже древние греки.

Я кивнул и спросил:

– Что Галчинский собирался сделать с картиной?

– Продать, разумеется. Иначе бы он пришел не ко мне, а прямо к отцу.

– Они разве знакомы?

– Естественно. Так сказать, по наследству. Профессор был большим приятелем отца нашей матери, их дружба завязалась еще в Казахстане, сразу после войны.

Про Казахстан я не стал спрашивать. Это могло означать все что угодно. Эвакуацию в войну, Джезказганские лагеря, какой-нибудь «сталинский призыв», попытку избежать ареста и приговора по пятьдесят восьмой – да мало ли что еще. Тридцатые и сороковые битком набиты такими историями, что голова кругом.

– Галчинский располагает документами, подтверждающими, что картина принадлежит ему?

– Разумеется.

– Где он ее приобрел?

– А почему это вас интересует? – неожиданно набычился Кокорин. – Допустим, мне известен источник, но к делу он отношения не имеет. Скажу только, что все было оформлено в соответствии с законом, я лично знакомился с документами.

– Значит, картина все-таки не подделка, пусть и довольно старая?

– Нет. Хотя поначалу я сильно сомневался – и это еще мягко сказано. Потому и обратился к отцу. Он в своей области – господь бог, во всей Европе специалистов его уровня можно пересчитать по пальцам, причем одной руки… В некотором роде я был вынужден признать поражение. «Мельницы» оказались мне не по зубам. Вдобавок мне пришлось его уговаривать – отец редко и неохотно выступает в качестве эксперта в коммерческих сделках, даже если это связано с близкими и знакомыми.

– У вас с отцом деловые отношения?

– Можно сказать и так. Мы не всегда находили общий язык; он считал, что мне не следует начинать этот бизнес. Тогда я постарался доказать ему, что он не прав. И, похоже, доказал, но…

– У вас найдется сигарета? – резко спросила Анна. Судя по тому, как нервно она прикуривала, сигарета понадобилась ей только для того, чтобы одернуть брата, который, по ее мнению, вот-вот мог пересечь запретную черту.

Павел Матвеевич сообразил и круто свернул со скользкой дорожки.

– В общем, я передал картину отцу с просьбой хотя бы приблизительно атрибутировать ее, то есть установить более точное время написания, подлинность и круг вероятных авторов. Он, как всегда, не спешил, и работа заняла у него около полутора месяцев. Результат оказался сверх всяких ожиданий. Вот. – Он порылся в портфеле и протянул мне несколько листков, отпечатанных не на принтере, а на допотопной пишущей машинке.

Это было нечто вроде экспертного заключения, правда, без печатей и грифа какого-либо ведомства. Из него вытекало, что исследование основы и красочного слоя пейзажа, условно именуемого «Мельницы Киндердийка», – сорок шесть на двадцать девять с половиной, поврежден и нуждается в реставрации, – подтверждает аутентичность использованных материалов и дает возможность отнести эту работу к нидерландской школе начала семнадцатого столетия. Анализ сюжета, техники живописи, состава грунта и еще десятка компонентов позволяет предположить с достаточной степенью вероятности принадлежность картины кисти Ганса Сунса, северонидерландского живописца, который на пике своей карьеры много путешествовал по Италии и, случалось, пользовался приемами и техникой итальянских мастеров. Естественно, что в его багаже могла оказаться заготовка из черного тополя, с которым работали исключительно во Флоренции, Сиене и Брешии. Ее и использовал художник. Предположение об авторстве обсуждалось с сотрудниками Брюссельского королевского центра живописи и Муниципальной галереи Антверпена, где хранятся семнадцать уцелевших до нашего времени работ Сунса – все его наследие. Пейзаж с видом Киндердийка был создан на заказ и первоначально имел другие размеры, но впоследствии картину несколько раз подгоняли под имеющиеся у владельцев рамы, в результате чего подпись создателя была утрачена.

Там было еще много всякой всячины.

– И что это означает? – спросил я, бегло просмотрев листки.

Кокорин надул щеки и шумно выпустил воздух, досадуя на мою тупость.

– То есть как – что? Во-первых, стоимость картины выросла многократно. А во-вторых… Во-вторых, отец принял решение лично заняться реставрацией «Мельниц», с полным основанием считая, что доверить эту работу кому-либо другому слишком рискованно. Вот потому-то «Мельницы» и остались у него в мастерской.

Я намеренно обходил вопрос о том, как все произошло, – ждал, пока он дозреет и выложит подробности сам. Однако Кокорин не спешил.

– А Киндердийк – это что? – поинтересовался я.

Он побуравил взглядом оконный проем. Уже начинало смеркаться.

– Вам в Голландии бывать не доводилось?

– Нет, – сознался я. – Как-то не подвернулся случай.

– Это в дельте Мааса. Плоская мокрая равнина, вся сплошь изрезанная водоотводными каналами. На каждом шагу – дамбы и мельницы. Их там десятка два, стоят уже лет пятьсот, хотя ничего не мелют.

– То есть как?

– Очень просто. Воду качают. Для того и предназначены. Что касается ландшафта – опознать его ничего не стоит, он во всех путеводителях по Европе засвечен. Достопримечательность, хотя смотреть там особо не на что – зелень да вода. Ганс Сунс, правда, считал иначе. Или его заказчик, что, впрочем, уже все равно не имеет значения.

– Судя по всему, вам известно, где сейчас находятся «Мельницы»? – спросил я.

– Само собой. У Меллера. Борис Яковлевич украсил ими свою гостиную – так, во всяком случае, мне сказали. Раздобыл какой-то чудовищный базарный багет и демонстрирует картину совершенно открыто. Воры так себя не ведут. Я посылал к Меллеру человека, чтобы он проинформировал этого наглого зубодера о том, что картина краденая, но тот не пустил его дальше порога, сунув ему под нос те самые топорно сработанные фальшивки – паспорт картины и договор купли-продажи. А потом выставил… Кстати, ни продавец, ни покупатель, по-моему, понятия не имеют о том, что собой представляет эта работа на самом деле, то есть им ничего не известно о выводах моего отца. В договоре, например, работа значится как «Пейзаж неизвестного автора».

– Вы уверены?

– Да. Меллер не имеет ни малейшего отношения к кругу людей, с которыми отец мог поделиться своими соображениями о происхождении картины. Он полный профан, хотя, возможно, кто-то внушил ему мысль о том, что «Мельницы» представляют значительную ценность. Это в порядке вещей, когда в ходе сделки продавец хочет вздернуть цену. Но Меллеру, даже если он и переправит картину за границу, придется доказывать принадлежность «Мельниц» кисти Сунса. А в тех краях подобное удовольствие обойдется ему в ту же примерно сумму, которую он заплатил здесь за картину.

– А тот человек?

– Кто? Кого вы имеете в виду?

– Того, кто украл «Мельницы». Мог он знать, что это не подделка, не бездарная копия, не дешевая мазня, а работа живописца с именем?

– Сомневаюсь. Повторяю – круг общения отца всегда был очень узким. И у меня нет ни малейших оснований подозревать кого-либо из тех, кто в него входил. Если бы вор знал, что это работа Сунса, он, скорее всего, подделал бы подпись. Технически это несложно, по крайней мере я знаю с десяток людей в городе, которые бы справились с такой задачей. – Он неожиданно поморщился. – Кроме того, это раза в четыре увеличило бы первоначальную цену и вместе с тем затормозило процесс получения разрешения на вывоз. Меллеру это ни к чему.

Я согласился, отметив про себя, что вопрос о подписи тревожит Кокорина. И он тут же это подтвердил.

– Подписи художников – вообще больной вопрос. Из мастерских мэтров вышла масса полотен и досок с подлинными автографами, которых, однако, даже не касалась их кисть. Даже гиганты не гнушались такими вещами – взять хотя бы Рубенса, Тициана, Лукаса Кранаха. С большой охотой подписывал удачные холсты копиистов Коро. Однажды к Шагалу явился галерист с «Еврейской свадьбой», написанной в духе ранних работ знаменитости. Это была подделка, изготовленная известным в середине прошлого века фальсификатором Мальскатом. «Ну что ж, совсем недурная работа», – буркнул Шагал и тут же поставил на ней собственноручный росчерк. Но еще чаще встречаются подлинники мастеров, по какой-то причине не подписанные их рукой. На них стоят стопроцентно фальшивые автографы, сработанные всякими ловкачами. Даже солидные аукционные дома позволяют себе…

– При чем тут вся эта чепуха? – Анна ткнула окурком мимо пепельницы. – Твой человек мог бы по крайней мере поинтересоваться фамилией продавца. Ведь Меллер показал ему договор!

– Он и поинтересовался. Какая-то никому не известная фигура – Иванов, Петров, Расторгуев, черт его знает. Или нет – кажется, это какая-то дама. Мифический персонаж. Тут концов не найти, можете мне поверить.

– Тогда почему вы не обратились с заявлением в милицию и не сообщили о случившемся владельцу картины?

– С чего вы взяли? – Кокорин внезапно смутился, как мальчишка, которого поймали на горячем, но быстро взял себя в руки.

– Милиция! – натянуто хохотнул он. – Это же просто смешно… Только их нам не хватало! Достаточно того… – он опять осекся и быстро взглянул на сестру. – Разве не ясно: за все, что произошло с картиной, несу ответственность я и только я? Галчинский доверил мне ценную вещь, я передал картину в другие руки и не смог обеспечить ее безопасность. Таким образом…

– «Другие руки» – это вы об отце?

– Да. Но речь не о нем.

– И в чем же, по-вашему, должна заключаться моя роль?

– Необходимо остановить Меллера. Это просто – достаточно блокировать выдачу разрешения на вывоз «Мельниц». Сам я сделать этого не могу – необходимо, чтобы в министерство обратилась какая-либо инстанция, например гуманитарный департамент. Возможно, будет достаточно звонка или письменного запроса. Остальное я беру на себя: как только Меллер почует неладное, он сразу станет сговорчивее…

– И на каком же, извините, основании?

– Что? – недоуменно переспросил Кокорин. – Что вы имеете в виду?

– На каком основании я должен требовать приостановки выдачи разрешения? Вы разумный человек, Павел Матвеевич, и должны меня понять. От того, что у Галчинского имеются подлинные документы на «Мельницы Киндердийка», никому ни холодно, ни жарко. У Меллера, как вы убедились, документы ничуть не хуже, пусть в них картина и называется «Пейзажем неизвестного». Каким образом я смогу доказать, что обе упомянутые картины суть одна? И, заметьте, в отсутствие протокола, подтверждающего факт хищения. Задачка на любителя… Кстати – вы позволите мне снять копию с экспертного заключения?

– Позволю, – буркнул Кокорин. Вид при этом у него был несколько затравленный – он усиленно ломал голову над тем, означают ли мои слова согласие вляпаться в эту мутную историю.

Я прихватил листки и вышел, оставив эту парочку наедине. Ксерокс находился в дальнем конце коридора и, к счастью, еще не был выключен, хотя рабочий день уже закончился. Уж не знаю, о чем там они совещались, пока я возился с полуживым копиром, но когда я вернулся, Кокорин подозрительно спросил:

– Зачем это вам?

– Как зачем? – удивился я. – Уж если вы решили впутать департамент в свои дела, должен же я иметь хоть что-нибудь под рукой! Да, и еще: мне потребуются копии документов, которые есть у Галчинского, и как можно быстрее. Нравится вам это или нет. А до того я и пальцем не пошевелю, тем более что вы не потрудились даже мельком упомянуть о том, как все произошло.

– Да уж… – Кокорин некоторое время не сводил взгляда с плешивого линолеума у себя под ногами. Анна выпрямилась, ноздри ее раздулись, словно она учуяла подозрительный запашок. – Я и сам бы не прочь знать – как. Можете себе вообразить, что там, в доме, творилось в тот день! Подумать только – двойные похороны…

– В каком смысле двойные? – спросил я.

– В самом прямом. – Линолеум наконец перестал занимать Павла Матвеевича. – Шестнадцатого июля сего года наш отец Матвей Кокорин, известный, как говорится, деятель искусств, и его супруга Нина, наша с Анной мать, покончили с собой. Об этом самоубийстве писали все местные газеты, черт бы их побрал. Что касается картины, то она была похищена из мастерской отца в тот же день. Максимум – двумя днями позже.

– Я не читаю газет. По крайней мере в последнее время. О картине в них тоже писали?

– Нет, все обнаружилось гораздо позже. Когда уже закончилось следствие с целью установления факта самоубийства…

Переваривая эту информацию, я краем глаза следил за Анной. С ней явно что-то происходило.