Текст книги "Люди Сербской Церкви. Истории. Судьбы. Традиции"

– И что произошло дальше с владыкой Николаем и Патриархом Гавриилом?

– Затем, чтобы избежать возврата в лагерь, их перебросили в Ферне, в Альпах, держали под строгой охраной, война подходила к концу. Наши войска отступали, а там были и четники, и летичевцы, Красная армия наступала, объединялась с нашими коммунистами, четники должны были отступить и двигаться в сторону Австрии. Оказались там и Димитрие Лётич[13]13
  Димитрие Лётич (1891–1945) – сербский политический деятель. Сын дипломата. Образование получил на юридическом факультете Белградского университета (1913). Участник Первой мировой войны, вместе с армией эвакуировался на остров Корфу. В 1918 г. участвовал в боях на Салоникском фронте, был ранен. В 1931 г. королем Александром I назначен министром юстиции. Выступил против заключения в 1937 г. правительством М. Стоядиновича конкордата с Ватиканом. Убежденный антикоммунист и противник «западной демократии». После оккупации примкнул к генералу М. Недичу.


[Закрыть] с воеводой Момчило Джуичем[14]14
  Момчило Джуич (1907–1999) – командир сербских четников во Второй мировой войне, князь, священник. В мае 1945 г. дивизия Джуича сдалась в плен союзникам. После проживания в Париже с 1947 по 1949 г. эмигрировал в США. Был приговорен к расстрелу югославским судом «за преступления в Югославии», но правительство США отказалось выдавать его. В США участвовал в создании движения сербских четников «Равна гора», которое боролось против «коммунистической тирании». В 1991 г. спонсировал восстание хорватских сербов.


[Закрыть]. Они договорились ночью пойти к Патриарху и владыке, попасть к ним помог полковник Черни, он отпустил охрану. Лётич пошел к владыке Николаю, а Джуич к Патриарху Гавриилу. Взяли для них чокань ракии, рыбу и лепешки, чтобы порадовать чем-то, ведь они изголодались. Джуич постучал в дверь, Патриарх спросил:

– Кто там? – открыл, увидел бородатого человека с длинными волосами. – Сынок, ты кто?

Джуич представился, протянул лепешку, которую Патриарх Гавриил, перекрестившись, начал есть. Воевода рассказал, для чего они пришли – вызволить их из плена и увезти в Быстрицу. Патриарх говорил, что нельзя этого делать, потому как они доставлены туда по приказу Гитлера и если совершат сейчас побег, то их будут преследовать. Но все-таки Джуичу, хотя и с большим трудом, удалось убедить Патриарха Гавриила, вечером они отправились в Быстрицу. Прибыли на следующее утро, там их встречали воины-четники, построившись в шеренги, они просили благословить их и освятить знамена. Патриарх шел вдоль шеренги, повторяя: «Эх, четичи вы мои, четичи, благослови вас Бог». А владыка шел рядом и плакал, глядя на измученных воинов.

Прибыл туда и генерал Нойбахер. Собирались увезти владыку и Патриарха в Швейцарию. Генерал Нойбахер решил ехать с ними, сдаться американцам, договориться с ними, чтобы прекратили бомбить Вену, спасти город, решил пожертвовать собой. Но их не пустили через швейцарскую границу, вернулись, вскоре пришла 36-я американская дивизия. Были в ее составе и сербские офицеры, они навещали Патриарха и владыку, видели, что они страдают и голодают, приносили им необходимое. Американцам не было дела до архиереев. В конце концов владыка попал в Зальцбург, затем в Брюссель, Патриарх – в Лондон, потом через Италию в Чехословакию, его пригласил председатель правительства в Карловы Вары, лечился там, вернулся в Белград.

Владыке Николаю въезд в страну был запрещен, Тито объявил его предателем новой югославской державы, который подлежит строгому наказанию. Он уехал в США, остался там, писал, преподавал в семинарии в монастыре Святого Саввы. Затем Маевский отвез его в русский монастырь. Владимир Маевский был другом владыки, преподаватель, они вместе находились в монастыре Святителя Тихона в Пенсильвании. Он провел в Сербии двадцать шесть лет, писал о владыке, рассказал о его кончине. Я многое почерпнул из его воспоминаний «Мои встречи и жизнь с владыкой Николаем», часто его цитирую. Русские отнеслись к нам человечнее, чем мы сами к себе. Так это в жизни и бывает – хуже нет, когда братья враждуют, не знают меры, не могут остановиться, а сосед трезвее, спокойнее смотрит на вещи.

Профессор Маевский пригласил владыку в монастырь: «Будьте с нами, мы знаем, кто такой епископ Николай!» Владыка хорошо знал русский, преподавал и Священное Писание, гомилетику. Маевский записал: «Драгоценен был для нас его метод проповедничества».

– Отче, а что вам еще вспоминается из тех дней, когда вы были у владыки?

– Очень запомнилась самая первая встреча, когда я только пришел к нему. Знаете, я никогда не видел таких людей. Длинные, с небольшой проседью волосы, борода, строгий проницательный взгляд, большие глаза, мне казалось, что он с неба сошел. Помню, как обнял меня, спрашивал, кто я, поддержал. Большая доброта в нем чувствовалась, но бывал и строг, сердился, иногда проверял нас, испытывал. Несколько раз в Жиче он со мной разговаривал, и я как-то чувствовал, что он меня испытывает. Многие его осуждали: и такой и сякой. Может быть, и был в молодости, пока учился в Англии. В этой стране было наше лобби, группа выдающихся образованных людей, которые вели переговоры с англичанами о помощи Сербии в Первую мировую войну. Владыка являлся в этом ключевой фигурой, бывал и в Америке, собирал добровольцев, деньги на питание и одежду. Вся страна ведь была в нищете, и правительство Николы Пашича[15]15
  Никола Пашич (1845–1926) – наиболее влиятельный из сербских и югославских политиков и дипломатов конца XIX – начала XX века, идеолог «Великой Сербии». Мэр Белграда (1890–1891 и 1897), неоднократно – премьер-министр Сербии (1891–1892, 1904–1905, 1906–1908, 1909–1911, 1912–1918) и Королевства сербов, хорватов и словенцев (1918, 1921–1924, 1924–1926).


[Закрыть] его направило туда.

Да, вот что забыл рассказать. Когда я был у владыки Николая, случалось, колокол звонит к службе, к этому времени мы, дети как дети, разговоримся, расшалимся, а сестра Мария соберется и уйдет в церковь, ничего нам не скажет. Приду я с опозданием, а владыка спрашивает ее: «Сестра Мария, слушается ли этот наш Милисав? Получится ли из него что-то?» И бывало, что она ему скажет: «Опаздывает в церковь, начал портиться, не слушается». И тогда владыка ей говорил: «Ну, если не будет слушаться, потрепи его за ухо, только не сильно, пока не заплачет». А я думаю: куда же больше, если заплачу? Если заплачу, это сильно. И так умел владыка пошутить. Но однажды, когда я снова опоздал и Мария пожаловалась, он мне сказал очень серьезно, что нельзя так, что Церковь должна быть на первом месте. И наложил на меня епитимию – двенадцать поклонов перед иконой Христа, три пред Богородицей, три перед святым Саввой и три перед святым Николаем, а также выучить наизусть все праздничные тропари до Успения. Так я и сделал, пришел к нему: «Исполнил епитимию, прости и благослови».

Владыка был не очень строг, но не давал ослушаться, не позволял каких-то вещей. Например, еще такое было. Один ученик взял динар с иконы на амвоне и купил конфет. Кто-то увидел, сообщил игумену, игумен рассказал владыке. И тогда владыка Николай произнес очень сильную проповедь о том, что значит жизнь в монастыре, каким должен быть монах, как все нужно делать по благословению – и есть, и пить, и спрашивать обо всем духовника, даже когда мы очень голодны.

Однажды я работал в саду, целый день собирал сливы, но не успел спросить благословения и не съел ни одной, хотя очень хотелось. Вот такой была наша монашеская жизнь, сейчас многое изменилось.

– Вы находились во время войны в Жиче, были свидетелем бомбардировок и уничтожения монастыря?

– Когда началась война, мы оставались в Жиче, а владыка – в Любостыне. Я снова заболел, вернулась малярия. Ребята мне говорят: «Милисав, вставай, посмотри на наших воинов – бородатые, выглядят как монахи, встань посмотри». Я встал, вижу: в самом деле, как монахи наши четники. В тот день они встретились с партизанами, чтобы вместе сражаться за Кралево, освободить город. Когда начался бой, мы убежали, я даже не успел переобуться, в шлепанцах убежал сначала в лес, потом спустились к ручью, туда, где были первые дома (а нас все соседи знали), переночевали там, а на следующий день я пошел посмотреть, что осталось после боя.

Немцы гнали четников почти до самого монастыря. Мы оставили им молока в казане. И вот казан пробит, молоко вытекло, бомбы всю ночь рвались, вижу, как пострадала Жича от бомб – и церковь, и конак[16]16
  Конак – на Балканах: здание, где живут монахи монастыря или паломники.


[Закрыть], и келья владыки. Сердце плачет.

И тогда, во время этого боя, меня взрыв вылечил. Бомба разорвалась не далее чем в двадцати метрах, от сильного взрыва я упал на землю, все во мне оборвалось от страха. И с тех пор не было малярии, никогда больше не болел ею, иначе я бы остался там ночью в ледяном ручье, умер бы в горах, никто бы мне не смог помочь, а мне тринадцать лет было. Нет худа без добра.

– Где братия находилась после разгрома Жичи?

– В горах, там стояли какие-то оставленные опустевшие дома. Мы соорудили в одном из них крышу из хвороста и сена, грелись у костра. Холодно уже было, с октября по конец ноября – целый месяц там оставались.

Немцы при отступлении подожгли Жичу и ушли в Баня-Матарушку. Игумен сказал нам: «Милисав и Станислав, бегите, выпустите скот из загона, не то сгорит!» А у нас было десять хороших больших коров, четыре быка, пять коней, свиньи, овцы. И мы бегом до церкви на кладбище. Видим, мать Феодора, старица восьмидесятилетняя, тащит ведро, набрала воды и тащит в гору, мы бегом к ней. «Матушка Феодора, что такое?» Она нам говорит: «Вот! Видите что? Подожгли наш монастырь». Мы схватили ведро: «Сиди тут, матушка, не двигайся!» Куда ей, старице, идти? И опять бегом, а все уже полыхает, вбегаем в монастырь, кругом пламя бушует, большая соборная церковь разрушена, дом рушится, огонь выбивается из окон и дверей, все грохочет, как локомотив. Я по сей день удивляюсь, как мы смогли пробежать там и не сгореть. Бегом через сад до загона, выпустили скот – и коней, и быков, и коров, и свиней, и овец. Гоним их – игумен благословил пригнать овец, – а они не хотят идти, хотят пастись, вокруг стрельба, не видим, ни где мы, ни куда нам. Война.

Гоним овец, догнали до подножья горы, поднимаемся постепенно, вокруг бежит народ, каждый несет, что может унести, все бегут. Вижу, идет партизан, не четник, звезда у него на фуражке, и поносит нас: «Вы во всем виноваты, всех вас надо перебить!» Спрашиваю одного монаха: «Отче Тихон, в чем мы виноваты? Не мы все это сделали!» А он сделал мне гримасу, показал, чтобы я молчал. Долго мы шли, только к вечеру добрались в Столове, развели огонь, чтобы согреться, прийти в себя.

А когда выпал первый снег, пришлось нам резать овец, чтобы выжить в горах. Мы были легко одеты, есть было нечего. Иногда спускались в монастырский амбар, где была пшеница – пшеница не может сгореть: обгорит сверху, а внутри целая, – носили зерна на мельницу, мололи, мука черная получалась, но главное, что была пища. Потом владыка Николай благословил нас идти в Студеницу, и мы пошли – четырнадцать человек. Владыка потом прислал мне двести динаров, чтобы я купил себе обувь, узнал, что я босой. Но негде было купить, не было обуви, ни за какие деньги – война. Один наш монах смастерил мне ботинки из старых сапог: верх из кожи, подошва деревянная, прибил к ней гвоздями кожу – вот и обувь.

Все это произошло в 1941–1942 годах, а в 1943-м болгары пришли, началась война с болгарами. Немцы отдали им Сербию, всю центральную часть Сербии от города Ужице до Дрины[17]17
  В 1941 г. город Ужице на западе Сербии был захвачен партизанами-коммунистами, которые сделали его столицей «Ужицкой республики». Эта «республика» просуществовала в течение осени 1941 г. и занимала почти всю западную часть оккупированной Сербии с населением более 300 тыс. человек. Располагалась между реками Скрапеж на севере, Дрина на западе, Западная Морава на востоке и Увац на юге. В ноябре 1941 г. немецкая армия вновь заняла эту территорию, и большинство партизан бежало в Боснию, Санджак и Черногорию.


[Закрыть] они держали. И в Студенице были болгары, и в Раче, в Раче сожгли все монастырские постройки. В Студенице, когда начались столкновения, хотели перебить всех нас и уничтожить монастырь. Поверьте, только Бог спас. Вот чудо! Тогда пропало несколько болгарских солдат, и, если бы не мужество нашего настоятеля, пришел бы нам конец. Он сказал: «Я пойду искать ваших солдат», – и пошел на поиски в лес, где были четники. Командовал ими какой-то Машан Джурович, он приказал расстрелять этих болгар, те уже копали себе могилу, но наш игумен вовремя успел, остановил его: «Машан, что ты делаешь, подумай о монастыре! Знаешь ли, сколько внизу болгарских войск? Уничтожат и монастырь, и нас, весь народ в округе, отпустите людей, руками болгар вы убиваете нас». Четники послушали, отпустили болгарских солдат, чтобы не было «сто за одного». Всякое бывало, война есть война, сохрани Господь, запутанная история. Тогда игумен спас монастырь, но эти болгары ночью все же избили нас. Пришла какая-то отставшая рота – мы уже разошлись по кельям, – выгнали нас на улицу, облили бензином и людей, и церковь, а потом избивали железными прутами…

Было там несколько русских монахинь из Введенского монастыря, которые прятались у нас. Мать Павла, добрая, как хлеб, Сузанна, Евсевия, еще одна слабенькая, умерла, там и похоронена. Говорит мне мать Павла (я был самый младший): «Беги с нами, я тебя мантией закрою», – у них были русские мантии широкие. А болгары выводили по одному и били, мужчин били железными прутами. Много костей переломали и монахам, и мирянам, очень было тяжело. Я съежился, прижался к матушке Павле, она меня закрыла мантией. Но один заметил ноги в брюках и говорит: «А ну-ка, иди сюда!» – отвел на несколько шагов от них и стал избивать. Я думал, он меня в муку сотрет, напрягся, чтобы выдержать удары, сильно он бил, до сих пор болит, правое бедро особенно. Отца Рафаила сильно избили, он, пока силы имел, стонал, потом замолк, и только удары были слышны, чудом остался жив. Потом разогнались на грузовике и преследовали нас, едва не передавили всех. А за ними шла другая рота, грабила монастыри, все тащили – одеяла, простыни, полотенца, часы, а что не могли унести, разоряли. Монастырь Студеница богатый был, много запасали меда, вина в подвалах, они пооткрывали краны в бочках с вином, чтобы все вылилось.

– Иконы, святыни не трогали?

– Иконы не брали. Унесли все съестное – любители перца, у нас было много печеного перца, две монахини готовили запасы на зиму. Тяжело с болгарами. Мы хотели бежать, но архимандрит-настоятель сказал: «Дети, не бегите, давайте останемся здесь, если уйдем, и Студеницу сожгут, и нас перебьют». И мы остались. Надо было потерпеть. Пережили, слава Богу.

Требовали у меня ключ от церкви, а я не даю, молчу, жду, что настоятель скажет. А он лежит, избитый до полусмерти, потом спросил: «Милисав, сынок, у тебя ключ от церкви?» – говорю: «Да, у меня». Но даже привстать не мог, чтобы достать из кармана ключ. Один болгарин разозлился, замахнулся на меня штыком и если бы другой не остановил его, то насквозь бы пробил.

А тот сказал: «Посмотри, ребенок еще, не трогай!» Я плакал, не мог встать, он отпустил, но сказал: «Когда я спрашиваю, где ключ от церкви, ты не даешь, а когда игумен тебя спрашивает, ты немедленно даешь!» – и сквернословил, оскорблял. Потом мы встали, помогали друг другу, кто-то совсем не мог идти. Отец Рафаил не мог встать, пришлось его тащить, еле дышал, все тело было черное, троим переломали ребра.

Да, вошли они в церковь, встали у раки святого Симеона Мироточивого, а она мраморная: «Что вы тут прячете? Открывайте!» Мы говорим: «Ничего, это гроб». – «Какой гроб! Открывайте!» Потом подошел командир, сказал: «Видите, это граб», – так болгары говорят – «граб», и пошли в алтарь, начали раскачивать полиелей, чуть не обрушили, как будто нет в них веры. Но что делать, военное время.

Трудно было, война, очень тяжелая пора для монастыря Студеница. А мы после этого, если слышали, что едут грузовики, бежали, скрывались в селах.

А в 1944 году стало еще трудней, и мы бы еще больше пострадали, если бы не русские, русская рота, которая пришла, когда болгары нас оккупировали, – бывшие белогвардейцы, беженцы из России, немцы их не трогали. Они спасали нас от болгар. Долгая это история, много всего было, но это самые тяжкие моменты. Потом пришла Красная армия, я тогда находился в монастыре Вуян, это здесь недалеко от Чачака, по направлению к Горнему Милановцу, был там и будущий Патриарх Павел, еще мирянин, Гойко. Он остался в Вуяне, а мы с настоятелем бежали в село Брезницу. Тогда пришли красноармейцы, русские.

– Как они к вам относились?

– Они установили «катюшу» на горе, мы радовались: «Сейчас немцы разбегутся», это сразу было ясно. И как начала «катюша» «косить» (так у нас говорят): ударили по Чачаку, за два часа очистили город от немцев.

Но знали и то, что это поддержка для партизан и четникам придется отступать, не было выбора, что делать. Я должен был вернуться в Вуян, по дороге мы встретились с партизанами, они хотели меня забрать в свой отряд, а со мной была женщина, старица, у которой мы скрывались, она нас провожала. Мудрая была, сумела сказать, как нужно, и защитила. Вернулись в монастырь, там я нашел отца Юлиана и отца Павла, то есть тогда еще Гойко.

– Тогда вы познакомились с будущим Патриархом Павлом?

– Да, он пришел незадолго до меня, я сразу привязался к нему, он всегда был очень разумный человек, уравновешенный, рассудительный.

– Сколько ему тогда было лет?

– Ему было двадцать семь – двадцать восемь лет, а мне шестнадцать, мы о многом разговаривали… Потом владыка (митрополит Иосиф) благословил перебраться в монастырь Благовещение в Овчарско-Кабларском ущелье. Все вместе туда пришли: отец Юлиан, который впоследствии стал настоятелем Студеницы, Павел, тогдашний Гойко, и я. Два-три года мы там оставались.

В то время Тито рассорился со Сталиным. И всех наших коммунистов, которые были как-то связаны с русскими или симпатизировали им, выгоняли, ссылали на Голи-Оток[18]18
  Голи-Оток – остров в Адриатическом море площадью 4,7 кв. км, находящийся на западе Хорватии. На русский язык название переводится как «Голый остров». Рядом расположены острова Раб, Свети-Гргур и Првич. В 19491956 гг. коммунистическим руководством Югославии на островах был организован концлагерь «Голи-Оток» – один из самых страшных в истории лагерей, куда ссылали противников Тито, четников, деятелей королевской Югославии, туда попадали и простые люди за неосторожное слово и по сфабрикованным обвинениям. На «Голом острове» размещался мужской, а на острове Свети-Гргур – женский лагерь. В 1956 г. остров передан Хорватии, лагерь окончательно закрыт в 1989 г.


[Закрыть].

– Много сербов пострадало за любовь к России, ведь не Сталина любили, а Россию?

– Много, много, и в Черногории, и по всей стране. Политика дьявольская вещь, за одну ночь может все измениться, и тот, кого вчера любили, завтра может быть проклят. Не по-человечески это.

Слава Богу, мы были вместе с владыкой Павлом. Много он значил для нас там, в монастыре. Он принял постриг в 1948 году в день Петра и Павла. А в конце того года мы перешли в монастырь Рача и я ушел в армию – в 1948/1949 году, вернулся в 1950-м и принял монашество. В день святого Иоанна Крестителя отец Павел дал мне имя, был восприемником на постриге.

– Кто вас постригал?

– Отец Юлиан, он многих постригал, очень хороший был монах, настоящий, из ветви старых монахов, связанных с владыкой Николаем. В сегодняшнем монашестве что-то есть другое, они слабее, избалованные. Не должно быть в монашестве «буду – не буду», но: «если надо, то надо». Слушаться, стараться, бороться. Сейчас не так.

– А когда вы приняли решение о постриге, не было колебаний?

– Ну как? Были сомнения, но, когда я пришел в монастырь, понял какие-то вещи, как и что. Я принял постриг после армии, хотели меня раньше постричь, до армии, и отец Павел, то есть Гойко, настаивал. Я ему говорил: «Господин Гойко, это вас наши отцы монахи убедили, чтобы вы немного надавили на меня, уговорили принять монашество. Мне в армию идти, а там коммунисты, безбожники, нельзя поститься, нельзя молиться, ничего нельзя. Лучше после армии принять постриг». А он опять: «Ну что ты, лучше сейчас». Может быть, боялись, что изменюсь там, не вернусь в монастырь. Спрашиваю его: «А вы почему не принимаете постриг?» – отвечает: «Я еще не принял решение о монашестве, думаю стать священником и врачом, служить на приходе». Он хотел изучать медицину и богословие, хотел быть врачом, служить в сельском приходе, помогать народу духовно и физически. Хорошая, очень хорошая идея, но Господь судил иначе.

Я ему говорю: «Ну хорошо, но вы же знаете, что у вас слабое здоровье (тогда он страдал болезнью легких), вы ни для прихода, ни для семьи, давайте примите постриг сегодня, а я завтра приму – пусть в армии коммунисты сдерут с меня кожу».

Любили мы его, хотели, чтобы он был с нами. Итак, ушел я в армию. А спустя три-четыре месяца мне сообщают: нет больше Гойко, Павел родился, все, теперь твоя очередь. Ответил им, что если моя очередь, то я согласен. Все мы хотели, чтобы он стал монахом, он был духовным, благородным. Мы с ним подолгу разговаривали, он помог мне в решении моих внутренних проблем.

Помню, когда Патриарх Викентий[19]19
  Викентий II (Проданов, 1890–1958), архиепископ Печский, митрополит Белградский и Карловацкий, Патриарх Сербский с 1 июля 1950 г.


[Закрыть] благословил его ехать в Грецию, чтобы продолжить учебу, тяжело нам было – и ему тяжело, и братии. Но что делать? Слово Патриарха не обсуждается. Проводили его торжественно, с молитвой, и слезы были. В зимнее время отправился он в своей скромной сербской мантии, в суконном пальто (мы все такие носили, тепло в них было) и в брюках зеленых. Мы купили ему в дорогу ботинки хорошие, но красного цвета, других не было, отдали сапожнику, он их выкрасил в черный цвет, но краска быстро облезла, появились красные пятна, а из-под мантии виднелись брюки зеленые. Так он предстал перед греками, смеялись они, когда его такого увидели, предложили ему другую одежду, чтобы переодеться. Была у них возможность, жили в лучших условиях по сравнению с нами.

Однако они очень его уважали. Он во всем был скромен, даже плитку с собой туда взял, сам стряпал. Положит картофелину, лук, перец – он никогда не ел много. Однажды писал мне: «Сейчас не постись строго, со второй недели ешь рыбу, кроме среды и пятницы. Ешь крапиву: отвари, слей воду, заправь маслом и добавь капусты. А скоро пойдут одуванчики, промой их, как салат, и ешь. Тебе нужно поправиться, ты запустил свое здоровье и теперь страдаешь. Будь дисциплинирован, принимай лекарства. И да поможет Господь». Заботился.

Позже, когда он стал епископом, я пришел к нему в епархию. Много лет провел рядом с владыкой Павлом, пока он не стал Патриархом. Часто вспоминаю его слова: «Человек, который видит свою цель в служении Богу, не может быть несмиренным, так как всегда знает, что ничего не сделал!» «Скрывать недостатки других и говорить только о добром, которое в них, – знак любви и самый лучший способ обрести любовь». «Сострадание ко всему живому необходимо для того, чтобы совершенствоваться в добродетели». «Человека возвышает над животными не власть над ними, а то, что он способен им сострадать». Потом я написал книгу «С Патриархом по жизни».

Слава Богу, я благодарен Господу, я прожил удивительную жизнь. Даже представить не мог, что доживу до таких лет, что войну переживу, такое там случалось, но остался жив. Восемьдесят лет – это определенная граница, скажу вам, а мне сейчас восемьдесят семь, и я еще в гору могу бежать, правда недолго: сердцебиение. А вообще, особых проблем со здоровьем нет, только бронхи, горло, но это еще с детства. Благодарен Богу, что могу работать, писать, что Он меня терпит. Много писал[20]20
  Многочисленные богословские и исторические труды архимандрита Йована на русский язык не переводились.


[Закрыть] – обо всех Овчарских монастырях несколько монографий, писал о монашеской жизни вообще, как развивалось монашество в России, Румынии, Болгарии, Греции. Писал о нашем монашестве, об отдельных монахах, прежде всего об авве Иустине[21]21
  Иустин (Попович, 1894–1979), архимандрит, подвижник и ученый-богослов, автор многочисленных духовных произведений, в том числе трехтомной «Догматики Православной Церкви» и двенадцати томов «Житий святых». Принял монашеский постриг в 1916 г., рукоположен в иеромонахи в 1922 г.; доктор богословия (1926). В 1916 г. учился в Санкт-Петербургской духовной академии, с 1916 по 1919 г. – в Оксфордском университете, затем в Афинах, где и защитил диссертацию. С 1930 г. – помощник епископа Битольского Иосифа, вел миссионерскую деятельность в закарпатских городах Ужгороде, Хусте, Мукачеве. С 1932 г. – профессор Битольской духовной семинарии, с 1934 г. – доцент догматического богословия Белградского университета, один из основателей (1938) Сербского философского общества. С 1948 г. до кончины находился в женском монастыре Челие близ Валево, где исполнял обязанности духовника. Погребен в этом же монастыре. В 2010 г. причислен к лику святых Сербской Церковью в чине преподобных. 14 июля 2014 г. состоялось торжественное обретение мощей аввы Иустина.


[Закрыть].

– Вы были и с ним лично знакомы? Когда и как вы с ним познакомились?

– Конечно, познакомились в нашем селе, монастырь Челие находится в Леличе. Когда я ходил в церковь, встречал его, таким образом, он меня еще ребенком помнил и монастырским учеником. Отец Иустин меня исповедовал, я хотел, чтобы он был моим духовным отцом. Потом приводил к нему и отца Амфилохия (Радовича), Афанасия (Евтича), Иринея (Буловича), он затем постригал их в монашество.

– Вы знали многих русских людей еще из первой волны эмиграции. Как вы оцениваете их роль в развитии церковной жизни в Сербии?

– Много русских священников и монахов жили разрозненно в Сербии и в других странах. Хорошо было бы хотя бы списки составить, чтобы знали, кто где подвизался, каким был монахом, что внес в духовную жизнь Церкви, это очень важно. Русские монахи, находившиеся у нас, думаю, служили примером нашему монашеству.

Еще когда я был ребенком и в 1938 году пришел в монастырь Жича к владыке Николаю, видел, что к нему приходили русские священники, с некоторыми из них познакомился. Знал отца Феодосия, он жил в монастыре Дечаны; удивительный он был, отец Феодосий, настоящий монах и духовник, думаю, что он был духовным чадом митрополита Антония (Храповицкого).

Всех, конечно, я знать не мог, они жили в разных монастырях, а я состоял послушником и не разъезжал особенно. Но некоторых помню. Я очень хорошо помню отца Рафаила. Писал я и об отце Харитоне, мы тогда и не знали много о нем. А он был профессором, долго жил в Париже, затем решил перебраться в Югославию, остался здесь и принял постриг в Раковице. Он хотел строгой монашеской жизни, выкопал себе землянку, укрепил досками, вместо двери поставил ящик, и в этой пещерке жил месяцами. Потом его послали в Жичу, это был 1939 год, тогда его звали Николай. Одевался просто, очень просто, прихрамывал. Мы думали, что он беженец или просто какой-то бедолага, он нам не рассказывал о себе, и мы иногда подшучивали над ним (при этих словах отец Йован расплакался. – С.Л.), хотели развеселить… Он жил в нашей ученической келье, нас там было пять-шесть человек. Потом он заболел, сильно заболел тяжелым воспалением легких. Лежит, стонет и молится: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» Нам было жаль, что мы не можем ему помочь, мы плачем, дети ведь еще. Очень любили его, он был такой простой, добрый. Вечером собрались монахи, врач сказал, что больной долго не протянет. И тогда отец Вассиан и отец Макарий, тоже русский, который исповедовал владыку Николая (не помню его фамилию, но он долго был у нас в Жиче, служил, очень хороший монах, тихий, мудрый), переоблачили Николая в великую схиму с именем Харитон и где-то около полуночи он умер с молитвой «Господи, помилуй!» Утром сообщили владыке Николаю о смерти отца Харитона, он сказал, что будет на похоронах и отпевании. Отец Макарий просил владыку, чтобы все было по русскому монашескому Типикону. Владыка сам его отпевал, плакал, и мы все плакали. Потом об этом писали в «Политике», одной из крупных ежедневных газет, статья называлась «Сын малой Сербии оплакивает сына великой России». И так он ушел в схиме с именем Харитон.

Вот, он был русский, отец Макарий русский. Еще был Онисим, из казаков, возрастом около шестидесяти лет, сноровистый, все умел, владел боевыми искусствами, борьбой, рассказывал нам о войне, мы слушали, дивились, он был для нас настоящий герой. Думаю, что он погиб в Кралево. Я искал его, расспрашивал, пережил ли он войну, ведь в Кралево в 1941 году были бои, в которых погибло около шести-семи тысяч кралевчан, половина жителей города. Долго я его искал, очень мы его любили, он беседовал с нами, детьми, а мы спрашивали его обо всем запросто, как ровесника. Нас интересовала история, Россия, и он так хорошо умел рассказывать.

И отца Димитрия (Бодрова) мне очень жаль, был в Девиче духовником. Он заболел, чувствовал, что смерть близка, попросил меня: «Скажи игуменье Параскеве, чтобы не одевали меня в новую мантию, в земле сгниет, не нужно, это плохо». Слово «плохо» сказал на русском. Хотел умереть на полу, сестры перекладывали его в постель, просили остаться лежать, но он всякий раз ложился на пол. Я был с ним, видел, как ему тяжело (есть у меня его фотография, поминаю его), служил ему. И как-то вечером, после одиннадцати уже, говорит он мне: «Иди отдыхай». Я ушел, вдруг сестры зовут: «Иди сюда, умер отец Димитрий». Подняли его с пола, одели в мантию, сообщили владыке Павлу, перенесли в церковь. Приехал владыка, служил, отпевал, похоронили отца Димитрия, удивительный он был, примером был.

И вот еще, давно пытаюсь выяснить, кем был отец Митрофан (Романов), он тоже бежал из России. Да, как будто он был из Харькова. Был в Жиче и в Студенице, мало говорил о себе, не рассказывал, кто он и откуда. На его надгробии написано, что он происходил из царской семьи. Вероятно, из-за фамилии Романов, но точно не известно, может быть, какой-то другой Романов. Наш митрополит Иосиф интересовался им, расспрашивал, но тот скрывался в труднодоступных местах, там, где его не знали, был в Иванице, в горах Голия, где монастырь Ковиле двенадцатого века, там его имя записано в монастырской летописи. Меня это интересовало, и я собирал материалы, ездил туда, где он похоронен, переписывал записи из церковной книги, запись о смерти, у меня есть эти данные. Исследовал, спрашивал, даже спрашивал полицию, нет ли у них в архивах записей о нем.

И в монастыре Хопово были монахини из России, много они для нас сделали, они принимали в сестричество сербских девушек, и постепенно наше женское монашество стало оживать. У нас тогда был только один женский монастырь во Врачешнице, его основал владыка Николай. Там была мать Елена, она тоже начинала у русских монахинь, приняла от них духовные дары. При турках иссякло женское монашество, монастыри опустели, потому что турки превратили бы их в гарем. До Первой мировой войны у нас не было женского монашества, а у русских было, русские монахини через Карпаты приходили сюда и обновили наше монашество.

А еще помню, какое красивое богослужение было в русской церкви у отца Виталия Тарасьева, у него исповедовался и авва Иустин (Попович). Приход отца Виталия наследовал его сын

Василий, а сейчас там служит его внук и тезка Виталий. Писал я и об отце Серафиме Васильевиче Попове, русском военном священнике, он был, если не ошибаюсь, в чине полковника. Ему пришлось бежать от большевиков вместе со своим полком сначала в Африку, но там их не приняли, очень трудно было тогда русским беженцам. Затем они двинулись в Южную Италию, и там их не приняли, так они оказались в Королевстве Югославия. Только что закончилась война, это было в 1920–1921 годах, почти три года они скитались, покинув Россию.

Сербы приняли многих русских[22]22
  Основная часть российских беженцев оказалась на Балканах после поражения генерала А. И. Деникина, захвата большевиками Новороссийска (март 1920 г.) и изгнания из Крыма армии П. Н. Врангеля (ноябрь 1920 г.). Из Крыма и Новороссии их вывозили по морю преимущественно в Стамбул, болгарскую Варну и румынскую Констанцу. После скитаний по Балканам значительная часть эмигрантов осела именно в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. По самым скромным подсчетам, Югославия приняла 80 тыс. российских беженцев. Но для подавляющей их части Югославия стала промежуточной остановкой на пути в Западную Европу, США, Канаду, Латинскую Америку. К началу Второй мировой войны в Югославии было официально зарегистрировано около 20 тыс. апатридов (лиц без гражданства) из России.


[Закрыть], ведь они считали себя должниками России, а по вере и по крови мы едины. Российская империя много помогала Сербии во времена сербско-турецких войн и во многом другом, болгары их не приняли, не посмели, а Сербия сразу приняла. Много их было, в том числе и пять архиереев, среди них митрополит Евлогий (Георгиевский), митрополит Антоний (Храповицкий)[23]23
  Правительство Королевства СХС не только приняло людей из России как таковых, но и позволило разместить на территории государства организационные структуры русских беженцев. 31 августа 1921 г. Архиерейский Собор Сербской Православной Церкви постановил принять под свою защиту Высшее церковное управление Русской Православной Церкви с сохранением ее самостоятельной юрисдикции. Резиденцией ВЦУ стал Патриарший дворец в Сремских Карловцах. 21 ноября того же года здесь состоялся Церковный Собор, на котором была сформирована концепция Российской Православной Церкви За Границей (РПЦЗ) и созданы ее управляющие органы, разместившиеся там же, в Сремских Карловцах.


[Закрыть]. Сначала они находились в Белграде, потом их разместили по монастырям, и белого духовенства было много.

– Как вы оцениваете тот путь, что прошло сербское монашество?

– Во времена святого Саввы до правления князя Лазаря добрая была у нас страна: и монашество, и Церковь – все было устроено. Но попали под турецкое иго, и началась совсем другая жизнь. Монахам приходилось отступать от своих обетов, возглавлять народ и в бой вести, чтобы сохранить веру и людей. Как они выжили в те времена, только Бог знает, легко сейчас об этом рассуждать. Но все-таки сохранился народ, и святые люди в те времена были, святые монахи, больше семидесяти канонизированных святых. Мы долго были под турками, значительное время у нас не могло активно развиваться монашество. Наши монахи, особенно настоятели монастырей, становились вождями народа, ведь мы не имели политической власти. Народ слушал только Церковь, иначе всех могли потуречить. Некоторые сербы принимали ислам, потому что в такой ситуации оказались – под жестоким гнетом, помочь некому.

Посмотрите, что сейчас делается – эти войны в Боснии и в хорватской части. Честно вам скажу, около тридцати тысяч силой покатоличено, хочешь не хочешь – принимай католицизм, иначе снова скажут: «Вон отсюда, знать вас не хотим, вам тут не место, идите куда хотите!» А куда идти? Тут дом, дети. Вот и думают: какие-никакие, а христиане, есть у них душа, да идти некуда. Оставались и принимали их веру. А если посчитать, сколько после войны насильно покатоличено, – сотни тысяч[24]24
  После оккупации Германией и ее союзниками Королевства Югославия было создано Независимое Государство Хорватия, с усташами во главе. Крайняя сербофобия привела к геноциду сербов, евреев и цыган. Точное количество жертв геноцида неизвестно (называются цифры от 197 тыс. до 800 тыс. человек). Значительная часть погибла в концлагерях, созданных усташами. Около 240 тыс. сербов были насильно обращены в католичество, 400 тыс. бежали в Сербию. Таким образом, этническая карта территорий современных Хорватии, Боснии и Герцеговины и Сербии изменилась.


[Закрыть], большая беда, не знаешь, что и сказать, только молиться Богу, чтобы спас.

Во времена владыки Николая были у нас хорошие монахи, подвижники. Но обо всех такого не скажешь, ведь и у Господа было двенадцать апостолов и среди них – Иуда. Господь допускает, чтобы так было, потому что уважает свободу человека, но в этой свободе и большая ответственность. Бог дал человеку разум, свободу, дал и закон, нравственный закон, с которым мы рождаемся, глас Божий в нас, и если сделаем доброе – радуемся, а если дурное, даже если не узнает и не заметит никто, то совесть болит и спрашивает: «Зачем тебе это было надо? Можно было без этого!» Большая ответственность нам дана. Сейчас многие вам скажут, что они свободны и не хотят слышать о долге, обязанностях – называют их рабством, но так человеку недолго и убийцей стать.