Текст книги "Синие кальсоны"

Синие кальсоны
Светлана Масюк

© Светлана Масюк, 2023

ISBN 978-5-0060-6579-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Синие кальсоны

Я пишу эту книгу после прочтения Скажи, Красная Шапочка Ханики Беате. Она могла появиться еще 20 лет назад, но она пишется прямо сейчас, за неделю до моего 40летия. Я носила это в себе 35 лет. И сейчас я начинаю говорить.

Благодарю моих родителей, без их слепоглухонемого участия в моей жизни ничего бы этого не было.

Благодарю Надю, за ее любовь, тепло и ощущение семьи.

Благодарю своего деда. И это уже очень много.

Если вы, читая это, спросите «почему столько лет молчала, не прибежала к мамепапебабушке, сразу не слезла с колен», значит вам очень повезло и вы не жертва сексуального насилия. А если вам удалось слезть с чьих-то колен вовремя, то вы гораздо сильнее меня и очень многих людей на земле.

05.09.2023 г.

Петушки

Папа учит меня читать. В номере душно. Кровати разложены. Мама не хочет вставать и закрылась книгой и колючим желтым одеялом в белом пододеяльнике с черной печатью. Виден только ее недовольный напряженный нос. Напряжение от носа распространяется на весь этаж и целый корпус. Через весь санаторий «Сосновка» до самого пляжа. Всегда почти безлюдного, с облупленными грибами-беседками. Путевки простым трудягам в самый несезон.

Папа не самый талантливый педагог и я чувствую, что скорее всего и не очень талантливый читатель, но я вынуждена подчиняться.

– Пээ и Ее получааается Пеее!!! Дальше ТээУУ….ПеееТээУууу!!!Нууу!!Нуууууу!!!

Мне нравится смотреть как папа читает вслух. Не слушать, именно смотреть. У него очень красивая нижняя губа с моей низкой 3 летней проекции. Она становится сухой от монотонного бубнения а нежная плоскость сверху влажно блестит слюной. Он ее быстро облизывает и бубнит все чаще и глуше, чтобы я быстрее заснула и он наконец смог заняться недовольным маминым носом. Но я подолгу любуюсь геометрией его рта.

– Петушок! – резюмирую я. На странице более чем конкретная картинка с двумя боевыми натравленными петухами.

Папа разьярен. Он догадался, что я ориентируюсь на иллюстрацию. Мне нечем крыть и мы трое признаем мою полную неспособность к обучению. Папа, я и мамин обиженный нос.

Дед все делал не так. После ужина и нескольких рюмок коньяка он садился в свое законное желтое в клетку кресло. Брал меня к себе на колени. Раскрывал перед нами огромную синюю книгу сказок Пушкина. И с большим выражением, выдерживая все необходимые паузы читал про красавца князя Гвидона, окривевшую Бабу Бабариху, 32х богатырей, Петушка клюющего царя тирана в самое темечко. Близкий такой уже знакомый текст напротив, голос деда и образы в моей голове спаивались во что-то живое, теплокровное, растущее, набирающее силу.

Я редко видела еще более выступающую такую же влажную губу деда– он садил меня спиной к себе. Дышал он всегда тяжело. И у него были очень острые неудобные колени. Пушкин гений, с ним я забывала о том, как затекало мое тело, как подо мной все время шевелились переминались жесткие ноги. Как зачем-то там. Так назойливо. И неприятно. И даже через плотную хэбэшную ткань чувствуется. И, кажется, опять и трусики и даже короткий детский халатик почти проникли туда. И конечно мне это только кажется. Просто деду подо мной тоже, наверное, страшно неудобно. И у него так же онемели все ноги и руки, раз он постоянно ими дергает. Но он меня очень любит и конечно дочитает мне про мертвую царевну. И она обязательно оживет.

Я очень скоро научусь читать сама. Сначала про моего любимого Синдбада Морехода и птицу Руф. Потом я буду читать вслух моим таким еще маленьким детсадовским одногруппникам, пока воспитательница гоняет чаи с нянечкой. Потом я достану из шкафа рассказы Чехова и прочту как кошка сьела котят, чувствуя весь ужас смерти и ужас самой же жизни вместе с чеховскими детьми.

В 5 лет. Но на дедовых коленях я буду сидеть еще долго.

Перышки

Я начала осознавать себя очень рано. Сначала все поняла про себя, маму и смерть, а потом на эту конструкцию уже стали нанизываться остальные не самые важные события.

Я помню себя в 7 месяцев. Квадрат окна в нашей двухэтажке «под снос». Яркое Солнце в нем. Из желтоватого радио голос Боярского. Редкой гнусавости и тоски. Все пройдет. И печаль и радость. И я начинаю рассуждать: Все пройдет и Мама пройдет и Я пройду. Мне становится невыразимо тошно. Я, мне так казалось, горько и тихо плакала своим мыслям. Мама услышала рев. Выключила радио– я успокоилась. Включила-реву. Эксперимент продолжался до конца исполнения.

Через лет 7 я поделюсь с мамой своими инсайтами. Ей придется поверить, уж очень не по-младенчески я тогда прислушивалась к песне, хмурилась и орала. Светка, ну ты прям понимала слова? До сих пор спрашивает она меня не без гордости. Еще бы, ее ребенок с такой особенной недетской памятью.

Если бы она знала, что еще в ней хранится.

Все дети чего-то боятся. У меня кроме неминуемой смерти тоже был простой детский страх. Я боялась перышек из подушки. Казалось бы. Что-то легкое, щекочущее. Острые, темно-серые, волосатые, впивающиеся в нежную спину, худенькие лопатки. Из тусклых с вечными пятнами подушек торчали их невидимые кончики. Я проводила рукой по шершавому пододеяльнику. Проверяла, все чисто. Но только устраивалась спать, начиналась эта коварная пытка.

Моя молодая еще совсем мама любила поиздеваться над этой моей странной фобией. Гдеее перышко, шипела она, сейчааас достану. И каждый раз доставала отвратительное длинное коричневое склеенное перо. Меня трясло. Мне было одновременно и смешно и жутко. Смех останавливался и тяжело холодел где-то в животе.

Я любила, чтобы меня купал дед. Я даже как-то заявила об этом, тк очень рано начала говорить, еще года не было. Никого это не удивило. Вполне возможно, в восьмидесятые многие дедушки купали своих любимых внучек. И может даже это и нормально. И не вызывает ни у кого никаких подозрений. Вот так же как у моих молодых родителей это ничего не вызвало. И у не совсем молодой уже бабушки, которой было не свойственно кому-либо доверять. Вокруг нее были в основном одни проститутки и наркоманы, а все продукты в гастрономе были полное го@но, но даже она ничего такого не думала про наши с дедом регулярные водные процедуры.

В моей памяти все-таки оказался маленький защитный тумблер, выключивший многое из того, что было в голубой, ну или зеленой советской ванной. Я немного помню только ощущения. Я стою на стиралке и он уже вытирает меня полотенцем. Очень медленно. Невероятно медленно. И мне это очень нравится. Не так как трет меня сырой вафлей моя нетерпеливая мама. Дед был очень терпелив. И ему совсем некуда было спешить вечерами. Мне кажется, еще немного и я вспомню все, что там было. И как медленно он мыл меня там. И его дрожащие шершавые руки и его кривые волнистые перебитые гаечными ключами и плоскогубцами ногти.

После оргазма я почти всегда плачу. Плачу как тогда в детстве. Как будто меня сильно обидели. Как будто истерзали мою спину и все такие же худые лопатки. Как будто я сама длинное коричневое волосатое чудовище. Мне каждый раз невыносимо стыдно. Тошно. И хорошо.

Ножницы

Мне 32, у меня настоящая семья. Надя, ее дочь Катя и три наших собаки. Мопсы Ляля, Поля и Фая. Я фотограф, у меня даже есть своя фотостудия. Ее мне организовала Надя на 2м этаже своего оптового склада. Я очень красиво и самобытно фотографирую там бесплатно своих друзей. У меня регулярные усиливающиеся панические атаки и я все реже выхожу из дома. Причин выходить все меньше. Клиентов все равно нет. Дома полно дел. Собакам сварить. Зима.

Надя все понимает и ее все вполне устраивает. Дома чисто, первое, второе, третье наготовлено на неделю вперед, только успевай выбрасывай. И я успеваю. Все, кроме собственной жизни.

Моя бабушка до сих пор жива. Она все так же не вылезает с кухни. Сколько я себя помню она стоит в платке а-ля Баба Яга у плиты и жарит блины. Утром, днем и вечером. Блины и плита это ее гаранты спокойствия и стабильности. Это показатель ее важности. Это ее долг. Это ее крест, если хотите. И она несет его вполне себе бодро уже 88 лет.

Моя бабушка очень наблюдательна. Она всегда одним глазом в окне, следит, чтобы в подьезд не зашли проститутки. Она точно знает, кто из взрослых пацанов нашего двора умрет не своей смертью и в принципе многим готова напомнить, что у Сталина была всего одна пара калош.

Она дома почти всегда рано, работает до обеда. Иногда мы оказываемся дома с дедом вдвоем, чаще это послеобеденное время и он спит в кресле. А я в маленькой комнате. Чаще я не сплю и чувствую низ живота. Там холодно и тяжело. И еще тревога и тошнотворное ощущение, как будто обьелся супа и котлет и сверху еще чая с блинами и вареньем.

Но так мы с дедом постоянно у нее на виду. Читаем разные интересные книжки.

Я вдруг выигрываю авторский курс по вокалу. Первый раз в жизни что-то выигрываю. Решено идти, всегда мечтала петь, но боялась сцены. И конечно по итогу там история совсем не про пение. А про телесные трансдинамические практики, снятие блоков и тараканов. И мне конечно туда. В самую гущу моих панических атак. В мою черную бездну.

Мы для порядка разучиваем Агутина с Валерией и прочую хуету, остальное время предаемся околошаманской вакханалии.

Учитель обьявляет очередную серьезную практику. Закрывает на замок кабинет. Выключает свет. Включает Энигму. Мы начинаем послушно мычать в принесенные заранее полотенца. Звуча, мы должны отслеживать все-все самые бредовые свои мысли. И главное, принимать и отпускать. Потом через 15 минут непрерывного аудиовещания мы можем молча порисовать мелками, попить чайку и дружно мирно разойтись по домам.

Уже на 5й минуте у меня начинает ломить ребра и спину. Бегут мурашки, бросает в холод, мне хочется бежать из этой секты к чертовой матери. На 10 й минуте я понимаю как же я ее ненавижу. Эту свою чертову мать. Как она могла все это допустить. Как она могла отдать меня ему! Как она могла этого не видеть!!! Я рыдаю. Меня сковывает от злости и обиды.

Включается свет. Все послушно и спокойно что-то рисуют. Я как загнанный зверь беру эти сраные мелки и шоркаю ими о лист.

Я больше не могу это в себе удерживать.

Я боюсь держать в руках нож. Я сразу представляю как моя рука делает резкий выпад вперед. Прямо в Надю или собак. Я боюсь брать в руки кружку с кипятком. Я фантазирую, что окатываю им тех, кто рядом. Рядом только Надя и собаки. Все время.

Однажды, я выхожу на склад одна, Надя решает отдохнуть денек. Я собираю товар и не могу найти ножницы. Они только что были у меня в руках. Я обхожу склад, шарю по полкам. Нигде нет. И мне приходит единственно логичная мысль, а вдруг я их сьела. Я физически ощущаю железо во рту, меня мутит. Я сижу за компьютером, набиваю фактуру в 1-S и рыдаю от бессилия и ужаса от себя самой.

Я стала бояться оставаться дома с собаками. Я боюсь, что я их убью. Выброшу в окно. Перестану себя контролировать и вот так жестоко расправлюсь с самыми любимыми существами. Я плачу и умоляю Бога меня убрать, если я убийца, но не допустить смерть моих девочек.

В то время по каким– то кошмарным законам синхронии участились странные вспышки живодерства. Животных буквально швыряли из окон и каждый такой случай отзывался во мне долгим гулом. Эхом в моей смердящей пустоте. Сказать. Сказать. Назвать это. Дать этому имя. И тогда это потеряет силу. Кому о таком можно сказать?

Потом я очень устаю от себя, по-настоящему злюсь и честно принимаю свое состояние. Базовая психология сегодня доступна каждому. Я решаю найти этого своего внутреннего ребенка и посмотреть, что вообще с ним происходит.

Я оказываюсь у бабушки в квартире, еще бы далеко не надо было ходить. Зал, все те же желтые клетчатые кресла. На нем молча послушно на краешке сидит девочка школьница в форме. В коральки кос вплетены банты. Рядом стоит маленький взьерошенный мальчик. У него в руках нож. Он уже готов ударить. У меня было сразу 2 внутренних ребенка.

Я благодарю мою психику за то, что она выдала мне все эти страшные симптомы. За этот уже огненными буквами SOS. С этого момента началась моя самостоятельная терапия. Она происходит прямо сейчас. Впереди еще много.

Насилие

Мужики будут ссать от твоих синих глаз– твердо заявляет мне дед, заваривая свой самый вкусный цейлонский чай. В стакане с подстаканником, с тонущими в черной граненой полынье двумя толстыми дольками лимона. Параллельно он варит манную кашу. Вернее все основное делаю я: помешиваю ложкой кипящее молоко моментально густеющее, тяжелое. И даже рука устала, так уже наваристо.

К каше еще будет тщательно выбранный дедом Пошехонский сыр и копченый, вспотевший от долгого ожидания нас, карбонад. В 5 лет, в эпоху горбачевской перестройки с пустыми желтыми прилавками я совсем не удивлялась откуда у нас в холодильнике неизменные мясные деликатесы.

Через 25 лет я узнаю про любовницу деда, татарку из гастронома. К которой, очевидно, все были настроены очень дружелюбно, даже по-семейному. Тот редкий случай, когда действительно «все в семью». Моей бабушке такая связь была более чем выгодна. И мясо на столе и голове болеть не надо.

Аппетит у меня был незавидный, ела я очень мало, но отдувалась и за бабушку, и за татарку.

Мне 19, я работаю бариста в самой первой новосибирской кофейне.

Я пока еще внешне совсем девушка, длинные волосы, иногда даже юбки, всегда накрашенные огромные «дедовы» губы, я еще не настолько худа и андрогинна. Мне еще кажется, что я нормальная, обычная, привлекательная для нормальных и обычных парней. Но нормальные обычные как у всех моих подруг отношения все никак не складываются.

Менеджер нашего узенького коллектива из трех готовых сутками работать студентов, Александр, немного старше нас внешне вполне привлекательный парень и у него даже есть подруга. Правда, она больше напоминает молодого абхазца, тоже Саша, наглая, черной масти, с усиками. Но она есть.

Мы работаем слаженно и дружно и очень много пьем и смеемся. Конский график и работа напрямую с людьми часто вызывают такой побочный эффект– безудержное веселье.

Уже скоро Саша начинает странно себя вести. Странно знакомо. Он не может пройти мимо, чтобы не ткнуть меня пальцем между ребер, в самое болючее и такое пограничное место. Место, где только тонкая кожа отделяет от самой утробы. Палец тыкает так же часто сильно и больно. Тыкает между залом и баром, между баром и кухней, в тесной подсобке, где я мою посуду. Посуды накапливается очень много, посудомойки нет. И не сразу можно среагировать. И бросать посуду жалко, ведь ее можно разбить, а ее вычтут из мизерной зарплаты. И у нас с Сашей прекрасные рабочие отношения. Или это не рабочие отношения. А может так набрасываться на подчиненного, пока никто не видит это нормально? Но почему он ведет себя так только со мной? И он никогда не заходит дальше. Скоро я уволюсь совсем по другим причинам и так и не узнаю, насколько далеко он мог зайти.

Я ни с кем особо не говорила об этом. Не поднимала вопрос на корпоративных кофебрейках. Я даже у него ни разу не спросила: зачем ты постоянно меня трогаешь, сдавливаешь, тыкаешь, причиняешь физическую боль, не можешь спокойно пройти мимо, ведь ты не собираешься ухаживать за мной, спать со мной, я даже тебе, скорее всего, не нравлюсь и в зале сидит твоя любимая усатая девушка.

Я уверена, менеджер Саша, даже и не понимал, что делают его руки. Так же как и его 50 летний тезка.

После Travelers будет Чашка Кофе. И там совсем другой масштаб карьеры. И абьюза. Мне 27, я уже старший менеджер, открываю и закрываю кофейни. Набираю и стажирую персонал. Разрабатываю меню. Руковожу людьми и создаю атмосферу. Абьюз по отношению ко мне тоже растет и становится сексуализированным. Это мой прямой начальник. Он женат. На моей однокласснице и даже подруге, благодаря которой я в кофейной теме. Я ее очень уважаю и есть за что. Она деловая, решительная и даже брутальная. И я уважаю моего начальника. И я продолжаю уважительно к нему относиться даже после того, как он постоянно зажимает меня в подсобке, куда в любой момент могут войти повара или официанты. Даже после того, как он однажды просит потрогать и его соски. Даже после того, как он угрожает меня «засосать» пока мы едем с ОБЭПа, который штрафанул одну из богоделен сети. Я не угрожаю в ответ. Я не останавливаю. Я даже не отвечаю взаимностью. Я нахожусь в каком-то знакомом оцепенении. В таком привычном статусе: меня можно трогать, потому что меня не возможно не трогать и все. И я даже понимаю почему. Я для себя самой ужасно привлекательна. Мне нравятся мои худые мальчишеские руки с упругими венами. Мне нравится моя маленькая, но такая красивая грудь под растянутой майкой. Мне нравится, когда через тонкую широкую одежду видны ребра и ключицы. Когда все джинсы уже исшорканы и в дырках мелькают хрупкие колени. Мне нравится мое юношеское тело. Мне нравится мое почти детское лицо. Мои затерзанной припухлости губы. Я странно не взрослею уже 40 лет и мне это тоже нравится.

Я ухожу с Чашки совсем по другим причинам и ни слова не говорю о харассменте серьезного и успешного руководителя сети кофеен.

Надя уже очень больна. Она дарит мне на 38летие курсы вождения и мы обе понимаем, что это ее последний мне подарок.

В какой-то агонии я хожу на теории, потом вожу механику с инструктором. Что вы! Непременно механика! После механики я хоть на какую машину сяду и поеду. Хоть на Жигули. Сама повезу Надю на Катунь, как мы мечтали. И я насилую себя и свою левую ступню от занятия к занятию педалью сцепления. В тот год из людей с которыми я могла говорить были только Надя, Катя, наш общий друг эзотерик Игорь и мой инструктор Павел Николаевич. Мне он очень понравился.

Я могла ему сказать о своем горе и даже поплакать, пока мы на автодроме, или обочине, где-то между первой и второй скоростью.

Я бросила занятия, когда Надя совсем перестала есть.

Через полгода после ее смерти я удалю Тиндер и возобновлю занятия. Я сяду к нему в машину и с первой секунды пойму, что это мой мужчина. В 38 лет я точно пойму, что я его хочу. Хочу заняться с ним сексом. Хочу кончить с ним. Хочу, чтобы он кончил со мной. Хочу, чтобы это было часто. Всегда. Хочу, чтобы именно он спал в моей постели. Хочу именно ему варить утром кофе и точно знаю, что с ним не буду чувствовать себя виноватой.

Мы ездим по знакомым маршрутам, выполняем упражнения, мелем ерунду и пошлости. Он кладет мне руку на ребра. Мы теперь все время ездим с этой его рукой на моих ребрах. Я хочу столько всего сказать и сделать, но я только чувствую эту его руку. И цепенею. Я знаю, что у него есть девушка. Она тоже инструктор на четырке. Очень активная и всегда едет где-то рядом. Я знаю, что он меня трогает за ребра. И я больше ничего не могу. Я каждый раз возвращаюсь домой с ощущением, что меня предали, обманули, унизили. И надо сказать, что я влюбилась. Так нельзя больше. Нельзя так просто ничего не обьясняя безнаказанно трогать людей. Но идет очередное занятие, палец больно тыкает в ребра, а я послушно держу руль и дергаю передачи. Он трогает меня просто потому, что не может не трогать. И я опять позволяю. На этом все. Я ничего не сказала. Он ничего не сделал. После его переезда в другой город я снова брошу вождение. Потом он женится все на той же хваткой Алисе, простой и понятной, как ее Жигули и очень скоро напишет мне. Потом еще напишет. И еще напишет. Ночью. Под утро. Снова ночью. Раз в 10 дней. Раз в 20. Про то, как сильно он меня хочет, сам не понимая почему. Про то, как ждет чуда, пока его Алиса спит или вдруг мельком отлучилась по нужде. Про то, что его еще можно спасти. Через полгода я сама его заблокирую.

Ему я все-таки смогла сказать о своих чувствах. О тяге. Симпатии. Но эти самые простые такие наивные и такие серьезные слова: Ты мне нравишься, давай дружить. Давай попробуем. Давай будем вместе. Их я не сказала еще ни одному мужчине. Десятки диалогов, фото ключиц, фото ребер, фото членов, вязкие, грязные формулировки и ни одного прямого послания ни с одной стороны.

Я никогда уже не скажу деду, кем он был на самом деле.

Я точно знаю, что мои нескладывающиеся отношения с мальчиками, парнями, а теперь и с мужчинами – его вина.

Мои нежелание и страх стать матерью– его вина.

Моя сексуальная ориентация– выбор в пользу безопасности – его вина.

Я жертва, потому, что он насильник. Но никак не наоборот.

И я отказываюсь ей быть.

Я все еще надеюсь однажды сказать мужчине, который мне понравится: пойдем попьем кофе, а потом уже можешь класть руку на мои ребра, черт с тобой, я и сама этого хочу!