Текст книги "Метафизика"

Метафизика
Светлана Масюк

© Светлана Масюк, 2023

ISBN 978-5-0060-7009-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
…
 
 
Я совершенно несовершенна. Я абсолютно отнесена.
В другую плоскость не решения. В иную степень уменьшена.
И мои трения давлеют над ускорениями сил.
Я преломляю отражения.
Я отражаю надломления.
С рождения. Он меня просил.
 

Равновесие

Смотри, мы все на огромной доске.

Небоскребы, хижины, даже замки. И даже на песке.

Доска, где отшлифована паркетно-мраморно и податлива для шин, каблуков и саней,

А где шершаво-цепко занозами для голых ступней.

И один конец доски с нами и всей требухой смотрит вниз, всегда вниз. А на другой

Бабочка невесомо вспорхнет ли ввысь? Или посидит еще, спиралькой хоботка охраняя нас от нового витка.

…

Вот если бы мне сказали: Света, смотри, у тебя есть лишняя жизнь, ты живи ее как хочешь. Как угодно. Вообще никого не слушай, не оглядывайся, нет ни институтов, ни денег, ни прочих единиц. Можешь не одеваться ни в классику, ни даже модно. Можешь вообще голой ходить, не стыдись. Я бы треть жизни провалялась с чаем и книгами, еще треть с мыслями, а что бы мне с этой жизнью сделать.

В последней трети, собравшись с силами, снова бы отыскала тебя. И мы все оставшееся время допивали бы чай и мечтали, а что Если?

Кости

Во мне читается явно только скелет. Кости под кожей.

Жира и плоти нет.

Сердце бьет прямо в ребра. Мысль бьется у лба. Легким легче:

Вдох да выдох вдоль позвоночного столба.

Меня ничто не питает. Такой смеси в природе нет,

Чтоб молоко, как у матери, только для средних лет.

Для уже зрелой женщины с телом узника лагерей, нужен взвар даже крепче, чем для диких зверей.

Так, чтобы с кровью и шкурами мне вода.

Я и напьюсь и выряжусь другой тогда.

Никто не узнает ни имени, ни сколько лет.

Никто не проткнет нечаянно мой скелет.

…

Можно петь, можно рисовать, можно все.

Можно любить еще.

Но проще развести краски, проще выпеть куплет, чем просто так раздать ласку, чем раствориться в тебе.

Проще.

Но если все же ты, то не до красоты и не до музыки.

Ни до чего.

30

Быстро тридцать.

Это поздно влюбиться?

Это искать гинеколога, как раньше искать, с кем напиться?

И разговоры о детях в двух плоскостях:

Как их уже надо и как их уже ненавидишь.

Это после ужина тяжело заниматься сексом и до еды ты в этом смысла не видишь.

Это когда все подруги выглядят, как мама на «техникумских» фото, а ты за молодость извиняешься и носишь не то что-то.

Это когда родители вдруг повторяют, сказанное вчера, как впервые,

А тебе страшно, что не они немолодые, а ты на десятки лет их старше.

Это когда ты думала, что-то волшебное произойдет к этому времени,

Но ничего особо не изменилось, кроме наглухо заросшего темени.

И ты никого не спасла, не излечила и не написала об этом ни страницы.

Почему тебя никто не предупредил, что так быстро тридцать?

Скоро

Когда-нибудь и я буду садиться за стол устало-грузно и виновато отказываться от полбокальчика сухого красного.

Уплетая за двоих вареную курицу говорить о дыхательной гимнастике, как о самом важном.

Понимающе качать головой и одобрительно поддакивать, когда разговор упрямо уходит в предродовое русло.

Буду назло всем более опытным в таких вопросах не смотреть на прекрасное, но после убегать в лес и отплевываться.

Останется только признать, я не лучше и не хуже остальных живородящих млекопитающих и больше не дергаться.

Когда-нибудь,

А пока я валяюсь в постели с набоковской нимфеткой и конфетами и можно сухого красного.

…

Если бы каждый, кто бы ни был, не важно,

прочел Янссон, Твена, Брэдбери,

А после, не сразу, но обязательно, Чехова, Бунина, Ремарка Эриха,

А в момент наиболее острой тоски Замятина, Зюскинда и Мураками,

то земля русская не славилась бы дураками.

Мы бы знали, что у нас не особый в никуда путь, а к своему счастью общий.

Мы бы отнеслись к нашей лоскутной идентичности куда проще.

Мы бы не пошли за тираном, брат на брата, ни за что, на спех.

Мы бы с Гоголем Николаем подняли тирана на смех!

Не достали бы из штанин автоматов и лезвий острых,

А смотрели бы в облака из Есениных и Маяковских.

…

Завари чай покрепче, скоро вечер.

Телевизор

И когда я забываю, что происходит на самом деле, я ощущаю счастье и легкость в теле. Потом вечер, ужин, телевизор, сводка новостей, вместо свиданий и нежданных гостей, а в ней как сажают людей. И вот я принимаю решение, нет не правозащитником стать и не возглавить протестное движение – не включать..

Кошка

 
Зеленая кошка на розовом кресле
Тянется долгим телом,
Подцепляет стальными когтями,
Впивается в грубую ткань.
Чем грубее, тем громче урчание.
Гудят стальные пружины.
  Нальют молока,
               Прольют кровь.
Уйдет бесшумно, крадучись,
Чтобы вернуться потом
На родную лежанку.
 

Кефир

Кефир стаканами на ночь,

В нем тоже содержится градус.

С тобой разрушены на прочь

Мой статус, мой деланный пафос.

Бесформенной белою массой

Ползу я по хрупким коленям

И узкой натравленной таксой-

в глубокие норы…

Оленем

метнулась в тенистые чащи.

Дыхание чище и чаще…

Истерзанны липкие пальцы

И с каждым разом все слаще твои

кислые губы…

Я медленно, куб за кубом,

Сочусь из страниц Мураками…

И снова кефиром в стакане.

Кубики

Я Арлекин. Мне очень грустно, но вы смеетесь – это очень хорошо, значит я действительно Арлекин и существую в реальном времени.

Я жанглирую кубиками, их у меня четыре. У них разноцветные грани.

Когда мне надоедает жанглировать, я прячу три в большой нагрудный карман и оставляю в руках один.

Я могу выбрать себе любую грань этого кубика.

Неделю назад была красная и я вас безумно любил.

Вчера я выбрал фиолетовую и проспал весь день.

Сегодня я снисходителен и великодушен, поэтому сменю синюю грань на черную только завтра.

Завтра вас уже не будет.

Шопен

Внутри меня что-то есть. Я бегу, работаю, сплю, но никогда не ощущаю себя так остро, как в моменты осознания этого Нечта.

Оно мне мешает.

Мне кажется, без него я была бы проще и уверенней.

Мне кажется, без него все было бы честно. Оно как недо– всего и вся.

Я слушаю Шопена и Оно начинает шевелиться, как весенний ноздристый снег, черный, кружевной. В детстве я любила трогать именно такой, пока бабушка не открыла мне страшную тайну, что в нем ртуть и его трогать нельзя.

Теперь я знаю, что в воздухе и торшерах ее гораздо больше, но к такому снегу так и не прикасаюсь.

Музыка смывает Его, подавленное, грязное и больное.

Послушайте Шопена, даже если ничто не беспокоит внутри.

Аллергия

Мы дети тополей и панельных домов.

Где-то в центре Вселенной у каждого свой.

И не различить сине-желтых боков.

На них заживает десятичная дробь.

У нас по асфальту ползли облака.

Мы трогали их загорелой рукой.

Теперь я не выйду в июль без платка,

Я каждое лето воюю с собой.

Канва

Я вижу знаки, все ими пронизано, все-канва.

Чтобы увидеть картину, надо отойти, чтобы картина родилась, надо сделать сотни маленьких стежков, чтобы сделать стежок, нужно взять в руки иглу.

Тысячи проколов, вперед-назад. Без наперстка. Так надо и так быстрее, хотя торопиться и некуда– ты между диваном и узорным окном, один в комнате и игл еще много.

Кит

Бурлит во мне ворочается кит.

Гнет ребра, сквозь гортань мою свистит.

Из черноты расширенных зрачков

Торчит его клеенчатый плавник.

И он несносно титанически тяжел.

Его носить невыносимо жить.

Но может он рвануть пружиной жил

И вознести меня или разбить.

ПА

Мне страшно.

Плутон соединяется с Черной Луной и Марсом.

Как в детстве, когда пытались это сделать со мной за сказкой «Малыш и Карлсон». Как в три года, на живую рвали из горла аденоид.

Мне страшно.

На прикроватном столике уже не Толстой и не смазка с фиолетовым фаллосом.

Если ты не придешь домой.

Как у престарелой больной, валериана и стакан с водой.

Холод

Снег идет вверх. Конец мая. Как будто земля его отталкивает, потому, что весна.

Я стою на кухне у холодильника и не знаю, что мне съесть. Поедаю себя сама.

Талый холодец, снежок, заветренное сало из морозильной камеры– рацион чьей-то взрослой внучки и неудавшейся жены. Я сижу за столом, с подобранными под себя ледяными ногами, запиваю остывшим чаем кусок зимы.

Мы

Чья-то тёмная материя, кем-то сметанная наживо. Из космического семени галактические саженцы. Чьей-то памятью привитые, ближе к свету пересаженные. Лавой завязи налитые цвет теряют пеплом с сажей.

Их плоды созреют медленно. И под огненным дождём.

В Кем-то то поздно уничтоженное, в кем -то созданное вовремя.

Мы вползаем в это царствие червем.

Сырость

Чего ты от меня хочешь, нечто? Я не слышу твоего голоса, не вижу твой профиль. Я каждой клеткой тела ощущаю как ты проникаешь в меня, набирая нужные коды, без взлома, как будто сам их и написал. Ты думаешь, я встану с кровати и пойду бродить по улицам дышать сыростью? Найду в случайном встречном своего близнеца и мы синхронно прыгнем с вышки нашего безумия в бездонную асфальтовую лужу? Нет, я включу свет. Пойду на кухню, достану с полки пакет с куском подсохшего сыра и отрежу его запотевший краешек. Совсем как у луны. Этой ночью.

Наследственность

Моя бабушка всю жизнь проплакала. Муж погиб 8-го марта, в ее праздник, в праздник ее дочерей.

Поехал на рыбалку, как Виктор Цой. Если бы мой дед только знал его.

Меня все детство укачивало в транспорте. И сейчас укачивает.

И Уран в третьем доме, а Марс управитель 8-го. И во сне я часто хожу на концерты группы Кино.

Водород

Где-то же я была, пока ещё не жила.

Кем-то же я плыла по огненным желобам.

Маскулинной напополам. Собою белым бела.

Уход ещё не беда. Без имени и следа.

Начало куда страшней. Из бездны среди врачей.

Шагнуть и забыть скорей. Что все мы одно -Вода.

Манка

 
И всегда мы будем выглядеть молодо,
недовскормленные материнским холодом.
 Грубой нежностью отца укутанные.
Мы себе казались ссоры поводом.
 Им мешали будто жить по -новому,
Мало было им быть Папой с Мамой.
До сих пор сидим в пустой столовой мы,
Ковыряем ложкой кашу манную.
 
 
Жить-спать
 

Не моим словам хула, похвала.

Кто-то ночью нашептал, «нашим» стал.

Как могла передала, не предала.

Вдруг он больше не придёт, пропадёт.

Мне останется читать, причитать.

Наконец-то буду жить, а не спать.

Когда живешь одна

Слушать в наушниках Апокалиптику и оборачиваться на темный коридор каждый раз, когда по затылку бегут мурашки. Нет, никого. Нет никого. Никого нет. Только ты и твоя устаревшая музыка. Ты 20 лет назад вот так же сидела и дергалась, вдруг зайдет мама. Теперь ты живешь отдельно от мамы. И от всех живешь отдельно. Ты отдельно от всего в принципе.

Ты может и хотела бы увидеть в коридоре хоть кого-нибудь. Но вряд ли это будет некто дружелюбно настроенный. Скорее, это будет кто-то, питающийся твоим страхом, ну или просто случайно проходивший мимо любитель Апокалиптики.

Весна неизбежна

Ты боишься вылезти из тёплой одежды,

Ты уже так привык в ней прятаться между

Зимой и зимой.

Но похоже никто не останется прежним.

И Жизнь шепчет на ухо пугающе нежно: весна неизбежна.

Весна пришла за тобой.

Коленки

девочки становятся женщинами, как только заживают коленочки,

когда обкусанные ноготки отрастают в лаконичный френч,

если челка плавно переходит в прическу, а не торчит сбоку щенячьим колечком, если маечка под блузку уже неуместна для важных встреч,

когда на ужин молоко уже с кровью, а не с печеньем,

как только не присутствие мамы становится облегчением.

девочки становятся женщинами, когда их не для кого беречь.

Черная дыра

Чёрная дыра-вселенская пуповина между этим и лучшим миром.

Расширенный зрачок смотрящего нами в телеэкран, размером с галактику,

а в нем Журналист с настоящими клешнями.

А в нем можно сразу съесть оппонента, не терзая его пулей и ядами,

но только если действительно голоден, а не выгоды ради

и если там объявили звёздные войны, не рухнет подъезд, не упадёт самолёт и не покончит с собой герой.

Но будьте спокойны.

Черная пропасть между миром и лучшими нами.

Сопричастность

Ходить на литературные вечера человеку пишущему, это как ходить в церковь верящему в некий Абсолют. Ждать слова, выслушивать малопонятные речи, послушно целовать копии святых, зажав в кулаке влажную салфетку. На всякий случай. Потом идти домой сырыми переулками в благоговейной ненависти к себе. Купить назло что-нибудь безалкогольное и перед сном вспоминать, как сегодня прикоснулся к чему-то огромному. Чистыми руками.

Лужа

Небо в луже-лужа в небе…

Как бы мутно, грязно не было,

В эту воду звездным неводом брошен отраженный мир.

Если бы его исследовать…

Может он не хуже этого.

Вдруг окажется, наверное, лужей этой были мы.

Успей

Гонка, звонко, но, быстрей.

Жить успей.

На пределе скоростей юности.

Через новую постель в заголовки новостей.

Упадешь, на сорок дней студень выпьют из костей.

Это временные были трудности.

Гонка, звонко, но, быстрей.

Быть успей.

Понабраться осени мудрости.

Где-то скрипнет коростель.

А у сивых лошадей пар из розовых ноздрей.

Совершенна тишина в своей безлюдности.

Поэт

Поэтка не всегда в чёрном и с сигареткой.

Поэтка может быть с авоськой и в клетку.

В кабинете не обязательно муз статуэтки.

У поэта вообще может не быть кабинета.

Поэтка даже и не знает про себя это.

Она может всю жизнь разносить котлеты.

В огороде вкалывать целое лето.

Поэт может жить без горячей воды и света.

А потом осень пора депрессий и меланхолий.

У поэтки таблетки от поясничной боли,

Порошки от желудочных и кишечных колик,

Аспирин от простуды нафталин от моли.

Но ночами бывает такое с поэткой,

Будто стала она для кого-то розеткой

И по шнуру в неё течёт вдохновенье,

Как из банки смородиновое варенье.

И тогда поднимается температура,

И стучится под пальцами клавиатура,

И трепещет ее живая натура,

Так с поэткой случается литература.

Осень

Эта осень заставляет меня краснеть от ледяного ветра.

Рассыпает с утра бриллианты по траве, но их нельзя носить до вечера по этикету.

Она ревнует меня к звездам и планетам и снова ветром хлещет по лицу.

Осень, как и это душное лето, хочет сделать из меня свою любовницу.

2020

Ушли под воду города

Киты теснятся в однокомнатных квартирах

Искрят и гаснут фонари

И в проводах

И на рекламных баннерах

И в башенных часах

Колышутся клубы болотной тины

Ещё вчера где мчал по кольцевой

Где тысячи людей ступали ноги

По мостовой

В метро

На проходной

Там кольца щупалец слагают осьминоги

И лишь Мой двор такой же под водой

Угри снуют в черемуховых ветках

И бабушка в окне все машет мне рукой

И так давно

Все ждёт меня домой

Не зная что не стало Человека

Ушли под воду города

Исчезли войны и военные в мундирах

Бесследно

И не без стыда

Как и последний континент

Я исчезаю с карты мира

Keith Flint

 
Мир разделив на кванты
В плавильных котлах бездонных
Гудят миллионов мантры
Музыкой электронов
 
 
Ты высветил всех чудовищ
Я так и стою на рельсах
И этот несущийся поезд
И есть Я
 
 
Тело
 
 
Где рыбы -легкие
Где змеи -черева
Где панцирь черепа
Где полушарий космос
Где иксы игреки скрывает скорлупа
Где диафрагмой дышит воздух
Где ток искрит в поднятых волосках
Где тьма внутри хрусталикого шара
Где соль, железо, золото в костях
Где каждое зеркалит пара
Там душа
 

IC

Плача не бойся детского Жди

палача

Мне передай в наследство На чресла

печать

Спицами связаны острыми нити

Кровоточат

Белой стеной сестры Стоят позади

плеча

Мне ты прощай, Господи

Спи

 
Сбоку спи моя собака
Видь во сне слона куски
Мяса на всю зиму хватит
И соседских угостить
 
 
Не скули моя собака
Мало на двоих тоски
Я сама смогу отплакать
А ты только сбоку спи
 

Моя Анна

Анна, так забавно,

Я теперь только читаю Тебя

Я наизусть знаю Левина

Я любила, как Костя

И как он Бога искала,

Но нашла его в твоем, Анна, Дьяволе

Моего Бога, Анна.

Его ток уже в моем проводе

В его топке небесная манна

Поздно, Лев Николаевич, читать проповедь

Поезд и есть я

Я Анна

faust

Я хочу дать себе возможность Не знать

Обнулить градусы арканы дома

Облунить себя и пересоздать

В животное женское в Пра и Ма

Ползать корчиться и рычать

Выжить из лона не из ума

Только бы богова печать

Мне не была так больно ясна

Февраль

У забора береза мерзнет

В легком воробьином пальто

В слишком летних нелепых серьгах

А в пяти минутах ельник

Февраль начеркал и стер

Испачкал и тут же вытер

Неизменен стоит забор

Не стереть не удалить его

Кино

Витя, Витя, вытяни меня

Кинь мне свой полосатый шарф

Видишь, я почти собралась

Серию на паузу нажать лишь

Надежда

Хлебные крошки ешьте

прямо с жестяного

Подоконника

Чтобы только выжить не замерзнуть

И не надо много

Хватит и ладони

Даже ледяного

Даже черствого

Горсточки

Надежды

Доля

Тетка с пакетом

Что у тебя там

Раскрошенное черствое мятое

Я столько знаю о смерти

И не чувствую лета

Отломи попробовать хоть долю пятую

Заверни ее с собой мне

Я поем перед сном

А потом и сама постряпаю

…

Белая тьма глотает меня

Я на лыжне Регул-Фомальгаут

Вымерзнет все и снова оттает

Новой меня блеснет чешуя

Театр

 
Сегодня у тебя премьера, кукольник,
Трое в отдельном ложе и Семеро в партере
Терпеливо ждут зрелища
И до конца не верят в его возможность
Смеются над их нелепостью
Любуются их трещинами
Ждут  куда более сложных ролей
Так выкраси их алым
Натри солью
Целуй их острые края
И ошкури им занозы
Выломай и почини их немощные фигурки
Услышь их деревянный шепот
отпусти нити и снова дергай за них
Замечая свое подобие
Торжествуя свое подобие
Прости им их пустое безумие
Оживи их
Ведь ты Бог
 

Нефть

 
Ты на этом кресте не распят, нет
Ты распнут
Не Антихрист и не Христос, тем более,
Ты Брут
Не в терновом венке в свечении облака
А с впечатанной в лоб колючей проволокой
И из черных ран сочится не кровь, нет
А качается нефть
Все та же нефть
Та, что больше не золото
Так сгори в ней
 

Сатурн

Я видела смерть

Еще теплые руки ее целовала

И медью прикрыла глаза

А они были белые-белые

Как, помнишь, в деревне летом гроза

Как парное молоко с утра зимой

Как снег, что пытался нас спрятать с тобой

От беды

Нам никто не сказал, что будет столько воды

А времени не осталось

Пей

Подойди ближе ко мне

Опустись к моей черноте

На корточки

Напои своих молодых коней

И сам зачерпни пригоршню

Сколько верст еще скакать тебе да

ночей

Ты во мне разгляди себя но учти

Засмотришься– глубина моя поглотит в ней похожи мы

Точно мать и сын

А набрался сил-отходи скорей

От колодца

Только в нем была

не вода совсем

Не ее ты пил

Останемся

 
Давай останемся там
На море черных камней
Вдали от бедных людей
Давай оставим все так
 
 
Ты будешь снова жива
А я в сто тысяч живей
С тобой делиться опять
С тобой суметь все успеть
 
 
Тебе десяток коров
Тебе полсотни овец
А мне всего одну ночь
За Скорпионом Стрелец
И остановимся здесь
И остановимся вместе
 

Шут

 
Мой Ноль смеется надо мной
Землей набитым ртом
Щекочет Солнцем
Брызгает Луной
Он и теперь торопится домой
В свой восьмой дом
А я не замечаю живых
Ревную мертвых
Ищу новые смыслы в звездах и картах
А нахожу только фрагменты трупов
С конца марта
Как поисковая собака
Та, что везде рядом
 

Город

 
Города черные гроздья рябин
Не полезут в клювы воробьиные
Леса ягоды крови брызгами
Стаи птичьи в зиму выкормят
 
 
Тянут книзу  кисти деревца
Прикоснуться тленом и обсыпаться
Эти все еще живые мумии
Вспыхнут зеленью
Вновь обуглятся
 
 
До весны
 
 
Город мертв
 

город мертв и как никогда этим горд

и тем что продрог весь трещинами дорог

и пылью он стал настолько силен, что ею поднялся с колен столбом

а в центре все тот же вождь с перечеркнутым лбом

мы его вынесем и занесем потом

мы все заново выстроим и снова снесем

потом мы все выстоим и за это снесем

потом

Молоко

Под корову сажусь яловую

В рот беру ее вымя черное

туго солоно молоко идет

Ты откуда здесь рогатая

ночью в городе

На бумагу к утру вытошнит

без чернил мои вирши пишутся

Ты Читай меня ты пей меня

Это горе наше, видишь, вышло

Игра

 
Чернота отразит чешую
Глубина поглотит огонь
И поднимется пепел тысячей преисподней
Сто веков скалой простою
Просочусь сквозь сотни икон
Отпускаю,
Лети, мой дракон, ты свободен
 

Слава

Праздник харкает красным ползет личинками танками, радуйтесь, что же вы мертвые, что же вы скалитесь, теперь вы свободные

Аннушке в ноги гвоздики гвоздями воткните лентой простреленные лица прикройте, стыдно ведь.

В день такой. Славьте нас.

Спасибо

Привет, дед, много было побед и я помню их все

спасибо тебе за мои от трех до семи, в них дети твои были во сне

а я на коленях за ширмой книг,

сказок, что написал еще один сукин сын

Знаю теперь, дьявол был чей

Обвился вокруг в пятнадцать колец

И вот я накидываю на шею петель, все еще девственна в сорок, без детей.

И думаю, как же ты не удавил себя, змей.

А это носил в себе двадцать лет.

Уроборос

 
У меня есть только я
В хвост впивается змея
Катит катит колесом
Сон
Собирается семья
По орбитам колея
От Сатурна до Меркурия
К Солнцу
 
 
Любовь
 
 
Раннее утро в самое
Небо ранено
Сшиты стрижами края
Мокнут повязкой марлевой
Грязные облака
Работает до шести
Солнечная больница
А по асфальту дождь
Сукровицей сочится
 
 
Я нездорова здорово
Реанимируй меня
 
 
Метафизика
 

шарики латунные в кармане лет через триста найду стук-стук чья -то механика об мою

и еще будет записка, а ты будешь сидеть неподвижно в черничном камзоле и белых гетрах и не понимать откуда такая тоска и что за назойливый клейко едкий запах принесло ведь и нет ветра и окон в комнате нет

а твоя жена едва остановит взгляд на мне и оскалится тут же, у женщин получше с интуицией, особенно у мертвых.

Умирать

Окаменею мамонтом

Не ходите ко мне потом с карамелью потаявшей и коньяком

Цокать по мне языком, причитать, тереть глаза сухим платком

Я не была толком ни дочерью, ни женой, ни мамашей

Меня лучше перечитать как-нибудь вечерком

Опять ничего не понять, но вдруг вспомнить однажды

Когда придет пора

 
Наваждение
 
 
Железноруко
Жезлоарканно
Цепко и слепо
Мчу на первой
Жгу сцепление
Последнее
По средней
Хватаю локоть на переключении
Думая о рычаге
Рычат уже обороты
Зельем в очаге
Приворотным
Оборотнем в шкуре овечьей
Минус сто баллов тебе
Помню
 
 
Шипит винил
Тишина в комнате
На трюмо флаконы с почти отлетевшим духом
Жирная помада вымазанная странно остро
А в зеркале пусто
А в нем ковер кровит узорами
Трамвай играет на люстре
Помните этот звук?