Текст книги "Глашатай"

Муж усмехался – но Асет видела: недоволен. Сказать ему? – подумала Асет. Надо, все равно ведь узнает – не сейчас, так потом. Может и лучше – сейчас объяснить, да. И она проговорила тихо:

– Ахмад, мальчик боится оружия…

Муж отозвался:

– Все дети боятся поначалу. Потом привыкают. Вместо того чтобы квохтать над ним, как наседка, дай вон ему поиграть кинжал, который на стене у тебя пылится.

Асет прижала руки к груди:

– Нельзя ему кинжал, Ахмад. Я давала раз – он сразу, бедняжка, шейку запрокинет, хрипит и весь вот как есть синеет. Не так что-то с нашим сыном. Ну, не веришь мне – вот подойдем к нему, посмотришь…

Ахмад нахмурился: хотелось выбранить глупую бабу – что несет? Но за многие годы жизни бок о бок он привык к тому, что Асет не бросает слов на ветер и нет у ней привычки поднимать переполох по пустякам. Помолчав, он сказал:

– Хорошо, показывай.

Асет осторожно сняла со стены кинжал – лет десять назад кто-то дарил Ахмаду; кинжал был старый, ножны, изукрашенные разноцветными камешками, в некоторых местах почернели. Женщина отодвинула штору, за которой в спальне родителей стояла детская кроватка. Малыш крепко спал, скинув одеяло и просунув ручку сквозь прутья. Асет бережно отерла вспотевший лобик – и положила кинжал рядом с Джамалом.

Ребенок застонал. Тельце выгнулось дугой, на шейке вздулась артерия. Кулачки сжались – и стали бешено молотить по простыне. Из горла вырывались хрипы. Казалось – малыш в агонии и вот-вот уйдет навсегда. Ахмад не выдержал —поднял Джамала на руки. Асет быстро достала из кроватки оружие, повесила обратно на стену. На руках у Ахмада малыш успокоился и, по-прежнему не открывая глаз, схватил в ладошку отцовский указательный палец. Он еще вздрагивал – но, кажется, засыпал.

Асет боязливо взглянула на мужа. Что он думал? Что чувствовал? Огорчен? Удивлен, расстроен? Она не могла понять.

– Может, врача позвать к нему? – робко предложила женщина.

Ахмад уложил ребенка, задернул штору, тяжело сказал:

– Посмотрим. Ложись спать.

Глава третья. Решение
1993 год, Чечня, село в Шатойском районе

Ахмад не перебивал и не переспрашивал. Гость говорил неторопливо, сдержанно, но временами в голосе его звучала настороженность и горечь. Все, что слышал сейчас Ахмад, не было новостью. О том, что происходило в Грозном, он знал очень хорошо. Не было дня, чтобы мужчины села не собирались у магазина – у каждого внизу, на равнине, были родственники, знакомые, друзья, а значит – не было недостатка в рассказах, правдивых и не слишком.

Ахмад приходил сюда каждый день – но в разговоры не вступал, молча слушал; даже когда его уважительно спрашивали, мол, а ты что думаешь, ни слова не говоря покачивал головой и возвращался домой.

Молчал он и сейчас. Асет принесла чай, беспокойно глянула на мужа, ушла. Сыновьям Ахмад разрешил только поприветствовать гостя – и тут же отправил обоих по делам. Не для их ушей все это. И так – слишком много разговаривают. А теперь, когда из Грозного приехала дочь, еще и бабы стали чересчур говорливы. Парламент, Ичкерия, конституция – не нужно это женщинам, мужские это дела.

Гость поставил чашку на стол, произнес после паузы:

– Я жду ответа, Ахмад.

Ахмад тяжело встал, подошел к двери, позвал жену.

– У нас разговор важный. Проследи, чтобы не мешали. Никто, понимаешь?

Асет кивнула головой: да, поняла. Никто не войдет.

…Во дворе играл мальчик. Привязал к веревке какую-то штуку, вроде мешочка, набитого камнями. Волочил веревку по земле, представлял, как ловит рыбу. Увидев Асет, улыбнулся, потом замер – и снова принялся играть.

– Море волнуется раз. Море волнуется два. Брррр… Ла-ла-ла…

Джамал пел – слова для игры подхватил у Хеды; это она рассказала, как играют в Грозном ребята. Компания была ему не нужна – хватало веревки и песни.

– Море волнуется раз… Брр… Море волнуется два – ла-ла-ла…

Теперь он раскручивал веревку вокруг себя, переступая с ноги на ногу и потихоньку поворачиваясь, описывая круг.

– Осторожней, – попросила Асет, – и сам упадешь, и уронишь что-нибудь еще, отец заругает…

Ни разу за одиннадцать лет Асет не пожалела, что муж решил усыновить найденыша. Но в глубине сердца понимала: чужой. Для всех – неродного отца, неродных братьев, соседей и друзей. За прошедшие годы внешность мальчика поменялась: волосы и глаза потемнели, кто-то даже однажды назвал его «ингушонок»: вроде как нашлось в чертах что-то ингушское. Джамал был добрым – да, все говорили об этом. Он любил детей, животных, женщин; к мужчинам относился как будто с опаской, хотя – Аллах свидетель – его никто и никогда не обижал. Не сказать, чтобы чурался сверстников – но гораздо чаще проводил время с младшими; местные мальчишки дразнили его нянькой, однако он не обижался и никогда – никогда! – не лез драться. Он по-прежнему не выносил даже вида оружия – отвечал необъяснимыми припадками. Вызывали врача, возили в райцентр, делали какие-то осмотры и анализы, но результат был один и тот же: ребенок здоров. С ним все в порядке, если не считать «истерической реакции» – эти слова из медицинской карточки приемыша Асет запомнила наизусть. Говорил Джамал редко и неохотно – многие (в их числе, конечно, невестки) считали его умственно отсталым. Почти каждое утро подросток уходил из дома – смотреть, как встает солнце. Часто останавливался – и как будто замирал, вслушиваясь в то, что кроме него никто не слышал.

…Ахмад плотно закрыл дверь, вернулся на место. И только теперь спросил гостя:

– Какого ты ответа ждешь? Что именно вы хотите от меня?

Приезжий глаз не отвел, твердо сказал:

– Скажи, пойдешь ты с нами? Нам нужен такой человек, как ты. Уважаемый. Имеющий опыт. Хороший стрелок.

Ахмад усмехнулся:

– Стар я для этого… Забыл ты, видно, сколько мне лет. Снайпер из меня теперь неважный.

Гость раздраженно дернул головой:

– Не делай вид, что не понимаешь, Ахмад, прошу. Мы давно знаем друг друга.

Ахмад задумчиво тронул подбородок.

– А ты уверен, что это поможет?

Гость заговорил громче:

– Да, Ахмад, поможет. Это безумный человек. Это шайтан. Ему нужна власть – много власти. Кровь нужна. Его надо остановить.

… – Море волнуется два… Ла-ла-ла… Море волнуется раз…

Песня становилась громче и быстрее. В такт двигался мальчик – крутился вокруг себя, очерчивая мешочком на веревке окружность – море, подзывая в сети рыб и рыбок. Асет выглянула из окна.

… – Одним выстрелом ты остановишь человека, – заметил Ахмад. – Но – вряд ли остановишь время. Вы не боитесь, что станет только хуже? Что на его место придет другой – дважды шайтан?

Гость нахмурился:

– Ты знаешь, Ахмад, я не люблю лишних слов и рассуждений. Я знаю одно: он проклят. И если оставить все, как есть, это проклятие ляжет несмываемым пятном на весь народ. Уже сейчас трупы находят прямо на улицах – когда такое было? Молодые шакалы, которых из школ повыгоняли, щеголяют ворованным оружием, стреляют на улицах. А он говорит про свободу и веру! И люди – люди слушают его, Ахмад! Многие боятся. Некоторые считают, что в чем-то он прав – а ты знаешь сам, как быстро слабый человек соглашается на большое, начав с малого. Есть и те, кто не забыл депортацию. Правда, таких немного…

Гость закашлялся. Был он немногим моложе хозяина – и долгий тяжелый разговор давался непросто.

Ахмад долил чай в чашку. Ответил:

– Я тоже не забыл.

…Веревка кружилась все быстрее. Джамал пел – еще громче. Асет позвала – он не услышал.

…В комнате несколько минут слышен был только мерный ход часов. Наконец гость спросил:

– Что мне сказать людям?

Ахмад отодвинул пустую чашку. Сказал:

– Скажи – нужны будут деньги. Хорошие стволы. Через неделю приеду. Поговорим, как следует.

Гость кивнул:

– Да, Ахмад. За это можешь не беспокоиться.

…Теперь его голос звенел, врывался в обычную дневную речь аула, ширился, разлетался далеко. Во двор стали заглядывать люди – смотрели и уходили, посмеиваясь, а то и качая головой: громко пел Джамал. И кружился – уже так быстро, что веревка визгливо вспарывала воздух, мешочек с камнями летел за ней, а в самом центре крутился вокруг себя мальчик, выкрикивая непонятные слова. Асет попыталась подойти к нему – куда там! В ужасе ждала она Ахмада – муж не выносил сцен. Но – что же делать? Как остановить эту пляску, все сильнее отдающую безумием? Женщина смотрела на мальчика, снова и снова звала его. И тут услышала сверху – строгий и, кажется, раздраженный голос мужа:

– Что там такое у вас? Телевизор что ли на улицу вынесли?

Асет, не помня себя, бросилась к Джамалу. Она не поняла, что произошло – просто вдруг не стало хватать воздуха и она упала. Остановился Джамал.

Веревка туго затянута на морщинистой шее. На сбившемся платке – пыль. Неказистое старое тело – на земле.

На одну руку Асет попыталась опереться, чтобы встать. Второй пробовала освободиться от веревки на шее. Джамал бросился к ней:

– Бабуля, бабулечка моя!

Он плакал, отряхивал ее, поднимал, стягивал с шеи веревку, тут же целовал ей руки, просил прощения, захлебываясь рыданиями. Асет вставала тяжело, по-старушечьи, медленно приходя в себя. И тут увидела: на крыльце стоял Ахмад – и смотрел на них.

Вечером сказал жене:

– Завтра собери его. Из вещей все, что нужно. Еды с собой положи.

Асет со слезами в голосе спросила:

– Куда ты хочешь везти его?

Ахмад ответил:

– В Дагестан поедем. К шейху.

***

Из газеты «Стрингер», 08.08.1993 год.

В ночь с 7 на 8 августа в Грозном было совершено несколько террористических актов. Неизвестные преступники начали с покушения на президента Чеченской республики Джохара Дудаева и закончили убийством двух сотрудников ГАИ. По фактам совершенных преступлений Следственным комитетом Чечни возбуждены уголовные дела.

Как удалось выяснить нашему корреспонденту, в 3 часа 30 минут утра несколько неизвестных ворвались в кабинет г-на Дудаева, расположенный на 9 этаже президентского дворца, и открыли огонь из автоматов АК-74. На выстрелы преступников охрана открыла ответный огонь, и бандиты скрылись. В результате перестрелки два охранника президента были тяжело ранены, сам Дудаев не пострадал.

Через 20 минут после перестрелки в президентском дворце эти же террористы выстрелили из гранатомета по зданию МВД Чечни и попали в помещение отдела кадров и департамента охраны общественного порядка. Граната не разорвалась и позже была обезврежена. На выезде из Грозного преступники тяжело ранили сотрудника госавтоинспекции, пытавшегося их остановить, а вечером того же дня убили двух инспекторов поста ГАИ, расположенного на трассе Ростов – Баку.

Сотрудники Следственного комитета Чечни считают, что все эти деяния – дело рук сторонников бывшего председателя Городского собрания Грозного Беслана Гантамирова, который разыскивается сотрудниками МВД Чечни как оппозиционер.

Вот что рассказал «Стрингеру» на условиях анонимности человек, близкий к окружению Дудаева:

– Это якобы «покушение» готовилось с подачи самого Дудаева в большой спешке. Про Гантамирова – полная ерунда; у него достаточно денег, чтобы не связываться с кем попало – если бы он захотел, Дудаева уже заворачивали бы в саван.

Пока очевидно одно: «неудачное покушение» для г-на президента Ичкерии обернулось большой политической удачей. Дудаев получил очередной козырь в переговорах с Москвой (в чеченских СМИ вовсю муссируется информация о «связях» покушавшихся с Кремлем; отдельные издания даже называют их «русскими боевиками»), смог обвинить своего основного оппонента – Гантамирова. Сегодняшнее заявление Дудаева вполне подтверждает наши выводы: по словам чеченского президента, «никакие угрозы и теракты не заставят его свернуть с избранного пути».

Часть вторая

Глава первая. Айсберг
2002 год, Москва

Ветер упрямо лез за шиворот. Ледяная морось (уже не дождь, еще не снег) в нарушение всех правил поднималась с земли, кружилась, взмывала вверх, била по лицу, колола подбородок, обжигала уши. Зимин в который раз за эту ночь подумал: надо же было на такое дежурство не взять шапку! Теперь приходилось то и дело забегать в подъезды – греться. Была еще, правда, волшебная фляжка, но, кажется, после того как он угостил Марата, там осталось всего ничего. Он достал ее из внутреннего кармана, опасливо прикоснулся стылыми пальцами к завинчивающейся крышке: она скользнула, сделав пару оборотов, повисла на шнурке. Макс запрокинул голову, залил внутрь коньяк, аккуратно закрыл фляжку, спрятал обратно. Теплее не стало.

Они с Маратом должны были работать в паре; задача была расплывчатой: «смотрите, слушайте, собирайте информацию». Зимин терпеть не мог таких заданий. Что нужно – и можно – услышать и увидеть здесь, на улице, названия которой он не знал, в двух километрах от театрального центра? Что он, обычный журналист, корреспондент городского отдела, мог сказать нового, чем он должен был дополнить короткое слово «Норд-Ост», вот уже двое суток склоняемое на все лады в эфирах радиостанций мира?

Маленький, юркий и в ноль пьяный Марат сообщил: «попытается пробраться поближе» – хорошо хоть не зарыдал напоследок. Зимин злился – на дурацкое задание, на себя – не взял, придурок, шапку, на Марата – нафига было так пить? У него там, внутри – на Дубровке – нет ни мамы, ни тети, ни сестры… И у Зимина нет. Что, кстати, вовсе не отлично. Где-то даже плохо…

Плохо, понятно, не по жизни, а для дела. Журналисту нужен личный мотив. Нельзя писать просто так – холодно-спокойно, без гражданской позиции. Кстати, а вот и, собственно, гражданская позиция подтянулась.

Этих, стоящих под фонарем, он, кажется, уже видел: люди с плакатами – остановить войну в Чечне… Вывести войска… Макс пожал плечами: у него в голове концепция митингующих никак не связывалась с происходящим. Кого и куда выводить, когда сотни напуганных людей, детей и взрослых, сидят в зрительном зале и в ужасе смотрят на женщин в черном с пластитом на поясах и на мужчин с автоматами? Он не улавливал связи между боевыми действиями за тысячи километров и тем, что он ощущал всем существом, прямо сейчас – и был уверен, что это же чувствуют все остальные, во всяком случае, те, кто живет в домах рядом, кто следит за новостями, кто видит не только митингующих, но и военных.

– Чо, серьезно? А она? – вдруг донеслось до него откуда-то сбоку. Макс резко повернулся: из небольшого магазинчика на углу вывалилась компания – трое подростков с пакетом, бутылками в руках, один с гитарой. Кто-то из них ответил – Макс не разобрал слова, остальные громко и радостно заржали. Он машинально достал сигарету, долго возился с зажигалкой, руки дрожали.

– Всюду жизнь, бля, – пробормотал он чуть слышно.

Внезапно показалось: все вокруг застыло в тяжелом ожидании. Дома наклонялись сверху, точно собирались раздавить, деревья – и так черные от осенней воды – словно почернели еще, лампы фонарей вызывали в памяти морг. Все вокруг молчало – и многотонная тишина контузила сильнее, чем взрывы, и пугала больше, чем крики. Театральный центр было не видно отсюда – но Макс ощущал его, как центр страшной воронки, как средоточие чудовищного напряжения, и его снова и снова тянуло туда, несмотря на очевидную невозможность подойти ближе: территория была оцеплена, да и смысла в этих поползновениях было немного.

Зимин потряс головой – глухота прошла. Вокруг по-прежнему были люди: праздношатающиеся, любопытствующие, просто местные; были такие же, как он, журналисты; чуть поодаль стояли в оцеплении солдаты, похожие на игрушечных: автомат, каска, кирза, застывший взгляд…

Мальчика он увидел сначала мельком, боковым зрением, повернулся – рассмотреть внимательнее. Ребенок лет шести брел, спотыкаясь, низко опустив голову, путаясь в длинном нелепом шарфе – сером, с яркими красно-синими клоунскими помпонами. Зимин пошел к нему: пацаненок один, маленький, в такое время, да и в таком месте, еще и странный какой-то – может, случилось что?

– Мальчик, – позвал Зимин. – Эй! Подожди! Куда делся-то?

Зимин нырнул в подворотню – нет, не видно. Выскочил, огляделся. Нет. Нигде. Дико – куда мог пропасть? Только что шел…

Он медленно побрел дальше, мимо домов, без всякой цели. Улица опустела – тоже как-то вдруг. Мимо двигались несколько человек в форме, один негромко говорил в рацию.

– Слышите меня? Перегруппируемся. Выходим к центру. Готовность двадцать минут.

Зимин тут же забыл обо всем – и, насторожившись, прислушался. Ничего больше, впрочем, сказано не было. Но Зимину хватило и того, что он услышал. Достал телефон, набрал номер, начал говорить.

– Значит, так, записывай: судя по всему, принято решение о штурме. Подразделения спецназа перегруппируются и подходят к зданию. Стягиваются… эээ… алё! Ты чё делаешь?..

Его крепко держали двое – один забрал телефон и успел его отключить. Знаки различия на камуфляже если и были, то Зимин их не заметил. То, что пассажиры серьезные, бросалось в глаза и так.

– Ну что, урод, пройдем, – насмешливо произнес один – с выраженными скулами и какими-то узкими казахскими глазами. Он бесцеремонно обшарил карманы журналиста, вытащил пачку сигарет и удостоверение. – Ага, смотри, журналюга. Так и знал, бля! Слышь, пособник террористов, у вас в редакциях лоботомию делают при приеме на работу?

– Руки убери! – огрызнулся Зимин. – Ты кто такой вообще? И ордер на обыск где? А то я че-то не увидел.

Он судорожно пытался вспомнить, что еще говорят в таких случаях – но в голову лезла исключительно киношная ерунда про звонок адвокату и права человека. На попытку выдать в эфир хотя бы это словосочетание Зимин получил увесистый подзатыльник.

– Ты, гнида, поговори еще за права, – зашипел сзади второй. – И я тебя по законам военного времени… Понял? Шагай давай!

Макса ткнули в спину – он неловко рванул вперед, с трудом удержал равновесие – и побрел, конвоируемый сзади и сбоку.

Они приблизились к черному зданию (школа, – понял Зимин), вошли внутрь. Поздоровались за руку с еще одним в камуфляже – он на Макса даже не взглянул, как будто его не было. В конце концов, вошли в кабинет на первом этаже – столы сдвинуты к стенам, сверху – верхняя одежда, сваленная, как пришлось, на доске разводы от мела. За учительским столом сидел человек – что-то писал. Еще один читал – в другом углу класса. Зимин моментально оценил гармонию двух фигур – жаль, поделиться своими наблюдениями было не с кем. Первый – совершенно точно мент. Второй – скорей всего, наследник Дзержинского. Сидели они даже уютно. Интересно было, к кому поведут. Его толкнули к доске – как закоренелого двоечника.

– Забирайте, оформляйте, – сказал спецназовец. – Выраженный пособник террористов. Передавал по телефону информацию о передвижении групп захвата…

…Все-таки захвата! Не ошибся, стало быть. Чутье не подвело! Твою мать, какая информация пропадает!..

Он живо представил себе новостную ленту – что-то вроде «спецкор Зимин вошел в здание Театрального центра вместе со спецназом». Увлекся – не сразу понял, что толстый майор милиции обращается именно к нему.

– Глухой, что ли? Кроме удостоверения еще какие документы есть?

Зимин очнулся. Все еще переживая по поводу несостоявшейся сенсации, ответил сквозь зубы:

– Больше ничего нет. Я вообще не понял, в чем проблема. Я журналист. Делал свою работу. Можете позвонить редактору отдела, он подтвердит.

– Дурак ты, – беззлобно констатировал майор. – Ты хоть представляешь, сколько народу здесь эфир слушает? В том числе и эти, – он кивнул в сторону черных окон. – А ты – про спецназ говоришь, да? И все тебя слышат. Теперь понял? Ты одним своим звонком мало того, что операцию срываешь – ты ставишь под удар заложников. Дошло, журналист?

Зимин молчал. Ответить было нечего. Чувствуя себя полным идиотом, наконец угрюмо выдавил:

– Ага. Вот именно мой звонок все ловят, слушают и делают выводы…

Майор усмехнулся:

– Специально, может, и не слушают. Услышать могут. Фактор случайности – слышал про такое?

Зимин не ответил. Внутри было мерзко. Хотелось наорать на кого-нибудь или двинуть в ухо. Наследник Дзержинского заинтересованно рассматривал его из своего угла. И вдруг спросил:

– А вы, молодой человек, если не ошибаюсь, Максим Зимин, корреспондент «Московской недели»?

– Да, это я, – машинально ответил Зимин, удивившись про себя: откуда знает?

– Читал ваш материал про черных трансплантологов, – пояснил чекист. – И сюжет с пресс-конференции смотрел.

– А, – протянул Макс.

– О, я тоже это смотрел, – оживился майор, – теща моя потом еще месяц отказывалась к врачам ходить. Так это ты и есть – скандальный журналист, разоблачитель врачей-убийц?

Макс выпрямился, кивнул головой: даже сейчас слушать такое про себя было приятно. Тем более чекист смотрел все так же заинтересованно, и даже стал постукивать ручкой по столу – что бы это ни означало. Майор тоже очевидно потеплел, сказал уже совсем другим тоном:

– Садись и объяснение пиши. На вот бумагу…

Зимин взял несколько листов, побрел за стулом. Но с объяснением ничего не вышло. Дверь вдруг распахнулась. В класс влетела женщина – плащ, накинутый прямо на домашний халат, был расстегнут, из ботинок выглядывали голые ноги. Она бросилась прямо к майору – как будто точно знала, кто ей нужен – и начала говорить, горячо, бессвязно, захлебываясь слезами:

– Мне сказали – к вам. Мальчик пропал у меня, помогите! Ушел из дома уже час назад – и нету! Я все дворы проверила, там нигде нету, никто не видел, говорят, и не было никого! Он ведь мог туда пойти, понимаете? Он маленький совсем – он один не ходит, я его гулять даже не выпускаю одного! Его убить могут! Ему шесть лет всего лишь! У него курточка такая – ну, как объяснить – легкая совсем, и шарфик с помпонами красными…

Пока толстый майор пытался успокоить женщину, что-то по-своему гудел и бестолково наливал воду в стакан, Макс смотрел на нее. Мальчик. Шесть лет. Шарф с помпоном. Пропал.

– Я, кажется, его видел, – сообщил Зимин. – Вот буквально за минуту до того, как меня товарищи остановили. Он у вас такой черненький, кудрявый?

Женщина судорожно закивала головой:

– Да-да, точно, такой. Да вот, о Господи, забыла совсем – я же прихватила фотографию! Посмотрите, пожалуйста – вот этот?

Она сунула Максу снимок – серьезный мальчуган под елкой в костюме зайца.

– Ага, он, – подтвердил Зимин.

Суматоха еще увеличилась. Женщина хватала Макса за руки, то умоляла помочь найти, то благодарила непонятно, за что, требовала от майора, чтобы немедленно дал людей – пойти искать – и, конечно, там, где покажет Зимин. Майор, хмурясь, теребил подбородок и уточнял у Макса улицу и номер дома – где именно он видел мальца. В конце концов, действительно, вызвал к себе кого-то из подчиненных (тоже в милицейской форме, но пока худого) – и отправил вместе с женщиной.

В классе стало тихо.

– Ты про ребенка-то правду сказал, журналист? – вдруг с подозрением осведомился майор. – А то я вашу породу знаю: соврать – нехер делать.

Зимин уже не обижался – он был в каком-то странном ступоре: ничего не задевало, никуда не хотелось. Ответил почти равнодушно:

– Не соврал. Видел я паренька этого.

Вдруг опять подал голос субъект за последней партой. Все это время сидел он так же тихо, ни на что не обращал внимания – писал себе в тетрадочке. А тут – заговорил.

– Я, товарищ майор, заберу у вас, пожалуй, этого молодого человека. Не возражаете?

Майор замолчал на полуслове, пожал плечами: мол, забирай, что тут скажешь. Зимин повернулся к своему негаданному защитнику и покровителю и поинтересовался:

– Так мне с вами идти?

– А ты против? – спросил товарищ в штатском.

– Да нет, – теперь плечами пожал Зимин. – Хотелось бы только знать, куда.

– До ближайшего кабака, – сообщил странный субъект. – Там и продолжим банкет.

Он подождал, пока Зимин застегнет куртку и вышел из кабинета вслед за ним.

***

Комментарий Максима Зимина:

Знаешь, что меня в тебе поражало больше всего? То, что ты всегда умудрялась не замечать главного. Я бы – честно – и внимания, может, не обратил на этого мальчика, если бы не один нюанс, который ты упустила. Я видел его в двух местах одновременно. Понимаешь? Сначала – мальчишка, маленький, нырнул в подворотню. Я – за ним. И моментально – вон он, вообще не другой стороне улицы, за угол заворачивает. Мы ведь оба понимаем, что реальный мальчик не может преодолевать расстояния в двести-триста метров за пару секунд, так? Поэтому я его запомнил. Поэтому обрадовался, когда его мать прибежала. Но и удивился. Лучше бы это была галлюцинация, честно. И если бы не тот чекист, я бы, разумеется, парился по поводу мальчика еще дольше.

Про себя я сразу назвал его «Айсмен». И уже с тех пор, получается, по-другому и не звал. Мне казалось, похож: супергерой Бобби Дрейк, заморозит и себя, и тебя, и вообще все окружающее. На самом деле фамилия его была Васильев, звали Игорь Андреевич. Мы, действительно, пошли в какой-то ресторан – и, что интересно, у него там был знакомый директор. Я до сих пор не знаю, что именно он делал и за что отвечал во время теракта на Дубровке, тогда не спросил, а позже уже не было смысла. Он работал в московском управлении ФСБ, в отделе по защите конституционного строя, кажется.

Он говорил очень дружелюбно, еще раз объяснил, в чем я был неправ (хотя как раз это довольно быстро понял и без него), а потом начал меня расспрашивать. Помню, что вопросы казались мне очень странными: где родился и вырос, кто родители (очень, помню, посочувствовал, когда я объяснил, что оба умерли). Я через какое-то время пришел в себя – и тоже стал спрашивать. Он не отнекивался, рассказывал, но его биография была, ты знаешь, как будто списана с учебника или взята из плохого сценария про наших доблестных чекистов: суворовское училище, армия, Ангола, потом академия ФСБ (как-то она иначе тогда называлась – он мне чуть что не по годам описывал всю эту катавасию с переименованиями, я, конечно, сразу же все забыл) и работа. Странно, что при этом его никак нельзя было назвать твердолобым коммунистом. Я вообще обратил внимание (потом уже, когда часто общался не только с Айсменом, но и с его коллегами), что среди них было не так много идейных. А может, они эту свою идейность тщательно прятали – сложно сказать. Так или иначе, Васильев – и по манере разговора, и по кругозору, и в целом – был совершенно не похож ни на партийных лидеров, ни на солдафонов, которые про «есть такая профессия – защищать родину». Он меня тогда удивил, помню: спросил, вдруг, не играю ли я в преферанс. Я честно признался: из всех азартных игр я в состоянии освоить только подкидного дурака. Не потому, что тупой, а потому что скучно тратить на это время. Он возразил: мол, преферанс – это шахматы, только с картами, интеллектуальная игра, развивающая комбинаторику и умение считать. Вот это у него, пожалуй, и было главным – умение считать. Математика. Мы проговорили с ним практически до самого утра, потом ему позвонили, он сказал мне, что был штурм, что есть жертвы. Я спросил, можно ли теперь позвонить в редакцию и надиктовать. Он тогда, помню, не просто согласился, а даже связался с кем-то из своих, уточнил для меня какие-то цифры и факты, которых тогда еще ни у кого не было. Мы договорились встретиться еще раз, через день, и разошлись.

…Такими ты видела мои комментарии? Я пока не вполне понимаю тот формат, что ты пытаешься создать. Ну, и свою собственную роль во всем этом – тоже. Если тебе нужно что-то еще, напиши.