Текст книги "На остановке у сгоревшей березы"

Потом была учеба, экзамены, практика… И пришло время, когда до распределения остался один месяц – февраль.

– Таня, осталось одно место в Свердловском лесном институте. Если все госэкзамены сдашь на отлично, дадим тебе направление. Через два года станешь дипломированным специалистом. Готовься, девочка, и сдай все экзамены на пятерки.

Классный руководитель поднялся из-за стола, считая вопрос решенным.

– Подождите, Александр Николаевич.

Тане, любимице педагога, нелегко было сказать эти слова. Она знала, как хорошо он к ней относится. Он сам был для нее отцом все эти четыре года учебы, и сейчас она чувствовала себя предательницей.

– Слушаю тебя, – он внимательно взглянул на растерянное лицо девушки.

– Я очень благодарна, что вы решили дать направление мне, но… Мы со Светой Дорошиной решили, что поедем работать вместе на БАМ.

Учитель удивленно поднял бровь, стараясь осмыслить ее слова. Сняв очки, медленно ответил:

– Это, конечно, неплохо, что вы с подругой хотите ехать вместе на молодежную стройку. Леса там достаточно, а рабочие руки нужны, но, Таня… Ты – умная девочка, тебе нужно получить хорошее образование и стать руководителем. Техникума мало. Такой шанс нельзя упускать. Я, честно признаться, не ожидал от тебя таких слов. Надеюсь, ты передумаешь.

– Я не передумаю, Александр Николаевич, – тихо сказала она, не смотря на него.

– Очень жаль, – сухо произнес учитель, – в любом случае, решать тебе.

Он надел очки и, не глядя на девушку, вышел из кабинета.

Вечером подруги, сидя как обычно вместе на кровати, долго шептались.

– Тань, вместе приедем на БАМ! Вот здорово будет!

– Да, – отвечала Таня, но что-то мешало радоваться. А ведь они уже давно решили, что поедут работать вместе на север.

Ночью представляла, как они станут работать, помогать друг другу и все у них будет получаться. Но картинка никак не хотела складываться.

– Я правильно сделала, что отказалась от института, – в который раз убеждала себя Танька, – ведь Светке институт не светит. А нам нельзя не вместе!

Уснула она лишь под утро.

За день до распределения, когда они обедали в студенческой столовой, ковыряя вилкой пюре, Света сказала, глядя в тарелку:

– Тань, знаешь, у меня не получится на БАМ. У мамы, оказывается, двоюродный брат работает деканом в институте в Оренбурге, и он мне поможет туда поступить. Он уже маме обещал… А ты, конечно, езжай, как мечтала, на север… Ты доедай, а я побегу, у меня дела есть.

Танька ошарашенно смотрела в спину убегающей Светки. Со столовой она уехала ночевать к городской приятельнице. Противно было находиться рядом со своей вчерашней подругой.

В день распределения в коридоре вывесили список рабочих мест. Таня подошла к стене.

Ханты-Мансийский нац. округ – 40 человек.

Хабаровский край – 65 человек.

Кемеровская обл. – 65 человек.

Туркмения – 2 человека.

Войдя в первой пятерке, она имела право выбора.

– Я выбираю Туркмению.

Члены распределительной комиссии озадаченно замолчали. За всю историю техникума в этом году впервые из Туркмении пришел запрос на молодых специалистов. Об этой республике здесь знали мало. Практически ничего. Директор, наморщив лоб, старался вспомнить хоть что-то. Наконец сказал:

– Григорьева, это ведь Средняя Азия. Там, я слышал, до сих пор басмачи существуют.

– А мне приятельница говорила, что у них там по семь жен бывает, – встряла заведующая.

Все смотрели на Таню. Григорьева дерзко вскинула голову.

– Ну и что, зато там персики растут!

Выйдя из кабинета, она, ни с кем не общаясь, снова уехала в город к приятельнице, с какой-то отчаянной горечью подумала: «Вот и все, судьба моя решена».

Когда Таня вернулась из города в общежитие, ее встретила зареванная подруга и сообщила, что взяла направление на север и они поедут вместе.

– Прости меня, Танька! Где тебя носило?! Знаешь, как за тебя волновалась! Но теперь вместе, да?!

– Я в Туркмению взяла направление…

– Да как же так?!

Подруги побежали все исправлять. Но документы уже разошлись по адресатам. Светлане предстояло работать на крайнем Севере, а Тане – на юге Советского Союза.

Через пять дней выпускники получили на руки направления. Никто из них не ожидал, что расставание будет таким тяжелым. Тане, как старосте группы, часто приходилось бывать в кабинете директора. И в этот раз, заглянув туда по делам, она увидела директора, который курил у окна.

– Здравствуйте, Петр Сергеевич, можно? Я за зачетками.

Он кивнул. Потушил сигарету.

– Иди, Григорьева, посиди со мной пять минут.

Девушка подошла, осторожно присела на край кожаного дивана. Помолчали.

– Как настроение, Таня?

Они посмотрели друг на друга. Она, стараясь справиться с волнением, теребила стопку зачетных книжек, молчала, опустив голову. Петр Сергеевич вытащил из пачки следующую сигарету, подержав, положил обратно. Посмотрел в окно, негромко сказал:

– Каждый год я прощаюсь с выпускниками. Много их было… Кто-то исчезал из поля зрения, кто-то до сих пор навещает родной техникум, кто-то и сам здесь уже работает. Да, много было выпускных групп. А вот такой дружной и сплоченной, как ваша, не было. Наверное, уже и не будет никогда…

Танька подняла на него глаза, полные слез, всхлипнула.

– Ну, ступай, – он вздохнул и отвернулся.

Таня, боясь разреветься, поспешно пошла к двери. У порога обернулась, тихо, на вздохе сказала:

– А мы? А нам как? Техникум. Друзей. Вас, учителей. Как забыть-то?..

Вышла, плотно закрыв дверь. Боясь уронить зачетки из дрожащих рук, присела в коридоре на подоконник и тихо заплакала.

Мимо пробегал Саня Голубь, любимец всей группы, веселый и открытый парень. Увидев Таню в слезах, удивленно открыл рот.

– Григорьева! Ты чего тут приткнулась? Ты плачешь, что ли? Танька, что случилось?!

– Ничего.

– Нет, правда?

Она вытерла ладонью мокрые глаза.

– Просто так поплакать нельзя уже?

– Он присел рядом, обнял за плечи и силком положил ее голову себе на плечо.

– Ну, тогда поплачь, поплачь, дочь моя. Положи мне на плечо головушку твою забубенную и плачь на здоровье.

– С чего это у меня головушка забубенная? – она слабо ему улыбнулась.

– Да так, – он вдруг серьезно добавил, – я, Танька, тоже плакать буду, когда мы разъезжаться начнем. Как-то не предусмотрели мы этот момент. А может, Танюха, распишемся с тобой и здесь останемся?! – он прищурил глаза, – правда, на мой вкус, худовата ты. Но, ничего. В столовке нашей цены умеренные, а капуста отменная. Я из армии вернусь, а ты меня уже толстухой встречать будешь. Как тебе такой расклад?

Танька поправила волосы, собрала зачетки, сунула их в руки парню.

– На, иди уже, жених, неси в группу, мне еще в профком нужно зайти.

– Значит, категоричный отказ? – он поднялся, – смотри, не пожалей потом, я мужик надежный.

– Я подумаю, – она грустно улыбнулась, – у меня еще два дня в запасе есть.

– Ну, думай. А то Дорошина давно уже мне глазки строит, – он небрежно кивнул и пошел в группу.

А она все смотрела вслед ему и думала: «Почему так больно их всех терять? Все равно вместе уже никогда не соберемся. Я знаю, это одни разговоры. Разъедемся и уже не будет времени на встречи. Чувствую, что никогда уже их не увижу. Все, все! Не буду про это думать, сейчас опять заплачу».

Но не думать не могла, и весь день проходила в слезах и печали.

Через годы, вспоминая эти минуты, поняла, что прощалась тогда, наивная и доверчивая Танька, с юностью и самым прекрасным временем своей жизни.

4

Белоруссия, село Закуток 1978 год

– Глянь-ка, Мишка Темнюк марширует.

– То-то я примечаю, Настена уж в который раз к колодцу подходит, да воды набрать не торопиться. Это ведь она его поджидает.

– Бесстыжая какая, прости Господи. Сама ведь со вторым уже на сносях, а все туда же. Старая любовь, видать, не забывается.

– Погоди, Андрей из рейса вернется, уж он ей мозги вправит.

– За кого переживаете, бабоньки?

– Ой, Матвеевна, доброго тебе утречка. И не услышали, как подошла. Да так, стоим вот, калякаем. Сыночком твоим полюбовались. Орел настоящий. Вылитый батька, царствие небесное Степе твоему. Был бы жив, порадовался бы на сына.

– Ведь, не в обиду тебе будет сказано, Мишка-то у тебя озорным рос да отчаянным. В селе первым задирой был, а вот гляди, как в армии поменялся. Совсем другой человек. Пацаном ушел, да мужиком вернулся. Теперь хозяин у тебя в доме настоящий есть. Жалко вот молодуха не дождалась. Теперь вон локти кусает, караулит его. А только чего караулить? Теперь ты чужая жена. Сынок твой пусть любую кралю выбирает. От него ни одна не откажется. Давеча бабы говорили, что слыхали, будто Кудимова Вера сына твоего нахваливала. Да еще сказала, что дочка ее институт закончила. И прямо так и сказала, что красивая бы пара получилась.

– Придет пора, женится – ответила Матвеевна, – а пока чего зря воду лить. Сам невесту выберет.

– Твоя правда. Они теперь родителей не больно спрашивают. Все сами.

А Мишка ковырялся в старом отцовском мотоцикле, старался выбросить из головы недавний разговор с Настей Куприяновой. Вот уже три месяца он дома. Шабашит с ребятами в поселке и готовится к экзаменам в институт. И все эти месяцы она подкарауливает его, клянется, что любит еще сильнее. Мишка сплюнул досадливо, вытер вспотевший лоб и присел на лавочку. Закурил. Смотрел на копошившихся в пыли кур, с раздражением думал, что такой бесстыжей и назойливой прежде Настю не помнил. Ему были неприятны, даже противны все ее слова. Когда ей удавалась встретить его одного, то пыталась прижаться к нему, заглядывая в глаза, Мишка, стараясь быть не слишком грубым, равнодушно выслушивал, потихоньку освобождаясь от ее рук, предлагал успокоиться и жить счастливо с мужем и детьми. Женщина смотрела на него преданными глазами, обещала не беспокоить, но на следующий день все повторялось.

«Совсем распустилась. Как я мог влюбленным в нее быть?! Ни ума, ни фантазии, ей-богу. Курица безмозглая. Ведь доиграется, приедет муж, придет ко мне разбираться. Вся деревня уже смеется. Что делать, ума не приложу. Каким дураком был, когда письмо матери читал и плакал от обиды, что не дождалась и замуж выскочила. И слава Богу, что не дождалась».

Мишка вспомнил армию. Женщины у колодца были правы, когда говорили, как сильно изменился после армии. Служил он в ВДВ на границе с Японией и теперь был твердо убежден, что лучшей школы в жизни не бывает.

Сидел, улыбаясь, понимая, каким глупым пацаном был когда-то. Вспомнил своих армейских сослуживцев, комбата. Много чего произошло за те долгих два с половиной года. Как непросто было ему, ершистому и непокорному по натуре, подчиняться уставу, учиться дисциплине, уважению к товарищам. Да, много чего пережить довелось. И боевые вылеты, когда экипаж истребителя успел сообщить, что подбит и находиться на территории сопредельного государства. Они сидели у заправленного МИГа и молча ждали разрешения на вылет. Когда кабинетный полковник не дал разрешения, капитан Цинандали, отключив рацию, впервые на их памяти громко матерился на русском и грузинском вперемешку, проникающим взглядом посмотрел на них и тихо сказал:

– Совсем плохая связь… Значит, принимаем решение на месте. Дорогие вы мои… Не могу приказать. Попросить могу…

А штурман Сичкарь уже бежал заводить самолет. Они тогда вовремя успели. Спускаясь, видели, как к месту падения самолета уже мчались два японских джипа. Минута в минуту успели принять ребят и подняться в воздух. Японцы не стали стрелять, поднимать шум. А вот в штабе армии шум был. Но утряслось к их общей радости. Капитана Цинандали, взявшего на себя всю ответственность, долго мурыжили особисты. Закончилось выговором, а через месяц присвоением ему звания майора.

А после письма матери его быстро успокоила молодая жена полковника. Вот так удачно все и получалось у сержанта Темнюка: днем служба, а вечером дружба. Но за эти годы он многому научился, многое понял и в родное село вернулся умным, здоровым мужиком.

В селе жизнь тяжелая. С самого утра до темноты есть работа. Если не ленишься, то на столе пироги стоят. Михаил не ленился. С досадой наблюдал, как спиваются друзья детства, как разваливается родное село. Но молодые амбиции били ключом. Чувствуя в себе много нереализованных сил, возможностей, в мечтах улетал высоко. Верил, что запросто горы свернет и поднимется.

Когда провалил экзамены в институт, недоумевал. Он был уверен, что его, такого подходящего, да еще после армии, обязательно возьмут. Щелчка по лбу не ожидал. Самолюбие пострадало. На вокзале к нему подсел интеллигентный мужчина. Посочувствовал. Похвалил. Обещал помочь. Через короткое время свел с деловым человеком. Тот отнесся к Михаилу с теплотой, как к родному брату. И Мишка ему поверил. Индивидуальное предпринимательство только начинало шествие по стране. Все документы готовила бухгалтер – симпатичная сестра начальника Эльмира.

Михаил твердой рукой с новыми часами на запястье подписывал банковские счета как соучредитель кампании и смотрел на мир свысока из салона своего нового джипа.

Очень скоро деловые отношения с белокурой Эльмирой перешли в близкие. Все шло как по маслу. Только мама, изредка приезжавшая к нему в город, грустно качала головой:

– Ох, сынок, ты на меня не обижайся, только не нравятся они мне. В деревне все о тебе высокого мнения; ведь и года не прошло, как ты в город перебрался, а уж и машина, и квартиру богатую снимаешь, да только сердце мое неспокойно. Вот говоришь, Эльмира эта невеста твоя. А почему к нам в село не привезешь, с родней не познакомишь? Дед Гришатка говорил, будто знает про нее нехорошее. Ты бы поспрашивал у него. Он ведь плохого тебе не пожелает. Неспокойно мне, сынок.

– Ты бы, мам, меньше слушала дедушек. Им делать нечего, только семечки на лавке лузгать да слухи распускать. Нормально у меня все. Смотри, вот посудомойку вчера купил. Супер! Три операции выполняет.

– А зачем вам эта машина, сынок? Или у твоей невесты руки больные, что она за собой тарелку не помоет?

– Мам, не начинай. Сейчас время другое. Ты всю жизнь горбатилась. Раньше времени в старуху превратилась. А я хочу, чтобы мои дети в достатке жили. Вот еще немного поработаю и тебя из деревни вытащу, сюда, в город.

– Нет, сынок. Хороший ты у меня, заботливый. Только не уеду я из родного дома. Город он не для всех добрый.

Не зря вещало сердце матери. В октябре, когда зарядили холодные осенние дожди, а по ночам ветер, воя, нагонял тоску, Эльмира собрала свои вещи, поцеловала его, погладила и, пообещав скучать по нему, уехала отдыхать в Грецию. Брат ее улетел в командировку. А на следующий день Михаила арестовали в офисе. Следователь молча смотрел на него несколько минут, потом сказал:

– Просмотрел я твое дело. На вид парень ты неглупый, а вляпался как последний дурак. Они же тебя подставили на раз-два. Ты, когда по ресторанам красную икру кушал, не думал, что бесплатный только сыр в мышеловке? Или тебя мама не учила, что нужно быть повнимательней к людям. Ты пойми, что им мы ничего предъявить не можем. Ни одной зацепки. В третий раз с крючка срываются. А тебе светит хищение госимущества в особо крупных размерах. Как же ты так, Михаил?! Адвоката тебе выделим толкового. Ты ранее не судим. Плюс боевые награды. Только, парень, это полной вины с тебя не снимает. За все нужно платить в этой жизни.

Михаил заплатил тремя годами лишения свободы, по амнистии выпустили раньше. Заплатил смертью матери; не выдержало сердце такой беды. Вышла во двор, тяжело в груди стало, оперлась об изгородь, с тоской прошептала: «Мишенька, сынок», упала на снег и умерла.

5

Поселили Таню в номере при гостинице пограничников в прекрасном местечке Фирюза. Здание оказалась старым, но еще крепким бараком на восемь комнат и общей кухней. Лесхоз оплачивал проживание молодого специалиста, так дело с предоставлением жилплощади временно решилось.

А восемнадцатая весна в жизни Татьяны оказалась переломной.

Туркменская весна – это самое прекрасное что, создал Бог. Так думают все местные жители. С этим утверждением согласны и сотни туристов, посещающие самую южную республику Советского Союза в это благословенное время.

Единственная улица тянулась меж отвесных скал. Огромные чинары живым коридором росли по всей ее протяженности. Под деревьями родниковая вода, направленная в рукотворные арыки, спешила с горных вершин к низовью, где, соединяясь с десятками других ручейков, звонкой речкой убегала к предгорью. А по обе стороны улицы были расположены курортные дома отдыха и детские пионерские лагеря.

Уже в апреле санатории заполнялись отдыхающими. Начинался курортный сезон. В парке с утра до позднего вечера слышался звонкий смех детей. Запах шашлыка, жарившегося на мангалах, приятно щекотал ноздри. Прохлада манила на улицу. А вечерами открывали двери танцплощадки, где никто не стоял в сторонке, потому что воздух в поселке был пропитан неуловимым любовным томлением.

Первый рабочий месяц был для молодого специалиста настоящим испытанием. Директор, по-прежнему рассматривая эту неоперившуюся еще птичку как дополнительную обузу, которую нужно мало того, что всему обучать, платить ей зарплату, да еще вдобавок оплачивать проживание, которое влетало в копеечку, не скрывал своего раздражения. Рабочие лесхоза, жители ближайших селений откровенно посмеивались над ней. Непосредственный начальник весь месяц не мог понять, зачем она из далекой России в таком юном возрасте приехала сюда, подозревал, что у этой девушки не все в порядке с головой.

Но, несмотря на это, жизнь продолжалась, а весна полностью вступила в свои права.

На первую зарплату девушка купила очень универсальную кастрюлю, удобную во всех отношениях. Так объяснила свою покупку Таня новой знакомой, которая жила по соседству и взяла над девушкой шефство.

В субботу вечером, отворив в кастрюле сосиски, Татьяна с аппетитом поужинала, напилась лимонада из бутылки и принялась ждать Лидию, чтобы вместе пойти на танцы, где, судя по афише, сегодня будет играть приезжий эстрадный ансамбль.

Приезжие музыканты превзошли все ожидания. Популярные мелодии сменяли одна другую. Подруги запыхались и вышли из зала немного освежиться.

Весенняя ночь, приглушенная музыка и новые босоножки начисто извлекали из головы девушки все серьезные мысли, оставляя место лишь для девичьих мечтаний.

– Ты заметила, как на тебя высокий парень, недалеко от нас стоял, пристально смотрел? – поинтересовалась Таня, поправляя ремешок на платье.

Лидия чуть помолчала, потом хмыкнула.

– Какая ты еще глупая, Танька. Это потому, что ты здесь первый год живешь. Ты представляешь, сколько сюда этих кавалеров приезжает?! Из них если один процент есть холостых, то хорошо. Они же приезжают от-ды-хать, понимаешь? Им нужно быстренько отыскать молодую дурочку, чтобы с ней приятно время провести.

Таня вздохнула. Она подумала, что Лидия теперь до конца своих дней будет видеть во всех мужчинах потенциальных соблазнителей и развратников. Приятельница посвятила ее в невеселую историю своей биографии, и девушка знала, что трехлетний Тимоша, сын Лидии, был рожден через девять месяцев после короткого романа его матери с бригадиром лесорубов из далекого Новосибирска. Красивый бригадир в течение трех недель убедительно доказывал привлекательной Лидии свою любовь, рисовал радужные планы совместного будущего.

В итоге биологический родитель оказался заезжим гастролером, а мать одиночка, пролив большое количество горьких слез, благополучно родила сына и пришла к выводу, что никому из «них» нельзя доверять.

– Ну, не все же подлецы, – робко вставила Таня.

– Точно, не все. Которые не подлецы, те – мерзавцы, – категорично парировала мудрая мать. – Ты, подруга, смотри! Прежде, чем на свидание согласишься, проверь паспорт, особенно ту страницу, где семейное положение указывается. Поняла?!

– На молоке обжегшись на воду дуешь, – буркнула Танька, уже жалея, что начала разговор про того парня.

– Не хочешь, не слушай, дело твое. Только я так скажу, это одни дураки на своих ошибках учатся, а умным и чужих примеров хватает. Я тебе как лучше советую. А хочешь, хоть всем подряд доверяй и улыбайся, дело твое…

Лида нахмурилась, бросила на Таню недовольный взгляд и сказала, что пойдет домой, там Тимошка может проснуться, а бабка его не услышит.

– Ты идешь или еще попрыгаешь?

Таня грустно обернулась назад, чуть вздохнула.

– Пойдем. И правда пора. На работу рано вставать завтра.

– А ты как добираешься теперь? Автобус же временно не ходит к вам.

– Меня наш поселковый подвозит, он там рядом работает.

– Кто такой?

– Ибрагим с верхнего участка.

– Да знаю я, с какого он участка! Самый первый мерзавец!

– Надоела уже ты! Все у тебя плохие! Никакой он не мерзавец. Нормальный мужчина. Очень красивый, кстати.

– Вот поэтому и мерзавец! Все, пока. Я побежала, пока мы с тобой не разругались. Дверь не забудь закрыть. По ночам у нас шакалы бегают.

– Не забуду. Беги.

Таня не спеша поднималась к гостинице. Впервые на сердце стало тоскливо. «У всех все хорошо. Туристы отдыхают, местные ужинают, укладывают спать детей. А у меня ни семьи, ни дома и работница я плохая… Нужно котенка завести, говорят, они отвлекают и веселят».

6

Дом был холодным. Он сидел на лавке у печи, смотрел на ходики на стене. Каждый вечер мать деловито подтягивая гирьку, с затаенной женской гордостью бросала взгляд на старые часы с кукушкой – подарок молодой жене от любящего мужа в первый год семейной жизни.

Мать померла, часы тоже молчали. Михаил озяб. Холодный дом с пыльным столом и паутиной по углам был неприветлив, наводил тоску. Но сходить за дровами, затопить печь не было охоты и сил. Он сидел, засунув руки в дырявые карманы старой фуфайки, слушал протяжный вой ветра за окном.

Все, что случилось, казалось, уже далеко позади. Это не он, Михаил Темнюк, был респектабельным бизнесменом, уверенным и даже надменным. Не он три года, немытый и обросший, дрался за собственную жизнь на студеной Колыме.

В бревенчатой избе на дубовой лавке сидел худой, потерянный мужик, которому хотелось только одного, чтобы подошла мать, погладила по голове, сказала, как в детстве: «Пойдем, Мишутка, я тебе уж драников напекла…»

Ветер завывал все сильнее. Он посмотрел в окно. Оборванная занавеска лежала на полу.

«Собака наша где?» – подумал, и это была первая здравая мысль за последние дни.

Заскрипела входная дверь. Поток воздуха ворвался из сеней в комнату. Суетливо, по-стариковски дед спешно закрыл ее за собой, потопал ногами на пороге, подслеповато щурясь, глянул на Михаила.

«Постарел дед Гришатка, – подумал мужчина, – словно гусенок какой стал».

– Здесь я, дедуня, тяжело поднялся со скамьи.

– Ох, Господи, приехал, Мишка! Ну, слава тебе, Боже!

– Ты, дедуня, совсем верующим стал? Раньше так часто господа всуе не вспоминал?

Подобие улыбки наморщило губы Мишки, когда он обнимал костлявые плечи деда.

– Дык как не вспомнить владыку нашего, Мишка, когда такие дела вокруг творятся!

– Какие дела творятся? Тетка Авдотья на тебя глаз положила?

Он так обрадовался, что пришел человек, родной и давно знакомый, который искренне ему рад. Можно говорить просто и по-доброму. Ему захотелось крепко обнять старика, ощутить давно забытый запах деревни, которым насквозь был пропитан дед.

А тот, поежившись от холода, повертелся на месте, досадливо крякнул.

– Ты уж, Михаил, не забижайся, что дом твой не прибрали. Бабка моя второй месяц в госпитале находится.

– Чего с ней?

– Балерину из себя воображала! – дед снова крякнул досадливо, – завели мы, Мишка, в хозяйстве на старости лет семь куриц с петухом. Они, язви их мать, не несутся, хоть ты тресни. Мишка, чего я балаболю, окоченеем совсем мы тут. Давай собирайся, у нас заночуешь нынешнюю ночь. А с завтрего сам уж распоряжайся как да чего.

Михаил не был против переночевать в тепле. Захватив баул, они с дедом вышли из дома в темный проулок и зашагали в другой конец деревни.

Мишка помылся в теплой, еще вчера протопленной баньке, облачился в дедовское исподнее и с удовольствием присел к накрытому столу.

– Давай, Михаил, первую за встречу. Возвернулся ты в отчий дом. Мы тебя ожидали, а вот мать не дождалась, – старик вздохнул, скривился, стараясь сдержать непрошенные слезы.

Выпили. Вторую подняли за покойную Мишкину мать, племянницу деда. Вскоре дед налил третью стопку, глянул на внука.

– А ты, парень, ей-богу, богатырем остался. Я представлял, что скелетом вернешься. А в баньке рассмотрел, вижу, что ты еще мужик в силе и соку самом… Давай, сынок, за тебя, за здоровье твое и счастье.

Мишка, с удовольствием хрустя соленым огурцом, насмешливо спросил:

– А чего тебе в баньке меня рассматривать? Я не картина в музее на стенке, не девка доступная. Ты, дед, на старости лет ориентацию поменял?

Сказал и сразу пожалел о своих словах. Дед вопросительно на него глянул, а Мишка, нахмурившись, подумал, что про Колыму нужно забыть окончательно, или она в нем останется навсегда.

– Забудь, дед… Лучше скажи, чем бабка твоя болеет?

– Ничем не болеет! Талант эта женщина имеет великий доставлять мне по жизни неприятности. Вот тридцать три дня обитает она в больнице, а больница, Мишка, скажу тебе, это не наш фельдшерский кабинет, где у этого ученика Гиппократа, прости мя господи, окромя клизмы и порошка от поноса никаких других лекарственных средств сроду не было. Позавчера пришел я к нему с самого утречка, говорю, что колики у меня в правом боку, как есть аппендицит во мне образовался, а он, пилюля невостребованная, знаешь, что мне легкомысленно отвечает?

– Дедунь, ты начал за здравие, а закончил за упокой. Что он там тебе ответил, потом расскажешь, с бабкой то твоей что?

– Опять ты, Мишка, меня перебиваешь, мысли путаешь, не даешь все подробно рассказать. Я и так весь месяц один, как сыч на суку, не с кем и словом обмолвиться. К бабке три раза наведывался, так она разве умеет слушать? Рот, Мишка, не дает мне раскрыть! Что, что, а брехать старая с молодости не разучилась. Так меня своими разговорами наполняет, что еще три дня опосля этого в ушах осложнение и шумовые глюцунации. Налей-ка ишшо по одной, раз такой разговор у нас приятный, я тебе подробно все обскажу про ее болезни.

Мишка налил. Деду хотелось поговорить. А его клонило уже ко сну. Ещу немного послушав Гришатку, он широко зевнул.

– Давай, дед, на посошок и отбой. Завтра договорим.

– Да, Мишка, пора, правда твоя. Ложись, на диване уж постелено, а я маленько посижу, папироску выкурю, день то нынче какой. Он снова вытер глаза. Но мужчина уже не слышал его. Едва прижав щекой подушку, Михаил провалился в сон, который впервые за три с лишним года был крепким и спокойным.

7

На следующий день Михаил пошел в сельсовет устраиваться на работу. Старого председателя не оказалось, на его месте сидел временно исполняющий обязанности чиновник со станции.

Он долго просматривал бумаги Михаила, время от времени постукивал карандашом по столешнице и укоризненно, поводя головой, повторял:

– Да уж…

Михаилу надоело это глубокомысленное изречение, подвинув стул, он сел напротив, положил на стол шапку, коротко спросил:

– Берете на работу?

Председатель, чуть дернув плечом, одним пальцем подвинул документы к Михаилу:

– За три года вашей отсидки, – он как-то особенно выделил последнее слово, словно ему было приятно его произносить, после чего поднял глаза на посетителя и сразу отвел взгляд. – Да уж… Колхоз, который мне государство доверило возглавлять, – он чуть поднял плечи, – возложив тем самым на меня большую ответственность, я, к великому сожалению, принял в самом плачевном состоянии. И ваше село в списке самых отстающих. Работники явно саботируют трудовой кодекс, являясь на рабочее место не в положенное время, притом у вас определенно присутствует всякого рода кумовство, когда из колхозного гаража эксплуатируются в нерабочее, а зачастую и в рабочее время транспортные и другие механические средства без оплаты в бухгалтерию конторы. Также имеет место употребление алкоголя, объясняя это совершенно немыслимыми заявлениями: рождение сына у кума, юбилей тестя. И в этой разлагающейся атмосфере я, как первоочередное лицо, несущее ответственность перед государством, не вправе оформить вас, неблагонадежное лицо, склонное к растлению как отдельных граждан, так и немногочисленного коллектива.

Михаил с удивлением слушал этот патетический монолог. «В колхозе не хватает рабочих рук, на носу посевная, при чем здесь какое-то растление и при чем здесь я».

Он уже собрался объяснить все это по-простому лысому говоруну, как в кабинет зашел участковый, тоже незнакомый. Бросив на Михаила подозрительный взгляд, он наклонился и что-то прошептал председателю. Проходя мимо, небрежно сказал:

– Сегодня после обеда тебе нужно явиться в участок для отметки.

Михаила разозлила вся эта комедия. Пытаясь сдержать эмоции, он равнодушно ответил:

– Сегодня после обеда я буду дома. Предлагаю явиться ко мне, если назрело такое желание, для отметки, чего же не отметиться. Для чего это, не знаю, но за три года, как выразился этот политический материалист, может, и правда какие изменения образовались. Ты заходи, – он сощурил глаза, – все мне обстоятельно и объяснишь. А к вам ходить нет у меня желания.

Лицо председателя из бледно-желтого стало кирпично-красным. Участковый же коротко и со значением кивнул головой.

Михаил же понял одно, что не прошло и суток после возвращения, а он уже нажил себе врагов. Но не было даже подобия страха. Чувство свободы придавало сил. Он смотрел на этих двоих, понимал, что ему еще придется с ними столкнуться, но в нем была непоколебимая уверенность в своей правоте и силах.

Он поднялся и, бросив на них брезгливый взгляд, вышел за дверь.

Всю неделю мужчина по возможности приводил в порядок хозяйство. Вернулась из больницы бабка Наталья, которая, как оказалось, полезла в курятнике на верхний насест, в надежде обнаружить там яйца, и неудачно упала, повредив ногу. Прихрамывая, она потихоньку обошла дом, повесила новые занавески, принесла одеяла с подушками, что держала на сохранении.

В сельсовет Михаил больше не ходил. С соседским парнем Иваном подрядился ходить по дворам, занимаясь ремонтом. Инструменты у него остались от отца хорошие. Сам тоже лентяем не был, на жизнь хватало. Участковый к нему не заходил, но, встречаясь на улице, Михаил затылком чувствовал недобрый взгляд. Его не тревожило это. Знакомые мужики рассказывали много нехорошего про нового милиционера, по селу ходили слухи, что тестя его, подполковника милиции, под прикрытием которого тот геройствовал, уже закрыли и завели уголовное дело. Село лишь ожидало, когда и за зятем воронок приедет.

Одному было скучно, поэтому пристрастился к книгам, читал много и разное. Только ночами молодое тело томилось без женщины.