Текст книги "Зачем ангелам тапочки"

Одиночество

раздели со мною моего одиночества насущный хлеб собою заполни пустоту отсутствующих стен…

Халина Посвятовская

У каждого человека есть свое одиночество. У Милы Травушкиной Одиночество было абсолютно диким. Оно устраивало засаду в самых неожиданных местах, выскакивало внезапно, пытаясь задушить Милу. По ночам протяжно выло из туалета. А когда Мила, проворочавшись по три часа на слишком большой кровати, все же засыпала, оно вспрыгивало ей на грудь и потихоньку скрежетало когтями по сердцу, отчего Миле снились грустные сны; она просыпалась в слезах, кусала подушку и поскуливала, свернувшись калачиком.

Однажды Мила испекла себе на день рождения пирог и хотела его съесть, потаскав себя для порядка за уши. Одиночество высунуло морду из-за кухонных дверей, уставившись на блюдо с пирогом. И тут Миле пришла в голову одна идея. Она отломила кусок пирога и протянула Одиночеству, но то лишь шарахнулось в темноту, испуганно булькая и ворча. Мила от идеи не отказалась, положила кусочек отломленного пирога поближе к двери, а сама отошла вглубь кухни. Одиночество с шумом втянуло носом пироговый запах, злобно булькнуло, медленно выползло из-за двери, дотянулось до пирога и, схватив добычу, моментально растворилось в ночи, сердито поцокивая когтями.

Мила решила не торопиться и не форсировать события. С тех пор она оставляла то кусочек пирога, то томик любимых стихов возле двери, потом под диваном, а после уже и на столе. Одиночество недоверчиво принимало и лакомства, и стихи, каждый раз убегая. Однажды, схватив со стола то ли кусок изысканного штруделя, то ли потертый ароматный томик Бодлера, споткнувшись, Одиночество как бы случайно упало в кресло, да так и осталось сидеть. Мила попыталась было завязать беседу, но без результата. Одиночество глядело исподлобья, напряженно помаргивая левым глазом. Доев штрудель или заложив под мышку книгу, на полусогнутых оно ретировалось к двери, но, уходя, оглянулось и посмотрело на Милу многообещающе.

С тех пор Одиночество, приняв подношение, сиживало в кресле – сначала на самом краешке, а потом уже преспокойно разваливалось в нем, болтая мохнатой то ли ногой, то ли лапой.

Заговорило оно не сразу. С месяц молчало, потом стало отвечать на Милины вопросы односложными фразами тихим, бесцветным голосом. Со временем фразы становились более витиеватыми, а голос – более насыщенным и цветастым.

Да и сама Мила тоже менялась. Раньше Аркадий Петрович никак не мог выгнать ее после рабочего дня домой. Он, как и всякий уважающий себя начальник, уходил с работы последним, распрощавшись со служащими («Идите, идите, а я тут еще за всех потружусь!») и отпустив уставшим голосом секретаршу. Травушкина мешала начальнику выглядеть уставшим и радеющим. Они давно играли в скучную игру «кто кого пересидит». Теперь Мила убегала вместе со всеми подчиненными, лицо ее сияло, из чего коллеги сделали вывод: «Наконец-то наша тихоня кого-то завела себе! Ну слава богу! Смотрите, как торопится к своему!» Мила действительно очень торопилась домой, где ее ждало ее же собственное, уже почти прирученное Одиночество.

Она купила для Одиночества мягкие тапочки, чтобы то не цокало в коридоре, пекла пироги и всегда держала на кухонной полочке конфеты в яркой коробочке из-под нюрнбергских пряников. Часами сидели они за столом, прихлебывая чай из полупрозрачных хрупких блюдец. Мила пересказывала Одиночеству последние новости или читала стихи. Причем из конфет Одиночество отдавало предпочтение «Мишкам на севере», а из поэтов – Пастернаку и Бодлеру.

Вскоре Одиночество приручилось и не выскакивало из-за углов внезапно, а всегда предупреждало хозяйку тихим посвистыванием. По-настоящему победным стал тот день, когда оно дало подстричь себе когти. Мила не без трепета взяла доверчиво протянутую лапу и аккуратно обрезала ногти маникюрными ножницами. Теперь если Одиночество и вскакивало по ночам к Миле на кровать, то грудь не царапало, а лишь деликатно тыкалось в руку спящей влажным сопящим носом.

Прирученное Одиночество выглядело по-домашнему, особенно в тапочках. Счастливая Мила ухаживала за ним, выгуливала белыми ночами в парке, раз в неделю мыла в ванной специальным шампунем, а после терпеливо и долго расчесывало шерсть. Иногда они вместе пели в раскрытое окно, их нестройный дуэт пугал сидящих внизу на лавочке алкашей или тинейджеров. Первые давали другу другу слово никогда больше не пить, а вторые впоследствии становились уравновешенными и сентиментальными.

«Хорошая все-таки идея пришла мне в голову! – думала Мила, сидя рядышком с Одиночеством напротив окна. – Замечательная идея!» Когда-то давно у Милы была подруга и собаки, целых две, а еще до этого жили родственники. Родственники поумирали, а потом поумирали и собаки. А подруга вышла замуж. Вот так Мила осталась одна. Она хотела даже завести себе кошку или рыбок, на худой конец – хомячка или даже, наоборот, покончить жизнь самоубийством. Хорошо, что она этого не сделала. Потому что рыбы и кошки имеют обыкновение умирать, так же как собаки, родственники или, на худой конец, хомячки. Подруги имеют обыкновение выходить замуж, а Милино Одиночество всегда при ней и никогда не выйдет замуж, потому что среднего рода, и умрет только вместе с Милой или не умрет, а потащится вслед за гробом вместе с соседями, но это будет еще очень не скоро.

А пока Мила счастлива. Потому что прирученное Одиночество – не то что дикое, оно как друг, и даже больше. Потому что друг может быть занят, может и вообще запросто уйти, хлопнув дверью, оставив в ванной зубную щетку, а в шкафу – три клетчатые рубашки и четыре пары носков. Одиночество никогда не бывает занято, у него нет ни работы, ни клетчатых рубашек, ни других дел, кроме как быть рядом с Милой. Оно не хлопает дверью, а тихонечко плавает по коридору в мягких тапочках или сидит с Милой на диване, напевает что-то, булькает, глядит в окно, как в большой телевизор.

Окно гораздо лучше телевизора. Через решетки от воров в нем можно увидеть настоящее небо и всамделишные звезды, что мерцают не по-киношному. А белые тюлевые занавески по бокам танцуют так же грациозно, как тюлени в цирке.

Идиот

Идиот Сережа мог бы родиться, к примеру, Эйнштейном или даже Есениным, но почему-то не захотел и родился идиотом. Хотя он и был гением, только наоборот. Ведь гениальность Пушкина или Ньютона – тот же идиотизм, только в другую сторону. Идиотизм и гениальность – две крайности, которые бывают в опасной близости друг с другом.

Так вот, идиот Сережа в детстве не ходил в школу. Он мечтал стать космонавтом, а вместо учительницы его учила мама. Сережин папа сбежал, когда выяснилось, что Сережа – идиот, сбежал от стыда или от ответственности. Так что воспитывала идиота мама. Она была уверена, что когда-нибудь Сережа совершит что-нибудь гениальное: сделает выдающееся открытие или напишет потрясающую картину. Тогда соседи, врачи, и особенно Сережин папа будут кусать друг другу локти, говоря: «Ах! Как это мы могли так ошибиться! С чего мы взяли, что он – идиот? Он же гений! Несомненный гений!» Сережин папа обязательно прочитает в газете о гениальности брошенного сына и, залившись слезами позднего раскаяния, приползет к ним на коленях на третий этаж, а она еще очень даже подумает, впустить ли его в коридор, ведь на улице грязь, а полы вымыты.

Но вот прошло уже тридцать лет со дня рождения Сережи, а его отец так и не приползал, потому что Сережа оставался для окружающих идиотом и открытий не совершал. Зато умел смеяться своим идиотским смехом – он был смешливым. Его могла рассмешить обыкновенная кошка или коробка из-под молока. Еще Сережа перестал хотеть быть космонавтом и теперь хотел быть «крутым бизнесменом». Это потому что мальчишки во дворе за тридцать лет поменялись вместе с мечтами. Сам Сережа оставался таким же, продолжал хохотать, пуская слюни, как и много лет назад, вот только стал подумывать о бизнесе.

Целыми днями с диким гиканьем идиот гонял с мальчишками мяч. Мама приводила его домой, чтобы переобуть, потому что ноги у Сережи всегда были мокрые. Как раз во время этих самых передышек идиот и мечтал о том, как откроет свой маленький бизнес, у них с мамой появится «много бабок, и все телки в округе будут его». Бизнес представлялся Сереже чем-то вроде маминой музыкальной шкатулки, может, чуть побольше. Сережа обожал шкатулку, но мама ее прятала – боялась, что тот неловко сломает механизм, и открывала только в крайних случаях, когда Сережа огорчался. От огорчения идиот размахивал головой и руками так сильно, что мог пораниться. Тогда мама раскрывала шкатулку, из нее неторопливо выкатывалась музыка, Сережа сразу затихал и улыбался. Не хохотал, а именно улыбался, пуская слюни. В такие моменты, глядя на сына, мама снова начинала надеяться, что Сережа все-таки сделает какое-нибудь открытие. Ведь тридцать три – это не возраст!

Так что бизнес представлялся Сереже новой музыкальной шкатулкой. Он мечтал по ночам и в перерывах между футболом, как откроет яркую коробочку и из нее вместе с музыкой красиво посыплются бабки. Собственную бабку Сережа видел только три раза в жизни, но она ему очень понравилась. В первый раз идиот увидел ее, когда его принесли из роддома, но это не считается. Во второй раз бабка приехала на день рождения, когда ему исполнилось пять лет, подарила мячик, угощала конфетами и гладила по голове. Вот тогда-то она ему и понравилась! Сережа не знал, что бабка – мать сбежавшего отца и поэтому он так редко ее видит. Ну а в третий раз он увидел ее в одном очень неприятном месте. Там было много людей в черном и много цветов. Но в тот раз цветы не радовали идиота, как обычно, а некрасиво лежали в большом ящике. Там же, в том же самом некрасивом ящике, лежала и Сережина бабка в черном платье. Мать подвела Сережу поближе к ящику, а сама разговорилась с незнакомыми тетеньками, которые дружно охали, кивали головами, как китайский болванчик на мамином столе, и надавливали красивыми носовыми платочками на глаза. Рядом еще стоял усатый дядька. Сережа не обратил на него внимания, ему ведь не сказали, что это был его отец. Идиот подошел к ящику и попытался поговорить с бабкой. Она лежала грустная, не улыбалась и конфет не давала. Сережа попробовал ее рассмешить, погладил по руке и ласково засмеялся. Но бабка не развеселилась, наверное, потому что глаза у нее были закрыты. Зато подбежала мама вместе с тетеньками и увела Сережу, который хотел было помочь бабке, пытаясь приоткрыть один ее глаз пальцем.

Сережа представлял себе, как скоро возьмет большую такую шкатулку – свой маленький бизнес и оттуда посыплются маленькие бабки, много-много. Они все будут добрыми, с открытыми глазами, каждая подарит Сереже по конфетке и по мячику. Тогда у него сразу станет миллион до неба мячей и конфет, и будет весело. Что такое телки, Сережа представлял себе меньше всего. Конечно, он видел по телевизору коров и знал, что маленькую корову могут называть телкой, но зачем ему столько коров! Они не поместятся в их маленькой комнате и на кухне, а на улице коровы замерзнут. И еще Сережа с мамой покупали молоко прямо в коробках, в большом магазине, где так интересно, но трогать ничего нельзя, потому что Сережа может нечаянно уронить что-то и за упавшее что-то придется платить маме. Так что коровы были Сереже не нужны.

Однажды Сережа сидел один на скамеечке во дворе. Мальчишки были в школе, а в школу его не пускали, хотя там было, наверное, интересно. Из подворотни, с улицы вошла девушка – или женщина, Сережа плохо разбирался кто, – и села рядом. Девушка оказалась очень красивой, в этом Сережа как раз разбирался, он любил все красивое, например шкатулку или цветы. А девушка была похожа на шкатулку и на цветок одновременно. Такая же яркая, как цветок, и чудно пахла. Когда она заговорила, то зазвучала музыка ничуть не хуже, чем из шкатулки. Сначала девушка извинилась, что помешала. От волнения идиот забыл все слова, которым учили его мама и мальчишки, и смог промычать только свое имя: «Се-ре-жа!» Девушка не обиделась и не ушла, а продолжала сидеть рядом, рассказывая о себе. Например, о том, что зовут ее Машей, что она очень устала и что какой-то Гера не любит и бросил ее. Сережа с трудом улавливал ход ее мыслей. Он просто не мог понять, как можно не любить такую красоту. Наверное, это очень больно, когда тебя бросают. Сам Сережа часто падал, играя в футбол, мальчишки толкали его, но не бросали. Должно быть, Гера поднял ее на руки, а после бросил на землю, она сильно ударилась, и ей теперь больно. И тут Маша заплакала. Сережа видел, как плачут женщины, только по телевизору. Маша делала это грустно и красиво. Идиот заревел вместе с ней, сначала тихонько, а потом с гыканьем, сотрясаясь всем телом. Маша испугалась и принялась утешать Сережу, достала из сумочки конфетку и дала ему. Разворачивая конфету, Сережа утешился. На прощанье Маша улыбнулась и помахала рукой.

С тех пор идиот Сережа стал часто встречать Машу во дворе. Наверное, он и раньше встречал ее, но только не помнил. Теперь при встречах идиот радостно гыкал, улыбался и пускал слюни. Маша тоже улыбалась, ласково заговаривала с ним, брала за руку и давала конфетку. Мальчишки сказали про Машу, что она старая дева и уродина, но Сережа им не поверил. С тех пор мама заметила в сыне некоторые перемены. Когда Сережа думал про Машу, он пускал слюни разноцветные, очень красивые, они тянулись, тянулись, превращаясь в радужные нити. И еще Сережа, вспоминая Машу, смеялся. Вместе со смехом изо рта его выпрыгивали, сыпались на пол конфеты в шуршащих диковинных фантиках. Мама догадалась подбирать конфеты, вкус которых оказался еще лучше, чем обертки. Часть высмеянных конфет мама оставляла себе, чтобы кормить потом огорченного сына или своих подруг, часть раздавала на улице мальчишкам, бомжам, старушкам с лавочек, дворнику и даже управдому. Из нитей мама приноровилась вязать вещи. Сначала шарфики, потом шапочки и жилетки. Вещи получались веселые, разноцветные, таких не найдешь ни в одном магазине! Каждый, кто надевал на себя связанную Сережиной мамой шапочку, становился чуточку умнее, кто надевал жилетку – становился красивее, а кто повязывал шарфик, переставал болеть. Какие-то вещи мама дарила, а какие-то продавала. Наконец-то они смогли купить новый телевизор и хорошие ботики для Сережи. Ведь ноги у него всегда были мокрые, даже если на улице сухо.

Однажды Маша по совету соседки заказала у Сережиной мамы платье, шляпку и носки. У самой соседки к тому времени были и жилетка, и шапочка, и она казалась довольной. Платье и шляпка получились такими восхитительными, что Сережина мама подумала, а не стать ли ей известным модельером. Когда Маша, примерив обновки, поглядела в зеркало, то замерла, потрясенная, а потом засмеялась: «Ой, спасибо, Мария Матвеевна! Сколько я вам должна?!» На этот раз Сережина мама просто не посмела назвать цену. К тому же Маша, вероятно, сильно нравилась ее сыну. Сережа без конца улыбался той самой тихой улыбкой, на которую она возлагала когда-то надежды.

– Это подарок, Машенька! Носите на здоровье!

Маша была так потрясена, что даже не стала спорить. Когда она надела носки, то почувствовала странную легкость во всем теле, словно стала моложе лет на десять:

– Вы – волшебница! – обрадовалась Маша, расцеловала Сережину маму, самого Сережу и буквально вылетела из квартиры. Ноги ее почти не касались пола.

Маше захотелось вылететь на улицу. Она пошла по улице своей новой улетающей походкой, в радужном платье и чудной шляпке. И все мужчины бросились следом за ней, предлагая немедленно выйти за себя замуж или по крайней мере стать их любовницею. И Гера, бросивший ее когда-то, совершенно случайно оказался в это время на улице. Он кинулся к ней в ноги, предлагая немедленно ехать на дачу в Комарово. Но Маша теперь была чуточку умнее, потому что на голове у нее красовалась волшебная шляпка. Отвергнув предложение Геры и все другие предложения, принялась ждать единственного принца. В перерывах между ожиданиями тайком полетывала над крышами домов.

А Сережа в перерывах между футбольными матчами думал о Маше. Не мечтал о ней, а просто думал, какая она красивая и как приятно ему, что она есть!

От таких его мыслей или от нового наряда Маша хорошела еще больше, умнела день ото дня и скоро встретила того, о ком мечтала. Сказочно богатого принца звали Карл Свантосон, но Маша полюбила его не из-за денег. Принц был добрый, романтичный и чудный, и плевать на то, что ему под пятьдесят! Принц Карл увез Машу с собой. Мама опасалась, что Сережа расстроится, но он не расстроился, потому что по-прежнему в перерывах между футболом думал о Маше. К тому же Маша писала Сережиной маме письма и слала фотографии. Видимо, догадывалась, что Сережа и его мама сыграли немаловажную роль в ее судьбе. Сережа разглядывал фотографии, пуская еще более радужные слюни. Вот Маша у моря, вот – с мужем во дворе, вот Маша с дочкой и сыном, сына зовут Сережей, какое совпадение! С годами Маша не старела. То есть на фотографиях она менялась, потому что волшебные платья и шляпа поизносились. Маша носила теперь самые дорогие и модные вещи. Но для идиота она оставалась прежней.

Сам Сережа поразительным образом не старел. Его и по сей день можно увидеть с мальчишками во дворе, где он гоняет мяч, носится по лужам, радостно гыкая, и не боится промочить ноги. Ботинки у него теперь добротные, немецкие – Маша прислала. Он ни капельки не изменился, разве что немного поседел и сменил мечту. Теперь Сережа мечтает стать принцем.

Сачок для дамочек

Лемуркин любил чужих жен и терпеть не мог, когда его били. Уж таким он появился на свет. Никто не знал, почему женщины свободные интересовали его меньше замужних. Странная привычка, тем более что он не выносил даже одного вида насилия. Но ничего не мог поделать с собой, такой он уж был противоречивый. Заметив красивую замужнюю даму, муж которой на минуту отлучился, Лемур-кин бил копытом, как бывалый конь. И даже становился выше ростом и шире в плечах, словно кто-то невидимый поддувал его, как мячик. Кругленький и увеличившийся в объеме Лемуркин начинал похаживать возле дамы, бросая пламенные взоры, понтово потряхивая длинной челкой и покуривая дорогую сигаретку.

В детстве отец, который, как оказалось, был из крестьян, учил маленького Лемуркина: «На чужой каравай рот не разевай!» Лемуркин твердо усвоил правило и при виде чужого каравая плотно смыкал губы, сжимал зубы и даже отворачивался. Но при виде чужой жены с гибким станом или пышными формами, отвернуться не мог, губы его распускались, как редкий африканский цветок, челюсть отвисала. Лемуркин пушил невидимый хвост, надувал зоб, топтался возле предмета вожделений, закатывал томно глаза, как ему, во всяком случае казалось, и сыпал комплиментами – гортанно, с придыханием и со знанием дела. Он выпрашивал у дамы номер телефона или одаривал ее своею визиткой. На все про все у Лемуркина выходило минут десять. За это время дама либо давала ему от ворот поворот, либо соглашалась взять визиточку: «Ах! Боже мой! Ну о чем мы будем с вами разговаривать! Мы же совсем не знакомы. Разве что на философские темы?!»

Лемуркин, сладостно урча, ловил у дамочки ручку для чмокания и ретировался, уступая место супругу. Все еще распушенный и надутый мчался домой в томительном предвкушении. Он увлекался вполне искренне каждой новой дамочкой и даже похож был на влюбленного юношу, если бы не порядочная плешь и брюшко.

Увы! Частенько его увлечения заканчивались банальным битьем. Мужья-эгоисты никак не могли согласиться с идеей всеобщей любви! «Собственники! – огорчался Лемуркин. – Разве женщина – вещь?! Разве она носовой платок или зубная щетка? Почему красивая женщина должна принадлежать одному мужчине? Почему?!» – горестно вздыхал Лемуркин, ставя в очередной раз примочку на глаз. Он ложился спать, и снилось ему прекрасное будущее, где нет места такому изжившему себя явлению, как брак. Там красивые женщины носят длинные ноги и регистрационные талоны, разрешающие им принадлежать нескольким мужчинам, а некрасивые выстраиваются в очередь в салоны красоты, чтобы обрести впоследствии вожделенный талон.

Признаться, в последнее время прекрасные замужние дамы заглядывались на Лемуркина все реже и реже, а главное, ни одна из них не заходила к нему на чай дважды. Виной всему были то ли повышение уровня вредности красивых замужних дамочек, то ли сам Лемуркин, который за последние года три не помолодел, а наоборот поистерся как старый коврик и все больше и больше терял товарный вид. Да и дыхалка у того, невидимого, что надувал Лемуркина перед атакой на дамочек, видно, тоже поизносилась. Приходилось выдумывать все новые и новые способы обольщения и заманивания.

Для этих именно целей он свел дружбу с одним Изобретателем, что жил в той же парадной, но на верхнем этаже. Дружба была скреплена бутылкой водки. Лемуркин горько плакал на плече у Изобретателя, сморкаясь в занавеску, и тот обещал подумать. Вскорости был изобретен хитрый сачок для ловли капризных замужних дам, сачок с высоким коэффициентом действия. До завершения работ Изобретатель не раскрывал заказчику, каким образом будет действовать сачок, но заверил, что работа не займет больше двух-трех месяцев, и где-то к весне Лемуркин сможет без особого труда словить на любой вечеринке не одну, а даже две-три дамочки.

О, как тянулись для Лемуркина эти каких-нибудь два-три месяца! Он осунулся, подурнел и каждый вечер звонил Изобретателю, тупо задавая один и тот же вопрос: «Ну, скоро?!» Сначала Изобретатель терпеливо рассказывал Лемур-кину о ходе работ, но потом ему это надоело, и он грубо заявил, что тот отнимает своими звонками драгоценное изобретательское время, и если заказчик все еще хочет получить желаемое, то пусть прекратит звонить. Об окончании работ ему будет сообщено отдельно.

Лемуркин даже заболел от огорчения, еще больше похудел и осунулся, но потом вышел на работу. Ведь нужны же были деньги на приобретение сачка!

Ворочаясь бессонными ночами, он страдал. Он переживал, что Изобретатель передумал делать сачок или попросту забыл о существовании Лемуркина. А когда он все же засыпал, снился один и тот же кошмар. В кошмаре Изобретатель коварно решал сам воспользоваться своим изобретением. Очередь из прекрасных дам выстраивалась к Изобретателю каждое утро, причем хвост очереди спускался до второго этажа, где жил сам Лемуркин, и даже ниже. Лемуркин смотрел на этот хвост в дверной глазок, хватался за сердце и плакал.

Лемуркин престал посещать вечеринки, а сиживал теперь вечерами дома у телевизора в тапочках и стареньком халате, принадлежавшем когда-то маме. Он забирался прямо в тапочках на диван, сворачивался клубком и обиженно сопел, вздыхая на экран, где потрясающие красотки, весело щебеча, показывали ему язык, а их мужья кукиш.

Но вот наконец позвонил Изобретатель, сообщил, что работа почти завершена и дня через три сачок можно будет забрать.

Лемуркин воспрял духом. Побрился, купил модный одеколон, сходил к парикмахеру, сменил занавески и добился приглашения на три вечеринки. Он сделал генеральную уборку. Бокалы в серванте позвякивали, чайничек посвистывал. Посвистывал и сам Лемуркин. Он примечал и записывал в блокнот всех красивых замужних дамочек и даже просто хорошеньких, которых в ближайшее время намеревался словить. Начальник на работе похвалил его, а в транспорте гадкие дети перестали уступать место. Солнце подмигивало Лемуркину. Птицы звенели вместе с трамваями, причем последние ничем не уступали первым, выдавая такие трели, что можно было подумать, будто и у них наступил брачный период. Город, взмахнув многокрыльем улиц, окончательно и бесповоротно ринулся в весну.

Оставался всего один день до получения вожделенного сачка. Лемуркин хотел было провести его дома, но никак не мог найти себе места, нетерпеливо ходил из угла в угол, сучил ножками и пел. А потом решил все-таки отправиться на вечеринку. Забегая вперед, можно только сказать: ах, лучше бы он этого не делал!

Но Лемуркин чувствовал себя в ударе. Искрометный и ухоженный налетел он на вечеринку, как ураган. Засыпал хозяйку анекдотами и новостями светской жизни, был душою компании. А компания оказалась более чем прекрасна. Сколько красивых замужних дамочек в декольтированных платьях глядело на него во все глаза, полураскрыв очаровательные ротики с пухлыми губками. Это всё были сплошь уважаемые дамочки. Всех их, должно быть, дожидались дома малые дети. Брак каждый из них был прочен, как стена, просто все они немножко подустали от мужей, и их милые головки затуманились мечтами о небольшом романтическом приключении, которое скрасило бы однообразную светскую жизнь.

Вот что бы Лемуркину занести дамочек в свой блокнот и потерпеть денек! Так нет! Он выбрал сразу двух из них, самых соблазнительных, и, не задумываясь, кинулся в атаку. Кто-то невидимый опять радостно надул Лемуркина, отчего он сделался выше ростом и шире в плечах. И как шар поплыл по волнам собственной обаятельности и искрометности.

Дамочки, одна – маленькая изящная брюнетка, другая – блондинка с умопомрачительным бюстом, таяли, что не мешало им, впрочем, глядеть друг на друга с ненавистью. Лемуркин без труда всучил обеим визитки. Взгляды дамочек становились все более многообещающими. Началась молчаливая борьба за Лемуркина. Тот, на радостях окончательно потеряв всякую бдительность, не чувствовал приближения грозы! Лемуркин танцевал с брюнеткой, слишком крепко сжимая ее в объятиях, губы его вытянулись хоботком, хоботком он нашептывал даме на ушко что-то щекотное, отчего та хихикала и трогательно выгибала спинку. Увлеченный Лемуркин не заметил мужа брюнетки, вернувшегося из бильярдной. Муж грубо оторвал от Лемуркина брюнетку и стал танцевать с ней сам. Немного огорчившись, но не потеряв боевого пыла, Лемуркин мысленно записал брюнеточку в запас и отправился в курительную комнату, где по странной случайности оказалась блондинка. Посчитав это хорошим знаком, Лемуркин с ходу принялся обнимать блондинку. То ли духи чаровницы на него так подействовали, то ли мысли о завтрашнем сачке – непонятно, но через каких-нибудь пять минут голова его уже покоилась на невероятном бюсте блондинки. Когда в курилку ворвался муж, Лемуркин опешил и сделал вид, что просто что-то потерял, скажем, бумажник или дорогую зажигалку, и принялся судорожно разыскивать это что-то в межбюстье дамочки, но был немедленно схвачен за ухо.

Он хотел все объяснить, но не успел, потому что получил в глаз в ту же секунду. Тут совсем некстати подключился муж брюнетки. Как ни странно, в обоих мужьях – в одном маленьком, коренастом и в другом громадном, грузноватом – обнаружилось сходство. Словно это были близнецы-братья.

А может, они и были братьями. Это уже не важно, главное, что они стали колотить Лемуркина, не дав ему даже высказаться, уничтожив таким образом его право на последнее слово. Братья били, дамочки возбужденно визжали, гости любовались. Лемуркину все же удалось выскользнуть из объятий разгневанных мужей. Он помчался во всю прыть, перепрыгивая через три ступеньки, но братья погнались следом. Лемуркин летел по улицам, пытаясь спрятаться в подворотнях за бачками, но преследователи нагоняли его, он снова ускользал. И снова улицы, подворотни, бачки и совсем близко враждебное неровное дыхание гонителей.

Лемуркин выдохся. Лемуркин устал. Из последних сил взбирался он по лестнице родного дома, выше и выше. Братья не отставали. Лемуркин проскочил свой этаж. («Эх! Надо было заниматься спортом!») А вот этаж Изобретателя! («Эх! Где ты, вожделенный сачок?!»)

И вот уже чердак. Дверь открыта. Забившись в кучу хлама, Лемуркин свернулся клубочком и, зажмурившись, за-мечтал изо всех сил: «Везет же котам! Вот бы и мне сейчас стать котом и улизнуть от Этих через слуховое окно на крышу! А Эти наверняка застряли бы и не пролезли. Фиг бы пролезли! Свалили бы отсюда и оставили меня в покое! Хочу быть котом! Не троньте меня. Я кот. Всего лишь кот!» – попытался обмануть братьев Лемуркин и зашипел, увидев морду одного из преследователей – кажется, мужа блондинки.

– Его тут нет! – крикнула вдруг морда.

– Как нет! Ищи лучше!

– Здесь только котяра да мусор. Нет его!

– Ну подожди. Я посмотрю.

Лемуркин все еще шипел, выгибая спину. Но братья не обращали на него никакого внимания. Они шарили в мусоре, раскидывая пыльные матрасы и железяки, наваленные в углу чердака.

Благоразумный Лемуркин, воспользовавшись их замешательством, выскользнул через слуховое окно на крышу, где и обнаружил, что мечта его исполнилась и он стал котом – натуральным котом, потрепанным, немолодым рыжим котярой. «Не может этого быть. Это сон!» – решил он. Обиженный Лемуркин попытался ущипнуть себя за руку, но не щипалось, да и руки, собственно, не было. Тогда он укусил себя за лапу, было ощутимо больно, но он не проснулся.

– Эй, вы там! Я пошутил! Я не хочу быть котом! Я Лемуркин. Хочу ходить на работу и приносить пользу обществу! Эй вы, мужики! Скажите, что я подлец, побейте меня. Слышите! Побейте! Вот он я!

– Вот разорался котяра-то! – почти успокоившись, сказал один из мужей.

– Март. Ясное дело! Пошли, что ли?

– Пошли!

Лемуркин все еще выл от обиды и от отчаяния. Где-то там звучит музыка, танцуют одиноко прекрасные дамы. Да черт с ними, с дамами! Он и близко теперь к ним не подошел бы! Там тепло, там уютно и сытно. А тут крыша, холодное небо и мохнатые лапы с хвостом. Несколько дней кряду отсиживался Лемуркин на чердаке. Каких только клятв и обещаний он не давал неизвестно кому, но всё без результата! За это время Лемуркин полностью уверился в том, что стал животным с четырьмя лапами и хвостом, познакомился и подружился с толстым котом по кличке Анфис и подучился у него навыкам кошачьей жизни. Анфис был котом, но не полным. Хозяева купили его, думая, что он – кошка, и назвали Анфисой. Когда Анфиса стала завывать дурным голосом, шляться по ночам и гадить в тапочки, они стали называть его Анфисом и коварно отнесли кастрировать. Так что новый друг не мог рассказать Лемуркину обо всех тонкостях кошачьей жизни, зато поведал, чего и как стоит опасаться и как втереться в доверие к людям.

Воспользовавшись советами, Лемуркин втерся в доверие к Изобретателю, чтобы тот взял его к себе, потому что в собственную опечатанную квартиру Лемуркину было уже не пробраться. Изобретатель хорошо кормил Лемуркина и разговаривал с ним. «Представляешь, Муркин, – так звал хозяин Лемуркина, – тот с третьего этажа, что сачок заказывал, так и пропал. Не нашли. Вот бедняга! А куда я теперь, интересно, сачок дену? Кому его пристроить?!»