Электронная библиотека » Светлана Серова » » онлайн чтение - страница 2


  • Текст добавлен: 2 ноября 2017, 11:42


Автор книги: Светлана Серова


Жанр: Современная русская литература, Современная проза


Возрастные ограничения: +18

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Глава 3

Я прошлась по двору. Шлагбаумы. В моём детстве во дворе пятнадцатиподъездного дома было припарковано максимум пять-шесть частных автомобилей, являвшихся бесспорной гордостью их владельцев, и время от времени останавливались ожидающие заблудшие такси с зелёным огоньком. Теперь всё свободное пространство заполонили машины класса люкс.

Скверики и клумбы переделаны, перекроены. Детская площадка европейского стиля. Ни кустика. Когда мы играли во дворе, мы прятались в зарослях высоких кустарников и бурной растительности. Летом можно было сорвать вишенку и съесть малинку. Теперь кое-где «химическая» жидкая травка и залысины из голой земли.

Я направилась вверх, к школе. Опять шлагбаум, посторонним въезд запрещён. Я шла по дороге, огибающей школу. Вдоль неё росли очаровательные китайские яблоньки, крошечные тёмно-бурые плоды которых мы с удовольствием лопали в сентябре, не обращая внимания на протест мам, которые боялись, что животы разболятся. Ничего, животы каким-то чудным образом справлялись. Я обнаружила, что яблоньки на месте, хотя их стройный ряд тоже заметно поредел, а вот школьного садика почему-то не стало. Возле школы была, как водится, спортивная площадка и небольшой садик, полный плодоносящих кустарников в виде смородины, крыжовника и прочего. В садик выходила отдельная пристройка, в которой проходили уроки домоводства для девочек. Пристройка состояла из нескольких комнат: одна была оборудована швейными машинками, в другой была плита и кухонная утварь для уроков кулинарии и ещё всякая всячина. Уроки домоводства вела наша соседка по этажу, квартира слева. Марина Вячеславовна Лысенко. Она, можно сказать, дружила с моей мамой. Вернее, приходила к ней плакаться на своего мужа. Их семья состояла из трёх человек: она, её муж и их сын, старше меня лет на пять. Втроём они занимали полноценную двухкомнатную квартиру, что являлось непозволительной роскошью по тем временам. Её муж Андрей Михайлович был лётчиком-испытателем, и Марина Вячеславовна одевалась как кинозвезда, тем более, что она и сама умела прекрасно шить и была великолепной рукодельницей. Работала она в школе так, от тоски, не зная, чем занять свободное время. Но, надо отдать ей должное, делала она это от души, и мы, девочки, просто обожали её уроки и души в ней не чаяли. Что касается меня, то я была просто влюблена в неё.

Она, несомненно, была хороша собой, и, как я поняла в подростковом возрасте, очень сильно походила на культовую советскую актрису Марину Неёлову – те же чувственные губы, изящный нос, немного жеманная.

Марина Вячеславовна иногда приглашала меня к себе в гости. Это было настоящим праздником, огромным событием. Её квартира являла собой совершенство вкуса и стиля. Элегантная мебель. Приглушённый свет торшера. Лаконичные контуры дивана и кресел в гостиной. Модные эстампы с какой-то абстракцией на стенах. На журнальном столике иностранные журналы (видимо, привезённые мужем из каких-то поездок), и из которых Марина Вячеславовна сама проектировала изумительные выкройки и шила себе невероятную по тем временам одежду.

У её кошки была редкая для той действительности порода – сиамская. И мы с братом и сестрой, привыкшие глазеть на ординарных серых или полосатых васек и мурок во дворе и в деревне у бабушки, как заворожённые наблюдали за заморской красавицей с необыкновенным окрасом и чарующими голубыми глазами. Кошка время от времени приносила котят, и визиты к Марине Вячеславовне во время кошкиного материнства были вообще ни с чем несравнимые мероприятия. Котята были прелестные, живое очарование! Марина Вячеславовна позволяла нам наиграться власть; тискать их было настоящее блаженство, и мы необычайно счастливые возвращались домой.

Она изумительно готовила. Какие-то невероятные выпечки, печенья с вкуснейшими начинками из неизвестных ингредиентов. Как я понимаю сейчас, Андрей Михайлович также привозил экзотическую еду. Например, один раз Марина Вячеславовна угостила нас с братом и сестрой медвежатиной. Это был огромный кусок, видимо, тушёного мяса. Очень красный и непривычный на вкус, который хозяйка нареза́ла тончайшими ломтиками и подавала нам.

Дмитрий, их сын, был очень смазливым мальчиком, всегда очень нарядным и немного высокомерным, в которого я была тайно и безнадёжно влюблена в начальных классах и с которым меня ещё не раз сводила судьба в приятных и не очень приятных обстоятельствах.

Андрей Михайлович, безусловно, олицетворял собой мужчину-мечту. Он был высоченного роста, косая сажень в плечах, жгучий брюнет, судя по фамилии Лысенко – украинского происхождения, в лётной форме и фуражке, пахнущий иностранным одеколоном, и, когда он проходил по двору, не только женщины, но и мужчины оборачивались и – кто завистливо, кто с восхищением – смотрели ему вслед. Моя мама не была исключением. Она робела, когда сталкивалась с ним возле входной двери лицом к лицу, и была вынуждена лепетать: «Здрасьте», а отец и вовсе стеснялся пару слов ему сказать, опасаясь, что ляпнет что-то не то, как говорила мама. Несмотря на внешнее благополучие и процветание, семья эта была глубоко несчастлива. Андрей Михайлович был вечно в разъездах и практически не уделял время ни сыну, ни супруге. Но дело было даже не в этом. Несмотря на бесспорную привлекательность Марины Вячеславовны и её нетривиальные кулинарные способности и домовитость, одной спутницы жизни ему было явно мало, чтобы удовлетворить его неукротимый темперамент и жажду жить на полную катушку.

Что он и делал. Страстно, оставаясь неуязвимым и безнаказанным. И никакие парткомы, весьма популярные среди жён того времени в целях укрощения своих необузданных мужей, ни стенания и мольбы Марины Вячеславовны не могли остановить его. Число любовниц было неисчислимым. Он пропадал у них, они звонили ему домой, выясняли отношения, не стесняясь в выражениях, с его женой. Было такое впечатление, что пол-Москвы боролось за право удостоиться внимания Андрея Михайловича. Когда же измученная, оскорблённая Марина Вячеславовна, вдруг опомнившись, заявляла о своих правах, то заканчивалось это тем, что она в слезах и с синяками прибегала к моей матери, всхлипывая целый вечер у неё на плече. Впрочем, однажды Марина Вячеславовна взбунтовалась не на шутку, так сказать, учинила настоящий бунт. Дело в том, что она каким-то образом разведала, что её неверный супруг тайно посещает одну из своих любовниц, проживающую у неё под самым носом, то есть непосредственно в нашем же подъезде… Какую секретную агентуру она для этой цели использовала – было покрыто тайной, но, как я догадываюсь, дело не обошлось без участия моей вездесущей матушки, которая, убирая подъезды, знала многих жильцов в лицо, а то и лично, и могла отслеживать их передвижения. Более того, я имею смелость предполагать, что мама состояла в заговорщицах и помогла своей подруге как в организации заговора, так и в его осуществлении, чему я стала невольным свидетелем.

Итак, разведка донесла Марине Вячеславовне, что соперница жила в однокомнатной квартире на втором этаже. Это была одинокая дама лет тридцати, очень тщательно следящая за собой, всегда имевшая такой вид, будто только что вышла от парикмахера. Она весьма модно одевалась и очень выделялась на фоне простых тружениц, которые, обвешанные авоськами и детьми, по вечерам уставшие возвращались домой, и которых было явное большинство. Кто она была по профессии, никто не знал, поскольку дама избегала близких контактов (не со всеми, как выяснилось), но она часто уходила поздно вечером на работу и возвращалась утром, чем давала повод для презрительных взглядов, насмешек и намёков определённого толка, хотя, возможно, она работала врачом или медсестрой и просто-напросто предпочитала ночные смены.

Как бы то ни было, однажды поздно вечером произошло следующее. Моя мама, как обычно, производила уборку подъезда, и я топталась возле неё. Уборка подходила к концу, и находились мы как раз на втором этаже. Я услышала, как наверху кто-то вызвал лифт. Он спустился вниз, но не на первый этаж, и это показалось мне странным, а остановился на втором. Что было ещё более странным, из него степенно вышла, я бы сказала, выплыла Марина Вячеславовна в одном из лучших своих нарядов и с безупречной причёской на голове. Мама же, напротив, ничуть не удивилась её появлению, и, как ни в чём не бывало, они начали вести тихий разговор, перешёптываясь, хихикая и переглядываясь. Смотрелись они рядом почти комично: ведущие задушевную беседу уборщица в тёмном заляпанном рабочем халате с половой тряпкой в руке и нарядная женщина в светлом пальто и белых перчатках. Насыщенность их диалога и полное взаимопонимание выглядело даже чем-то противоестественным.

Тем не менее, в этой милой светской беседе прошло около десяти минут, и я заметила, что Марина Вячеславовна начала поглядывать на часы, как бы нервничая, или от нетерпения; но моя мама упредительным жестом заставила её успокоиться, пообещав, что всё пройдёт, как по маслу, что вот-вот… И действительно, в эту самую минуту дверь однокомнатной квартиры отворилась, и из неё неспешно вышла предполагаемая любовница мужа Марины Вячеславовны. Далее произошло непредсказуемое: стремительно, что называется, в мгновение ока, Тётя Марина, как я её называла, белыми перчатками схватила ведро с тёмной, очень грязной водой (ведь ей уже успели помыть несколько лестничных пролётов), выплеснула помои на соперницу с угрожающим возгласом: «Если ещё хоть раз – узнаешь, что будет!» – и, с величественным видом кинув ей перчатки в лицо, словно вызывая на дуэль, удалилась. Соперница явно опешила. Она в течение нескольких минут разглядывала себя, испорченное пальто, отряхивала волосы, с которых коричневыми кляксами шлёпалась дурно пахнущая вода, потом женщина как бы опомнилась и заорала, завопила не своим голосом, выкрикивая оскорбления и взывая о помощи. Моя мама схватила пустое ведро и меня за руку и устремилась вниз, пока не выбежали соседи. Долго в подъезде стоял шум и гвалт.

Не знаю, притушило ли восстание Марины Вячеславовны любовный жар Андрея Михайловича и его воздыхательницы, но, когда муж вернулся из очередной командировки, она опять прибежала к маме секретничать на кухне. Была тётя Марина явно в расстроенных чувствах и почему-то в солнцезащитных очках, хотя на дворе стояла осень. Из этого всего я, хотя и не понимала все детали происходящего, как и мама, сделала правильный вывод: «Горбатого могила исправит».

Если же Андрей Михайлович запивал на некоторое время (а это случалось, когда он расслаблялся после каких-то сложных моментов на работе), то бедная тётя Марина, как я её называла, практически жила у нас на кухне вместе с Димой, изредка забегая домой посмотреть, не угомонился ли её муж, и сварить ему бульончика.

Но любила она его безмерно. Настолько безмерно, что даже и не заикалась о разводе и рассталась с ним только тогда, когда в один прекрасный день увезли его на скорой с инфарктом, а потом и в более отдалённое место, откуда, как известно, не возвращаются.

Глава 4

Я смотрела на школу. В настоящее время – это одна из престижнейших спецшкол в Москве, попасть в которую столь же трудно, как и в приличный вуз. Краска другого цвета, разумеется, но внешний облик мало чем изменился. Она была пуста и бездыханна: уроки давно закончились, и все дети и учителя разъехались на праздники. Такая важная в моей жизни школа, вернее, школа жизни, самым крутым образом изменившая ход и траекторию моей судьбы.

Когда меня привели для записи в школу (а в те времена детей соответствующего возраста просто приводили в школу во дворе и принимали в неё), это была самая обычная среднестатистическая средняя школа Москвы. Детям устраивали небольшой опрос в приёмной директора в присутствии родителей. Со мной вошла мама. Имя, фамилия. Почитай три слова. Посчитай до десяти. Стишок расскажи. Вот и весь нехитрый конкурс, и дело в шляпе – вы приняты, поздравляю вас, родители.

Я вышла гордая и довольная. Меня похвалили; брат с сестрой, ожидавшие на улице с папой, завистливо посматривали на меня (они были младше и ещё ходили в детский сад, а я уже стала взрослой, школьницей). Нам всем купили по мороженому, и мы покатались на качелях. Погода была тёплая, августовская, и вечер прошёл замечательно.

Первого сентября мама отвела меня в школу, но возвращалась я уже одна. И не домой. Я шла к ней на работу в детский сад, где вместе с ней находились брат с сестрой; ради этого мне нужно было преодолеть непростой путь, переходя на светофор оживлённую магистраль с бурным движением транспорта. Встречать меня было некому: родители работали, а бабушка с тётей к тому времени переехали в отдельную квартиру в хрущёвке в отдалённом районе Москвы. Я успешно справилась с поставленной задачей и без неприятностей достигла цели.

Так продолжалось изо дня в день. Несколько лет. И вот наступил этот день.

27 мая 1961 года, за несколько лет до моего рождения, было принято Постановление Совета министров СССР «Об улучшении изучения иностранных языков», согласно которому планировалось создание семисот спецшкол с углублённым изучением иностранного языка и написание новых учебников. Волна европеизации, или, я бы сказала, «вестернизации», длиною в десятилетие, наконец докатилась и до моей школы.

Я училась тогда в четвёртом классе. Нам было по десять лет. Оба четвёртых класса собрали в актовом зале и выстроили учеников в две линеечки. На сцене сидела некая комиссия из представителей администрации школы и какие-то незнакомые люди из организации с устрашающим и непонятным для нас названием РОНО (Районный отдел народного образования, бюрократическая структура тех времён, ведавшая школами).

Учеников вызывали по одному. Задавали странные вопросы и просили повторить скороговорки и слова на неизвестном языке. Как я теперь понимаю, это были некие лингвистические тесты для выявления предрасположенности детей к изучению иностранного языка. Тут же создавали два новых четвёртых класса: «А» и «Б», из прежних классов «А» и «Б», только уже в новом, перемешанном составе, в соответствии с выявленной профпригодностью или непригодностью.

Когда меня вызвали отвечать, моя судьба – в то время такая же худенькая и прилежная девочка с двумя косичками, как и я – чинно уселась рядом и всячески направляла мои мысли в нужное русло.

Катя, Маша и Нина угодили в класс «Б», прозванный потом, извините, классом дураков, а мы с Наташей попали в класс «А», с углублённым изучением иностранного языка. Наш класс должен был в режиме «crush course», то есть очень быстро, всего за один год, пройти программу второго, третьего и четвёртого классов (ибо изучение языков в спецшколе начиналось со второго класса), с этой целью и был осуществлён данный отбор. Школа получила статус спецшколы и новую нумерацию, и все последующие за нами классы уже шли по программе спецшколы.

Она была очаровательна. Моя первая «француженка». Её звали Элеонора Николаевна. Она была очень молода, стройна, мила, весела и к тому же являлась лучшей подругой моей другой любимой учительницы русского языка и литературы, о которой я уже упоминала, – Нины Владимировны. Элеонора Николаевна была воистину парфюмерным созданием. Она так и заявила нам: «Девочки, вы же парфюмерные создания, вы не должны произносить грубые слова!», когда кто-то из девчонок крикнул другой: «Дура!» Парфюмерные создания. Это в то время, когда нам втолковывали, что мы все бойцы, строители коммунизма, до которого уже рукой подать, поскольку по программе Партии он должен был быть построен уже в восьмидесятых. Парфюмерные создания. Неслыханно. Когда же она призналась нам, что прокачалась на качелях все занятия по латыни в Инязе, то в наших глазах она просто сделалась Жанной Д’Арк на летящем скакуне, в развевающемся плаще, с горящим взглядом и ничего и никого не боявшейся. Героиня. Икона стиля, говоря современным языком. Пример для подражания. Очаровательная мадмуазель. К сожалению, она проработала у нас недолго, вышла замуж, и, кажется, уехала с мужем – работником Внешторга – куда-то в торговое представительство за границу.

Но это была мощная культурная прививка. Вы не знаете, кто такая Коко Шанель? Какой стыд! Вы же девочки, парфюмерные создания! Париж с его таинственными огнями и мелодиями аккордеона возник где-то вдали, в туманной дымке, и стал принимать всё более чёткие и ясные очертания. Малыми дозами, крошечными каплями она прививала вкус советским девочкам, построенным в линеечку в чёрных фартуках. Мальчики узнали, что девочку следует пропустить вперёд и что негодяя вызывают на дуэль. Мы все прочли «Собор парижской богоматери» и «Отверженные» и долго и бурно обсуждали эти книги, неистово споря о событиях и героях.

Элеонора Николаевна открыла для меня новый мир. Чарующие звуки французского языка. Были осенние каникулы. Накрапывал скучный холодный дождик. Я бродила в капюшоне по двору, одна, погода – «хозяин собаку из дома не выгонит», как говаривала моя мама, просто дома было трудно сосредоточиться. Я сжимала в кулаке листок бумаги с первыми фразами на французском языке и повторяла их, как таблицу умножения, по много-много раз, пока не запоминала их наизусть, не заполняла ими своё сознание. Я была одержима. Я приобретала своё новое «я», более утончённое, более изысканное, более могущественное, если хотите, поскольку стала чувствовать себя человеком мира, который не заблудится ни в прямом, ни в переносном смысле, ибо сможет объясниться при необычных обстоятельствах. Франция, исконное влечение не одного поколения русских, смутно угадывалась в расплывчатых контурах на полотнах Клода Моне в музее изящных искусств на Волхонке, но была ещё очень, очень далека, была просто нечётким, ученическим импрессионистским скетчем.

Глава 5

Я сделала почётный круг вокруг школы и направилась к метро. Неожиданно совершила открытие. Рядом с моей родной станцией, оказывается, соседствует станция МЦК. Не раз проезжая на машине по третьему транспортному кольцу, я давно приметила эти футуристические, прозрачные платформы МЦК и новые, современные электрички, проносящиеся по ним. И дала себе слово прокатиться. И вот такой случай представился. Оказалось, что можно доехать до моего дома по МЦК, не делая обременительных переходов в подземке. Поезд подошёл не скоро, но он был бесшумным и уютным и напомнил европейские пригородные электрички. На мониторе сообщалось название следующей станции на русском и английском языках. И ещё всякая дополнительная информация. Мне стало комфортно и тепло. Поезд проносился над какими-то бывшими промзонами, ныне пущенными под застройки, рекламирующими строительство жилого комплекса новой категории, города в городе. Вот она, Новая Москва, не в смысле одноимённого района где-то загородом, а Новая Москва, приобретающая новые очертания, несколько чужая или отчуждённая, или отчуждаемая строительными гигантами, отхватывающими себе куски города и изменяющими их до неузнаваемости. Я доехала быстро. Прогулялась от станции МЦК до дома.

Валилась с ног от усталости. Но, придя домой, я выпила вкуснейшего чайку. Чудесный купаж зелёного английского чая с кусочками манго, клубники, лепестками роз, цветками кактуса, ягодами красной смородины и листьями моринги взбодрил меня, и я достала коробку со старыми чёрно-белыми фотографиями и погрузилась дальше в воспоминания.

На фото мама с полуторагодовалым братцем на руках. Сестры ещё не было на свете, она – самая младшая. Мама – миниатюрная женщина в маленьком тёмном платье. На голове – популярная в ту эпоху бабетта. Ей не требовалось носить привычные в то время шиньоны, она обладала своей шикарной шевелюрой до глубокой старости. Носик узкий с птичьим кончиком а-ля Софи Лорен. Жгучая брюнетка с голубыми глазами (цвет которых, к сожалению, не виден на чёрно-белой фотографии). Взгляд пронзительный и страстный. Только теперь я осознаю её гиперсексуальную привлекательность в молодости.

Рядом сижу я. Мне пять лет. Напротив – шкаф со стеклянной дверью, в котором моё отражение: чёлка, хвостик с бантиком, короткая кофточка и юбочка с оборкой. Нога на ногу, ручки охватывают коленки, спинка прямая. «Вот уже даже на этой фотографии ты вся. „Васса Железнова“», – говаривала моя мама.

С мамой у меня всегда были непростые, в некотором роде состязательные отношения. Впрочем, кто из нас был «Вассой Железновой», можно ещё поспорить.

Моя мама родилась в Украине, в большом селе недалеко от Львова. Пережив ужасы войны, немецкую оккупацию, послевоенный голод и рабскую работу подростком на полях за крошечные сталинские трудодни, она мечтала вырваться из деревни в большой город. Случай представился в виде не то её бывшей соседки по селу, не то какой-то дальней родственницы – сейчас уже и не припомню, да это и не особо важно, – которая уже жила в Москве несколько лет после того, как рабам-колхозникам наконец-то выдали паспорта и они могли вырваться на волю. Мама, учившаяся в ту пору в педагогическом техникуме, умолила женщину взять её с собой, невзирая на бурный протест со стороны её матери, моей бабушки. Так она оказалась в столице. Ей было девятнадцать лет.

Она поработала и горничной, и няней, и кондуктором в трамвае. Вскоре она выучилась на водителя трамвая, и, как она рассказывала, с удовольствием гоняла на пустом трамвае по пустынной ночной Москве. На танцах в парке она познакомилась с отцом, и довольно быстро они поженились, в скором времени родилась я, а затем и остальные дети.

Каждое лето мы ездили в отпуск на Украину, вернее, мама и мы, дети. Своё первое путешествие туда я совершила, когда мне было двадцать дней от роду, рассказывала мама. Бабушка купала меня в каких-то чудесных травах, оттого, я полагаю, и выросла моя чудесная рыжеватая шевелюра.

Папа обычно провожал нас до вокзала. Он оставался работать и приезжал только в конце лета на неделю-другую, чтобы всем вместе вернуться в Москву. Мама трепала его за воротничок рубашки и многозначительно повторяла, как заклинание: «Ты только тут без нас не балуй, не балуй!» Поезд отправлялся, и начиналось лето.

Преодолев тысячи километров в плацкартном вагоне, а затем и на нескольких деревенских покосившихся перегруженных автобусах, мы выползали на нашей конечной остановке вместе с немыслимо огромным багажом (банки с тушёнкой для варки супов, консервы, подарки, детская одежда и т. д.)

Остановка находилась на крутом холме, где нас уже поджидала бабушка и откуда нам предстоял спуск к огромному огороду, который казался мне целым полем (а по сути он таковым и являлся), и к дому.

Настоящей «Вассой Железновой» из нас троих, наверное, всё же была моя бабушка, Оксана Тарасовна Бойко, чей характер полностью соответствовал фамилии, которую она носила. Личность сильная и загадочная, поскольку многие тайны её биографии так и остались неразгаданными. «Моя бабушка курит трубку, трубку курит бабушка моя!» – это про неё. Когда маме исполнился годик, она взяла её в охапку и ушла от мужа. Что уж там её не устроило в семейной жизни – покрыто полной тайной. Мама говорила, что, якобы, она явилась плодом не любви, а насилия; и бабушка была вынуждена выйти замуж за её отца, чтобы избежать позора, но жить с ним так и не смогла, поскольку никогда его не любила. Так это или не так, но поступок по тем временам был неслыханный, тем более в селе. Растила она маму одна, при посильной помощи своей матери, жившей с ними.

Оксана Тарасовна в молодости носила короткую стрижку наподобие каре и кожаную куртку. Работала она заготовителем в колхозе; что входило в её обязанности, я так до конца не поняла, по всей вероятности, она отвечала за поставки, то есть заготовление сельхозпродукции. Знаю только, что бабушка водила грузовик, который назывался «полуторкой», курила, не признавала ничью критику и плевать хотела на общественное мнение. Какими-то мистическими путями она оказалась на каком-то съезде каких-то писателей и много раз с гордостью показывала мне, уже школьнице, старую потёртую фотографию, на которой она была запечатлена вместе с Николаем Островским, написавшим знаменитый роман «Как закалялась сталь», и которую она бережно хранила в сундуке.

У бабушки был незаконнорождённый сын, мой дядя Семён, мамин сводный брат. Кто являлся его отцом – об этом никому не было известно. Бабушка уехала на какие-то очередные «заготовки» и вернулась беременной. Судя по всему, она очень любила его отца, если решилась родить одна, будучи не замужем, и к тому же в селе, где царили предрассудки. В Семёне она души не чаяла, хотя он достался ей очень тяжело, так как был очень слаб здоровьем и страдал многочисленными недугами. Моей маме было уже четырнадцать лет, когда он родился, и, как она говорила, она очень страдала от «позора», которому подвергла её моя бабушка, и от непосильной функции домашней няньки, которую взвалили на неё.

Итак, моя бабушка стояла на горе́ в ожидании. Она была хрупка и тонка, с сильными и натруженными руками. На голове характерный цветастый платок, под которым собранная в пучок длиннющая седая коса толщиною с кулак, которую она расчёсывала раз в неделю, обильно поливая волосы керосином, иначе она с ними не справлялась. У неё было худое, узкое лицо с тонким-тонким прямым носом, как на иконе, и лучезарные голубые глаза, нет, даже не глаза, а очи. Как говаривала она, в молодости стоило ей только взглянуть, как загипнотизированный её взглядом объект тут же послушно подходил к ней. Верю, охотно верю.

Мы спускались в дом, где нас ожидал неземной вкусноты обед: разумеется, борщ с молодой фасолью и домашней сметаной, куриная лапша ручного изготовления с какой-то фантастической душистой шоколадного цвета подливой, по сравнению с которой меркнут даже ароматы трюфелей, и, конечно, гора пирогов: с молодым протёртым горошком и чесночком, с вишней, с вареньем и так далее и тому подобное…

И начинались весёлые и вкусные каникулы. Вечером тазик огурцов и помидоров размером с небольшую дыньку, утром парное молоко с пенкой, которой меня бабушка заставляла умывать лицо, разбудив для этого специально в пять утра, после первой дойки. «Для красоты, для красоты лица», – любила повторять она.

Мы с братцем сиживали на вишне, болтая ногами, поедали её ягоды в немыслимых количествах и пулялись косточками друг в друга.

По распространённой в деревне привычке бабушка топила котят, которые по весне приносила её кошка, но к нашему приезду всегда оставляла одного или двух, чтобы мы могли наиграться с ними вдоволь.

Она держала много кур, и, когда вылуплялись цыплятки, их приносили в дом и оставляли на несколько дней, чтобы отогреть в специально отведенном месте возле печи. Они были жёлтые-жёлтые, как яичный желток, и пушистые-пушистые мягкие комочки, которые весело галдели, сбившись в живое жёлтое пушистое облачко.

Были и утки. В одном выводке оказался хромой утёнок, которого мы очень жалели и кормили с рук. Он стал настолько ручным, что без опаски заходил в дом поклянчить какое-нибудь пропитание. Однажды утка вернулась с пруда без него, шёл сильный дождь, и мы с братцем и сестрой лили слёзы в три ручья, боясь, что наш хромоножка, а вернее, хромолапка заблудился. И случился бы, наверное, настоящий потоп, если бы вдруг во дворе не послышалось отчаянно громкое кряканье. Он сам нашёл дорогу домой! Утёнок был немедленно занесён в дом, обогрет и обильно накормлен.

В одно лето в малиннике лисица устроила нору и вывела щенят. Их было четверо или пятеро. Лисята были очаровательны и наглы и без страха выходили во двор; но как только подросли, обнаглели вконец и стали тихо подворовывать цыплят, за что в один прекрасный день были изгнаны бабушкиной кочергой из малинника раз и навсегда.

Недалеко от дома был общий колодец, очень низкий, просто бетонное кольцо на высоте полметра от земли, внутри которого плескалась кристально чистая вода. Мы заглядывали в колодец, кричали диким голосом какие-то страшные кричалки, ожидая услышать эхо и стараясь напугать друг друга, тем самым подвергая себя смертельной опасности: ведь так легко было потерять баланс, упасть в воду и утонуть. Однажды мы разбили градусник и катали шарики ртути по полу, наблюдая, как причудливо они видоизменялись, соединялись, втекали друг в друга и вытекали друг из друга, создавая невероятные конфигурации. «А как же ртутные пары? Мы же вдыхали смертельно опасные, ядовитые ртутные пары!», – в ужасе не раз я задавалась вопросом много лет спустя, уже сама став матерью. Но великой Божьей милостью ничего не случалось, и наши рискованные забавы протекали без последствий.

Конечно, иногда мы страдали животами; один раз братец даже угодил с мамой в районную больницу с какой-то кишечной инфекцией, а сестрица разжевала стеклянную пипетку, оставленную на столике, и ей делали промывание желудка в местной клинике, но тоже всё обошлось.

Не принимая во внимание эти неприятности, можно смело утверждать, что наши поездки были огромным детским счастьем и насыщены яркими впечатлениями. И несмотря на внешнюю бабушкину строгость (мы её немного побаивались), она подарила нам море теплоты. Не являясь глубоко верующим человеком, именно она первая рассказала мне про загадочную Божью матерь, которая бежала с младенцем на ослике от каких-то злодеев и ещё много, много тогда непонятных, но очень-очень интересных вещей.

В детстве я никогда не была на море. Я увидела море в первый раз, когда мне исполнилось девятнадцать лет. Но я совершенно не жалею об этом. Мои украинские каникулы были наполнены солнцем и приключениями и, что немаловажно, заложили основу моего здоровья. Спасибо всем, принявшим участие.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации