Текст книги "Театрализация кинематографа. Пути обновления киноязыка (на материале отечественных фильмов второй половины 1960-х–1980-х гг.)"

Повествовательная дробность, возникшая как следствие временной абстракции, – это свойство коллажного мышления, которое в фильме подкрепляется включением лирических отступлений (например, сцена в собачьем отстойнике и титр про человеческое равнодушие к окружающему нас живому) или образов чудаковатых прохожих. Пышнотелая блондинка, школьная учительница со смешным голосом (абсолютно феллиниевский персонаж), белый клоун играет на трубе мотив «Strangers in the Night» («Незнакомцы в ночи»), не попадая в такт подыгрывающему ему за кадром оркестру, отчего эти мелодии, так безнадежно похожие и так отчаянно различные, напоминают нам о барочной двойственности мира, созданного К. Муратовой, и призрачности населяющих его людей.

Конечно, откровенно условная барочная конструкция встречается в советском кинематографе 1970-х годов не столь часто, однако фильмы К. Муратовой в своем концентрированном воплощении воспроизводят главные тенденции, свойственные новому мироощущению.

В общем и целом в советском кинематографе театральность выступила прежде всего как «новая зрелищность». Экран обрел явную условность, соединившую в себе театрализацию и реальное отражение действительности. Касалась она как визуальных аспектов выразительности, так и особенностей драматургического построения.

В контексте разговоров о визуальной системе выразительности под театрализацией кинематографа, как правило, подразумевают театральную мизансцену и особую пластику движения. Яркий пример – фильм И. Авербаха «Фантазии Фарятьева» (1979), снятый по пьесе А. Соколовой. В конце 1970-х годов это произведение вызвало настоящий театральный бум, его почти одновременно поставили на нескольких ведущих площадках страны: ленинградском БДТ (режиссерский дебют С. Юрского), московском «Современнике», ЦТСА, в Рижской драме. Режиссеров привлекла прежде всего «корневая» драма – попытка заглянуть в самую глубь человеческой души, исследовать психофизику человека. Возможность задать вопрос: «Фантазии и действия – на что уходит жизненная энергия?» – и заставить зрителя пережить ответ: реального выхода нет, только иллюзорный, потому что «где-то там…»[23]23
  Одна из излюбленных фраз главного героя фильма.


[Закрыть].

Естественно, что основным выразительным принципом стала сформулированная К. Станиславским истина о «предлагаемых обстоятельствах», когда актеру необходимо было полностью раствориться в сценическом действе, забыв про зрителя, переживая свое психологическое состояние. Неудивительно, что продолжением театральной жизни «Фантазий» стало их экранное воплощение. Если спектакль стремился к максимальному натурализму, то фильм прибегает к театрализации как способу особой интимизации происходящего.

В «Фантазиях Фарятьева» И. Авербаха нет буквальных знаков театра, здесь присутствует театральная условность, выраженная в особой камерности пространства: все действие картины разворачивается, условно говоря, на двух сценах: в квартире Александры (М. Неелова) и доме Фарятьева (А. Миронов). Декорации построены по принципу сценической коробки, мизансцены развернуты на зрителя – все работает на создание иллюзии четвертой стены[24]24
  В театре четвертая стена – невидимая глазу перегородка, между сценой и залом. Зритель присутствует при событиях, протекающих как бы независимо от него, по ту сторону перегородки.


[Закрыть].

Одновременно под театрализацией кинематографа мы подразумеваем и театральность в широком смысле этого слова, включая в сферу нашего исследования особый тип актерской техники, имеющий глубокие сценические корни, и взаимоотношения актера со зрителем, также свойственные театру, а не кинематографу. Так, например, в фильме «Полеты во сне и наяву», где театральность, а точнее вторичная театрализация, складывается из поведения самого персонажа, из конфликта между телом будничным и церемониальным, когда в повседневность просачивается игра. Эксцентризм поведения Сергея Макарова (О. Янковский) – реакция на вакуум непонимания, в котором он пребывает. Жена спрашивает Сергея: «Опять к матери летал?» Эти полеты во сне для героя становятся подсознательной попыткой вернуться в детство, обрести душевное спокойствие и уверенность, – т. е. качества, которых он оказался лишен в реальной жизни. «Полетами наяву» для героя становятся его нравственные метания. Переживая кризис среднего возраста (когда кажется, что жизнь прошла), герой пытается убежать от себя. Ложь, розыгрыши, самоирония – все это нервическая игра, передающая состояние персонажа, потерявшего себя. Но, безусловно, «Полеты во сне и наяву» – не только частная история мужчин определенного возраста, это еще и характеристика поколения 1970-х годов, переживших крушение жизненных иллюзий.

Эстетическая модель игры начинает властвовать в 1970-е – 1980-е гг. и проявляется во всех сферах от искусства и политики до повседневной жизни. Знаком этого времени в картине Р. Балаяна становится включение в фильмическую ткань сцены съемок фильма Н. Михалкова. Конечно, этот эпизод лишен пародийной интонации, присущей самому Н. Михалкову, но очень точно обозначает среду, где находится Сергей Макаров, шагнувший, по неловкости, в границу кадра, «отмеченную» веревкой.

Эти и другие свойства театрализации так или иначе отозвались в кинематографе второй половины 1960-х – 1980-х гг. Вторичная театрализация создала многоярусную систему повествования, позволяющую считывать текст фильма на различных содержательных уровнях. Она становится одним из заметных способов новой системы выразительности отечественного кинематографа анализируемого периода.

Театрализация кинематографа как форма художественного бытия

В последние десятилетия термин «театрализация» под влиянием постмодернистского мировосприятия все чаще ассоциируется с понятием игры. Тотальность игры в постмодернистском произведении становится основополагающей. Назвав в 1967 году современное общество «обществом спектакля», французский философ Г.-Э. Дебор поясняет, что «спектакль – это не совокупность образов, но общественные отношения между людьми, опосредованные образами»[25]25
  Дебор Г.-Э. Общество спектакля. Перевод с французского А. Уриновского. М.: Опустошитель, 2012. С. 10.


[Закрыть]. Крупнейший исследователь современной культуры Р. Барт утверждал, что «всякая сильная дискурсивная система есть представление, демонстрация аргументов, приемов защиты и нападения, устойчивых формул: своего рода мимодрама, которую субъект может наполнить своей энергией истерического наслаждения»[26]26
  Барт Р. Избранные работы. Семиотика. Поэтика. Пер. с фр. / Сост., общ. ред. и вступ. ст. Г. К. Косикова. М.: Прогресс, 1989. С. 367.


[Закрыть]. Г. Алмер в книге «Прикладная грамматология» заявляет, что в наше время «все, от политики до поэтики, стало театральным»[27]27
  Ulmer G. Applied grammatology. Baltimore, 1985. P. 277.


[Закрыть]. И. Биррингер в работе «Театр, теория, постмодернизм» рассматривает театр как социокультурный институт, позволяющий продемонстрировать картину современного сознания человека, которая определяется театральной системой репрезентации. В схожем ключе проводил свои исследования У. Б. Уортен.

Наиболее полно понятие театральности разработал известный драматург, режиссер, теоретик и историк театра Н. Евреинов. В книге «Театр как таковой» он обосновал распространение законов театра на различные жизненные проявления: «Под “театральностью” как термином я подразумеваю эстетическую демонстрацию явно тенденциозного характера, каковая, даже вдали от здания театра, одним восхитительным жестом, одним красиво протонированным словом создает подмостки, декорации и освобождает нас от оков действительности – легко, радостно и всенепременно»[28]28
  Евреинов H. Демон театральности / Cocт, общ. ред. и комм. А.Ю. Зубкова и В.И. Максимова. СПб.: Летний сад, 2002. С. 41.


[Закрыть]. Кроме того, понятие театральности Н. Евреинов определяет как предэстетическое, говоря о существующей воле к театру, об инстинкте театральности: «В эволюции человеческого духа развитие чувства театральности постоянно предшествует развитию эстетического чувства»[29]29
  Там же. С. 46.


[Закрыть].

Вопросами театральности занимался Е. Бояджиев в работе «Театральность и правда». Автор пишет, что «сложность этой проблемы в том, что взаимоотношение образности искусства и жизненного правдоподобия находится не в одинаковом положении, а с течением времени меняется»[30]30
  Бояджиев Г. Театральность и правда. М.-Л.: Искусство, 1945. С. 10.


[Закрыть], и вводит понятие «реалистической театральности», смысл которой «в том, что художник среди огромного множества жизненных впечатлений и бытовых психологических фактов отыскивает наиболее выразительные, лаконичные примеры и, отбросив все лишнее, частное, в единичном раскрывает общее и типовое, передающее его собственное ощущение картины целого»[31]31
  Там же. С. 23.


[Закрыть]. С. Цимбал в книге «Театр. Театральность. Время» утверждает, что «театральность – форма художественного бытия, и верить ей нужно как бытию, не требуя от нее, чтобы она была именно таким бытием, какое нам более всего хотелось бы наблюдать»[32]32
  Цимбал С. Театр. Театральность. Время. М.-Л.: Искусство, 1977. С. 87.


[Закрыть].

В литературоведческих, театроведческих, киноведческих исследованиях театрализация рассматривалась главным образом для описания характеристики жанровых особенностей произведения или взаимоотношений видов искусств (в нашем случае кинематографа и театра).

Особое значение в понимании вопросов, связанных с театральными формами репрезентации в бытовой жизни XIX века, занимают работы Ю. М. Лотмана, в частности «Театр и театральность в строе культуры начала XIX века». Русскую культуру этого времени он рассматривал как некую модель ритуализации повседневной жизни: «Взгляд на реальную жизнь как на спектакль не только давал человеку возможность избирать амплуа индивидуального поведения, но и наполнял его ожиданиями событий… Именно модель театрального поведения, превращая человека в действующее лицо, освобождала его от автоматической власти группового поведения, обычая»[33]33
  Лотман Ю. Театр и театральность в строе культуры начала XIX века // Лотман Ю.М. Об искусстве. Санкт-Петербург: Искусство-СПб, 1998. С. 636.


[Закрыть].

Говоря об исследованиях в области отношения драматургии и театра, необходимо отметить работу А. Карягина «Драма как эстетическая проблема», где автор отмечает процесс расширения тенденций театрализации реальной жизни как форму освоения реальности, и работу В. Хализева «Драма как явление искусства», где рассматривается проблема репрезентации сценической театральности и поведения человека в жизни.

Собственно киноведческие исследования также можно разделить на два блока. Один носит общетеоретический характер, а другой связан непосредственно с проблемами театрализации в кинематографе разбираемого периода.

Среди авторов исследований, посвященных общим вопросам взаимоотношения кинематографа и театра, необходимо выделить следующие имена: Р. Канудо, Ш. Дюллен, Л. Ландри, А. Базен, 3. Кракауэр, С. Эйзенштейн, В. Пудовкин, М. Ромм, Г. Козинцев и др.

В числе наиболее концептуально значимых исследований выразительной системы репрезентации, стиля и стилеобразующих факторов в кинематографе второй половины 1960-х – 1980-х гг., связанных с театрализацией, необходимо отметить несколько работ. В первую очередь статью М. Блеймана «Архаисты или новаторы?»[34]34
  Блейман М. О кино – свидетельские показания. М.: Искусство, 1973. – 592 с.


[Закрыть], посвященную живописно-поэтическому направлению кинематографа 1960-х годов, – работу спорную, однако убедительно описывающую механизм функционирования экранной условности. Заголовок этой статьи – переформулировка названия книги Ю. Тынянова «Архаисты и новаторы»[35]35
  Тынянов Ю. Архаисты и новаторы. Л.: «Прибой», 1929. – 595 с.


[Закрыть], в которой автор доказал, что при известных исторических условиях архаическая поэтика оказывается источником новаторства.

М. Блейман, обыгрывая разделение на новаторство и архаизм, пытается доказать тупиковость пути, избранного представителями живописно-поэтического направления: ««Школа» возвращает кинематограф к истокам ее природной зрелищности. В этом ее известная новизна. Она не только настаивает на использовании методов живописи в кино, но и утверждает новую живописность»[36]36
  Блейман М. О кино – свидетельские показания. М.: Искусство,1973. – С. 527.


[Закрыть]. Вывод, к которому приходит М. Блейман, звучит как приговор: «Но нельзя не сказать, что поэтика «школы» безгранично сужает возможности кинематографического искусства, делает его иллюстративным, неподвижным, аллегоричным, т. е. архаическим по способу художественного мышления. Нельзя не сказать, что эта поэтика ограничивает подлежащий воплощению жизненный материал, игнорирует человеческую психологию. Нельзя не сказать, что «школа», в сущности, уничтожает кинематографическую драматургию»[37]37
  Там же. С. 538.


[Закрыть].

История развития кинематографа во многом показала истинность некоторых утверждений М. Блеймана. Живописно-поэтический кинематограф испытал серьезный кризис, впрочем, как и документалистский. 1970-е годы становятся периодом выхода из кризиса во многом благодаря синтезу этих направлений.

В течение 1978 года журнал «Искусство кино» вел дискуссию о стилевых направлениях в современном отечественном кино. Такие киноведы, как И. Вайсфельд, В. Михалкович, Ю. Богомолов, Б. Рунин, пробовали ответить на следующие вопросы: что же являет собой стиль кинематографа 1970-х годов и какие «языки» присущи сегодня художникам разных поколений?

В рамках беседы В. Михалкович выделил документальное и живописное стилевые течения, которые, по его мнению, сосуществуют по принципу отталкивания или слияния и составляют основной строительный материал современной стилистики. В своей статье «Стиль кинематографа и стиль фильма» он пишет: «Судя по множеству примет, наше кино вступило в период «живописности». Полагают даже, что «живописный кинематограф» вытеснил с экрана «эстетику документализма», через которую кино прошло, которой поклонялись в шестидесятые годы»[38]38
  Михалкович В. Стиль кинематографа и стиль фильма. // Искусство кино. 1978. № 1. С. 69.


[Закрыть].

Полемизируя с М. Блейманом, В. Михалкович ссылается на режиссеров 1970-х годов, кино которых во многом опровергло выводы М. Блеймана: «Некоторых молодых режиссеров 70-х годов (Н. Михалкова, В. Титова, С. Соловьева. Да и не только их.) характеризует как раз подчеркнутая, иногда даже демонстративная забота о пластичности кадра. В своих живописных амбициях они, правда, оказываются скромнее, чем рассмотренная М. Блейманом школа, но чисто декоративные мотивы у них имеют столь же большое значение, как и у предшественников; камера стремится быть столь же неподвижной, так что фильмы строятся как чередование картин или глав (у С. Соловьева в «Ста днях после детства» главы даже именуются). При всем этом даже в лентах, которые посвящены несовременности («Раба любви», «Неоконченная пьеса для механического пианино»), совсем не чувствуется тяга к притчевости, аллегоричности. Зачастую авторы обращаются как раз к жанрам традиционно психологическим…».

Эстетика документализма 1960-х годов диктовала художнику выйти на улицу, чтобы проверить, способна ли камера видеть, как человек? Выяснилось, что оптическая техника только моделирует человеческий взгляд, не отражая сложности эмоционального восприятия. Живописный стиль, в сущности, оказывается торжеством умения моделировать человеческий взгляд. «Кадр «живописного» стиля во всех своих деталях, подробностях, декоративных массах оказался «оживленным», осмысленным, полным значения. Достигается это методом довольно простым, но действенным как все простое: детали и декоративные массы помещаются «вовнутрь» человеческого действия, может быть, даже невидимого воочию в данный момент, в данном изображении, внутрь действия, раньше обычно домысливавшегося, скажем, как действие художника»[39]39
  Михалкович В. Стиль кинематографа и стиль фильма. // Искусство кино. 1978. № 1. С. 86.


[Закрыть].

В статье «Время и стиль. К типологии стилей советского кино» Е. Левин по-новому анализирует понятия документальности и живописности и полемизирует с В. Михалковичем в трактовке понятия стиля. «Стиль (компонента, фильма, автора) как выбор, употребление и взаимосвязь выразительных средств, создающих специфическую образность (художественную структуру), есть мера условности образного воплощения конкретно-исторических форм времени. Поэтому стиль выражает не все стороны авторского видения действительности (а это цель произведения в целом), а одну из них – видение эпохального исторического содержания форм повседневности»[40]40
  Левин Е. Время и стиль. К типологии стилей советского кино. // Искусство кино. 1978. № 12. С. 81.


[Закрыть].

Важной оказывается статья И. Вайсфельда «Движение стилей и устойчивость предрассудков», занявшего иную позицию: «…системность, единство стиля на экране – это единство эмоциональной логики произведения, его образности как процесса, охватывающего и социальное бытие, и психологию, и глубины подсознания художника. Другое качество стилевой системности в киноискусстве, вытекающее из его образного генезиса, назовем (используя термин одного зарубежного критика) совыразимостью»[41]41
  Вайсфельд И. Движение стилей и устойчивость предрассудков. // Искусство кино. 1978. № 7. С. 100.


[Закрыть]. И. Вайсфельд вообще полемизирует с понятиями «живописный» и «антиживописный», утверждая, что в современном кино присутствует стилевая полифония.

Применительно к теме влияния театральной культуры на язык кинематографа необходимо отметить еще несколько работ. Статья кинооператора Ю. Гантмана «Изобразительная стилистика фильма и реальность» обозначает связи между характером изображения и реальностью, которые формирует художник. М. Туровская в статье «Кино-Чехов-77-театр. На границе искусств» пишет, что, подобно тому как «театр семидесятых стремится себя видеть суверенным творцом представления – древним и молодым искусством лицедейства, так и сегодняшнее кино тщится увидеть себя искусством старым, традиционным и не чуждым «ауры»… За это время театр успел позаимствовать у кино многие элементы его языка: монтаж эпизодов вместо драматургического деления на акты; пристрастие к крупному плану… Со своей стороны кинематограф, пережив полосу «антитеатральности», отталкивания от исходной условности сцены в пользу собственной безусловности… «остранил» себя приемами сцены»[42]42
  Туровская М. Кино-Чехов – 77 – театр. На границе искусств. // Искусство кино. 1978. № 1. С. 100.


[Закрыть]. Базируя свое исследование кинематографа и театра 1970-х годов на анализе поставленных произведений А. П. Чехова, М. Туровская пишет, что «театр выделяет из чеховских пьес проблемы. Выпаривает их почти в сухом, порошковом виде. Кино взбалтывает раствор. Его предмет – сама материя жизни чеховских героев… Чехов на театре тяготеет куда-то к притче, к параболе, к абсолютизации мотива за счет редукции психологии… Фильм по Чехову – как кинематограф в целом – в поисках за утраченным временем восстанавливает черты ушедшей эпохи; ставит не столько Чехова, сколько время Чехова, стиль Чехова, ауру Чехова. Старое искусство театра стремится к прямому контакту с жизнью; молодое искусство кино стремится к контакту с прошедшими стилями искусства. То и другое тяготеет к открытой, явной условности»[43]43
  Там же. С. 105.


[Закрыть].

Еще одна важная работа, посвященная экранной условности, принадлежит Н. Зоркой – «Фольклор. Лубок. Экран»[44]44
  Зоркая Н. Фольклор. Лубок. Экран. М.: Искусство, 1994. – 237 с.


[Закрыть]. Следуя общеизвестной истине о том, что в культуре ничто не возникает на пустом месте и не исчезает безвозвратно, автор ставит перед собой задачу на конкретных примерах показать, как продолжают жить в современных массовых жанрах, формах, видах искусства архетипы, разнообразные метаморфозы древних зрелищ, сюжетов, мотивов, персонажей.

Эту тему развивает В. Фомин в книге «Правда сказки. Кино и традиции фольклора». Он на теоретическом уровне обобщает большой опыт отечественного кино в освоении традиций народной культуры; выделяет три степени очевидности обращения кинематографа к миру фольклора: «В ряде случаев экран прямо и открыто обращается к фольклорному наследию, пытаясь, например, экранизировать наиболее известные памятники народно-поэтического искусства (С.С. примечание: напр., «Понизовая вольница», 1908). В других случаях кинематограф использует более гибкие и подвижные формы обращения к миру народной художественной культуры, создавая оригинальные кинокомпозиции, в которых сплавляются воедино образы, мотивы, художественные приемы самых разных источников фольклора и народного творчества («Лаутары», «Белая птица с черной отметиной», «Тризна», «Чудаки», «Легенда о Сурамской крепости» и др.). В третьих случаях фольклорное начало на экране может проявляться и в использовании лишь отдельных и совершенно немногочисленных фрагментов тех или иных произведений коллективного народного творчества. Но хотя сам объем фольклорных цитат оказывается при этом самым что ни на есть скромным и локальным, их значение и роль в структуре произведения могут быть исключительно важными («Белый пароход», «Жил певчий дрозд»). Но, пожалуй, формой наиболее мощного и глубокого влияния системы фольклорного творчества на кинопроцесс являются все же не эти прямые использования конкретного материала народной художественной литературы, а освоение и подключение к самым ее глубинным свойствам и традициям»[45]45
  Фомин В. Правда сказки: кино и традиции фольклора. М.: Материк, 2001. С. 252.


[Закрыть]. В таких случаях кинематограф сам начинает творить «в духе фольклора», обращаясь к традиционным фольклорным темам, сюжетам, персонажам, обогащая их современной проблематикой и арсеналом современных художественных средств выражения («Чапаев», реж. бр. Васильевы, 1934; «Александр Невский», реж. С. Эйзенштейн, 1938; «Баллада о солдате», реж. Г. Чухрай, 1959; «Калина красная», реж. В. Шукшин, 1973).

Глава 1. Театр паузы А. Сокурова

Вторичная театрализация находит яркое воплощение в творчестве А. Сокурова. На первый взгляд, сокуровский кинематограф далек от того, что обычно связывается с понятием театральной условности (пожалуй, только картина «Скорбное бесчувствие» может являться ее полноценным примером). Однако, если проанализировать мировоззренческие и стилистические особенности фильмов режиссера, ситуация не покажется такой уж парадоксальной.

Пауза для А. Сокурова является и выразительным средством, и темой для исследования. Пауза как важнейший прием вторичной театрализации позволяет режиссеру, во-первых, воссоздать особое условное пространство в кадре, которое является сущностной характеристикой бытия его героев (разрыв связей между персонажем и окружающим его миром), и, во-вторых, стать необходимой средой, в которой персонажи проявляют свое внутреннее содержание, душу.

Пауза как феномен присутствует во всех видах искусства, имеющих временную составляющую: в музыке, театре, балете, кинематографе. Что же касается живописи и скульптуры, где таковая компонента отсутствует, пауза как онтологическая основа становится их сущностной характеристикой: они сами являются ее воплощением. Эти виды искусств построены на идее остановки как максимального выразительного состояния изображаемого предмета. Таким образом, при всем многообразии значений, смысл паузы содержится в выражении идеи, сущности происходящего. Конечно, нельзя утверждать, что пауза является единственным средством ее репрезентации. Поэтому не будет ошибкой полагать, что движение (понимаемое в данном случае широко) находит свое сущностное, символическое выражение в статике.

Подобное происходит в скульптуре и живописи, искусствах, построенных на поиске средств выразительности этого самого статического положения, олицетворяющего движение (внутреннего, внешнего). Отсюда возникает задача придания выразительности позе, жесту, мимике. В этой ситуации особое значение имеет некий вектор, связанный с изменением масштаба изображаемого объекта. Самый распространенный случай – попытка укрупнения. Укрупнение соотнесено с вынесением изображаемого из привычного для восприятия ряда. В результате возникает эффект «остранения», позволяющий сделать некий смысловой акцент на предмете. Таким образом, пауза логически связана с механизмом укрупнения.

Конечно, самым близким в этом смысле кинематографу оказывается искусство театра, обладающее принципиальной для нас временной характеристикой и активно использующее паузу. В театральной системе выразительности существует арсенал приемов, позволяющих создавать эффект укрупнения. К ним относятся и выход на авансцену, и использование маски (древнейшей формы статического крупного плана), и условный «широкий» театральный жест, преувеличивающий то или иное движение.

Прежде чем говорить о кинематографе А. Сокурова, обратимся к театральной традиции, оказавшей большое влияние на его выразительную систему.

Пауза, если рассматривать ее с точки зрения характера развертывания произведения, задает темп сценическому времени. Одним из главных представителей сценического искусства, активно использовавших выразительность паузы, всегда был Московский художественный театр. Всем известны знаменитые мхатовские паузы, приближавшие сценическое время к реальному, бытовому. Б. Зингерман в книге «Театр Чехова и его мировое значение» пишет: «Перефразируя слова Андрея Белого… можно сказать, что Чехов показывает не драму в жизни, а драму жизни, ее ровного и необратимого движения… В отличие от традиционной драмы, где действие двигалось событиями, у Чехова особое значение, как известно, приобретают… паузы, в течение которых, кажется, ничего не происходит. Искусство раннего Художественного театра эффектнее всего выражалось в паузах – знаменитых паузах Художественного театра! В режиссерском плане «Чайки» Станиславский все время указывает актерам: «Пауза секунд 5», «Пауза 15 секунд», «Пауза 10 секунд». Старый, дочеховский театр обычно избегал чистого времени – долгих томительных пауз – или же толковал их мелодраматически, усиливая ими напряжение кульминационных ситуаций. Старый театр двигался вперед событиями – и речами, которые подготовляли события, а пьесы Чехова часто движутся вперед паузами, тишиной, в которой особенно ощутимо ровное, безостановочное течение жизни»[46]46
  Зингерман Б. Театр Чехова и его мировое значение. М.: 1988. С. 13.


[Закрыть].

Не всегда отношение к паузе позитивно (особенно в кинематографе). Понимание ее бывает различным. Паузы, драматургические лакуны часто воспринимаются как свидетельство вялости, угасания повествования, словом, как то, что мешает и чего желательно избегать, преследуя цель создания динамически разворачивающегося действия.

Нельзя забывать, что паузы сами по себе могут нести интенсивную смысловую и динамическую нагрузки. Если в обычном течении жизни человека они купируются сознанием в качестве «пустого» времени, то их использование в художественном произведении вызывает особое к ним отношение в силу существующей сценической или экранной условности. Пауза становится символом реальности, естественного течения событий. Отсюда возникает особая значимость этого элемента. Она настолько велика, что даже в случае отсутствия слов и действия зритель все равно может считывать смысловое значение эпизода.

Как отмечалось выше, из театра пауза приходит в кинематограф как средство создания особой выразительной системы. Безусловно, можно говорить и о конкуренции в этом смысле со стороны живописи. Но живопись здесь выступает в роли одного из внешних оформителей той самой паузы (например, выразительный жест), логика же, типология использования этого выразительного средства идут от искусства, имеющего ту же самую временную координату.

Визуально в картинах, исповедующих эти принципы, основным проявлением театральности являлось не только своеобразное «замирание» актеров и самого действия, но и, как это ни покажется странным, использование крупных и сверхкрупных планов (своеобразных изоляторов времени). Укрупнение фактически оказывается основным театральным приемом, выраженным в «широком жесте», в маске и т. п. Крупный план есть своего рода апелляция к этим выразительным принципам, носителям наиболее важных смыслов, проявляющихся в особом телесном «пароксизме», телесной интенсивности. Маска в театре тождественна крупному плану в кинематографе. Крупность – своеобразное «вглядывание» в персонажа.

Конечно, речь идет об особых границах, которые устанавливает то или иное действие. Можно говорить о паузе и маске в условном представлении, а можно говорить о них в рамках реалистического, психологического повествования. В последнем случае подобные знаки театра не довлеют над основным повествованием, а лишь обозначают иносказательный характер картины. Наиболее благодатными для этого являются темы, когда человек остается наедине с самим собой или встает проблема коммуникации между людьми. В этих случаях пауза позволяет напрямую говорить со зрителем. Результатом актерской игры и театральных «фикций» становится встреча зрителя со своим внутренним «Я». Экран отчасти становится продолжением его сознания или даже подсознания. Словно он, «то открывая, то закрывая глаза», погружается то в фильм, то в пространство «другой сцены» – своей внутренней жизни.

Вопрос влияния театральной системы выразительности на кинематографическую не нов и обсуждался на протяжении всей истории существования кинематографа. Поэтому мы остановимся на прямой констатации этого факта и обратимся к философии использования паузы[47]47
  О паузе как особом состоянии человеческого существа, как об условии возможности специфических человеческих актов, например, актов философского и поэтического творчества писал М.К. Мамардашвили: «…в цепочке наших мыслей и поступков… есть пауза, являющаяся условием всех этих актов, но не являющаяся никаким из них в отдельности. Их внутреннее сцепление живет и существует в том, что я назвал паузой. Древние называли это «недеянием». В этой же паузе, а не в элементах прямой непосредственной коммуникации и выражений осуществляется и соприкосновение с родственными мыслями и состояниями других, их взаимоузнавание и согласование, а главное – их жизнь, независимая от индивидуальных человеческих субъективностей и являющаяся великим чудом». (Мамардашвили М. Как я понимаю философию. М.: Прогресс, 1992. С. 58. См. также: С. 28, 32).


[Закрыть] в театре и кинематографе, чтобы посмотреть, как конкретно воплощаются эти идеи в творческом методе А. Сокурова 1980-х годов, согласно которому пауза – не просто повествовательный разрыв, а целая система создания образа.

В основе каждой национальной кинематографии лежит некая общность. Эта общность и составляет тот самый образ, благодаря которому можно говорить о национальной специфике. Как правило, этот образ даруется сразу и неизменно присутствует на протяжении всей истории развития, несмотря на его возможные различия и трансформации. Описать его порой довольно затруднительно, хотя угадывается он легко. Мы скорее можем почувствовать, чем проанализировать подобное своеобразие, говоря о специфике русского, немецкого, французского и проч. кинематографа.

Однако можно предположить, что дело прежде всего в особенностях психологического рисунка большинства картин. Не секрет, что на развитие отечественного кинематографа (особенно его первых шагов) огромное влияние оказали литературные и театральные традиции психологической школы. Формально это вылилось не только в выбор характера драматургической основы фильмов, но и в особую визуальную выразительность, которая достигалась через некую замедленность, неторопливость, порой статуарность, паузу.

Показательно, но эмоция, идея, образ передавались не столько через выразительное движение, сколько через его отсутствие, через торможение этого движения. Замедленность действия, доходящая порой до особой неподвижности, становится выразительным средством для многих русских дореволюционных картин. И чем глубже разрабатывался психологический образ, тем больше он апеллировал к внешней неподвижности.

Понимание, ощущение значимости образов приходит для зрителя не столько в момент произнесения героем какой-либо реплики или во время действия, а в момент паузы между словами или действиями, в момент своеобразной цезуры, которая становится (как это ни парадоксально) основным фактическим смыслопорождающим пространством. Безусловно, образ, идея готовятся всем предыдущим действием, но возникают они во время и в пространстве этой остановки. Остановка превращается в важнейший элемент русского «трансцендентального стиля», стиля, передающего нам образы, находящиеся за границей видимого. В основе подобной образности и лежит пауза. В итоге не частность, не конкретное видимое проявление наблюдает зритель, а образ как таковой.

Ю. Цивьян, описывая особенности стилистики раннего русского дореволюционного кинематографа, цитировал статью И. Петровского от 1916 г.: «В мире экрана, где все считается на метры, борьба актера за свободу игры свелась к борьбе за длинные (по числу метров) сцены. Вернее, за «полные» сцены (по прекрасному выражению О.В. Гзовской). «Полная» сцена является вместе с тем полным отрицанием обычного стремительного темпа кинематографической пьесы. Вместо быстро сменяющегося калейдоскопа образов она надеется приковать внимание зрителя к одному образу… У каждого из лучших наших киноактеров вы найдете свой стиль мимики: стальной, гипнотизирующий взгляд Мозжухина; нежную, бесконечно разнообразную лирику «лица» у Гзовской; нервную напряженность мимики у Максимова и изящно-грациозную – у Полонского»[48]48
  Великий Кинемо: Каталог сохранившихся игровых фильмов России, 1908–1919 / Сост. В. Иванова, В. Мыльникова, С. Сковородникова и др. М.: Нов. лит. обозрение, 2002. С. 8–14.


[Закрыть].