Текст книги "Папа"

Глава 4

Все эти истории, как может показаться, написаны мной, чтобы вызвать жалость и сочувствие. Что вот мол, какое у меня было тяжелое детство и мама-то не проявляла никакого внимания.

Но на самом деле таких историй полно в жизни каждого человека. В них нет ничего особенного, они просто хорошо помнятся именно потому, что не случились. Все, что желалось и быстро сбылось, почти всегда забывается, а вот такие несбывшиеся батуты до конца жизни могут маячить. У каждого что-то не случилось. Не случилась Барби (у меня, кстати, тоже), велосипед, коньки, короткая стрижка, на которую мама не согласилась, да мало ли еще что. Но я, став взрослой мамой четверых детей, поняла, что родители делают это не специально и не потому, что им плевать на детей. (Нет, есть отдельные личности, которым и правда плевать, но это исключение и сейчас не о них, а об общей массе). У родителей всю жизнь болит душа за ребенка, и они стараются, как могут, как умеют. Ну вот как сами научились жить, так и живут, так и ребенка растят. Какую модель поведения считали со своих родителей, что видели в своей семье, то и записали на подкорку. Каждый родитель, даже самый чуткий, самый продвинутый в деле воспитания и понимания своего чада, все равно сделает что-то такое, с чем ребенок потом может пойти к психотерапевту.

В постсоветское время, мне кажется, был вообще самый большой разрыв между родителями и детьми, какой только может быть. Родители выросли в другой стране, они в другой стране стали взрослыми, прочно усвоили способы выживания и их считали единственно правильными. И чем старше был человек, тем сложнее ему было меняться. Моей маме было 37, когда я родилась. А когда СССР распался – 43 года. Она навсегда осталась там. У нее до сих пор дома есть шкаф с консервами, полка с рулонами туалетной бумаги, полка с коробками стирального порошка, как будто в стране все еще голод и дефицит. У нее до сих пор в шкафу новые простыни 73-го года выпуска и гора одежды, которую она когда-то носила. Когда-то в молодости.

Когда мне было лет 17, и мы поехали первый раз с друзьями на пляж, мама дала мне свой старый купальник. Говорила, что он отличного качества, Чешский что ли… Мне было ужасно стыдно. Как будто я бабкины панталоны напялила. Но выбора не было. Денег мне не давали, сама я еще не зарабатывала. Выбор был либо не ехать, либо ехать в мамином купальнике. Я решила ехать.

Ничего страшного не произошло, конечно. Никто в меня не тыкал пальцем. Думается, никто и не заметил, что купальник какой-то не такой. Но внутри меня очередной раз подкрепилась мысль, ставшая уже привычной за эти годы – я не такая, как все. Мне уже 17, а я все еще хожу в одежде времен маминой молодости. Ношу старое пальто, отданное кем-то из ее подруг. Пальто! В те годы в нашей стране в пальто не ходил никто. Все носили куртки или шубы. Это сейчас ходят в чем угодно, можно нацепить старое бабкино пальто из сундука и выглядеть как с обложки, все еще обзавидуются. Тогда так было нельзя, по пальто сразу было видно, что ты нищий, носишь чьи-то советские обноски.

Один раз ко мне подошла мама кого-то из моих подруг и спросила, не холодно ли мне в такой одежде. Еще один раз чей-то папа при мне отчитывал дочку, которая ушла гулять в новой куртке, и ставил меня в пример. Говорил, что Света вот не поленилась зайти домой и переодеться в одежду похуже для прогулки, а ты… А на мне было мое лучшее пальто.

В восьмом классе я ходила в старых маминых сапогах. Мне было так стыдно, что я приходила в школу за час до уроков, чтобы переодеть сменку, пока никто не видит. Сменка тоже была так себе, но хотя бы не такая старая.

Одно время мама устроилась на новую работу и стала зарабатывать в два раза больше. Я как раз в шестой класс пошла. Перед первым сентября она купила мне белую блузку и новые замшевые туфли на рынке около автовокзала. Юбку оставила прежнюю, решила, что и так нормально. Юбка была старая, перешитая из ее платья, но я не страдала, она была простая черная и по ней было непонятно, новая она или перешитая из старой.

В течение года она еще покупала мне фиолетовую кофту-травку, голубые лосины и невероятной красоты дольчики с черно-белым орнаментом. Я была королевой. В школе как раз в те годы убрали всю форму и разрешили ходить, в чем угодно. Я весь год ходила в этих дольчиках и фиолетовой кофте.

Но мама не смогла удержаться на новой работе. Работа была очень нервная, мама похудела, все время пила какие-то таблетки, плохо спала. Один раз мы выходной пошли к ней на работу, потому что ей показалось, что она забыла выключить рубильник. Помню, она шла какая-то потерянная, смотрела себе под ноги и повторяла одно и то же. Вот тогда мне единственный раз в жизни было страшно.

С работы пришлось уйти и вернуться обратно на завод, где мама до этого работала. Платить стали опять мало. Из дольчиков и кофты я выросла, туфли тоже стали малы, и пришлось мне опять перебираться в одежду, которую уже до этого кто-то носил.

Зато этот эпизод с новой работой навсегда остался в моей памяти и благодаря ему я поняла, что мама не покупала мне современную одежду не из принципа, а просто потому, что денег и правда не было. В тот же период, пока доход позволял, мама купила мне аналог Барби – Синди. На Барби все-таки не хватило. Но и Синди была волшебна, у нее были изумительные белые волнистые волосы, очень длинные, сгибались руки и ноги, и она была в белом платье. Я шила для нее одежду – роскошные шелковые фиолетовые штаны, вязаную кофту, шубку и даже лыжи каким-то образом смастерила из дощечек. Я гуляла с ней во дворе всю зиму, вот для этого ей и нужна была шуба и лыжи.

У Наташи к тому моменту давно была настоящая Барби. Помню тот день, когда она позвонила и сказала, что ей купили Барби с гнущимися руками и ногами. У меня аж сердце оборвалось. Показалось, что пропасть между нами стала еще больше. Через пропасть размером с Барби мне никогда не перешагнуть. Красивой и модной одежды у Наташи тоже было очень много (ну по моим понятиям много), ей первой из двора купили китайскую куртку. Почему-то я лучше всего помню именно верхнюю одежду и эту пресловутую куртку. Наверно, потому, что у меня с верхней одеждой всегда была проблема.

Первый красивый пуховик я купила себе сама в только в 21 год. Он был ослепительно белый и абсолютно непрактичный, зато я в нем была как Снегурочка, и все на меня оглядывались, пока он был новый. Хотя нет, за год до этого я тоже покупала себе уже верхнюю одежду – весеннее пальто (тогда это уже стало модным) и куртку из какой-то мягкой бархатистой ткани. Но самое главное, то, чего в моей жизни не было никогда – это красивая зимняя одежда – я купила через год. И наконец-то почувствовала себя обычным человеком, таким же, как все.

Еще одним из приобретений периода новой работы был мамин новый мужчина.

Мы тогда жили втроем – я, мама и дедушка – в двухкомнатной хрущевке со смежными комнатами. Дедушка спал в большой комнате, мы с мамой в маленькой. И вот, в один прекрасный день мамин мужчина пришел к нам ночевать. Где он спал, я не могу вспомнить, помню только ощущение тесноты и какой-то общажности, как будто квартира превратилась в ночлежку. Сначала он мне понравился, я даже стала показывать ему свои поделки (какого-то мягкого зайца, которого мы с мамой сшили), однако быстро стало ясно, что это за человек.

Человек беспробудно пил. Через какое-то время у меня выработалось к нему чувство стойкого отвращения. Это был человек без образования, родом из деревни, отец у него был с Украины, мать из Ленинградской области, но от матери в нем было примерно ничего. А еще он сидел. Недолго и за какую-то мелочь (пьяные побои что ли), но все равно отпечаток это на нем оставило. Я всю жизнь пыталась отгадать загадку, зачем мама с ним. Спрашивать было бесполезно. Она всегда говорила что-то маловразумительное об обязательном присутствии мужчины в доме. Ну там кран починить, шкаф передвинуть, помочь с ремонтом.

Никогда ни с каким ремонтом он не помогал. Единственное, что он умел – это заклеить скотчем и прибить гвоздем. Ну так это и я смогла, едва подросла немного, для этого ума и даже силы много не надо. Кран он чинил тоже скотчем, стулья – гвоздями. Если б его допустили к ремонту, он бы обои на скотч приклеил, ну или на гвозди.

Единственное, что человек умел в совершенстве – это пить. Он пил до совершенной невменяемости и на утро ничего не помнил. В какой-то момент мне показалось, что забрезжил свет в конце туннеля. Мы как раз переезжали из своей хрущевки в благоустроенную трешку (нашу квартиру одну из первых купили под магазин на первом этаже, а вместо нее дали квартиру гораздо бОльшую по площади и лучшую по условиям), когда этот человек решил от мамы уйти.

Я выдохнула. Я просто была счастлива. Но мама впала в глубокую депрессию. Вместо переезда и ремонта она целыми днями лила слезы и сокрушалась о том, как же теперь мы будем жить. В 12 лет я, конечно, не могла ее понять и даже посочувствовать не могла. Я просто скрестила пальцы, чтоб он не вернулся. Сейчас мне легче маму понять. Сила привязанности человеческого сердца не ведома никому, кроме обладателя этого сердца. Мама по какой-то причине очень к нему привязалась и не мыслила дальнейшую жизнь без него. Сейчас я могу это просто принять, не анализируя. Дети не могут судить своих родителей, и родители не должны спрашивать разрешения у ребенка на свою личную жизнь.

Я маму не осуждаю, но о том, как складывались мои отношения с этим человеком все-таки расскажу. К маме он вернулся, и в новую квартиру мы въехали уже вместе с ним. За три месяца до этого, в начале лета, Наташа переехала со своими родителями в другой район, и мне было от этого очень грустно. Лето было убийственно долгим, да плюс еще этот мамин ухажер. И, я помню, в этот же период началась у меня перестройка организма. Этот период запомнился, как самый мрачный и тоскливый из детства.

В новой квартире мне выделили свою комнату, которой я должна была обрадоваться, и я была уверена, что обрадуюсь. Но этого не случилось. Едва я поняла, что мамин мужик едет с нами, мне стало наплевать на комнату. Я спросила у мамы, в какой комнате будет стоять телевизор. Мама сказала «в нашей». Я сперва обрадовалась, потому что до сегодняшнего дня «наша» комната – это была моя с мамой комната, но сразу поняла, какого дурака сваляла, потому что теперь словосочетание «наша комната» означает комнату ее и этого мужика.

В разные периоды времени у этого человека было разное прозвище, потому что называть его по имени язык не поворачивался. У него еще по стечению обстоятельств и по воле его матери было полное совпадение с именем великого русского полководца, что казалось мне просто издевательством. Из всех прозвищ наиболее полно характеризующим его было Шариков (из Собачьего сердца помните Шарикова?). Он был очень похож внешне, но по характеру гораздо хуже. Так я его и буду называть.

Итак, Шариков переехал с нами. Он поселился в самой большой комнате вместе с мамой. В комнате чуть поменьше поселили деда (маминого папу), в самой маленькой – меня. Шариков не любил деда. Мой дед был инвалидом Великой Отечественной Войны, в ноге у него навсегда застряли осколки вражеской мины, поэтому нога вечно болела и никогда не заживала. Дед ходил с палочкой, очень плохо слышал и видел. Каждый день бинтовал ногу, а бинты развешивал в ванной. Шарикова это злило. Он вечно цеплялся к деду, особенно по пьяни.

Однажды судьба очень жестоко наказала Шарикова. Он пьяным упал на стройке, повредил шею и ногу. Ему сделали операцию, а после операции дали инвалидность. И он стал хромать на ту же ногу, что и дед. Но это никак не отразилось на его жизни. Он продолжал пить. И как инвалид имел возможность ездить раз в год в санаторий бесплатно. На месяц.

Этот месяц я жила, как в раю. Дома была тишина, чистота. Никто не курил, не бухал и не вносил прочий беспорядок в местах общего пользования. После отъезда Шарикова я мыла всю квартиру, и мы жили месяц в чистоте. Чистота, впрочем, была нужна только мне. Мама не обращала особого внимания на то, чисто дома или нет, дедушка вообще ничего не видел. Пока я была маленькая, я принимала все как есть, но чем старше становилась, тем более меня коробил грязный пол и немытая сантехника.

Когда Шариков возвращался из отпуска, все начиналось заново. Как инвалид, он не мог работать целый день. Уходил в семь утра, а к двенадцати уже возвращался. Когда я приходила из школы, он был уже дома, и уже нетрезвый. Мама приходила с работы ближе к шести вечера, поэтому около четырех часов в день я проводила один-на-один с Шариковым. Видимо, ему было мучительно скучно, несмотря на алкоголь, потому что он вечно цеплялся ко мне.

В 13 лет я плохо понимала, о чем он говорит. Все-таки 13 лет – это еще детство. Он что-то говорил про квартиру, про наследство, про мои отношения с мамой. Сперва довольно миролюбиво. Потом начинал распаляться, орать, кидать вещи, оскорблять меня. Мог толкнуть или кинуть что-то. Я заводилась с полуоборота и отвечала тем же. К тому времени у меня это был уже отработанный способ сброса вечного напряжения – поскандалить, ответить на применение физической силы тоже силой, разреветься. Интересно, что я никогда его не боялась, он просто меня раздражал до невозможности. Вернее, я его просто ненавидела и презирала. Силы у него было немного. Толкни – и он повалится, как табурет без ножки.

Мама, придя с работы, часто находила меня в злом и угрюмом настроении. Шариков сладко спал алкогольным сном, я пыталась делать уроки, однако после стычки со взрослым пьяным детиной это было почти невозможно. Мама повязывала фартук и, начиная готовить ужин, увещевала меня. Говорила, что не надо связываться с пьяными, что надо тихонечко сидеть в своей комнате. Еще была коронная фраза о том, что надо принять обстоятельства, если не можешь их изменить, и изменить свое отношение к ним. Однако, это было решительно невозможно. Шариков мог войти в мою комнату без стука в любой момент. Одно время я прятала верхнюю одежду и обувь у себя в комнате, чтоб он не понял, что я вернулась из школы, но потом поняла, что это бесполезно – он даже не смотрел на вешалку, он просто заходил ко мне в комнату.

Изменить же свое отношение к обстоятельствам часто не под силу даже взрослому, даже терапевтированному взрослому, для меня же в возрасте 13-ти лет эти слова были просто абракадаброй.

Много лет подряд я не имела возможности побыть одна. Утром вся семья еще была в сборе, после школы Шариков был уже дома и не давал мне покоя до самого маминого прихода. Я шла домой после школы, как на войну. С войны на войну. Я ненавидела приходить домой, однако больше приходить было некуда – друзей у меня на тот момент не было. Иногда я приходила после школы в свой старый двор, это были воистину минуты счастья. Мы сдружились с Ксюшей и очень неплохо проводили время вместе. Мы отлично понимали друг друга, несмотря на разницу в возрасте в три года. Но это было редко, далеко не каждый день. Гораздо чаще остаток дня я проводила дома, наедине с Шариковым.

Новый год в нашей семье был вообще феерическим событием. Шариков начинал его отмечать в канун кануна. Мама с утра 31-го декабря начинала готовить салатики и лепить пельмени, однако мне это было не в радость, потому что Шариков тоже с самого утра начинал готовиться, по-своему. В обнимку с чекушкой. Часов до восьми вечера мама, еще на что-то надеясь, пыталась его уговорить не пить, чтоб не валяться в сам Новый Год под столом, а сидеть за оным. Однако, ей ни разу это не удалось. К девяти вечера товарищ был в стельку.

Есть алкоголики, которые напившись, становятся тихими и ложатся спать. Этот был не такой. Чем более повышался градус, тем больше сил у него появлялось. Шатаясь и держась за стенки, он бродил по квартире, цепляясь ко всем со своими бессмысленными разговорами. Неважно, отвечаешь ему или нет, разговор развивался одинаково – в какой-то момент Шариков решал, что ему что-то возразили, и начинал орать, стучать кулаком по столу и кидаться, как бешеная собака.

Я считала, что Новый Год удался, если Шариков к двенадцати был не в состоянии подняться с пола. Мы тихонько слушали речь президента, ели и ложились спать. Само собой, как только появилась малейшая возможность, я стала сваливать из дома в Новогоднюю ночь.

В школе на тот момент было все тоже очень плохо. В классе меня не любили. Соседом по парте был мальчик, который меня на дух не переносил, как и я его, впрочем. Однажды он подложил мне жвачку на стул, а я была в новых и единственных джинсах (мама мне купила ценой нечеловеческих усилий, думается). После урока я его так пнула, что он отлетел к стенке. Покрутил пальцем у виска и пошел, потирая ушибленный зад, но больше жвачку не подкладывал. Сейчас я думаю, что он был классный парень. Он необычно одевался и был симпатичный, однако в тот момент я была не в силах оценить его достоинства. Вообще, у нас в классе было много классных парней (один из них живет сейчас тремя этажами выше меня с женой и двумя детьми), но в школе этого понять невозможно, все кажутся какими-то дураками.

После 30-ти я стала более терпимо относиться к Шарикову, в том числе благодаря терапии и постоянной работе над собой. Я поняла, что он никогда не жил в цивилизации, весь его опыт социализации – это дом в деревне и комната в общаге. Научить его элементарным навыкам было некому, поэтому он просто не представлял, как жить в квартире, как убирать за собой, как быть просто опрятным и чистым. Но в детстве, особенно в подростковом возрасте, я была далека от умения понимать других людей, особенно тех людей, которых я ненавижу. Мне хотелось, чтоб кто-то понял меня. Чтоб кто-то научил меня понимать себя.

Мама этому научить не могла прежде всего потому, что сама не умела. Хотя, я думаю, хотела. Она хотела мне помочь. Став постарше, я заметила на ее полках очень много книг о воспитании и о работе над собой. В этот же период жизни мама подарила мне книгу под названием «Все, что нужно знать подростку». Я ничегошеньки из нее не помню, но, думаю, что что-то из нее все же записалось на подкорку, и я этим успешно пользуюсь.

Глава 5

Еще один эпизод из того периода был очень важным. Примерно в возрасте 13-ти лет я попала под машину. Мы с мамой переходили дорогу в неположенном месте (собственно, мы там всегда ее переходили, потому что до перекрестка было тащиться далеко), мама пошла вперед, а я отстала (я плохо себя чувствовала, потому что болела; мы как раз шла в поликлинику) и не заметила машину. Единственное, что помню – удар в бедро и все, я лежу лицом вниз на заснеженной дороге. Я в сознании, но не встаю и не шевелюсь, старательно делаю вид, что без сознания. Ничего не болит – удар хорошо смягчило пальто, но я все равно делаю вид, что не могу встать. Хочу, чтоб мама забеспокоилась, запереживала.

Долгие недели после этого я сидела дома на больничном. Это было лучшее время в моем детстве. По утрам дома не было никого. Я могла рисовать, смотреть телевизор, читать, есть все, что найду. Незадолго до этого случая я нашла на улице новорожденного котенка. Как он выжил – загадка до сих пор. Ему нужна была мама-кошка, мамино молоко, а не пипетка, из которой я его кормила, и не шерстяное кукольное одеяло, в которое я его заворачивала на ночь. У нас уже был один кот, который очень ревностно отнесся к конкуренту. По ночам он пытался загрызть мелкого. Я просыпалась от полузадушенного писка и вытаскивала из пасти малявку.

Так вот. Очень кстати я попала под машину. Я сидела дома и выращивала крошечного котишку. Кормила из пипеточки, потом из клизмы, потом мы варили ему фарш. Однажды он встал на длинных шатающихся лапах и сам пошел, едва волоча круглое от молока пузо. Это был очень радостный день.

Потом два кота подружились. Ну как подружились – старший всегда спал на мелком, а мелкий не возражал. Иногда старший по старой памяти во время игры начинал душить мелкого, мелкий беспомощно хрипел, призывая меня на помощь. Я их растаскивала.

Старший прожил не очень долго – 11 лет, и умер от почечной недостаточности. Мелкий же почти до 20-ти лет «коптил небо», чуть-чуть не дожил до рождения моего четвертого ребенка. Но троим первым исправно мешал спать 10 лет подряд. Едва мы ложились и гасили свет, он начинал орать, словно ему хвост прищемили. Я просто сатанела в такие ночи. Только укачаешь ребенка, руки уже до колена отвисли за столько лет, как нате пожалуйста – кот заявляет о себе. Ему, наверно, внимания не хватало. Однако, я ему ничем помочь не могла – так уставала за день, что валилась без сил вместе с детьми.

Когда я вернулась в школу после длинного больничного, на меня все смотрели, как на мумию, восставшую из могилы. Кто-то презрительно хмыкнул, что без меня было лучше. Что ж, мне без школы тоже было лучше, но ничего не поделаешь, выздоровела – возвращайся к учебе.

Как я вытерпела столько лет школы, уму непостижимо. Я ее ненавидела, в классе была изгоем, была хуже всех одета и совершенно не умела коммуницировать с социумом. Долгие годы в школе я просто молчала целыми днями – никто со мной не разговаривал. Два первых класса Наташа училась со мной, а потом ее родители перевели в какую-то новую престижную школу. И счастье закончилось навсегда. У меня вообще-то была еще одна подружка – Лариса – она жила в соседнем доме и до школы мы неплохо ладили, но в школе она быстро поняла, что со мной дружить невыгодно – тоже будешь изгоем – и переметнулась на другую сторону баррикад. Я правда не сразу это поняла, продолжала с ней общаться, не замечая, что она меня сторонится.

Ближе к восьмому классу Лариса связалась с сомнительной компанией. Стали ходить слухи, что она принимает наркотики, но я не верила. Для меня наркотики были чем-то фантастическим. Я думала, их принимают только сумасшедшие психи, отморозки какие-нибудь, которым жить надоело. Лариса отморозком никогда не была, она была хорошим человеком, поэтому в слухи я не верила.

После девятого класса Лариса умерла от передозировки. Меня эта новость пришибла. Она была первая из моих знакомых, кто умер так рано. Не помню почему, на похороны я не ходила. Как могла, переживала сама эту трагедию. Мне до сих пор снится сон, что она жива. Как будто я иду по улице и встречаю ее. Говорю, мне сказали, ты умерла. А она улыбается во весь рот: «Нет, как видишь, жива!». И на душе так тепло – неправда значит все эти слухи. До сих пор я не могу подсознательно принять то, что ее нет.

Кроме Ларисы, я пыталась дружить еще с одной девочкой. Полина была ослепительно красива на мой взгляд и очень талантливо рисовала. В начальных классах она часто приходила ко мне в гости, мы вместе играли и рисовали. Я до сих пор храню один ее рисунок – портрет женщины с красным цветком в темных волосах. Не знаю почему, но и эта дружба после второго класса разладилась.

Есть у меня мысль, что очень многое в детском коллективе зависит от учительницы. В третьем классе к нам пришла новая учительница, которая не смогла поддерживать класс в дружном состоянии, в коем он пребывал два года. Некоторых она открыто высмеивала, некоторых обзывала. Коллектив разделился на много маленьких групп, а я ни в одну из них не попала.

В пятом классе нам дали классную, которая была еще хуже. Это была несчастная одинокая женщина с пронзительным голосом. Мне казалось, она ненавидит детей. Но не всех. Красивых девочек, которые хорошо учились, она очень любила, всегда их выделяла. Я не была красивой и училась плохо. Точнее, я была красивой, как сейчас понимаю, но толку от этого не было, ибо я считала себя уродиной. Соответственно ко мне и относились.

С мамой я никогда не обсуждала школу. Просто знала, что она ничем не поможет. Скажет, поменяй свое отношение к обстоятельствам, раз не можешь эти обстоятельства изменить. Иногда я звонила Наташе, мы очень долго разговаривали, но про школу тоже почти не говорили. Наташе я рассказывала, как живу дома. Это был единственный человек, с которым я делилась переживаниями. Наташа сопереживала. Однако, общение становилось все реже – жизни все больше разнились.

В пятом классе к нам пришла девочка, звали ее Катя Чистова. Мы подружились в первый же день. Как будто всю жизнь были вместе. Жила она рядом со школой, поэтому после школы мы часто шли к ней и остаток дня проводили вместе. Иногда мы шли ко мне (Шарикова в то время еще не было), играли, рисовали, разговаривали очень много. Я ее мгновенно полюбила всем сердцем. Катя была очень доброй, с открытым сердцем, я хотела быть на нее похожей. Но длилось это недолго, Катины родители переехали и Катю увезли с собой. Я подарила ей на память свою любимую игрушку – плюшевого пингвина. Катя уехала, а я опять осталась одна.

Классе в восьмом нам разрешили сесть мальчику с мальчиком, а девочке с девочкой. Жить стало немного легче. Со мной села девочка Ирина – высокая блондинка с довольно миролюбивым характером. Я изо всех сил пыталась с ней дружить, ибо это был мой шанс. Но дружба не выходила. Мы много общались, созванивались после школы, гуляли вместе, даже в гости друг к другу ездили, но на дружбу это мало походило. Мы просто были два человека, которых свела вместе судьба, не позаботившись хотя бы о минимальном совпадении интересов. Мы были разные, вот и все. Но хотя бы она надо мной не издевалась и даже помогала с уроками, за что я ей до сих пор благодарна.

Была в классе одна девочка, с которой я хотела дружить. Чем-то она притягивала мое внимание. Аня пришла к нам в пятом классе, но этот факт долго оставался мною незамеченным. Спустя какое-то время я обратила внимание на новенькую и обнаружила, что она не так проста, как показалось. Она полностью игнорировала школьные правила и день за днем являлась в балахонистой рубахе с Куртом Кобейном, джинсах и с распущенными волосами, несмотря на вопли классной. К тому времени наша школа стала гимназией и в ней ввели подобие формы. По уставу полагалось ходить в строгой одежде – в рубашке и в брюках или в юбке. Классная ревностно следила за тем, чтоб девочки не распускали волосы.

Аня все игнорировала. Она красила волосы в ослепительно рыжий и никогда их не убирала. Я завидовала, что она так может. Она вообще была необычной, не такой, как все остальные девочки. Не носила кофточки в обтяжку и короткие юбки, интересовалась исключительно рок-музыкой и мальчиками из архитектурного класса. Гимназия-то у нас была архитектурная.

Я не интересовалась ничем. Разве что тем, как выжить в таких условиях. По крайней мере, дома я думала только об этом. Как сделать уроки, чтоб не привлечь к себе внимание Шарикова. Как провести вечер, чтоб не ввязываться в пьяные разборки. Где найти друзей и как с ними дружить, если я даже в гости к себе не смогу никого пригласить. Я пыталась дружить с Аней, нутром чувствовала, что она тоже не против этого общения, но нам вечно что-то мешало. Аня дружила еще с двумя девочками, которые на нее влияли. Иногда, когда я была на больничном, я звонила Ане, чтоб спросить домашнее задание. Иногда она говорила, иногда нет. Я так понимаю, что в ней боролась преданность старым подругам и желание подружиться с новой.

До десятого класса мы так и не смогли подружиться, но в десятом дело неожиданно пошло на лад, возможно потому что ее старая компания распалась.

Мы стали вместе ходить домой после уроков – жили мы почти в одном дворе. В школе она общалась со своей компанией – в 10-м классе она перестала общаться с теми двумя девочками и нашла подруг по интересам – а я как обычно почти ни с кем, но мне уже не было грустно, ведь я знала, что после уроков мы пойдем вместе с новой подружкой домой.

Иногда мы доходили до перекрестка и расходились по домам, но чаще шли к ней и остаток дня проводили вместе. Я помогала Ане с математикой, она меня кормила. Мы ели самые восхитительные пельмени «Дарья» с кетчупом «Балтимор» из одной тарелки под сериал «Друзья». Иногда жарили картошку и закусывали салом, которое делал Анин папа. Такое вкусное сало мне больше не попадалось, но папа об этом так и не узнал. Хотя еще не поздно. Ему наверняка будет приятно.

Еще смотрели сериал «Дикий Ангел» и конечно обе мечтали влюбиться. Хотя Аня на тот момент уже испробовала влюбленность на вкус. Я завидовала, но не слишком. Потому что мне мальчики вообще еще не нравились. Я не понимала, как можно влюбиться в кого-то из этих отвратительных типов, которые учатся со мной в одном классе. Они издевались надо мной столько лет, а теперь я должна в кого-то из них влюбиться? Ну уж нет.

Но всему свое время. И когда это время наступает, оно сметает все на своем пути.