Текст книги "Расколотое небо"

Глава 13

Павел Серафимович шел по селу молча. Жена попыталась с ним заговорить, но тот был какой-то растерянный, отвечал невпопад. Надежда хорошо знала мужа: если погрузился в свои мысли, то бесполезно вытаскивать его оттуда. Поэтому тоже шагала молча, любуясь обновленными улицами. Полная луна в окружении мерцающих ясных звезд разливала свое серебряное сияние, отчего снег отсвечивал еще более яркой белизной.

«Странно, – подумала женщина, – после обеда была метель, а потом так внезапно прекратилась, как и появилась, дав волю зиме сыпнуть молодым чистым снежком. На ночь тучки, вытряхнув из себя снег, как перья из подушки, куда-то исчезли, освободив место ночным светилам. Если бы и в жизни что-то изменилось так быстро, положив конец опасениям и ожиданиям чего-то тревожного и неизбежного», – размышляла она, едва поспевая за мужем.

Павел Серафимович шагал по улице родного села. В отличие от жены, он не замечал изменений, потому что были более важные дела. Разговор с кобзарем внес в его душу лучик надежды. Сейчас положение казалось ему не таким безвыходным. Он хорошо осознавал, что его планы на будущее разрушены, но конец света еще не наступил. Иногда нельзя изменить судьбу, потому следует смягчить ее удары, сделать более милостивой. Нужно будет пойти в церковь, пока ее не закрыли, попросить отпущения грехов и получить благословение. А чтобы судьба не выбила стержень, который его держит на этом свете, надо прислушаться к совету кобзаря. Его опора – своя земля. И нужно сделать все возможное, чтобы коммуняки не выбили эту опору из-под ног.

Мужчина так задумался, что чуть не миновал хату Гордея. В окнах светилось. «Наверное, еще ужинают», – подумал Павел Серафимович, открывая дверь.

Супругам повезло. Они застали у Гордея еще одного брата – Федора. Павел Серафимович раздал племянникам гостинцы, которые привез из города. Через мгновение дети уже сидели на печи, облизывая со всех сторон сахарных «петушков». Жена Гордея Екатерина, приветливая полнолицая женщина, пригласила к столу, но Павел Серафимович отказался, сославшись на неотложный и важный мужской разговор. Он рассказал братьям о совете Данилы.

– Мне не на кого отписать землю, – сказал Гордей. – Дети еще маленькие, а соседи не те люди. Они прониклись завистью и, когда услышали о колхозах и о том, что землю будут отбирать, ходят, потирая руки. Как только выхожу на улицу, встречаю их ухмылки, еле сдерживаются, чтобы не уколоть. У нас три лошади и три коровы в своем хозяйстве. Неужели отберут?

– Может, все-таки продашь одну корову и лошадь? – осторожно спросил Павел Серафимович. – Деньги можно спрятать, а как все утрясется, снова купить скот.

– Я подумаю, – отозвался брат.

– У нас с Оксаной нет детей, – вступил в разговор Федор, – но попробую поговорить с кумом Костей Цимбалюком. Мы вместе с ним крестили Гордеевых детей, у него небольшой надел, потому что еще не успел приобрести землю. Мне кажется, Костя согласится, если, конечно, не испугается. У меня пять лошадей. Жалко мне их продавать, добрые кони, откормленные, сильные. Даже не знаю, что делать. Наверняка знаю одно: мне терять нечего, потому я свое так просто никому не отдам. Пусть меня сначала убьют, а потом забирают.

– Зачем ты так, брат? – сказал Павел Серафимович. – Мы, Черножуковы, сильные и живучие. Будем и дальше жить! Не так ли?

Братья еще немного поговорили, и Павел Серафимович с женой пошли к Ольге.

К удивлению супругов, в хате старшей дочки не было слышно привычного детского шума. Ольга, бледная, как только что побеленная стена, лежала на кровати. Ее муж тревожно и как-то растерянно поздоровался и сразу же сел на стул. Возле Ольги сидела Улянида. Она даже головы не повернула в сторону гостей. Это не удивило Павла Серафимовича и его жену: они знали чудаковатость сельской знахарки. Но то, что Улянида сидит около дочки, заставило их встревожиться.

– Что случилось? – Мать быстро, не раздеваясь, подошла к дочери и только тогда увидела, что у той уже нет большого живота.

Ольга утомленными грустными глазами посмотрела на мать.

– Я потеряла ребенка, – тихо произнесла женщина.

– Как это? Тебе же время рожать.

– Понесла ее нечистая на чердак, – вступил в разговор Иван. – А там стремянка старая, не выдержала, обломилась перекладина, она и упала сверху.

– Стремянка старая! – возмутился Павел Серафимович. – Сразу видно, какой из тебя хозяин! Руки из одного места выросли, что ли?!

– Тихо! – остановила Надежда ссору, вот-вот грозившую вспыхнуть. – Нашел время упрекать! – обратилась она к мужу. – И что же дальше?

– Дальше? – продолжил Иван. – Олеся побежала за Улянидой, а потерявшую сознание Олю я перенес в хату. Думал, что разбилась насмерть, прислушался, а она дышит, хрипло так, но дышит. У нее кровотечение началось сразу же.

– Что с ребенком? – с тревогой спросила жена.

– Он родился мертвым, – ответила Ольга еле слышно. – Наверное, убился, когда я упала.

– Горе-то какое! – запричитала мать. Она не сдержалась, из глаз горохом покатились слезы. – И кто же был?

– Девочка. Хорошенькая такая, но вся синяя, – отозвалась Ольга.

– Где она? – спросила мать.

– Похоронили в садике.

– А почему же не под крыльцом? Старые люди говорили… – начала женщина, но дочка ее остановила:

– Мама, времена уже не те. Какая, наконец, разница, где похоронена? В садике ребенку будет спокойнее.

– А ты как, Оля?

– Голова очень болит, – пожаловалась дочка.

– Ударилась головой? И сильно? Не разбила? – встревожилась мать.

– Уже кровь не идет, – низким голосом отозвалась Улянида. Она дала Ольге выпить из ложки несколько глотков темно-коричневой травяной настойки. – Это снимет боль.

Улянида поднялась, пристально взглянула на собравшихся, словно лишь сейчас увидела их.

– Она должна до завтра лежать на спине на голых досках, – сказала, глядя куда-то мимо. – У нее повреждена спина.

– Что?! – Мать в отчаянии всплеснула руками. – Она повредила спину? Ходить хоть будет?

– Смотрите. – Улянида повернулась к больной. – Пошевели большим пальцем ноги. Видите?

– Что мы должны увидеть? – дрожащим голосом спросила женщина.

– Пальцы шевелятся, значит, ходить будет, – сказала знахарка, а потом добавила: – Если будет делать то, что я скажу. Хребет я ей вправила.

– Спасибо тебе! Дай Бог тебе здоровья!

Улянида будто не слышала ее слов. Она молча оделась, накинула платок. Не прощаясь, вышла из хаты.

– Я провожу! – подхватился Иван.

– Не забудь отблагодарить женщину! – бросила ему вдогонку теща. – Да не скупись, дай и сала, и яиц, и яблочек сушеных. – Но Иван уже не слышал.

Отец и мать еще немного поговорили с дочкой, пытаясь ее поддержать, но Ольга то ли не любила сантиментов, то ли не привыкла к жалости.

– Говорите уже, чего пришли, – обратилась она к родителям.

Павел Серафимович коротко рассказал о совете Данилы.

– Иван и его старики мылятся идти в колхоз, – сказала Ольга. – Я же не пойду. Да и кто за детьми смотреть будет? Справляться с хозяйством? Я здоровая, но не стожильная. Свою землю, которую получила в приданое, никому не отдам. Это мое последнее слово.

– Чувствую родную кровь, – довольно произнес Павел Серафимович. Он уже хотел прощаться и уходить, но вовремя спохватился: – Чуть не забыл! Здесь детям гостинцы, отдашь завтра, скажешь, что от деда и бабушки. А это тебе наш подарок! – Отец достал из сумки клетчатый платок.

– Спасибо. – Ольга слабо улыбнулась. – Укройте меня, что-то морозит.

Зашла Олеся, чтобы посидеть возле матери.

– Вы идите, – сказала девушка, – я побуду с мамой.

Надежда порывалась остаться на ночь или по крайней мере дождаться Ивана, но дочка отказалась:

– Оставьте меня. Я хочу отдохнуть.

Павел Серафимович кивнул жене: идем! Он хотел наведаться еще к Михаилу. Сын тревожил его больше всего. Черножуковы держались все вместе, а Михаил всегда был как отрезанный ломоть, сам по себе. Все члены их семьи помогали друг другу, поддерживали чем могли, а сын и помощи не просил, и сам с ней не торопился. Будто в нем не течет кровь Черножуковых. Да и хозяин он никудышний, нет той жилки, которая есть у всех близких родственников. Почему он вырос такой? Воспитывались же дети одинаково, росли вместе, на одной земле, а не стал он настоящим хозяином. К сожалению.

Павел Серафимович отдал внукам гостинцы, сел на скамью. Михаил даже не пригласил родителей к столу, сразу спросил:

– Пришли меня учить жить?

– А что мне тебя учить? – Павел Серафимович улыбнулся уголками губ. – Моя мать говорила: учат, пока ребенок поперек кровати лежит, а ты уже давно вдоль. Пришли с матерью узнать, что намерен делать.

– Еще есть время подумать, – ушел от ответа сын. Павел Серафимович уже втайне обрадовался, решив, что Михаил накануне погорячился, но сын сказал: – Окончательно не решил, но понял, что не хочу жить, как вы.

– Как мы? – Брови мужчины удивленно поднялись. – Мы что-то делали не так?

– Как?! Как?! – раздраженно повторил Михаил. – Я не хочу с утра до ночи горбатиться на своем поле!

– Ну да! На чужом лучше.

– Я в том смысле, что нельзя всю жизнь работать, работать и работать. Не хочу, чтобы мои дети всю жизнь в навозе просидели. Хочу новой, лучшей жизни!

– Вот как ты заговорил! Так отдай все в коммуну. Зачем тебе коровы? Дети и без молока и сметанки проживут. А сам сиди дома, плюй в потолок или воробьям кукиши крути – все же какое-то занятие.

– Я не сказал, что буду сидеть сложа руки.

– Может, достаточно? – Надежда коснулась руки мужа.

– Получается, все-таки ты собрался идти в коммуну? – уже спокойно спросил отец.

– Я же сказал: еще не знаю, – ответил сын.

– Возьми, – отец положил валенки на скамью, – будешь идти в колхоз – обуешь. Может, в них быстрее побежишь туда. Да и неизвестно, выдадут коммунисты тебе новые валенки или и дальше будешь голыми пятками сверкать.

Михаил отвернулся, ничего не ответив. Павел Серафимович кивнул жене:

– Идем, Надя, домой, уже поздно, а нам завтра рано вставать. Спокойной ночи, сын, – обратился он к Михаилу.

– Пока, – буркнул тот, не глянув на родителей.

Глава 14

Иван Михайлович любил лозунги. Верил, что меткая надпись на красном сдвинет сознание крестьян, хотя и понимал: большинство людей, которые придут на собрание, неграмотны. Его мало беспокоило, что лозунг прочитает меньшинство, поэтому он собственными руками старательно сделал надпись на красной ткани: «Кто не вступит в колхоз, станет врагом советской власти». Иван Михайлович даже вспотел, пока вывел последнюю букву. Вытерев пот на лбу платком, сделал последний штрих – поставил в конце надписи большой жирный восклицательный знак. Мужчина сел на стул, любуясь своим творением. Неплохо было бы написать что-то из слов товарища Сталина, который недавно объявил переход к полной ликвидации кулачества как класса, но, хорошенько подумав, решил пока что воздержаться. Кто знает, что у этих куркуляк на уме?

Коммунисты обошли все дворы, провели большую разъяснительную работу, выявили, что часть крестьян уже готова хоть сейчас написать заявление о вступлении в колхоз. Кое-кто колеблется, но это дело времени. Тревожило почти открытое враждебное отношение некоторых крестьян к созданию колхозов. Но Лупиков не из тех, кто так просто сдается или отступает. И пусть его фамилию переиначили, сделав посмешищем, – он потерпит и дождется своего часа. Его обидчики еще не знают, какой он стойкий, выдержанный и настойчивый коммунист. Сопротивление кулаков будет сломлено – Иван Михайлович был в этом уверен. Главное, чтобы большинство крестьян написали заявления, а с меньшинством он управится.

– Товарищи! – торжественно произнес Иван Михайлович. В помещении, где завис серовато-прозрачный едкий табачный дым, наступила тишина. В оратора впились сотни любопытных глаз крестьян, которых созвали на собрание. – Свое выступление хочу начать со статьи товарища Сталина, который констатировал, что в настроении крестьян произошел перелом в пользу колхозов. Хочу отметить, что нами была проведена большая работа с каждым односельчанином. Мы выявили, что есть много сознательных людей, которые правильно понимают политику нашего государства. Колхозам быть! – Он захлопал в ладоши.

Его поддержали коммунисты и комсомольцы, сидевшие на сцене за столом, однако в зале царила тишина. Докладчик продолжил описывать все преимущества общего хозяйства, но языкастый старый Пантелеймон не удержался, брякнул: «Есть будем всем селом из одной миски?» Его слова сдвинули лед молчания, послышались смешки и разговоры. Чекист с некоторым раздражением призвал к тишине и продолжил доклад.

Сзади, на последней скамье, сидели все Черножуковы. Крайней в ряду, рядом с Варей, примостилась Ганнуся. Девушка нарядилась празднично: запахнулась цветастым платком, обула подаренные сапожки; чтобы видны были новые красные бусы, расстегнула кожух. Когда выступающего понесло и он начал угрожать тем, кто «вцепился в свое хозяйство руками и ногами», Варя тайком взглянула на отца. У Павла Серафимовича руки сжались в кулаки, даже косточки побелели. Рядом с отцом – бледная как мел мать. Варе стало страшно. По привычке она хотела взять под руку подругу, но та отстранилась.

Зал то замирал в тишине, то взрывался возгласами и возмущением, то заполнялся безудержным хохотом. Наконец Лупиков подошел к основному – записи в колхоз – и предложил присутствующим высказаться.

– Я вам так скажу, – подала голос с места Одарка, – мне нечего делать в вашем колхозе. Я – вдова, у меня пятеро детей, но они у меня сыты и одеты. Имею хозяйство, с которого кормлю свою семью, огород, небольшой надел под рожь. Мне нужно обрабатывать все это, смотреть за детьми, стирать им, готовить есть. Так когда мне еще ходить на работу? С кем оставлять малышей? Сдать коровок в общее хозяйство? А чем поить детей?

– У тебя сиськи – как вымя у коровы, хватит молока всем! – крикнул какой-то мужик. Кто-то засмеялся, но женщина даже не улыбнулась шутке.

– Оно-то так, – продолжила она, – но, извините, я все же не корова, моего молока на всех детей не хватит. Поэтому вы здесь спорьте сколько угодно, а мне пора: дети дома одни остались.

Одарка поднялась, накинула на голову платок, степенно пошла к выходу. А когда позади услышала голос чекиста с угрозами отобрать и землю, и коров, женщина вернулась. Она сложила пальцы в два больших кукиша.

– Вот тебе, а не моих коров! – ткнула она кукиши Лупикову и ушла, гордо задрав голову. Зал взорвался смехом, а уполномоченный прямо-таки побагровел.

Когда немного стихло, Иван Михайлович придирчиво посмотрел на тех, кто сидел в последнем ряду.

– А вы, Черножуковы, что скажете? – обратился к ним. Мгновенно воцарилась тишина.

– Хочешь услышать мое мнение? – Федор поднялся. – Скажу сразу: я не пойду в колхоз.

– Мы уже на «ты»? – спросил Лупиков. – Я с тобой телят не пас.

– Вот это и плохо. Если бы пас, то знал бы, как эти телята достаются. Предупреждаю: ко мне можете не приходить, я своего ничего не отдам.

– Таких, как ты, будем ссылать, выгонять из села поганой метлой! – заорал коммунист. – Несознательным элементам нет здесь места!

– Ссылай! Убивай! Режь меня! Жги! – твердо, уверенно и громко сказал Федор. – Но ты не имеешь права заставить меня идти в коммуну!

– Имею! Имею полное право.

– И кто же тебе дал такое право: принуждать честных людей?

– Советская власть, коммунистическая партия дала мне такое право! – с гордостью заявил Иван Михайлович. – А ты – кулак, который нажился за счет батраков.

– Ошибаешься, чекист, у меня нет батраков.

– А мне сейчас безразлично, есть они или нет. Я знаю одно: среди наших сознательных крестьян тебе нет места.

– Ишь, как он запел! – завопил с места Осип Петухов. – Хватит кулакам трястись над своим добром! Отобрать у них все! Коров отдать в коммуну! Я буду первым, кто напишет заявление в колхоз!

– Я – второй! – поднялся его брат.

– Я тоже хочу написать заявление! – Ганнуся вскочила с места.

– Вот видишь, кулацкая рожа, – довольно сказал Лупиков, – молодежь лучше понимает перемены, которые пришли в нашу жизнь!

Варя оторопела. Она взяла за руку Ганнусю, но та резко ее выдернула и подбежала к столу, встала рядом с уполномоченным.

– Люди, – сказала она, раскрасневшись, – я хочу сказать: достаточно гнуть спины, трудясь на кулаков. Я и мой отец много лет работали на богача, не видя белого света. И просвета не было б, если бы не образование колхозов. Только теперь я буду чувствовать себя хозяином свободной земли, где мы все вместе будем днем работать, а вечером отдыхать. Я стану свободной в колхозе, потому что буду знать, что работаю не на кого-то, а на себя. А что я имела до этого? Каторжный труд, и все! Для чего? Чтобы кулаки сумки деньгами набивали? Хватит! Пришло мое время! Я буду третьей, кто напишет заявление! – горячо воскликнула она.

Варя с трудом улавливала слова подруги. Не верилось, что такое могла говорить ее милая Ганнуся, которую родители любили как родного ребенка, одаривали на праздники. Она же ела с ними из одной миски! Как она может?!

– Я еще хочу сказать, – продолжила Ганнуся. – Я много работала на кулака, а что заработала? Знаете, чем Павел Серафимович со мной рассчитался? Вот этими дырявыми старыми сапогами! – Девушка приподняла подол платья, демонстрируя обувь. Варю будто обухом по голове ударили. Слова подруги резанули сердце, как серп спелые колосья. – Я хочу написать еще одно заявление – о вступлении в комсомол! – гордо заявила Ганнуся. Петуховы сразу же поднялись, громко зааплодировали.

– Хорошо. – Иван Михайлович довольно улыбнулся. – Такие сознательные граждане нам нужны. Спасибо тебе! Кто еще хочет взять слово? – Он обвел собравшихся придирчивым взглядом.

С места поднялся Михаил Черножуков. Отец дернул его за рукав, но было поздно – сын уже направлялся к столу.

– Не буду многословным, – сказал он, и его растерянный взгляд убежал от пристального родительского. – Имею и надел земли, и хозяйство, но мне совсем не жалко отдать все в коммуну. Я хочу новой, лучшей жизни для себя и своих детей. И меня пишите!

Михаил не видел, как побледнел и тяжело вздохнул Павел Серафимович. Варя испугалась за отца, потому что тот стал похож на натянутую струну, которая может оборваться от малейшего прикосновения. Что будет, если отец вдруг что-то выкинет? Но мужа крепко держала за руку Надежда. Одна она услышала, как из его уст вылетело тихое «Иуда!». Когда возле стола выстроились в очередь желающие писать заявления, Черножуковы молча поднялись и двинулись к выходу. Муж Ольги дернулся, но она так его огрела по спине тяжелым кулаком, что тот смолк и поплелся за женой. За ними пошли те, кто не имел желания записываться в колхоз. Семейство Черножуковых, попрощавшись, разбрелось по своим домам. Варя молча шла позади родителей.

Морозный воздух немного рассеял туман в Вариных мыслях. В голове вертелась не так выходка брата, как поступок Ганнуси. На душе было грустно и мерзко, будто там постоянно жила холодная и бездушная змея, которую она не замечала. Сейчас змея выползла, скользнув по теплому телу и оставив после себя что-то неприятное, скользкое, грязное.

Село онемело. Уснули синие тени. Только кое-где светились окна, и над хатами прямо в темноту неба тоненькой струйкой вился серый дым. Снег припевал под ногами, и улица вслушивалась в мелодию шагов. Лишь перед своим двором Павел Серафимович остановился, грустно глянул дочке в глаза.

– Вот тебе, доченька, и бусы, и сапожки для подружки, – упрекнул он.

Дочка ничего не ответила. Горло сжало так, что стало трудно дышать. Глаза наполнились слезами, но Варя сдержалась, не расплакалась, лишь молча кивнула. Она почувствовала: где-то за ее плечами притаилась беда, которая ждет своего часа. Варя даже ощутила ее холодное дыхание. Девушка обернулась – сзади никого. Все вокруг дремало под снежной пеленой, и только молчаливые деревья тихо-тихо сеяли серебристым инеем…

Глава 15

Ночь рассыпала по небу пригоршню мерцающих звезд. Среди них застыла молчаливая луна. Ничто не нарушало полной тишины зимней ночи, лишь из конюшни донесся мирный храп лошадей, почуявших во дворе свою хозяйку. Варя улыбнулась про себя: хитрый Буян, надеется получить лакомства. Не до него сейчас. Андрей ждет ее, а на улице трещит мороз. Варя уже и не надеялась, что сможет выйти незамеченной. В родительском доме допоздна горел свет, да и бабушка совсем перепутала день с ночью – с трудом заснула. Варя кошачьей поступью выскользнула на улицу и пошла быстрым шагом. Одно воспоминание об Андрее – и по телу пульсирующими толчками побежала кровь, зашумело в голове, бешено застучало сердце. Еще немножко – и она окажется в объятиях любимого!

– Дорогой! – вылетело тихо из ее уст. – Ты замерз? Господи, у тебя даже брови покрылись изморозью!

– Ерунда! – отозвался Андрей, а Варя глянула в его полные восторга глаза. – Я бы мог тебя ждать до утра, только бы ты пришла!

– Разве я могла не прийти? – нежно произнесла она.

Андрей посмотрел на любимую. В ее взгляде было столько нежности и тепла, что он не сдержался – начал покрывать ее лицо, губы, щеки, волосы, которые выбились из-под платка, пылкими поцелуями. Ее губы будто налиты соблазном, от них нельзя оторваться, ими можно наслаждаться, смаковать, как ключевую воду в полуденную жару.

– Моя дорогая, единственная на всю жизнь, – страстно прошептал юноша, освобождая ее тело от лишней одежды.

– Мой! – ответила она согласием, плотнее прижимаясь к разгоряченному упругому телу. – Только мой! Навеки! До смерти.

Им было тепло и хорошо, потому что они были вместе. Тайная любовь разгоралась с каждым днем все больше. Когда они любили, Варе казалось: еще мгновение – и она вспыхнет огнем, как сухая спичка, но пламя любви лишь согревало влюбленных. Андрей улыбнулся уголками губ, когда заметил, как снежинка присела на раскрасневшуюся щеку девушки и, едва коснувшись ее лица, стала маленькой капелькой.

– Твои губы пахнут подмороженными яблоками, – нежно сказал он.

– Правда? – спросила она. Простой, даже бессмысленный вопрос. Но это ли важно? Только бы слышать его голос, чувствовать на себе такие сильные и в то же время мягкие руки!

– Любимая, милая моя, – нежно говорил юноша. – Когда уже ты поговоришь с родителями? – На его лице отразилась искренняя досада. – Я не хочу прятаться, как воришка. Хочу быть с тобой всегда!

Ее ресницы виновато вздрогнули.

– Я тоже этого хочу, – вздохнула Варя. – Но ты же знаешь, что творится. Родители ходят как с креста снятые. Беда нависла над нами. Люди как будто с ума сошли. Тот агитирует за колхозы, другой – против, проклинает уполномоченного на чем свет стоит.

– Даже драки были, – прибавил Андрей. – Вчера на площади женщины затеяли ссору, орали так, что всех собак напугали. Тогда подтянулись мужики, встряли в грызню. Началась такая драка, что не у одного носы кровью залились. И было бы из-за чего спорить! Никто точно не знает, что будет в этих колхозах, а уже льется кровь. Мне кажется, каждый должен сам решать, как ему быть.

– А наши соседи Петуховы такие гордые стали – ни на какой козе не подъедешь! Мы теперь для них как враги. Вот так бывает, – грустно говорила Варя, – были соседи, а сейчас враги.

– Ступака выбрали председателем колхоза, – сказал Андрей. – Он теперь голенища руководству лижет так, будто сапоги у них сахаром присыпаны.

– И что же дальше будет? – с тревогой спросила Варя.

– Одному всевышнему известно, – ответил парень. – Я написал заявление, потому что заставили. Пришли домой коммунисты: «Пиши», – говорят и бумажки суют под нос. Отвечаю, что подождать хочу, посмотреть, как оно будет. Так Лупиков даже позеленел от злости, достал наган, начал им перед носом матери размахивать. Братья онемели со страху, мать на колени упала перед ними, умоляет не стрелять. Все равно мне терять нечего, кроме нищеты. Жаль мне стало родных. Написал чекист (чтоб ему пусто было!), а я и подписать не умею, так поставил крестик, они и ушли.

– К нам еще не приходили, – заметила Варя.

– Эти собаки ни одной хаты не обходят.

– Что с нами будет? – со страхом произнесла Варя. Она крепче прижалась к парню, будто ища спасения.

– Я знаю одно: мы должны быть вместе. Мне не будет жизни без тебя. Ты это понимаешь? – Он заглянул в ее чистые глаза.

– Не буду больше ждать! – решительно сказала она, не отводя взгляда. – Не хочу больше скрываться, все равно бывшая подружка разнесет по селу о нашей любви, как сорока на хвосте. Пусть лучше от меня родители узнают, чем от предательницы. Кстати, как она?

– Сдружилась с твоими соседями. Слышал от людей, что видели Ганнусю под хмельком с Петуховыми. Кстати, ваш Михаил тоже с ними часто общается.

– Пусть. Мне все равно, – как-то очень грустно произнесла Варя. – Любимый, я тебя не подведу, обещаю! – трогательно сказала девушка. – Ты придешь завтра на наше место, и я расскажу тебе о разговоре с родителями. Хорошо? – Ее лицо озарилось улыбкой, она заглянула любимому в глаза.

– Хорошо, – ответил Андрей. – А если не придешь?

– Разве что цепью свяжут, – улыбнулась Варя. Она помолчала и уже тихо прибавила: – Если завтра не приду, то уже никогда.

– Даже если мы не будем вместе, знай: я буду любить тебя всю свою жизнь, потому что ты и есть моя жизнь. И нет в целом мире лучше тебя!

– Мой дорогой, любимый, самый мой родной! – сказала растроганная девушка. – Все у нас будет хорошо!

Варя искренне верила в свои слова. Лишь когда подошла к своему двору, обернулась. Сзади никого не было, но она хорошо слышала, как кто-то или что-то тяжело вздохнуло.

«Неужели беда дышит мне в спину?» – подумала со страхом.

Девушка опрометью кинулась в хату, заперла дверь, прислушалась. Ей опять показалось, что за дверью, возле крыльца, кто-то несмело топчется. Варя метнулась к образам, на ходу читая «Отче наш». Застыла на коленях перед иконами. Долго просила у святых прощения за свои грехи и молила послать ей хорошую судьбу.