Текст книги "Повесть одной жизни"

И вот, после нескольких недель знакомства, мой новый друг вдруг собрался и уехал в Москву, в Троице-Сергиеву лавру. Я ждала его с большим нетерпением, скучала – оказалось, что без него мне практически не с кем поговорить! За время разлуки он стал мне в десять раз дороже, и я изводила Инну Константиновну разговорами о том, какой он умный и необыкновенный. Накануне Андреева возвращения по пути домой с работы я увидела на трамвайной остановке его сестру, с которой тоже была дружна. Мы расцеловались почти по-родственному, и я поинтересовалась, мимоходом, скоро ли появится в городе ее братец. «А он уже приехал, два дня назад», – ответила мне эта милая девушка, не понимая, как жестоко звучат ее слова.

Два дня назад! И не позвонил мне! Это было так не похоже на него! Три последующих дня я тратила все свои душевные силы на то, чтобы самой не звонить ему, а на четвертый мы встретились в церкви.

Разговор состоялся на паперти. Объяснение всему было убийственно простым – Троице-Сергиева лавра произвела на Андрея столь сильное впечатление, что он решил принять монашество и жить в ней. Он обсудил это с Владыкой Гурием, и его решение было одобрено.

– А поскольку, – закончил он с легкой запинкой, – я испытываю к тебе… некоторое неравнодушие, то запретил себе впредь видеться с тобою. Прости.

Я сказала, что желаю ему с помощью Божьей совершить взятый на себя подвиг, и, не дожидаясь Инну Константиновну, решительно направилась вперед по улице, едва не натыкаясь на расплывающиеся перед глазами людские силуэты. Это был крах. И беда была не столько в том, что я его потеряла, сколько в непонимании того, как жить дальше: какой же тогда мне нужен человек?! Я прошла дистанцию, равную пяти трамвайным остановкам, прежде чем взяла себя в руки и внешне успокоилась. Я даже ядовито улыбнулась сама себе – так тебе и надо, неугомонная фантазерка: за что боролась, на то и напоролась. Слезы больше не набегали мне на глаза. Мною вдруг овладела спонтанная решимость. Значит, лучшие люди, как Владыка Гурий, как Андрей, становятся монахами! Я монахиней быть не могу – так решил Владыка. Но я стану ею, не уходя в монастырь.

Я не открыла Инне Константиновне своего тайного замысла, но стала упорно избегать всяких знакомств, которые она из лучших побуждений пыталась мне устраивать. Подсознательно пытаясь компенсировать перед Владыкой это косвенное неисполнение его воли, я решила исполнить другое высказанное им пожелание и подала документы в строительный институт. Во-первых, он был ближе всего к моему дому, а во-вторых, негуманитарное направление учебы обещало быть менее идеологизированным. Экзамены сдавала на вечернее отделение, но по их результатам мне предложили дневное. Я, поразмыслив, предпочла все же вечернее – меня привлекала перспектива работать днем и учиться вечером – постоянная занятость обещала отсутствие так называемой личной жизни.

* * *

Перед самым Рождеством Инна Константиновна вдруг собралась и уехала в Ленинград. Там жил еще один ее брат, младший, и он, кажется, преподавал в Военной Академии. В семье Олега Константиновича появился маленький ребенок, за которым нужно было ухаживать, и тетю Инну пригласили попробовать себя в роли бонны. Когда мы на прощание встретились на вокзале, мне показалось, что она как-то затаенно грустна. Я прильнула к ней и просила поскорее возвращаться. Мне вдруг с болью подумалось о том, что, погруженная в свои переживания, я в сущности ничего не знаю о происходящем в ее сердце.

О прошлом этой женщины нелегко было говорить. Инна Константиновна была редкой представительницей слабого пола, не мечтающей облегчить душу с помощью откровенности. Она просто пришла к нам с мамой и стала жить нашей жизнью, нашей бедой, будто не было у нее своего, не менее тяжкого, горя. Очевидно, носила она в себе какую-то тайную боль. Как-то раз мне в руки попал забытый на крышке пианино платиновый медальончик с цепочкой. Он был выпуклый, явно полый внутри, и меня заинтересовало его устройство. Я случайно на что-то нажала, медальончик раскрылся, и на обеих его половинках я увидела фотографии: Наташину, уже хорошо мне знакомую, и другую – молодого человека такой вызывающей и в то же время интеллигентной мужской красоты, что пораженная, я сразу же захлопнула медальончик. Я боялась таких лиц. Я вообще терялась перед мужчинами такого рода, и надо сказать, не так уж много их в своей жизни видела. Но сходство таинственного мужского портрета с Наташиным было очевидным. Такой же твердый, чуть исподлобья, взгляд, такие же крупные, красиво прорисованные губы. Кем был для нее этот человек и куда исчез?

Да, мы мало что знали об Инне Константиновне, но это только потому, что она так хотела. Хотя, как мне кажется, маму все это не очень интересовало. Она восприняла новость об отъезде подруги почти с обидой. «Чего ездить в такую даль, – слышалось ее недовольное бурчание. – Сорвалась, как девочка. Будто брат никого нанять не мог в няньки. Поди, есть денежки-то».

Действительно, брат Инны Константиновны был зажиточным военным и мог найти своему ребенку няню. Но при этом для Инны Константиновны он был просто младшим братом, и она его любила. Мама этого во внимание не принимала.

Дома мне сразу бросилось в глаза, что она лежит на кровати с мокрым полотенцем на голове и в очках, что само по себе было признаком неординарности ситуации. Я имею в виду очки, а не полотенце, потому что всякого рода компрессы она практиковала постоянно, а очки надевала исключительно для чтения. Читать мама не любила, предпочитая при необходимости пользоваться моими услугами. Но на этот раз в руках у нее было какое-то письмо, и, видимо, ей не терпелось ознакомиться с его содержанием, раз, не дождавшись меня, она вооружилась очками.

Как только я вошла, то сразу получила приказание сесть возле кровати и читать письмо вслух. На мой вопрос, от кого письмо, она ответила: «От Марии Игнатьевны! – и с недовольным видом добавила: – Ну и почерк! Полчаса разбираю две строчки».

О Марии Игнатьевне мне только и было известно, что эта рыхлая женщина с шумным нездоровым дыханием, частенько бывавшая у нас вместе с другими хористками, была матерью какого-то высокообразованного сына, личная жизнь которого не ладилась.

– Читай, – нетерпеливо сказала мама, и я принялась разбирать действительно ужасный почерк ее корреспондентки:

«Так вот, дорогая Анна Ивановна, рассудите сами, Феодора на меня напала за Галю, будто это я сплетни навела, сумку у меня вырвала, платок с головы сдернула, у нее потом Петя отобрал (Петей, насколько я знала, звали нового регента любительского хора, сменившего совсем уж одряхлевшую Фоминичну). Петя вообще ей сказал: «Еще будешь нападать на Марию Игнатьевну, выгоню из хора, как собаку». Она ведь уже еле на хоры лезет – жирна так! А все ходит ругаться. Вот ведь, старая женщина, уже пора на покаяние, а она что творит. Вот потому я вам не звонила и не писала, а то думаю, наговорит вам на меня эта врунья, Господь ей судья. Поздравляю вас с праздником Рождества Христова.

 
Ты слышишь райские напевы,
То в небе ангелы поют
Родился Божий Сын от Девы
Ему хвалу все воздают.
О, встрепенись душа больная,
Скорей в надежду облекись,
Твой Бог принес тебе из рая
Бальзам – к Нему теперь стремись».
 

Я готова была и дальше добросовестно разбирать послание Марии Игнатьевны, но мама, равнодушная к поэзии, перебила меня: «Много там еще?»

– Куплетов шесть, – прикинула я.

– Хватит, – решила она и, подумав, добавила, – подай-ка телефон.

Из своей комнаты я слышала, как она властным голосом говорила с Петей, запрещая кому-то появляться в хоре, но вникать в это мне не хотелось. В конце концов я была рада тому, что мама нашла приложение своим душевным силам и больше не плачет по ночам.

* * *

Тихий стук в окно теплым майским вечером три года спустя, открыл новую, совершенно неожиданную страницу моей жизни. Стучала наша знакомая по церкви, пришедшая передать мне приглашение в ближайшую среду посетить дом отца Николая Волокославского. Это приглашение вызвало во мне одновременно радость и недоумение.

Радость потому, что после отъезда Владыки я очень дорожила всякой возможностью разговора с теми из священников, которые могли оказать мне какую-то духовную поддержку. К сожалению, таковых было очень мало, и общение со многими просто разочаровывало. Некоторые вели себя так, будто вообще ни во что не верили, с прихожанами были высокомерны, исповедывали по пять-шесть человек одновременно и не заботились о том, чтобы своим отношением к людям и материальным благам являть пример бескорыстной христианской жизни.

Двадцатый год я назвала бы самым мрачным в своей юности. Изредка приходили коротенькие письма от митрополита Гурия, но этого было так мало!

Я зачастила в Тихвинский монастырь, где служил симпатичный мне отец Сергий. Однажды в разговоре с ним я намекнула, что завидую всем, кто имел возможность получить образование в Духовной Академии. «А я завидую неграмотной, но чистосердечной душе, которая, придя в храм, искренне помолится и получит от Бога утешение, – ответил отец Сергий. – А чем больше человек знает, тем для него больше непонятного». Через полгода он был переведен в Москву, где стал епископом Можайским.

В церкви без людей, подобных Сергию и митрополиту Гурию, мне было очень нелегко. С молодежью церковной я не дружила: из тех единиц, которые посещали Троицкий собор, одни отталкивали меня своим фанатизмом, другие – полнейшей светскостью. Первые навязчиво следили за каждым твоим шагом, во всем замечали просчеты, а чрезмерная легкость в мыслях вторых наводила скуку. Что уж говорить о тех, которые и вовсе производили впечатление душевнобольных! Я не умела общаться со всеми этими людьми.

Старшее поколение, в частности, женщины, постоянно находившиеся при церкви, тоже вызывали во мне смешанные чувства. Мне казалось, что человек, впервые переступающий порог храма, видит в них неких экспертов воцерковленной жизни. И этот человек, наверное, надеется найти здесь духовную чуткость, внимание. А его толкают локтем в бок и говорят: «Ты чего к алтарю спиной повернулся?» Или: «Что глазеешь по сторонам, ты же не в музее!» Если же он пришел справить какую-то требу, то ему еще предстоит выдержать радение этих благочестивых стариц за батюшкин карман. «Заказать панихиду? Это стоит столько-то. Но ведь надо еще и батюшке дать! Вы сколько батюшке дадите? Двадцать пять рублей? О, это мало, мало». Когда мне приходилось быть невольной свидетельницей таких сцен, я всегда внутренне съеживалась от стыда.

Об отце Николае Волокославском говорили много доброго, но лично мы практически не были знакомы – вскоре после моего появления в архиерейском хоре Троицкого собора, где он некоторое время был настоятелем, его вдруг отстранили от служения будто бы потому, что в одной из своих воскресных проповедей он сказал нечто идеологически невыдержанное, то есть заставляющее людей думать, что Бог действительно есть. Как бы там ни было, пять лет ему служить вообще не разрешалось, а потом он был милостиво пожалован скромным приходом в селе Подгороднее. За это время многие о нем забыли. Я видела иногда в соборе его матушку, Анну Михайловну, сильно поседевшую и сгорбившуюся, и всегда смущалась, встречая ее благожелательный близорукий взгляд. Так смущаешься, когда видишь людей, которым сочувствуешь, но ничем не можешь помочь.

Вернувшись в день предстоящего визита с работы, я чуть ли не с порога поспешила в ванную, где энергично занялась нелегким делом мытья своих длинных и ощутимо тяжелых кос. (Я почитала волосы единственной примечательной чертой облика Нины Крючковой и тщательно за ними ухаживала). Настроение у меня было почти праздничное. Покончив с волосами, я дольше обычного выбирала платье и, пожалуй, впервые за долгие годы вслух посетовала на то, что мне нечего надеть. Лучшая выходная блузка кремового цвета казалась такой унылой, а сшитая мамой на мое шестнадцатилетие сатиновая юбка – чересчур поношенной. Вместо традиционных кос, создававших мне вечно школярский вид, я взялась соорудить прическу в стиле «Бабетта», но обнаружила, что для этого дела мне не хватает умения и шпилек. Мама, хоть и давно обрезавшая волосы, по моей просьбе все-таки неохотно порылась в своих жестяных коробочках (она никогда ничего не выбрасывала) и подала мне несколько шпилек, пару гнутых заколок и зажимов. Как всегда, она не высказала своего мнения, но посмотрела неодобрительно.

– Чтоб дома была не позднее девяти, – услышала я ее твердый голос уже в дверях. Вероятно, мои столь тщательные сборы вынудили ее напомнить неписаное правило, которое я никогда и не думала нарушать.

* * *

Дом отца Николая Волокославского находился в одной из тех окраинных, малолюдных частей города, где в заросших темной зеленью палисадниках то и дело падают на землю спелые сливы, а в узорной тени огромных тополей целый день сладко и грустно стонут горлинки. Такие улицы обычно состоят из пары десятков одноэтажных беленых мелом домиков, распахивающих по утрам зеленые ставни и створки окон, за которыми на узких подоконниках теснятся цветочные горшки и колышутся от летнего ветерка кисейные занавески. Время здесь кажется почти неподвижным, и самый воздух пропитан покоем и сонливостью.

Отец Николай был человек благородного вида, худощавый, подвижный, с небольшой русой бородкой и аккуратно, не по-поповски подстриженными волосами. Среди рабоче-крестьянского населения Изумрудной улицы он выделялся и осанкой, и взглядом, а широкополая шляпа и трость в руках и вовсе снискали ему репутацию франта. Что же касается матушки Анны Михайловны, то она, маленькая и до времени постаревшая, с очень добрым выражением сильно близоруких глаз, напротив, казалась женщиной совершенно незаметной.

Потомственный священнослужитель Волокославский происходил из одной северной русской семьи, где сохранились воспоминания о некоем пращуре, простом солдате, некогда отмеченном за храбрость самим Петром Великим. Петр пожаловал ему звание секунд-майора и имение Волокославский погост в Вологодской губернии. Кажется, последние двенадцать известных в этой семье поколений предков все были лицами духовного звания.

Анна Михайловна тоже была представительницей старинного рода священнослужителей. Это уже была западноукраинская династия Тучемских-Яржемских, даже более древняя, чем родословная отца Николая. Их свела война. Он, в ту пору красный офицер, возвращавшийся из польского плена, и она, скромная поповна, работавшая учительницей в начальной школе. Они поженились, как только зажили его раны. Под руководством тестя отец Николай со временем закончил свое духовное образование, некогда прерванное поступлением в военное училище. Первый приход был получен в Грубешовском уезде в Польше, и там же родились первые трое их детей, один за другим, однако, умершие от эпидемии скарлатины.

В нашем городе Волокославские появились спустя несколько лет после войны. К тому времени у них было уже пятеро новых детей – четыре дочери и один сын.

* * *

Калитка дома номер 25 по Изумрудной улице оказалась заперта, звонка нигде не было видно, и мне ничего не оставалось, как осторожно постучаться в крайнее окошко. Несколько минут ожидания разволновали меня. Все-таки отсутствие каких-либо намеков на причину приглашения делали его почти загадочным. Наконец сквозь щели в заборе замелькала мужская фигура в белой сорочке, щелкнула задвижка, дверь отворилась, и я увидела перед собой молодого человека с четким рисунком темных бровей, высоким лбом и…зеленоватыми задумчивыми глазами. На меня словно пахнуло влажным ветром той далекой пасхальной ночи!

– Здравствуйте, – сказала я, покрывшись испариной от неожиданности.

– Здравствуйте, – чуть заметно улыбнувшись, ответил молодой человек и посторонился, пропуская меня во двор. Конечно, он не помнил о нашей случайной встрече!

Мы прошли по садовой дорожке, все время спускавшейся вниз, свернули направо за угол дома и поднялись на широкое каменное крыльцо. Вероятно, дом строился когда-то на двух хозяев – я обратила внимание на два симметрично расположенных друг напротив друга парадных входа. Мой провожатый распахнул передо мною одну из дверей, и мы оказались в небольшой темноватой передней, прямо из которой виднелись широкий коридор, а слева кухня и какой – то подсобный закуток. Навстречу нам, ласково кивая и улыбаясь, вышла матушка Анна Михайловна. Она взяла мою руку обеими маленькими теплыми руками и, приветливо глядя сквозь толстые стекла очков, сказала: «Спасибо, Ниночка, что пришли. Очень, очень рады мы вам. Ну же, сынок, подай гостье тапочки».

В просторной комнате, названной гостиной, оказалось много людей. Все они с интересом смотрели на меня, а я от смущения не могла толком никого разглядеть, беспомощно улыбаясь в пространство. Первым поднялся навстречу отец Николай, и, глядя на его худощавое, спокойное, хоть и несколько измученное лицо, я поразилась тому, как сильно постарел этот добрый священник. Он приветствовал меня тепло, но как-то вяло, будто сверх сил был утомлен. Мне предложили присесть в высокое кресло, одетое в светлый полотняный чехол, и я постепенно осмотрелась.

Четыре дочери Волокославских: Оля, Лиза, Нюра и Валя, выглядели дамами гораздо более светскими, чем я. Они все были красивы, продуманно причесаны и одеты в фасонистые платья от модисток. Мужчины, присутствующие здесь же, по всей видимости, были мужьями старших дочерей. Отец Николай не спеша представлял собравшихся. В заключение было названо имя того, кто встретил меня у калитки.

«Ростислав», – как-то слишком строго и значительно глядя на него, произнес отец Николай и после паузы добавил тихо: «Сын». Я посмотрела на сына и кивнула, как полагается в таких случаях, и он тоже кивнул.

Но прежде я задала один вопрос:

– Не так ли звали моравского князя, пригласившего из Греции Кирилла и Мефодия?

– Именно так, – ответил отец Николай, неожиданно лукаво улыбаясь.

Анна Михайловна, устав щуриться в мою сторону с другого конца комнаты, перебралась поближе с маленьким стульчиком и сказала, что всегда обращала на меня внимание в соборе и давно собиралась познакомить со своей семьей. Отец Николай сначала одобрительно покачивал при ее словах головой, а потом сам заговорил об архиепископе Гурии, якобы не раз меня отлично рекомендовавшем. Слушая его со всем надлежащим вниманием и уважением, я успела отметить, что обстановка в гостиной довольно скромная – простые диваны с деревянными подлокотниками, несколько кресел в льняных чехлах, жесткие стулья с высокими узкими спинками и большое темное пианино в углу. Стены украшали картины в простых рамах, в основном пейзажи. Как объяснила мне матушка Анна Михайловна, ей приходилась двоюродной сестрою варшавская художница Елена Теодоровская, которая занималась не только живописью, но и была талантливой портретисткой, однажды специально приглашенной в Америку рисовать семью президента.

Ростислава при этом разговоре уже не было в комнате, он покинул ее вскоре после того, как был мне представлен.

В столовой все оказалось готово для торжественного ужина. Когда все расселись за столом, одно место возле меня каким-то образом осталось свободным, и именно на этот стул Анна Михайловна указала Ростиславу.

Перед едой поднялись для молитвы, причем зятья сделали это явно принужденно, а дочери – всем видом выражали покорность и уважение родителям. На лице Ростислава не читалось ничего. За трапезой он вполне по-джентльменски меня опекал, но был не очень разговорчив, если не считать ленивой пикировки с сестрами, все время шутливо его поддевавшими.

Чуть позже появился новый гость, должно быть, поклонник младшей, Вали, особы весьма хорошенькой и, как говорится, языкатой. Юноша вошел с огромным букетом роз, за которым я не сразу сумела разглядеть его лицо. Это был, скорее всего, Валин сокурсник, не раз бывавший в доме, потому что, усевшись за стол, он сразу заговорил с ней о каких-то профессорах на лечебном факультете. Меня в это время угостили искусно приготовленной крольчатиной, и, отведав ее, я не могла удержаться от похвалы хозяйке. Осторожно взглянув на Ростислава, я хотела увидеть на его лице какое-то одобрение своих слов, но прежде чем он успел отреагировать, Анна Михайловна пробормотала что-то вроде «это не его блюдо» и умело переключила мое внимание на печеночный паштет. Подумаешь, какой баловень, мысленно возмутилась я – крольчатину не ест!

Когда подали чай и варенье из розовых лепестков в маленьких розетках, мой зеленоглазый сосед, взяв серебряную ложечку, заметил, что такое вот варенье у них варят очень часто (при этом он беззастенчиво устремил взгляд на только что принесенный букет). Валя зарделась, но только от гнева, а не от смущения – она явно была не конфузлива, – но прежде чем девушка открыла рот, отец Николай поспешил задать мне вопрос о последней поездке к владыке в Минск.

После обеда все снова переместились в гостиную, где Валя играла на фортепиано, а Анна Михайловна, беседуя со мной, постоянно пыталась вовлечь в разговор Ростислава, лениво откинувшегося на спинку кресла напротив нас. Я встретилась глазами с Нюрой, русоголовой и самой тихой из сестер. Она смотрела на меня словно бы с сочувствием, а может быть, такой взгляд, грустный и участливый, точно как у матери, был у нее всегда. Подспудно ощущалась какая-то напряженность во всей этой теплой семейной атмосфере. Казалось, некая тайная тревога снедает родителей и вызывает живое дочернее участие. В глазах Ростислава я не увидела никакой подсказки, потому что на меня он почти не смотрел.

Время шло. Я начинала подумывать о том, как бы потактичней откланяться, но, будто приросшая к дивану, упорно ждала какой-то развязки. Неожиданно поднялась с места Нюра, и тем кротким голосом, какого я и ожидала от нее, проговорила:

– Я посижу в саду. Что-то хочется на воздух.

Анна Михайловна хотела идти с нею, и эта излишняя предупредительность матери вкупе с коричневатым цветом лица дочери, подсказала мне, что Нюра, должно быть, беременна. Заверив, что с ней все в порядке, молодая женщина направилась к двери, а я поспешно произнесла:

– Я бы тоже хотела посмотреть сад. Можно с вами?

– Конечно, Ниночка, – слабо улыбнувшись, ответила она, а вновь приподнявшейся было Анне Михайловне мягко сказала: – Не нужно, мама, отдыхайте, миленькая, я все сама Ниночке покажу.

Как только мы вышли, разговор в гостиной, и без того вялый, угас совсем.

С высокого крыльца видны были тронутые нежной зеленью кроны густо посаженных фруктовых деревьев и пологий купол круглой деревянной беседки в самом углу сада. Мы спустились по ступеням вниз, и Нюра приостановилась, опираясь рукой на беленые каменные перила.

– Сад-то у нас небольшой, – тихонько проговорила она. – Все больше яблони, хотя есть сливы и груши.

– А можно войти в беседку? – спросила я.

– Пойдемте, – с готовностью отозвалась она, – беседка, правда, старенькая уже, еще при прежних хозяевах построена.

Мы ступили на дощатый пол со сбитой ногами зеленой краской и присели на скамейку. По решетчатым стенам вились тонкие виноградные лозы, еще только-только покрывающиеся зеленью в этот сезон.

– Здесь так уютно, – сказала я.

Нюра смахнула рукой невидимый сор со скамьи и со вздохом заметила:

– Раньше тут еще лучше было. Особенно летом.

Она попыталась расспросить меня о маме, о работе, но я решилась перехватить инициативу и, улучив момент, как бы между прочим, заметила:

– Этот молодой человек, который пришел к Вале… Я слышала, он рекомендовал Ростиславу какой-то курорт?

Короткая пауза дала ей возможность самой прокомментировать это замечание. Нюра взглянула на меня испытующе и одновременно с симпатией. Ответила она не сразу и тихо, с легкой вибрацией в голосе: «Это… в связи с тем, что Ростик был болен. У него подозревали туберкулез. Но теперь, Слава Богу, его уже ничего не беспокоит. Он совершенно вылечился. Мы нашли очень хороших врачей, и теперь на курорт он поедет только для общего укрепления». – Она приостановилась, как бы раздумывая над продолжением. – Так что с этим все в порядке. Нас теперь беспокоит другое…»

Я навострила уши. Нюра продолжала:

– Понимаете, он стал какой-то… какой-то… Ну, слишком религиозный, что ли.

– Так это же… хорошо? – отреагировала я с улыбкой.

– В данном случае не совсем, – вздохнула Нюра, и в этот же момент с крыльца послышалось:

– Дамы, где вы?

Это Нюрин муж вышел покурить и окликнул нас, а вслед за ним, защищаясь ладонью от не по-вечернему яркого солнца, мелкими осторожными шажками спускалась по ступеням Анна Михайловна.

– Нюрочка, веди-ка Ниночку сюда, – говорила она, – Ростик хочет показать ей папину библиотеку.

«Ростик! Как смешно они его называют», – подумалось мне.

– Без вас, наверное, скучают, – улыбнулась Нюра, выходя из беседки. Я последовала за нею, слегка разочарованная прекращением нашего разговора. Сообщением, что Ростик хочет показать мне библиотеку, я, конечно, не обманывалась, ибо видно было, кто здесь чего хотел. Но на Анну Михайловну у меня не получалось досадовать – трогательно бесхитростная, с этим любящим близоруким взглядом, она просто безуспешно пыталась взять инициативу в свои маленькие, слегка дрожащие руки.

В одной из дальних комнат, куда меня проводили, кроме высоких стеллажей с книгами и письменного стола у окна, помещалась широкая, застеленная белым покрывалом кровать с выгнутыми железными спинками, а подле нее – тумбочка, сплошь заставленная пузырьками и коробочками с лекарствами. В свободном углу напротив, где теснились иконы в красивых дорогих окладах, колебался крошечный зеленоватый огонек лампадки. Здесь любил ночевать отец Николай.

Молодой человек, видимо, еще не успел узнать о том, что хочет показать мне отцовскую библиотеку, потому что, когда я вошла, слегка подталкиваемая в спину матушкой Анной, молча продолжал поиск какой-то книги на верхних полках. «Ты, Ниночка, конечно, всяких книг начиталась у Владыки Гурия, – пробормотала моя провожатая, но, может, и у нас что интересное увидишь и, если почитать захочешь, – пожалуйста!» Пообещав, что сынок поможет мне с выбором, она быстренько удалилась.

Ростислав медленно потирал рукой свой выразительный лоб и пристально смотрел на книжные корешки, явно не торопясь переключать внимание на меня. Решив, что еще минута этой непонятной комедии и меня здесь больше не увидят, я картинно переплела руки у груди, склонила голову набок и с демонстративным вниманием устремила на него взгляд. Он наконец обернулся, но не от моего гипноза, а скорее случайно, потому что когда я встретила вблизи его чистый, чуть рассеянный взгляд, не скептический, не надменный, а просто задумчивый о чем-то своем, то поняла, что эта отстраненность не есть желание отгородиться от меня. Тут было что-то другое. Мои руки разомкнулись и опустились. Я остро захотела быть близкой ему, понимать его, говорить с ним. И вдруг, точно все это зная, он спокойно улыбнулся. Я смущенно перевела взгляд на объемные тома философских трудов, оказавшихся как раз на уровне моих глаз.

– Вы увлекаетесь философией? – сорвался у меня вопрос.

– Раньше увлекался, – ответил он коротко. Подождав продолжения, я обернулась к нему, и то, что он, казалось, снова задумался, меня уже не могло остановить.

– А теперь?

– Теперь… – повторил он, как бы в раздумье, – теперь меня интересуют в основном религиозные вопросы.

– Тогда, я думаю, нам есть о чем поговорить, – постановила я, внутренне ликуя и смело глядя ему в глаза.

В них мелькнула какая-то едва уловимая нежность, с какой взрослые обычно смотрят на детей.

– Что ж, поговорим, – пообещал он, почти лукаво прищурясь, – но не сейчас.

– А когда? – я чувствовала перебор, но остановиться не могла. Это были «балакучие» папины гены, как называла папины черты во мне мама.

– Когда? Ну… хотя бы по пути домой… когда я, как подобает воспитанному молодому человеку, буду провожать вас к вашей маменьке.

Видя мое смущение от такого неожиданного пассажа, он кивнул совсем по-дружески:

– Пойдемте к нашим.

Я тоже кивнула, стараясь держаться свободнее. Ясно было, что он принимает меня за ребенка, но теперь у меня появился шанс развеять это заблуждение!

* * *

Было пять минут десятого, и мама в красноречивой тишине дожидалась меня у подъезда.

– Познакомься, это сын отца Николая, Ростислав, – нерешительно сказала я, когда мы подошли к ней и поздоровались.

– Знаю, – ответила она, не глядя.

Я покосилась в сторону своего спутника, пытаясь определить, какое все это производит на него впечатление. Нисколько не смутившись от маминой холодности, Ростислав передал ей родительские приветы и приглашение в гости, потом доброжелательно осведомился о ее здоровье.

Когда он простился и ушел, мама пристально смотрела в его удаляющуюся спину и будто бы была увлечена какой-то особой мыслью.

Я тоже стояла в полной задумчивости. Весь прошедший день казался мне таким нереальным!

– Думаю, что этот человек будет твоим мужем, – раздумчиво и внятно произнесла наконец мама. И это вместо того, чтобы отругать меня за опоздание! К такому обороту в ее мыслях я не была готова и пролепетала:

– Мама, мы говорили исключительно…

– Да ясно, что вы не об этом говорили! – перебила она, решительно входя в подъезд.

Скинув босоножки, я босиком прошлепала в свою комнату, с удовольствием ощущая прохладу чистого дощатого пола. Мне не хотелось включать свет и чем-то заниматься. В полумраке я долго сидела на кровати, постепенно осознавая, что сегодня со мной было. Мне вспоминалось собственное отражение в трамвайном окне и лицо Ростислава, когда под грохот колес он наклонялся ко мне, чтобы лучше слышать мой голос. МЫ РАЗГОВАРИВАЛИ!!!

Сколько я помнила себя, самым перманентным из владевших мною чувств было чувство полного духовного одиночества. Я одинока была в собственном доме, одинока в школе, одинока на работе, среди подруг, одинока даже в церкви! И причиной тому были не моя замкнутость или неумение общаться. Одиночество поджидало меня там, где кончалось необязательное и легкое, где наступала сфера «проклятых вопросов», на которые я не могла и не хотела махнуть рукой.

А сегодня я говорила с человеком, который не просил меня «быть проще», когда дело касалось непростого, который не считал дурным тоном «слишком серьезное» отношение к вопросам веры!

В форточку с легким дыханием вечера проникали чьи-то веселые возгласы и смех. «Надо бы закрыть ее», – думала я и продолжала сидеть неподвижно. «Надо бы лечь», – приходило мне в голову по истечении следующего получаса воспоминаний об этой внезапной встрече. Я не решилась бы сказать, что влюбилась, но то, что в этот вечер я была счастлива, не вызывало никаких сомнений.