Текст книги "Национал-лингвисты следят за тобой"

Светлана Волкова

НАЦИОНАЛ-ЛИНГВИСТЫ СЛЕДЯТ ЗА ТОБОЙ

Время действия – недалёкое настоящее

От нечаянно брошенной фразы всё и произошло. Завертелось, как турбина, вытащило на поверхность змеиный клубок. До чего же глупое выражение: «Язык не повернулся произнести»! Вот языку-то всё едино, поверьте, хоть высокий штиль, хоть многоярусный мат. Это мозг – предатель, и ты не всегда ему хозяин. Не всегда. Точнее, НЕ ТЫ всегда ему хозяин. Элементарная инверсия во фразе, а как бодрит, да?

* * *

Ночью 12 декабря Егора Барабаша выволокли из тёплой постели в доме на Гагаринской улице, и он не сразу понял, что творится вокруг. Была вспышка, три хлопка непонятной природы, и склонившееся к самым глазам серое угреватое лицо. Это всё, что он запомнил. Да, и слова ещё: «Ну, пойдём, что ли, грехи твои замаливать».

Одеться толком не дали. Во всяком случае, когда он начал приходить в себя, на нём была лишь куртка поверх пижамы. Тапки сразу намокли от каши подтаявшего снега во дворе, пальцы ног немилосердно свело. Промозглый петербургский декабрь дыхнул в лицо колкой сыростью.

Распахнулось окно, и появилось плачущее лицо Жени – девушки, с которой он жил последние полгода.

– Фашисты! Дайте ему одеть ботинки! У него только что был приступ полиартрита! – срываясь на визг, заорала она.

Один из троицы медленно повернулся к окну.

Пуля, пущенная метко в лоб, сломала Женю пополам, и тело её безвольно повисло на карнизе, точно пёстрая тряпка. Длинные густые волосы, светлые днём, слились с тенями голых веток тополей, и промозглый ветер от близкой Невы тут же начал перебирать их, точно хозяйка перья лука на рынке.

– За что её?!! – с ужасом выкрикнул Егор, но его толкнули в спину чем-то острым.

Уж не штыком ли?

– За «о д е т ь ботинки», – ответил низкий прокуренный голос. – Они тебе, кстати, не пригодятся.

Барабаш почувствовал пинок в спину и словно в рапиде увидел, как грязная дворовая лужа летит ему в лицо.

Они шли минут десять, и он пытался справиться с жестоким ознобом, впрочем, безрезультатно. Их было трое – тех, кто забрал его. Два парня в длинных кожаных плащах, одного из них звали Нил. Барабаш услышал это имя от третьего конвоира – женщины. Её тело было закутано в нелепый полушубок из взъерошенного енота, мокрый от падающей с неба жижи, ноги – не факт, что некрасивые – зацелофанены в какие-то блестящие чёрные брюки, напоминающие мешки для мусора, на голове – припухшая твидовая кепка. Парни к ней обращались «Мила», и не существовало в мире более нелепого сочетания персоны и имени.

Кто они? Революционная тройка?

– Зачем Женьку, сволочи?! – прохрипел Барабаш.

Высокий – тот, который Нил, – пнул его прикладом.

Барабаш оглянулся и в свете фонаря заметил у всех троих на рукавах красные повязки с чёрной латинской буквой «G» на фоне белого круга.

Они шли дальше по Моховой, мимо кружевной решётки Бенуа, мимо продуктового магазина, где он покупал еду и вино, мимо манящего рекламой кафе и наконец вышли узкими, пахнущими сыростью дворами-колодцами к дому Безобразовых на Фонтанке. На секунду показалось, что всё это сон, лишь только запах страха отрезвлял мозг.

И снова дворы. За лабиринтом узких арочных пролётов показалась площадка под открытым небом. Прожектора выхватывали лучами высоченный брандмауэр из добротного – ещё царского – кирпича и мазали чёрно-белыми бликами людей, стоящих у противоположной стены, точно шахматные фигуры. «Прямо графика из старого комикса», – не к месту подумал Барабаш.

Его толкнули в рваное пятно света. Глаза будто залило растопленным маслом, и он уже не различал людей, лишь только контуры. Так видит мир пациент в стерильной операционной, и так же ощущает он биение последних перед забытьём минут.

– Огласи приговор, Восс! – произнёс хорошо поставленный голос.

Один из троицы сделал шаг вперёд и развернул свиток.

– Егор Алексеевич Барабаш, тридцать два года, журналист, колумнист, блогер. Еврей по матери, по отцу – русский с четвертью украинской крови, – Восс выдержал многозначительную паузу. – Высочайшая комиссия просмотрела подборку твоих статей за последний год, изучила записи интервью. Ты дважды употребил слова, значения которых не знаешь. Эти слова: «компиляция» и «огульный». Ты не в состоянии правильно просклонять порядковые числительные. Ты не понимаешь, когда ставить двоеточие в бессоюзном сложном предложении.

– Но… – начал было Барабаш, с трудом понимая сказанное Воссом.

– Тебе пока не давали слово. Когда 9-й канал у тебя брал интервью, ты произнёс «прецеНдент». Да за это без суда надо, не церемонясь!..

– Остынь, Восс! – Нил откашлялся и махнул тому рукой. – 9-й канал уже третий час, как догорает, и что-то мне подсказывает: этот город не справится с огнём – не хватит пожарных расчётов. И замечательно, одним рассадником зла меньше. Но вернёмся к нашему разлюбезному графоману-смертнику…

Нил растянул губы в приторной улыбке и включил громкий звук на чёрном приборчике величиной с ладонь.

– Это уже ток-шоу на радио. Слушай внимательно, жабий потрох.

Голова Егора пошла кругом, «шахматные тени» поодаль завертелись, как в хороводе. Но мозг продолжал работать чётко, выверено. Холодный декабрьский ветер, точно кухонный тесак, шинковал мысли. Он сразу распознал звук собственного голоса из динамика, мгновенно сообразил, какие места репортажа свидетельствовали против него. Одно только «пятистами рублями» наверняка стоило гильотины. А «оплата за телефон» и «чтобы НЕ говорили» забили последние гвозди в крышку его гроба.

– Сие лишь эпизод, – с усмешкой певуче продолжил Нил, – Мы не стали утруждать себя поисками ошибок в других твоих выступлениях. Радиостудия уже заплатила за то, что пустила такое в эфир. Интервьюер кормит червей. Скоро к нему присоединишься и ты. Но закончим, наконец, всю эту скукотищу. Что у тебя, Мила?

В белый круг прожектора вступила женская тень.

– В блоге о проблемах мигрантов ты два раза поставил «Е» вместо «Ё». Это было во фразах «совершЁнный акт насилия» и «всЁ повторять историю». Тебе слишком много букв в русском алфавите, русскоязычный человек?

Барабаш не видел Милиного лица, но мог бы поклясться, что на последней фразе оно исказилось, стало безобразным.

– Журналисты, надеющиеся на корректоров, всегда в проигрыше. А твой корректор, кстати, был нашим сотрудником. Теперь уже мёртвым сотрудником…

Внутри у Барабаша будто что-то оборвалось. Женя!!! Его корректором была Женя!

– Да-да. Ты полгода спал с нашим осведомителем, – усмехнулась Мила.

Его словно ударили чугунной булавой по голове. Всё поплыло перед глазами. Барабаш пошатнулся, и ему стоило неимоверных усилий удержаться на ногах. В уши снова влился сипловатый голос Восса.

– Ты злоупотребляешь запятыми. У тебя их, как правило, больше, чем положено.

Это было, бесспорно, правдой. Он вспомнил, как последние месяцы писал наспех, редакторы вечно подгоняли, просили поторопиться с текстом. А он всё откладывал на самый последний момент, торопился, выдавал по десять-двенадцать страниц в час, почти не проверяя написанное, лишь перед отправкой разбрасывал по тексту запятые на скорую руку, точно сыпал чёрный перец на лист.

– …Но существуют авторские знаки… Я являюсь действительным членом Союза журналистов России и…

– Являются привидения, милейший, – снова подал голос Нил.

Барабаш закрыл глаза рукавом. Немилосердный свет разъедал зрачки, подобно кислоте.

– Да, я допустил безграмотность. Но посмотрите с другой стороны, – Барабаш постарался, чтобы «посмотрите» не прозвучало, как «посморите». – Я никогда не позволял себе употреблять матерную лексику. В моих репортажах нету ни одного нецензурного слова!

– Что извергает твой мерзкий рот? «Безграмотность» – это существительное свойства, а свойство, как ты выражаешься, невозможно «допустить». Что же касается обсценной лексики, изволь, будь милостив. Наша партия не против мата, если он выстроен с правильными падежами, грамотными суффиксами и с учётом правил глагольных спряжений.

Барабаш с каким-то животным удовольствием выругался, хотя и не был до конца уверен, что потрудился вывести ожидаемые Ниловым ухом падежные окончания и проспрягать должным образом все глаголы – уж больно много их оказалось в одной-то фразе.

– «В моих репортажах НЕТУ», – продолжал Нил, копируя его голос, противно растягивая последнее слово. – «НЕТУ» – говорят торговки творогом на рынке. Ты – журналист, жабий потрох, а значит, принадлежишь к пишущей элите. Слово – это дыхание. А дыхание твоё нечисто. Из твоего рта воняет помоями и гнильём! Ты – смрадное вонючее отрепье, Егор Барабаш, тебе надо было отрезать язык в детстве вместе с вашей процедурой обрезания, чтобы ты не смог коверкать русское слово!

Нил сплюнул на землю и кивнул Воссу и Миле. Те синхронно сняли автоматы с плеча.

Егор почувствовал, как сердце забилось, затрепыхалось за рёбрами грудины, точно синица, пойманная в силки. Вылететь бы ей, да никак, – а уж, подожди, скоро…

– По вышеперечисленному следует приговор, – голос Нила резко вспорхнул к крышам двора-колодца, спугнув ворон. – За систематическое коверканье великого русского языка, за безграмотность печатных текстов, за канцеляриты и тавтологию в репортажах Егор Барабаш приговаривается к расстрелу. Приговор требует немедленного исполнения.

Барабаш вздрогнул, дёрнулся, как затравленный зверь, взглянул на квадратик неба, забранный в кривую, точно вырезанную тупыми портновскими ножницами раму от нависающих крыш, по-рыбьи схватил губами холодный воздух. Сейчас всё будет кончено. Лишь мгновение до выстрела – растянутое каучуковое мгновение. Говорят, перед глазами должна пронестись вся пёстрая жизнь. Говорят…

Он ничего из своей биографии не вспомнил в этот наэлектризованный миг, лишь ощутил – услышал – собственный мозг, чётко, промасленными поршнями, толкающий двигатель в голове. Ещё одно невесомое мгновение – и замрёт это адское тиканье…

…Нил встал рядом с Воссом и Милой, вскинул – о, господи, не автомат, винтовку, самую настоящую винтовку – и прижался ухом к прикладу…

– Целься! – разлетелось эхом по пространству двора.

Барабаш закрыл глаза…

…И вдруг всё сказанное этими тремя из трибунала приобрело совершенно материальный облик, собралось, как детские кубики, в осмысленный текст. Егор ощущал этот текст почти физически, словно тот был прибит в черепе где-то на уровне темени. Он мог бы поклясться, что никогда память его не была так крепка, а сознание так ясно.

– Стойте, – Барабаш сделал шаг вперёд. – Вы не дали мне последнее слово!

– Слово? Чтобы ты ещё раз унизил русский язык? – Нил не отрывал прищуренный глаз от прицела.

– Вы сами, вы все… Говорите безграмотно, коверкаете речь! Если вы судите других, то должны быть, по крайней мере, безупречны! Кристально безупречны!!!

Нил оторвал щёку от приклада, подал знак остальным.

– Что ты сказал?

Барабаш набрал воздух в лёгкие, удивился, как жарко ему вдруг стало, будто не стоял он на декабрьском ветру в пижаме и куцей куртке, а вышел из протопленной избы. С этими ублюдками следовало петь по их же нотам. Зря он, что ли, в студенческие годы вымучил свою четвёрку по русскому на журфаке?

– В каждой, сказанной вами фразе, – уродство. Вы не слышите себя! – крикнул он троице. – Вы способны лишь пенять другим на ошибки, а сами греховны не меньше!

Ему не ответили. Но и не выстрелили. Пока. Барабаш призвал на помощь все, таящиеся в закоулках памяти, филологические знания, заслонил рукавом глаза от света и продолжил:

– «Приговор следует», «приговор «требует»… Приговор не может ничего требовать и не из чего следовать, вы не чувствуете язык? «Торговки творогом» – уродливая звукопись, преступный фоноряд. Дальше… «9-й канал брал интервью»… Канал ничего не может брать! И «гореть» канал не может!!! Что вы несёте? А «процедура обрезания» – вопиющий канцелярит! И «вышеперечисленное» – канцелярит! Чу! Что это? Скрип? Скрежет? Это Пушкин с Гоголем в гробу переворачиваются, когда слышат вас!

Ему показалось? Или всё же было сказано «пли»?

Последовал выстрел-свист, Егор ощутил, как индевеет его позвоночник, становится хрупким, стеклянным и рассыпается в мелкое крошево. И тело его, потеряв стержень, некрасиво опадает на стылую землю, точно кожура от ливерной колбасы. И глаза заливает чем-то коричневым, с неровными круглыми дырками, как будто сидишь внутри маленького катышка керамзита, и сам ты маленький, пего-рыжий, и смотришь на мир сквозь ноздреватую стенку…

… А боли нет. Только рядом с глазами – сапог, такой огромный, в белёсых разводах уличной соли вперемешку с грязью…

…И голос: «Унесите».

* * *

Он просыпался медленно, как после дешёвого наркоза. Холодная ладонь на его лбу убирала забытьё, нанизывала на пальцы вязкий липкий сон, как мотки свалявшейся пряжи.

– Женя?

– Тихо-тихо, мой друг, не кричите!

Барабаш открыл глаза.

Камера была узкой, длинной, холодной.

– Где я?

Он приподнялся на локте и поглядел по сторонам. Голова сильно кружилась, и человек, сидевший рядом с ним на коленях, очень долго фокусировался, не желая принять единый облик.

– Как вы себя чувствуете, дружище?

Голос был ласковый, тихий, как у покойного деда. Барабаш сильно зажмурил глаза, чтобы прогнать наваждение, но когда открыл их вновь, ничего в окружающей обстановке не изменилось: тот же узкий подвал с крохотным прямоугольником оконца где-то наверху, бетонный пол, устеленный соломой и тряпками, и пожилой человек, участливо наклонившийся к нему. Вид у мужчины был «профессорский» – бородка клинышком, нелепое для ситуации кашне в «турецкий огурец», свисающее с шеи, и виноватые интеллигентные глаза за толстыми стёклами очков.

– Вы потеряли сознание.

– Всего лишь? Меня ведь расстреливали… – Егор с жадностью выпил кружку воды, поднесённую к его губам незнакомцем.

– Расстрела не было.

– Но я слышал выстрел…

– Они намеренно отвели автоматы. Иначе бы мы с вами не разговаривали.

– Кто вы?

– О, простите. Позвольте представиться: Аркадий Маркович Дворкин, профессор кафедры филологии. Ваше имя я уже знаю.

К Барабашу медленно возвращалась память. Его оставили жить! Жить!

– Вам невероятно повезло, мой друг, – продолжал Дворкин. – С вашими ошибками в репортажах… Они должны были на месте, не церемонясь… Сейчас расстреливают и за меньшие провинности. За один только ненужный мягкий знак в глаголах. Без суда и следствия.

– Кто ОНИ? – нарочито громко спросил Барабаш.

– Тише-тише! – профессор бросил взгляд на железную дверь. – Они – это граммар-наци. Ходят по трое, как когда-то карательные революционные трибуналы по Петрограду. Ваша троица мне знакома: Нил – унтерлингв. Восс – фонопурист. И Людмила – ёфикатор.

Барабаш вспомнил, как Мила придиралась к отсутствию у него в статьях буквы «Ё», Восс зверствовал по поводу неправильно произнесённых слов, а Нил… Нил, в сущности, готов был убить его за всё сразу.

– Здесь слышимость невероятная. До меня долетело слово в слово всё, что вы им сказали. Браво, молодой человек! Это смело, а главное, невероятно! Обвинить граммар-наци в допущенных языковых ошибках! Их следователь из отдела собственной безопасности сейчас наверняка «работает» с вашим трио.

Словно в подтверждение слов профессора о слышимости, в камеру влетел женский крик, затем череда выстрелов и – завершающим аккордом – колоратурный стон.

– Это учительницы русского языка и литературы из моего Василеостровского района. Соседки, так вот. Одна исправила ученику «ни при чём» на «не при чём» в диктанте. Другая сказала на родительском собрании: «Увеличение с геометрической прогрессией».

– А как надо? – с ужасом вымолвил Барабаш и сразу осёкся.

– В геометрической прогрессии.

– Да-да! Конечно! Я знаю, просто это ведь оговорка?

– Возможно, – Дворкин помедлил, – но учителям русского языка такое не прощают.

Барабаш встал, покачнувшись, едва удержался на ногах и подошёл к стене, по которой струйками стекали капли влаги.

– Я не понимаю… Граммар-наци объявили карательную войну?

– Не всем, молодой человек, не всем. Только тем, кто имеет отношение к языку и позволяет себе роскошь ошибок. Учителя, профессора или, как вы – властители умов, журналисты. Больше всего достаётся писателям. И издателям. Потому что писать, а тем более издавать безграмотные книги, по их философии, достойно немедленной смерти. Впрочем, не могу не признать, что они совсем уж не правы…

Егор резко обернулся, и голова закружилась вновь.

– Так вы их оправдываете, профессор?

– Отнюдь. Я считаю, что те, кто берётся за перо или подносит микрофон к губам, а в особенности те, кто учит новое поколение, просто обязаны быть грамотными. Язык наш, безусловно, этого стоит. Но методы граммар-наци слишком жестоки. Вашу коллегу, журналистку Машу Анциферову, расстреляли вчера только за то, что она написала «в течениИ»…

– Может быть, она имела в виду течение реки?

– Конечно, нет. Она хотела написать «в течение года»… А написала «в течениИ».

Барабаш поморщился.

– Что же будет с теми, кто говорит «звОнит» или пишет «приДти»?

– Если это простой обыватель, то ничего. А вот те, кто призваны влиять на общественное мнение, вещать с трибуны, писать – тех ждёт сиюминутная смерть. Вот был такой писатель Валерьян Смолянский… Был… Не жаловал «Ё». А ёфикаторы среди граммар-наци – самые изощрённые садисты. Не буду говорить, что с ним сделали. Анну Хромых из «Вечерних новостей» отравили тирамису за то, что она это самое тирамису просклоняла в эфире. Евгения Мирвича с Центрального канала порезали на мелкие кусочки, потому что в своей кулинарной передаче он произнёс «порезать помидоры». И это после того, как его раза три предупреждал аноним в прямом эфире, что помидоры можно только нарезать, а порезать палец. Они не ограничились пальцами… Страшно всё это вспоминать…, – Аркадий Маркович потёр виски. – Каминский… Вы знаете что они сделали с Каминским? За ударение на последнем слоге в слове «аэропорты» повесили прямо в студии на его же панталонах. ПортАх, то есть…

Дворкин тяжело вздохнул, с хрипом откашлялся.

– Сейчас вот с нашим братом-филологом расправятся и примутся за воспитательниц детских садов. Вполне логично: те формируют грамотную нацию. А у девочек-то этих чаще всего среднее образование, да и приезжих большой процент, где уж там им соответствовать. Потом на очереди учителя младших классов.

Профессор обхватил голову руками и продолжил бесконечное перечисление имён, публичных и неизвестных, с которыми расправились за последний месяц граммар-наци.

У Егора пересохло горло, забилась жилка под глазом.

– А вы, профессор? Как вы оказались здесь? – Барабаш подошёл к нему и сел рядом на плохо сколоченную деревянную скамью.

– В своих лекциях в спорных моментах я периодически злоупотреблял понятием «двойная языковая норма». Можно сказать «твОрог», а можно «творОг». Или «крыжовенный» и «крыжовниковый». Двойной стандарт. Они посчитали это уловкой, отходом от канонов. Они ненавидят двойные нормы. Мне сделали первое предупреждение: позвонили и в подробностях описали, что со мной сотворят. Я начал избегать лексем, провоцирующих их. То было месяцев пять назад, и я думал, что от меня отстали. О, нет! Они следили за каждым моим шагом, за каждым словом – написанным и произнесённым. А погорел я на том, что сказал «моя супруга увидела саму себя в героине повести»….

– А что здесь не так? Что-то с героином?

– Ценю ваш юмор, хотя сейчас и не до него. Дело в слове «супруга». Если бы так сказал слесарь, было бы допустимо. Но я – профессор филологии. И еврей. В одной этой фразе я допустил две ошибки.

– Не следует говорить «моя супруга»?

– Именно. Надо «моя жена».

– А вторая ошибка, никак не пойму…

– Не «саму себя», а «самоё себя».

– Но Аркадий Маркович, это смешно! Архаичная ж форма! Прямо двадцатый век какой-то! – Барабаш возмущённо стукнул ладонью по деревянной скамье.

– Я ведь говорил, они не признают современных двойных стандартов…

Раздался мощный хлопок. Маленькое отверстие окна у самого потолка пролило яркие оранжевые блики на шершавую серую стену камеры.

– Что это? – Егор настороженно повернул голову.

Послышался треск, и на потолке заплясали отсветы огненных сполохов.

– Я здесь трое суток, молодой человек, – вздохнул профессор. – Каждую ночь они жгут книги.

– Что?.. Такое уже, кажется, было однажды в истории! Потомки Геббельса?

– Вы имеете в виду Bücherverbrennung – сжигание книг? Так ведь для нацистов важно было имя автора и, собственно, смысл написанного. Самое страшное, что для граммар-наци это всё не имеет абсолютно никакого значения. Главное – есть ли ошибки или опечатки в тексте.

– То есть смысл в книгах может быть идиотский, им это не важно?

– Нет. Их идеология в грамотности. Умная книга горит точно так же, как и пустая.

Послышался лязг открываемой железной двери, и на пороге выросла коренастая фигура охранника.

– Дворкин? На выход.

Аркадий Маркович вскочил, завертелся, зачем-то завязал кашне узлом и, повернувшись к Барабашу, зашептал:

– Прощайте, Егор Алексеевич! Вы выиграли время – вас пока не убили.

Барабаш пожал ему руку, хотел было что-то сказать – но что уж тут скажешь!

Когда за профессором закрылась дверь, он долго сидел на деревянной скамье, обхватив голову обеими руками, и думал о том, почему его самого не забрали раньше: он, и правда, к языку относился очень халатно, а ведь русское слово-то кормило его многие годы. И вспомнился один комментарий в его блоге: «Не до всех ещё дошли наши руки. Но каждый на учёте».

* * *

Нил молча кивнул охраннику, чтобы тот ушёл, сам сел за длинный стол, заваленный бумагами и гроссбухами, и указал глазами Егору на единственный металлический стул, привинченный к полу. На некрашеных стенах висели портреты Розенталя, Щербы и Шишкова – по лицам Барабашу не знакомые, но таблички с их именами на рамах были нарочито огромные – видимо, для таких неучей, как он.

На единственном узком прямоугольном окне, похожем скорее на амбразуру, стояла решётка в виде креста. Толстые прутья крали и без того скудный свет дворового фонаря, и если бы не старая цеховая лампа-таз, подвешенная почему-то к косяку двери, а не к потолку, то в кабинете был бы полнейший мрак. Вся обстановка, портреты, освещение, а особенно крестовая решётка навевали мысли о декорации к какому-то фильму об инквизиторах.

Егор опустился на ледяное сидение и ощутил, как холод мгновенно схватил его за копчик цепкой лапкой, растёкся по позвоночнику, передал мелкую дрожь в череп. Ещё миг – и озноб захватил его уже целиком, будто он присел на трансформаторную будку.

– Куришь? – Нил протянул бело-красную пачку сигарет.

Барабаш помотал головой и сразу пожалел об этом. Последний раз он держал в зубах сигарету подростком, теперь же невероятно остро ощутил потребность чем-то отвлечься от живодёрских взглядов филологов и присутствия унтерлингва Нила.

– Ты жук, Барабаш, – Нил зажёг сигарету и с наслаждением выпустил колечко дыма. – Как утёр нам носы!

Егор пожал плечами.

– Навозный, но везучий жук.

– Лучше быть навозным, чем мёртвым, – Барабаш поёрзал на стуле.

Нил долго смотрел на него, потом усмехнулся и потряс перед его носом папкой.

– Вот это твоё личное дело. Видишь, оно толще других. Посмотри-посмотри! – он полистал страницы. – Тебя надо было хлопнуть уже за первые свидетельства. Ан нет! Тут на каждом листе улик против тебя на расстрел, а наши органы почему-то тянули. И Женю вот послали к тебе, а доносы она делала хлипенькие, максимум – на публичную порку. Влюбилась, что ли?

О Жене ему вспоминать совсем не хотелось.

– Я всё же закурю, можно?

Нил протянул ему пачку, Барабаш суетно выхватил сигарету и жадно затянулся. Тут же закашлял – сказался почти двадцатилетний перерыв, но ощущение вкуса табака, пусть и дешёвого, было в тот момент живительным. Сквозь сизоватую кисею он разглядывал Нила и с некоторым удивлением отметил, что тот был чем-то внешне похож на него самого. Во всяком случае, фотография в паспорте, который сейчас неизвестно где, как будто даже больше подходила этому граммар-карателю, чем Барабашу: те же рыжеватые вьющиеся волосы, узкое лицо, тонкий прямой нос и чуть прищуренные серые глаза. Егору стало не по себе. Впрочем, у него типичная физиономия, молоденькие стажёрки на телестудии вечно путали его с кем-то. Он смотрел на Нила и не мог понять, что в данную минуту испытывает сильнее – ненависть к лингво-садисту или благодарность за то, что всё же не убил, пощадил.

Барабаш сделал ещё одну затяжку и положил дымящуюся сигарету в фарфоровое ухо-пепельницу.

– Профессор Дворкин… Что с ним?

– А как ты думаешь, жабий потрох? Что вообще может ждать филолога, пренебрегающего нормами русского языка?

Барабаш с ужасом взглянул на Нила.

– Ему хотели вырвать поганый язык, чтобы больше не смог поставить ударение на неправильном слоге. Потом вспомнили – он ещё и пишет. Думали отпилить кисти рук. Ну, и пальцы ног – мало ли, находятся ведь умельцы-ногописы, по клавиатуре стучат не хуже, чем верхними конечностями. Во-ооот, – Нил помедлил. – Но потом сжалились, вспомнили, что всё-таки большую часть жизни говорил и писал правильно. И просто дали ему пистолет. Он сам пустил себе пулю в рот, умница. Так-то.

Барабаш снова схватил из пепельницы свою сигарету и затянулся, теперь уже без кашля.

– Ваше общество, – слова были какими-то ватными, не шли на язык, – Ваше…

– Наша партия.

– Да, ваша партия… Методы… – Барабаш осёкся под взглядом Нила. – Это несправедливо! Есть же люди – дислексики, дисграфики. Они просто не могут быть грамотными, это физический недостаток. И встречаются часто, я знаю, я делал о них репортаж. Нельзя всех судить одинаково!

– Никто не спорит. Мой родной брат легастеник, с детства путал местами и буквы, и цифры.

Егор в недоумении взглянул на Нила.

– Путал?

– Путает. Жив он, жив. Потому что не лезет в писаки и ораторы. А значит, не влияет на мозги нации. Он простой дантист, молчун. Был бы журналистом или филологом, я бы первым поставил его к стенке. Мы, языковые чистильщики, должны иметь безупречную анкету.

Выражение «языковые чистильщики» заставило Егора невольно улыбнуться – он вдруг представил, как они языками вычищают-вылизывают грязные тротуары и отхожие места.

– Мы должны быть строги к себе в первую очередь. И ты, Барабаш, своей предрасстрельной речью чуть было не лишил меня погон, а Восса свободы. Не думай, что я тебе это прощу.

Дверь с железным крёхом отворилась, и коренастый грамотей-опричник впустил в комнату Милу. Барабаш узнал её по полушубку и кепке, но она тут же скинула их прямо на пол, подошла к Нилу и присела на кончик стола. Егор вспомнил, что в троице она была ёфикатором. Щёки девушки пылали – видимо, ей было жарко, и Барабаш поразился красоте её тонкого лица, длинным волосам цвета пшеницы и изящной шее. Глаза же были водянисто-голубыми, чужими, портили образ.

– Вот Мила простить тебе не может манкирование любимой буквой «Ё», – Нил по-свойски похлопал её по колену.

Мила проткнула Егора мёрзлым взглядом.

– Барышня не во всём права, – набрался смелости Барабаш. – Мне вменяли в вину, кажется, две фразы: «совершЁнный акт насилия» и «всЁ повторять историю».

Мила встала со стола и, не отвечая, подошла к окну, отвернулась, погладила пальцами приклад прислонённой к подоконнику винтовки Нила.

– Так вот, – продолжал Барабаш, воодушевлённый тем, что его не перебили. – Ты контекст неправильно поняла. Я имел в виду «совершЕнный акт насилия». Он не свершился, а совершенен, идеален, понимаешь? Это не причастие, это прилагательное. Поэтому – пишется с «Е». И во второй фразе – надо не «всё», а «все». Это призыв, понимаешь, – все, мол, – повторять историю. Императив.

Он смотрел на Милу и думал о том, что даже спина у неё красивая. Она не повернулась, но ответила, обращаясь к Нилу:

– Я бы его всё равно расстреляла. Днём раньше, днём позже… По-любому, попадётся на каком-нибудь ляпе.

Нил стукнул ладонью по столу, и Барабаш вздрогнул, снова почувствовал холод металлического стула.

– Значит так. Я пока ещё главный! – он повернулся к Егору и подозрительно ласково произнёс, – Любишь язык?

– Свой во рту? Или русскЫй? – с вызовом спросил Барабаш.

Нил захохотал.

– Оба. Вот что. Напишешь диктант. Завтра. Допустишь одну ошибку – отрежем язычок – тот, который во рту. Допустишь две ошибки – подстрижём ещё и пальчики. Ты ведь их тоже любишь, не правда ли? А за третью ошибку отдам тебя ей, – Нил кивнул на Милу. – И тогда, журналист, я твоей ничтожной персоне, и правда, не позавидую.

Снова заплакала усталая дверь, и под колючие, неприятно щекочущие совесть взгляды Розенталя, Щербы и Шишкова, укоризненно глядящих с портретов, Барабаша вывели из кабинета Нила.

* * *

Ночью он почти не спал. Вертелись тяжёлые мысли в голове, да и новый сокамерник, конферансье Смушкин, всё стонал и причитал на разные лады, вытирая обильные слёзы рукавом бабьей кофты. От Смушкина Егор узнал, что в школах и детских садах уже тайно установили подслушивающие устройства, а среди учителей и воспитателей чуть ли не половина осведомителей.

«Надо как-то пережить этот чёртов диктант!» – непрестанно думал Барабаш.

Он отчего-то был уверен, что текст ему дадут, хоть и заковыристый, но знакомый по студенческим конкурсам. Что-то типа замусоленной филологами истории о «дощатой террасе, на которой веснушчатая Агриппина Саввична (чтоб ей, собаке, пусто было) потчевала коллежского асессора Аполлона Фаддеевича»… Или «Фаддея Аполлоновича»… Что он там ел у неё? «Винегрет и прочие яства?» Под «аккомпанемент виолончели», старый энурезник? Чтоб его вместе с Саввичной стошнило этим винегретом!

Барабаш злился сам на себя. Даже этот знакомый с первого курса текст он правильно бы уже не написал! Да и, поразмыслить, тот, кто не сделает ни одной ошибки – н-е-н-о-р-м-а-л-е-н! Это мутация мозга – быть дистиллировано грамотным!

Наутро ему дали пахнущий опилками чай сургучного цвета, миску с едва покрывающей дно жидкой кукурузной кашей и кусок серого хлеба. Барабаш долго скоблил хлебом по миске, жадно всасывал губами намокшую корку, с языческим удовольствием грел руки об эмалированную кружку.

Ныло тело. Суставы, казалось, впитали подвальную сырость, набухли, изводили его ноющей болью – сказывался недавно перенесённый приступ полиартрита и вечное его наплевательское отношение к лечению. Барабаш то и дело потирал ладонью колени, кряхтел по-стариковски, не стесняясь Смушкина, и боролся с подкатывающей к горлу истерикой. Мысли о близости предстоящей сегодня экзекуции вытеснили все остальные, изощрённо мучили его, превращали в инвалида.

Его привели в ту же комнату, где он был накануне, усадили на тот же металлический стул, дали в руки жёсткую папку с прикреплённым к ней линованным листом. Когда конвоир вышел, Егор попробовал привести голову в порядок, успокоиться, насколько возможно, унять психоз перед диктантом. Но молчаливые праведные взгляды филологов с портретов на стене отвлекали от попытки расслабиться, внушали совсем не те мысли, распаляли его злость. Он начал думать о том, как бы расправился со своими мучителями, и нашёл в этих мыслях немалое блаженное утешение. Фантазия живо подсказала, как хорошо было бы распять Нила здесь же, в его собственном кабинете, – да хоть на этой оконной решётке, напоминающей крест. Он с удовольствием представил, как бы тот извивался, просил о помощи, скрючивался от судороги. От этих мыслей Барабашу заметно полегчало.