Текст книги "Соавторы"

Я зависла с этой мыслью, порефлексировала всласть, напиталась волшебной магией узнавания. Сомнений быть не могло.

«Вы из Питера?» – осмелев, написала я на его стене, приложив деньрожденьческую открытку с котами, поющими на фоне Фонтанки. Он ответит, обязательно ответит…

С тех пор как я рассталась с Лёшкой, меня совсем не тянуло к парням. Я даже думала, что подцепила фригидность, именно подцепила, как вирус, передающийся капельным путём. Но сейчас, глядя в глаза Мирону, я понимала, что расцветаю в самом прямом смысле слова. Фантазировалось по его поводу много и безобразно нескромно. Я посмотрела на своё отражение в зеркальном шкафу в прихожей. Да, я не Мерилин Монро, ну и что! Помечтать-то я могу! И в своём тексте я – бог и творец. Могу соединить любых героев, даже неподходящих друг другу – соединить навсегда, крепким брамшкотовым узлом.

Сев за компьютер, я быстро набросала сцену соблазнения Катерины. В животе ухало, пока я творила. Героиня сопротивлялась как могла. Я представляла себя на её месте, и мне становилось немного озорно и хулиганисто. И хорошо. Быть писателем, по моему разумению, это уметь рулить собственной сублимацией через героев, проживать за них всё. Да, и смерть тоже. Говорят, Флобер чуть не умер, когда отравил Эмму Бовари.

Я иногда думаю о смерти, да. Некоторые психологи считают, что до двадцати лет восприятие смерти лёгкое, и умирать не так страшно, как, например, в сорок. Я не знаю. Наверное, когда мне будет сорок, если, конечно, доживу, я смогу сравнить. Но мне сейчас восемнадцать, и страшно, мама. Страшен не сам факт смерти, а умирание. Хотя, если честно, меня всегда интересовало, что там, за занавесом. И особенно – что происходит с сознанием. В детстве я часто пыталась поймать момент засыпания: вот я ещё в реальности, ещё вижу ромбики на обоях, ещё слышу, как свистит птица за окном, – и… уже падаю в сон. Я так стремилась «засечь» этот миг, и, конечно, у меня никогда не получалось. Со смертью подобный эксперимент ещё сильнее хотелось бы проделать, только как потом рассказать о нём?

Звонок скайпа прервал мои свинцовые размышления. На экране высветилась мордочка ученика. Я натянула на лицо улыбку и ткнула пальцем в нужную кнопку.

* * *

Мирон не ответил мне на вопрос о Петербурге. Я ждала, как мне показалось, вечность, то есть до самого вечера. Каждую свободную минутку я залезала на его страничку и проверяла, нет ли от него весточки. Тишина убивала, а увидев, что он в сети (загорелся зелёный кружочек под его аватаркой), я с грустью поняла: моё сообщение он видел, но не счёл нужным ответить. Конечно, он прав: мы не знакомы, зачем вступать в переписку с непонятной девчонкой, очень отличающейся от его девушек. Или, может, это тайна? Мирон не хочет, чтобы все знали, откуда он? Глупости.

Белка пришла поздно, и по её взгляду я поняла: что-то произошло. Она молча кинула рюкзачок на стул и посмотрела на меня так, как будто я вылила ей на голову суп.

– Зачем? – только и сказала она.

– Что «зачем»? – напряглась я.

– Зачем ты ему написала? На стене!

Я почувствовала, как покрываюсь рваным румянцем. Белка приблизила ко мне лицо и заглянула в глаза.

– Дурочка, зачем ты пытаешься с ним переписываться? Мы же договорились с тобой! Никаких контактов. Ты – автор, он – твой герой. Точка. Мы не должны смешивать две параллельные реальности. Ты слышишь меня?

Её пальцы нервно теребили пуговицу жакета.

– Но, Бэлл. – Я попыталась улыбнуться. – Не понимаю, что тебя так взвинтило? Мы же вводим в книги реальных людей. Каргу Ефимовну, например. Лёшку бедного вон сколько раз убивали, на кол сажали. С Мироном не так?

– Не так, – после паузы сухо ответила Белка. – Мы изначально с ним не были знакомы. И не будем. Ты поняла?

Я молчала. Белка рванула с плеча жакет, пуговица оторвалась с мясом и, упав, покатилась по полу.

– Я прошу тебя. – Белка облизала сухие губы. – Мы впервые подошли к тому, что втайне хотели обе: писать настоящую литературу, хорошие тексты, а не галиматью про сказочных тварей. Мы срисовали парня с реального профиля в сети, но его не существует, запомни, запиши себе на бумажке и повесь на монитор! Ты не должна приближаться к нему. Ни писать, ни торчать на его странице! Он там, за занавесом, а ты здесь, и так будет всегда. Заблокируй его профиль, нам достаточно скачанных фотографий. Нельзя, понимаешь, нельзя!

– Но почему???

Белка со свистом набрала воздуха и почти закричала:

– Я очень боюсь сглазить наш текст!

Вот это была новость! Я не узнавала мою Белку. От кого-кого, а от неё я совсем не ожидала такого расклада мыслей. Она обычно хохотала над всеми суевериями и язвила над приметами типа «положить монетку под пятку, чтобы сдать хорошо экзамен», «плюнуть через левое плечо, если чёрная кошка пробежала» и тому подобное. Я смотрела на Белку, чувствовала её предельную напряжённость и не знала, как мне реагировать. Я подняла с пола её пуговицу, зажала в кулаке и обняла Белку. Даже если я с ней полностью не согласна, я сделаю так, как она хочет. Я бесконечно люблю её.

– Белочка, не волнуйся ты так. Мирон даже не соизволил мне ответить. Вот, смотри! – Я схватила ноутбук, прижала его ребром к собственному животу и вошла на страничку Мирона. – Я удаляю свою запись про Питер. Видишь? Всё, её уже нет.

Белка тупо смотрела на перезагрузившуюся страничку – уже без моей записи.

– Ты обещаешь мне?..

В тот момент я была готова пообещать что угодно, лишь бы её взгляд хоть чуточку потеплел. Я чувствовала, как напряжены её плечи, в которые я ткнулась лбом, как внутри у неё натянуто всё до предела. Наконец она улыбнулась, и, будто выплыв из тяжёлого ступора, потрепала меня по волосам.

– Ну и умница, Маняш. Я же о тебе беспокоюсь в первую очередь.

Я сжала её в охапку и чуть не захлебнулась от волны нежности к ней: такая она хрупкая, худенькая, прощупывается каждая косточка. Девочка-мальчик, с короткой стрижкой и выступающими бусинками позвонков на алебастровой шее. Пахнет зелёным яблоком и корицей. Такая трогательная! Да я готова всё для неё сделать, всё, что она попросит! Не важна причина. Она просит – я сделаю. Сделаю всё ради неё. Сделаю даже больше. Убью ради неё. Да, мама.

Белка выдохнула, поморщила нос и слегка отстранила меня.

– Мань, надеюсь, ты не добавлялась к нему в друзья?

– Нет.

Во рту стало жёлчно-горько. Я впервые солгала Белке.

4

Белла Георгиевна Закревская должна была родиться в Петербурге, причём в самом его сердце, на одной из улочек, по которым ходил Достоевский. Она, Белка, вся собрана по молекулам из питерского дождя, мокрых крыш и мостовых, солнца, отражённого в окнах глубоких дворов-колодцев, из лепных кариатид в старых парадных, из отстранённости тихих проулков и колкого сизоватого дневного света, какой бывает только в этом городе. В её сутулости, острых лопатках, прозрачной коже, тонких веточках ключиц, голубых шнурках вен на кулачках, в её невозможной любви к чёрному и только чёрному цвету есть какая-то истинно петербуржская цифровая формула, которую знали Трезини и Воронихин, знал Цой, знали ленинградские битники и музыканты в переходах. Белка – это сам код питерского ДНК, и она это отлично знает.

Но Белка родилась в Сланцах, в замызганной панельной пятиэтажке с окурками на лестничной клетке, с видом на пустырь из окна крохотной комнаты и ржавым скелетом ракеты на детской площадке, убитой ещё в советские времена. По сути, её район – такой мини-Чернобыль: законсервированный упадок времён позднего тоталитаризма, остатки брежневского прошлого, поросшего травой и мхом. Таким она запомнила своё гнездо с детства, а сейчас Сланцы даже ничего, – мы ездили туда однажды на автобусе к Белкиным родителям, – но Белка всё равно воспринимает свой городок таким, какой он был прежде. И появляться там она совсем не желает. Малая Родина выдавила Белку Закревскую как конкремент.

Каким жестоким ураганом прибило к этой тихой сланцевской гавани евреев Закревских, имевших киевские корни и гордившихся прадедом – известным адвокатом с Крещатика, Белка не рассказывала никогда. Будучи первым, единственным и очень поздним ребёнком родителей-инженеров, она была, конечно, избалована, но избалована всё-таки «по-сланцевски»: могла умеренно безнаказанно хамить взрослым и помыкать ими в пределах скудного семейного кошелька. Детство её, конечно, не было голодным, но позволить себе вторые джинсы она не могла. Пару раз она сбегала из дома, но – как сама выражалась – из тупого подросткового бунта, устав от излишней опеки предков. Её возвращали, обласкивали со всех сторон, покупали на весь семейный бюджет какой-нибудь гаджет, и Белка успокаивалась. Сейчас ей за это стыдно. Я вот тоже сбегала из дома, но один раз, и не из бунта и лишней опеки, а как раз наоборот – чтобы привлечь к себе внимание. Мне было, кажется, десять. Меня быстренько вернули, и отчим так отдубасил меня, что больше попыток к бегству я не предпринимала.

Белка несёт по жизни свою евреистость с трагедийным пафосом. Бывало, её клинило, и она хваталась читать вечерами Тору и учить иврит (уже при нашем совместном житье-бытье). Потом бросала, впадала в депрессию, бегала по квартире в одних трусах, громко ненавидела мужчин за то, что они мужчины, и женщин за то, что они женщины. Пыталась курить, становилась на месяц жёстким веганом, влюблялась в каких-то старых кинорежиссёров (слава богу, издалека) и, снова вспомнив, что она еврейка, бежала на Лермонтовский проспект постоять у дверей синагоги. Просто постоять, «подышать воздухом». Наш единорожный редактор Люся, застав однажды Белку в период бесячести, уныло хмыкнула: «Обычная творческая личность, что с неё взять».

А у меня как-то всё ровно, вроде. Даже завидую Белке: у той и творческий кризис, и образцовая рефлексия, и желание выкрутасничать. Скорее всего, я не настоящий писатель в полном смысле этого слова. Я сажусь и работаю над текстом, несмотря на плохое настроение или не тот расклад звёзд. Ведь нет никакого другого способа написать книгу, чем сесть и написать её. А Белке нужен небесный вай-фай, без него творить ей не можется. Я думаю, она ведьма, потому что смогла найти меня, именно меня, распознать по моим глупеньким блогам идеального для себя соавтора, потому что никто другой ей в соавторы не подошёл бы. Мы выправили руку драпонами и единорогами, потренировались, «поюзали» их, как выражается та же Люся, всласть, и теперь у нас ткётся работа над настоящей книгой. Она будет хорошей, я знаю. Я бы нескоро решилась уйти от фэнтези в реализм, если бы не Белочкина поддержка.

А вот Белка до встречи со мной прожила девять кошачьих жизней. Её душа – исполосованная шрамами небесная плоть, тонкая и прозрачная, и сколько она выстрадала в жизни, я вижу по её чайным глазам.

Она любила, конечно, больше одного раза, но рассказала мне только одну свою историю.

Он был намного старше её, работал стоматологом в частной клинике и коллекционировал редкие книги. Они познакомились в супермаркете. У Белки не хватило денег на карте, а наличных с собой, как всегда, не было. Жора Самуилович – так его звала Белка – смело протянул свою карту, оплатил Белкины прокладки и джин-тоник, и на неё это произвело неизгладимое впечатление. Кавалер долго и деликатно ухаживал, Белка же, по жгучести собственного темперамента, горела изнутри нешуточным пламенем и всё ждала, когда он потащит её в кровать. А Жора Самуилович не спешил, выжидал, то ли присматриваясь к ней, то ли вслушиваясь в себя. Потом он познакомил Белку со своей старенькой еврейской мамой, и мама (о чудо!) Белку даже одобрила, несмотря на её, Белкину, любовь к чёрному цвету, парашютным штанам и стрижку «под пацанёнка». Жора Самуилович водил молодую подругу по театрам, знакомил с друзьями, такими же коллекционерами, сделал ей неплохую коронку на сломанный зуб и не стремился укорачивать дистанцию. Белку же прямо трясло – так она в него была влюблена, а в вялое либидо и импотенцию по младости лет она просто не верила. Встречались они год, и, наконец, Жора Самуилович дозрел до первой ночи с Белкой. Надо отдать ему должное, аллилуйя, он обставил событие с изысканным шиком: снял загородный дом под Зеленогорском, украсил спальню розами, купил Клико, устрицы и что-то ещё со сложным французским названием. Надо отдать должное, аллилуйя, и Белке: хотя за год у неё чувства перегорели, и желание секса с Жорой Самуиловичем скисло, но она и виду не подала. К тому же очень хотела завершить неначатое. Закрыть, как говорят психологи, большой такой гештальт. Лучше б она его не закрывала! Но Белка приехала на виллу, съела устрицы, запила Клико и нырнула с милым в шёлковые простыни.

Жора Самуилович старался. Белка сносила его попытки с закрытыми глазами. Когда она открыла глаза, ужаснулась: он был красный, как бакинский томат, и что-либо предпринимать было уже поздно. Жора Самуилович сделал с Белкой самое отвратительное, что может сделать мужчина: он на ней помер.

Эта история так повлияла на бедную Белку, что сейчас она ни о каких парнях и слышать не хочет. У нас с ней так совпало в этот период – обе одиноки, с похожими шрамами на сердце, притянулись друг к другу, и я не очень себе представляю, как бы мы писали, если бы был кто-то третий. Ну, в лучшем случае, конечно, и четвёртый. Если суждено появиться парням, пусть они появятся у нас с Белкой одновременно! Чтобы никто из нас не чувствовал себя ущемлённой. Ключевое слово – одновременно. Когда ты настолько врос в другого человека, как мы с ней вросли друг в дружку, появление у одной из нас мужчины просто несправедливо по отношению к другой. В этом Белка меня убедила в первую же ночь нашего знакомства, когда мы сидели на полу в этой квартире, с баночками пива, в слезах и соплях, рассказывая истории своих жизней, налаживая друг под дружку радиочастоты и настраивая все внутренние инструменты по одному камертону.

Белка называет себя «мужик-фри». Это как «childfree», только в отношении мужчин. Она считает, что, если в твоей жизни появляется мужчина, из неё непременно выходит что-то очень для тебя важное. Например, литература, если ты писатель. Или музыка, если ты музыкант. Или бизнес, если ты «деловая» – да, точно, тогда ты упустишь свои деньги. Отсутствие мужика само собой компенсируется – тем, что ты сама выбираешь. Идея не нова, но Белка была так убедительна! После ухода Лёшки свобода от отношений с парнями – любых, даже невинно-дружеских – давала мне кислород и питала целых два года.

Но с тайным появлением в моей жизни Мирона я начала сомневаться в вечности этой моей идеи. Как и в том, что эта идея моя.

Однажды я услышала ночью, как Белка во сне зовёт кого-то. Она называла его «мой хороший», но я точно знаю, что никаких «хороших» у неё в радиусе ста километров нет. Сон свой Белка наутро не помнила. Возможно, фантомные боли. Я бы всё отдала, чтобы она была счастлива, и, если у неё «хороший» появится, я буду бесконечно рада. Даже если мне придётся съехать с квартиры.

С родителями же у Белки отношения сложные, намного сложнее моих. Она не любит о них говорить, но я кожей чувствую её боль пополам с комплексом вины. Родители уже престарелые, и мне показалось, что Белка к ним несправедлива. Я бы таких родителей любила. Ох, как бы я их любила! Но не факт, что они любили бы меня.

* * *

Мирон долго мыл руки – тщательно, как-то по-хирургически. Тёр каждый палец, затем встряхнул кистями и взял с полочки под раковиной чистое полотенце – настолько белое, что казалось, оно было подсвечено изнутри холодной люминесцентной лампой. Было удивительно, как в этом заброшенном пыльном доме оказалась такая цивилизованная ванная комната, достойная неплохого загородного коттеджа. И что поражало больше всего: Катя утром осматривала весь дом, открыла все двери, но никакого намёка на потайные помещения не было. Она помнила только то, что они с Мироном как будто провалились куда-то, оказавшись в спальне с примыкающей к ней ванной и ещё одной комнатой, назначение которой Катя пока не разгадала.

– Ты должна быть мне благодарна, – не глядя на Катю, произнёс он и бросил полотенце в корзину с грязным бельём. – Я избавлю тебя от ненужной суеты. Твоя жизнь, по сути, изначально была ошибкой. Арифметический сбой во вселенной. Должно было быть на одну жизнь меньше. Но ты родилась. За это надо было бы наказать твоих родителей, но не беспокойся. Я найду их. Потом. Обязательно найду. Мы никому не должны прощать такие промахи.

Катя вжалась в стул, ощутив позвоночником ледяную перекладину спинки. От тряпки, которой был перевязан её рот, сводило скулы, но малейшее движение языком и зубами откликалось позывами рвоты. Мирон повернулся к Кате, постоял, пристально её разглядывая, потом сделал шаг к ней, и Катя задохнулась, с сипом всасывая через ненавистный кляп воздух напополам с морозистым ужасом. В звериной грации Мирона был гипноз и завораживающая сила, Катя видела приближение словно в рапиде – медленным и парящим. Даже не видела – ощущала чуть прикрытыми веками.

Мирон не спешил. Наклонившись к Катиному затылку, он втянул ноздрями её запах.

– Ты изумительно пахнешь, моя девочка.

Он сказал «моя» как-то особенно, певуче и другим тембром. Катя старалась не шевелиться: любое движение могло спровоцировать Зверя.

Он слегка провёл пальцами по её ключицам, и тело ответило крупной дрожью. Катя уже не стеснялась своей наготы, и мысли дёргались в голове, отскакивали, как шайба от бортиков дворового катка. Холодно. Холодно. Холодно. Но уже не так и страшно.

Она услышала звук льющейся воды и замерла. Мирон намочил губку, отжал и принялся водить ей по Катиной спине, от шеи к пояснице, останавливался и снова медленно гладил её острые лопатки. Губка была горячей, и в какие-то моменты Катя не могла понять – может, это Мирон сам касается её позвонков влажными губами.

Омовение – так он назвал то, что делал, – было для неё новой пыткой. Мирон объяснил, что перед тем, как Катя наденет подвенечное платье, необходимо совершить ряд процедур.

Он вновь намочил губку, уже добавив пахучего мыла, и принялся тщательно мыть Катино тело. Катя словно впала в анабиоз, не реагируя на движения Мирона и уже не смущаясь от того, что он дотрагивался до её интимных зон. Она закрыла глаза и лишь чуть заметно вздрагивала, когда ощущала его горячую руку вместо губки. Капли стекали по телу, и ей казалось – это стекает её кровь. Она старалась думать о чём-нибудь, кроме… кроме… В её голове вертелась мелодия, которую Мирон напевал сегодня утром, и Катя ухватилась за неё, как за маленький спасательный круг. Только не думать! Только ни о чём не думать!

– У тебя родинки. Как мило! И рёбрышки немного выпирают. Цыплёночек. Девочка. Ты пойми, я прав. Я никогда не бываю неправым. Ты не должна бояться. Помни: я исполняю мечты. Твои мечты.

Катя открыла глаза. Он стоял перед ней на коленях и вытирал махровым полотенцем. Мягкая материя превращалась в наждак, едва соприкоснувшись с кожей. Катя пыталась справиться с дрожью, но безрезультатно: мокрый металлический стул пожирал её тепло с удвоенной силой. Ныли лодыжки и запястья, плотно стянутые плетёными матерчатыми ремнями.

Мирон отошёл от Кати на два шага и остановился, рассматривая её. Он ничего не говорил и, казалось, даже не дышал. И это было самым невыносимым. Кате вдруг стало всё равно, что он сделает дальше. Лишь бы всё закончилось поскорее.

* * *

К моему великому удивлению, мне позвонили из «Дельта Лайф» и сделали предложение. Оффер, как у них называется. Осчастливицей была Илона, их кадровик. Она беглым речитативом зачитала мне условия работы, и от волнения я не поняла ровным счётом ничего, но Илона заверила, что оффер послан мне по электронной почте вместе с трудовым договором.

– Когда вы можете выйти?

– Сегодня, – выпалила я.

– Ну нет, – пшикула Илона. – Сегодня рабочий день уже начался. Приходите завтра ровно в девять.

Она ещё сообщила что-то важное про документы, которые надо принести, но уловив, что список также ждёт меня в почте, мой мозг отказался впитывать информацию. Мы попрощались, и я долго ещё стояла, глядя на своё отражение на погаснувшем экране телефона.

Когда ступор прошёл, я позвонила Белке.

– Мань, тебе нужна смена офисной одежды. Ты же не сможешь ходить каждый день в моём костюме, – после бурного ликования выдала Белка.

Она была, безусловно, права – просто необходимо срочно раздобыть одну базовую юбку и пару блузок на первое время. И хотелось ещё брюки, но наш бюджет их уже не потянул бы. Эх, почему я не попробовала устроиться к айтишникам? У них, как мне известно, ходи в чём хочешь – хоть в джинсах, хоть в свитере а-ля «привет, лыжня».

Я взяла из ящика отложенные на непредвиденные расходы деньги и вышла из квартиры.

Во дворе соседские дети играли в смерть и делали это талантливо. Их было трое: две девочки, чёрненькая и рыженькая, и белобрысый мальчик, всем лет по шесть-семь. Штанишки, футболочки, кепочки-панамочки, верные приметы тёплого северного мая. Бежевые тонкие ручки и ножки, не обласканные загаром бережливого питерского солнца. Белая капустница лежала на импровизированном одре из песка, мальчик стоял рядом, держа коробочку из-под йогурта. Чёрненькая девочка гнала его назад:

– Крышка нужна для гроба, принеси крышку!

Мальчик убежал и сразу же появился с пластиковой бутербродницей в руках. Наверняка взял на кухне без спросу. Ну, для благого-то дела не грех…

Дети положили бабочку в гробик, постояли, повздыхали.

– Ты была хорошей бабочкой, – сказала, наконец, чёрненькая. – Пусть земля… это… забыла!

– Сладкой? – подсказала рыженькая.

– Точно! Пусть земля тебе будет сладкой! – радостно воскликнула чёрненькая.

Вырыли ямку, положили гробик, сверху насыпали курганчик и по кругу натыкали клевера и мать-мачеху.

Снова постояли, сложив на животиках кулачки. Помолчали. Мальчик выпятил нижнюю губу, всхлипнул пару раз, рыженькая расплакалась.

Сердце моё разбилось.

До магазина я так и не дошла, решив пойти завтра после работы вместе с Белкой. Всё равно я ничего не понимаю в деловых стилях. Да и бабочкины похороны что-то душу разбередили.

Про утро следующего дня литературный классик написал бы, что оно выдалось сумрачным. А я не классик, поэтому для меня утро просто выдалось. Выходить из дома мне надо было в восемь, будильник я завела на пять тридцать: нужно было время привести гнездо на голове в порядок, одеться, запихнуть в себя завтрак (иначе меня укачает в маршрутке), ну и попрокрастинировать, конечно. Макияж я не жалую, но чёрт меня дёрнул немного подвести глаза! Ушла уйма времени, чтобы всё это смыть, я намочила блузку, и Белка долго сушила её феном. Когда мы глянули на часы, было начало девятого, и я рванула из квартиры, забыв документы, которые меня просила захватить Илона.

Но, видимо, звёзды сложились в этот день удачно, и от Рыбацкого до центра я добралась за рекордные сорок пять минут.

Надо сказать, что для тех, кто придумал офисы, уготовлена отдельная сковорода в аду. Я почему-то думала, что если я секретарь отдела, то буду сидеть где-нибудь в закутке, под дверью приёмной или, на худой конец, в небольшой комнате, которую мама с отчимом называют «канцелярия». Но Марианна Витальевна выделила мне стол в общем зале. Я не понимаю, как можно проводить дни, сидя в огромном помещении и будучи отгороженным от коллег тоненьким заборчиком-перегородкой в полметра высотой, пришпандоренным к краю стола. Такая интимная близость с соседями будила во мне дремлющего клинического мизантропа. Коллеги все пахли чем-то: тётка справа – тяжёлыми вечерними духами, парень слева – мятной жвачкой и немного по́том, мой визави – пирогом с капустой. В воздухе курилась суета, раздражение и – как я почувствовала – негласное единение против руководства, особенно против Марианны Витальевны. Меня выручала маска дебильной девочки, которую я как интуит заранее напялила. Меня не трогали. Временно.

Марианна Витальевна была исключительно хороша, уж не в честь ли моего выхода, как ехидно заметил мятно-потный парень. Безупречной кройки костюм (я даже представить себе не могла, сколько он мог стоить) сидел идеально, а я всегда подмечаю такие удивительные совпадения плоти и ткани: ничего не топорщится, не обтягивает, не собирается в мелкие складочки сзади и не болтается. И с косметикой и укладкой было полное волшебство – как если бы поколдовали голливудские визажист и парикмахер. Я представила, сколько у неё времени ушло с утра на приготовления себя к рабочему дню, и подумала, что даже если б мне не то, чтобы встать в пять тридцать, как сегодня, а вообще с вечера не ложиться, я бы всё равно не достигла такого идеального товарного вида. Впрочем, Марианна Витальевна наверняка жила не в Рыбацком, а где-то в центре, на Фонтанке или канале Грибоедова – где ещё такие королевы обитают? – и прогулка десять минут до офиса (а не маринование в плотно забитой маршрутке) наверняка добавила ей, выспавшейся, в отличие от меня, этот естественный персиковый румянец на скулах. Я попыталась также пофантазировать, что могло быть у неё с Лёшкой и как именно, и вообще не могла свести их в своей голове вместе. Ну совсем никак.

Толстенький паренёк с волосами, забранными в хвостик, установил на моём рабочем столе компьютер и гнусаво объяснил, что к чему, какие загружены программы и как проверять электронную почту. Говорил он со мной как с умалишённой, и я мысленно поздравила себя: мой план «чтоб никто не трогал» в коллективе сработал.

Паренёк нажал какую-то кнопку на клавиатуре и попросил меня придумать пароль, при этом демонстративно отвернувшись. Я смотрела на его широкий затылок и с трудом соображала, какие литеры надо ввести. Потом напечатала имя «Мирон» и дату его рождения. Компьютер, курлыкнув, проглотил наживку. Трудовые будни стартовали.

Я честно приступила к свалившейся на меня работе, а именно внесению правок в ворох документов, черновики которых осели штакетником на мой стол. Правки были сделаны чьей-то уверенной рукой фиолетовым фломастером, и мне даже показалось, иногда были излишними. Я, конечно, судила с точки зрения логики текста и русского языка, потому что в страховой кулинарии я не понимала ровным счётом ничего. Но я честно стучала по клавишам и не стремилась найти объяснений, лишь изредка отвлекаясь на стандартные вопросы новоиспечённых коллег и выуживая из закоулков подсознания тактичные ответы на почему-то интересующие всех темы: что я заканчивала, где работала, замужем ли и как я отношусь к корпоративным пятницам. На последний вопрос ответа у меня не было, потому что опыта корпоративных пятниц за свою долгую жизнь не накопила. Интуиция лишь подсказывала, что надо бы заранее придумать, как от этих пятниц отвертеться. Квасить в баре с чужими людьми, надоевшими до тритоновых печёнок за рабочую неделю, очень не хотелось. И, поскольку был вторник, время на отходные манёвры ещё достаточно.

Марианна Витальевна была со мной холодна и подчёркнуто дистанцирована. И меня это вполне устраивало. В течение дня я познакомилась с некоторыми директорами, чьими «чего изволите» мне предстояло стать. Это я раньше думала, мама, что, к примеру, китайцы и айтишники все на одно лицо, поди разбери, кто из них кто. А оказалось, белые воротнички директорской расы похожи друг на друга, словно сделаны под копирку. Для меня. Остальные сотрудники в офисе их вполне сносно различали, даже затылками. Я видела, к примеру, их напряжённые лица, когда входил ТОТ, КТО ПОШИРЕ, хотя все сидели к нему спиной. А когда появлялся ТОТ, КТО ПОУЖЕ, они все расслабленно продолжали болтать через свои заборчики-перегородки.

В общем, при умном подходе, за скучной рутиной можно увидеть вполне нескучное. Меня невообразимо тянуло написать кусок главы, ведь мы с Мироном остановились на самом интересном месте. Но как это было сделать незаметно от чужих пытливых глаз, я не представляла. И только в обеденный перерыв, когда коллеги справа и слева от меня вспорхнули, снисходительно проглотив мой отказ к ним присоединиться, я открыла электронную почту и напечатала самой себе письмо. В этом письме был кусок главы про «странную комнату», который вертелся в моей голове ещё с момента десанта маршрутки. Вечером я планировала открыть письмо дома на личном компьютере и перекачать написанный текст в файл с рукописью. Совесть меня совсем не мучила, я ведь тратила собственный перерыв на «личные нужды».

– Маша, вы мне нужны.

Я вздрогнула и молниеносно закрыла почту, даже не озаботившись сохранить написанный абзац.

Вспорхнув со стула, я рванула в кабинет Марианны Витальевны.

Взгляд мой сразу запеленговал на её огромном Т-образном столе три (три!) пустых чашки. Вероятно, в кабинете были посетители, и убрать посуду смуглая девушка Зуля, специально нанятая для подобных целей, а также для поливки цветов, просто не успела. Я остановилась у двери, не решаясь шагнуть к столу. Марианна Витальевна не смотрела на меня, а, отвернувшись к окну, выдавала срочное задание. Я понадеялась, что мой мозг автоматически запишет все её слова на резервную карту памяти, но мозг бунтовал. Сколько, сколько я ещё буду мучиться вот так? Задыхаться, унижаться, не в силах дать внятное объяснение, умирать и воскресать, удивляясь собственной живучести. Перед глазами выткалось лицо Мирона, его улыбчивые стальные глаза, родинка на левом ухе, такие до каждого атома родные черты… Я мысленно поблагодарила его за поддержку, набрала воздух в лёгкие и заговорила, прервав Марианну Витальевну на полуслове. Я говорила спокойно и холодно, что практически никогда не умела. К собственному величайшему удивлению, я всё разложила, как раскладывают пасьянс, карта к карте, не торопясь, не суетясь, не сбиваясь и не оправдываясь. Я не сумасшедшая, Марианна Витальевна. Не психопатка. Не идиотка. У меня есть недуг, он не заразный. Я никому не говорю о нём, потому что его очень сложно объяснить. У меня панические атаки. У меня спазм горла и сосудов. У меня варан в животе пожирает внутренности. Я сняла акваланг на глубине двадцати метров, и это кессонная болезнь высасывает мозг и сердце. У меня репетиция смерти, Марианна Витальевна…

Я не сразу поняла, что она держит меня за плечи и что-то лепечет в ответ. Я увидела, как за её красивой спиной шуршит Зуля, суетно хватая злосчастные чашки. Сквозь плотную вату я слышала, как Марианна Витальевна говорит что-то, фразы прерывисты, в моей голове оседали лишь обрывки. Девочка моя. Почему же сразу. Я распоряжусь. Не волнуйся. Тебя никто…. Тебя никто… Тебя никто… Больше…

Больше…

Я сделала то, на что никогда бы раньше не решилась. Это оказалось просто, мама.