Текст книги "Блудные дети"

***

А наутро выпал снег. То весеннее настроение, которое ещё вчера царило повсеместно в Москве, разом вдруг исчезло. Снова потянуло холодом, снова нахмурилось, снова захлюпало под ногами. Один ветер, казалось, был рад. Присвистывая, носился он по улицам и разбрасывал кругом себя хлопья мокрого, тяжёлого снега.

– Марток – надевай сто порток, – сказала мне мама и заставила надеть тёплый свитер.

Из дома я вышел в самом скверном расположении. Вчерашняя водка стучала у меня в висках, погода давила, внезапный откат к зиме злил чрезвычайно. Но главное, я чувствовал какой-то неизъяснимый и неуместный трепет. Я как будто ждал, что случится нечто важное, нечто такое, что опрокинет разом всю мою жизнь. Сначала я приписал это состояние спиртному, но потом решил, что причина всему Макс со своими масонами. Ожидая от сегодняшнего вечера чего-то невероятного, он, по всей видимости, и мне сумел внушить ожидание и трепет. В то же самое время я понимал, что ожидать от детского праздника какого-то чудесного, фантастического влияния – по меньшей мере, глупо и что разочарование – неизбежный спутник подобного рода ожиданий. Понимание, однако, не прибавляло спокойствия. Мысленно я обрушился на Макса, вина которого усугубилась ещё и тем, что он не явился на лекции. Это обстоятельство окончательно взбудоражило меня. Я чувствовал себя оставленным, как будто вдруг выяснилось, что мне одному предстоит исполнить неприятное и совершенно непосильное дело. С каким-то особенным нервным нетерпением я целый день ждал появления Макса. На лекциях я то и дело косился на дверь, на переменах я озирался и вглядывался в лица. Сердце моё стучало, в животе я ощущал пустоту и дрожь. Когда ко мне обращались, я пугался. Когда о чём-нибудь спрашивали – отвечал невпопад, потому что, как ни напрягался, не мог понять, чего хотят от меня. Что-то похожее я испытывал обычно перед экзаменами. «Ну в чём дело? – думал я в сильном раздражении на самого себя. – Ну не придёт он – мне же лучше… Вечером дома посижу… В масонов я всё равно не верю, да и дела мне нет до них… Детский праздник мне тоже… даром не нужен… Короче, никаких причин тащиться сегодня вечером по мерзкой погоде куда-то в Лефортово, у меня нет… Так чего же ты весь дрожишь?!»

Я и вправду не мог справиться со своим волнением. Я убеждал себя, что волноваться мне нечего. Я уговаривал себя забыть неудачную выдумку Макса. Я внушал себе, что вечер проведу дома: пораньше лягу спать или почитаю «Собаку Баскервилей». Я всегда читаю «Собаку Баскервилей» после трудного дня – помогает расслабиться. Я даже пытался представить, как приеду домой, переоденусь, напьюсь чаю, потом устроюсь с книжкой у себя на диване, закутаюсь в плед… Но волнение, а может быть, неясное предчувствие, не оставляло меня.

Макс появился в Институте только к концу дня: я встретил его в гардеробе. Он с напускным безразличием рассказывал двум «лингвистам» о вчерашних своих подвигах. При этом, конечно, врал как мерин. Увидев меня, он заметно оживился, оборвал рассказ и поспешил распрощаться с аудиторией.

– Слушай, что это за водка вчера, а? – на ходу объявил он мне вместо приветствия.

– Пить надо меньше, Макс. Где ты был?

– Спроси лучше, где я не был, – самодовольно ухмыльнулся он.

– Ну и где же ты не был?

– В MacDonalds`е не был…

Как ни странно, я обрадовался Максу, на которого ещё недавно злился и которого обвинял в дурном на себя влиянии. И пока Макс рассказывал мне о своей головной боли и не прекращавшейся дурноте, о том, что у бабушки его «очень кстати» заболела какая-то, кажется, двоюродная сестра в Ступино, и бабушка на несколько дней отправилась в Ступино выхаживать эту свою одинокую родственницу, так что мучимому похмельным синдромом Максу пришлось «в рань глухую» провожать бабушку на Павелецкий вокзал, – пока Макс излагал мне в подробностях все утренние свои злоключения, я испытал что-то вроде прилива нежности к своему непутёвому другу. Макс был очень бледен, синеватые круги лежали у него под глазами, к тому же, я заметил, что он поминутно щурился и хмурил брови – действительно, головная боль не оставляла его.

– Не в том, конечно, смысле, что она кстати заболела, – довольный своим каламбуром, объяснял он мне, – не дай Бог… то есть дай ей Бог здоровья… тьфу, тьфу, тьфу, – он так энергично принялся отплёвываться, что мне пришлось сделать шаг в сторону. – А в смысле, бабушка кстати уехала… Как раз пока её нет, Виктория…

– Мы едем сегодня к масонам или нет? – оборвал я Макса.

Несколько секунд он молчал, недоверчиво оглядывая меня.

– Конечно, – осторожно сказал он наконец, – а ты что… передумал?

– Нет, – вздохнул я.

– Тогда давай вот что… – он подтолкнул меня к вешалке, как бы приглашая одеваться, – давай сейчас по домам? Так?.. А в 6.30 возле ДК МЭИ… ДК МЭИ – это у нас что? Это у нас «Авиамоторная», так?.. Слушай, давай так… давай я заезжаю за тобой в пять… Идёт?.. Полтора часа-то нам хватит…

Я не знаю, как в других городах, но в Москве расстояние принято измерять минутами и часами. И на ваш вопрос: «Как далеко?» вам непременно ответят: «Столько-то минут». Расчёт Макса был прост: от моего дома до метро – минут пятнадцать. Точнее – семь минут пешком, потом несколько минут ожидания на остановке, потом любым троллейбусом или автобусом одну остановку до круга, что возле метро, а это ещё минут пять, ну и пара минут, чтобы дойти до «Сокола». От «Сокола» до «Новокузнецкой» – минут двадцать, плюс минут пять переход и ещё минут десять до «Авиамоторной» – всего примерно час. От «Авиамоторной» до ДК МЭИ, что в Энергетическом проезде, – ещё минут пятнадцать-двадцать пешком.

Я намеренно останавливаю внимание читателя на этих мелких и совершенно неинтересных подробностях. Очень скоро всё разъяснится.

Полтора часа хватало нам с запасом. Однако Макс появился у меня только четверть шестого.

– Проспал, – объяснил он своё опоздание. – Вроде и не пили много, а башка трещит целый день… Водка, я думаю, была палёная… Тут ещё вставать пришлось… ни свет ни заря…

– А где твоя… тётя лошадь? – спросил я, шнуруя ботинки.

– Это ты про Викторию?.. Дома сидит… чего ей ещё делать-то?.. Бабушки нет, она там хозяйничает… Блинов, говорит, нажарю…

– Ну-ну… – мне бы очень многое хотелось выразить Максу, но в тот момент напряжение моё достигло того предела, когда уже не просто говорить, но и думать о чём-то постороннем становится не под силу. Я весь дрожал, а ладони мои оставались влажными. Я думал только о том, чтобы поскорее всё разрешилось, чтобы приехать на место, а там уж хоть в масоны, хоть в зрители – всё едино – лишь бы определённость.

Макс тоже заметно волновался. Лицо его выражало озабоченность и вместе с тем растерянность. Я обратил внимание, что он принарядился, и это показалось мне смешным. Волосы он, не скупясь, набриолинил и, разделив пробором, аккуратно зачесал набок. При этом как-то по-особенному закрутил назад прядку надо лбом. Щёки и подбородок он тщательнейшим образом выбрил и обильно полил духами. Вместо обычной своей кожаной на меху куртки он нацепил длинное синее пальто из мягкой чуть ворсистой ткани, которое, кстати, очень шло к нему. Из-под пальто, я заметил, выглядывал синий шерстяной костюм. В то время в большой моде были так называемые солдатские ботинки – высокие, на толстой подошве, со шнуровкой. Так что не слишком богатые модники даже покупали у старух с Тишинки настоящую солдатскую амуницию. Макс же носил какие-то дорогущие боты, только имитирующие солдатские – из гладкой, мягкой кожи, на пластиковом полупрозрачном и ребристом ходу; кто-то пошутил, что «шнурки у Максима, наверное, шёлковые». Но, собираясь к масонам, Макс нашёл в себе силы расстаться на время с предметом своей гордости и обулся в изящнейшие штиблеты. «Откуда у него такие?» – подумалось мне. Действительно, я и не подозревал, что Макс хранит у себя дома щегольские туфли. Однако я решил не показывать Максу, что фраппирован его костюмом, к тому же, повторяю, мне было тогда не до этого.

Что касается меня, я и не собирался наряжаться. Единственное, что я предпринял, это облачился во всё новое: новые голубые джинсы, новый белый свитер с высоким горлом. Я был вполне доволен собой.

Мы вышли от меня в пять двадцать пять. Всю дорогу до метро мы молчали и, занятые своими мыслями, ни разу даже не обратились друг к другу. Я не помню в точности, о чём думал тогда. Помню только, меня чрезвычайно занимало одно чувство. Я как будто упивался предвкушением грядущих событий, странным образом не придавая значения самим событиям. «Возможно, мы увидим сегодня новых и особенных людей, – думал я, – может быть, даже масонов. А может быть, мы и сами станем сегодня масонами…» Здесь сердце моё замирало, потом проваливалось куда-то, потом выныривало и с новой, удвоенной силой принималось стучать – похожее ощущение бывает на «американских горках» и тому подобных аттракционах. И вот именно это ощущение и занимало меня. В масонов я никогда не верил, да и не в масонах тут было дело: я зачем-то пытался поддержать в себе то особенное, мучившее меня целый день, нервное возбуждение. А в какой-то момент, уже на улице, я вдруг ясно ощутил, что волнение оставило меня. Я был совершенно спокоен, однако, трепет, владевший мною весь день, я находил теперь приятным и уже сам не хотел расставаться с ним. Нарочно, точно поигрывая, я старался вновь вызвать его.

Из окна троллейбуса я наблюдал за машинами и изводил себя тем, что расшифровывал буквы на номерах – изнурительное, но неотвязчивое занятие. Я даже думаю, что это что-нибудь нервное. Такие навязчивые состояния порой просто одолевают меня. Помню, однажды я шёл следом за какой-то дамой, и вдруг мне пришло в голову, что вот если сейчас она повернёт куда-нибудь в сторону, и мы разойдёмся с ней, то ведь я никогда уже не узнаю, какого цвета у неё глаза. «Никогда! Никогда в жизни!» – вертелось у меня в голове. Это так напугало меня, что я прибавил шагу и, обогнав поселившую в меня ужас даму, заглянул ей в лицо.

Глаза у дамы оказались серыми. Выяснив это, я в ту же секунду успокоился и забыл о ней. Уже потом, вспоминая свой нелепый поступок, я смеялся над собой. «А что, если бы ты был близорук как Макс? Воображаю, что бы началось, когда, придвинувшись вплотную, ты стал бы разглядывать цвет её глаз!»…

Вот проехала мимо «шестёрка» с номером Х153РС. «Хрен редьки слаще», – лезло мне в голову. Вот «Москвич» О250РТ. «Орден рыцарей-тамплиеров… Тьфу! Ерунда какая!» И снова это сладкое томление… «Мерседес» Н777ТВ. «Нет трусов вообще… Идиотизм!» «Волга» М395ВН. «Масоны – враги народа»…

Только в метро я очнулся от этого наваждения. Часы на платформе показывали пять сорок. Мы с Максом опаздывали. Мечты, занимавшие меня дорогой, испарились, и я снова заволновался и засуетился.

– Да мы никуда не успеем! – закричал я на Макса.

Макс поморщился.

– Поедем по-другому, – важно объявил он.

– По какому другому?

– Другой дорогой… И чего ты так долго копался?

– Я?! Копался?!

В это время подали поезд. Двери разверзлись, толпа подхватила нас, занесла в вагон и тот же час рассеялась, выстроившись цепочкой под поручнями и заняв собой все свободные ещё уголки. Мы устроились под схемой, изучением которой и занялся Макс. Он очень серьёзно оглядывал её, шевелил губами и даже потрогал.

– Нормально, – сказал он наконец.

– Что нормально?

– Успеем…

Я не стал выяснять, что он там придумал. Я решил не вмешиваться, переложив тем самым всю ответственность за возможное опоздание на Макса. Конечно, здесь было некоторое малодушие, но тогда я не думал об этом.

Спустя десять минут, на «Белорусской», мы вышли из вагона, и Макс устремился в переход. Когда же мы оказались на Кольцевой линии, часы на платформе показывали без пяти шесть. «Новослободская», «Проспект Мира», «Комсомольская», «Курская», «Таганская», снова переход – на часах двадцать минут седьмого. «Площадь Ильича», «Авиамоторная», длиннющий, наверное, самый длинный в Москве, эскалатор наверх.

– Уже половина седьмого, – рычит Макс.

Наконец мы выскакиваем из метро и, сломя головы, Макс впереди, я за ним, несёмся сначала по Авиамоторной, а затем сворачиваем в Красноказарменную.

– Где-то здесь, – кричит мне, задыхаясь, Макс, – справа… поворот…

Вдруг он останавливается, крутит головой и тяжело дышит. Я смотрю на него и не понимаю, в чём дело.

– Прошли… – с трудом выговаривает он.

Ах, прошли! Да, действительно, «прошли». Делать нечего, возвращаемся. Вот наконец и поворот. Только теперь уже слева. Макс забегает в переулок, я за ним. Так и есть. Энергетический проезд. Вот слева высокое старое грязно-жёлтое здание с колоннами и лепниной. Вот таксофон. Нет только Майки. Времени – без четверти семь.

***

Как два дурака стояли мы возле таксофона и вертели головами. Макс всё никак не мог поверить тому, что Майка не дождалась нас. Он обошёл кругом Дворец Культуры, поискал другой таксофон – заглянул под каждый куст.

– Ты что, думаешь, она прячется? – спросил я.

Как только я понял, что Майки, а заодно и масонов сегодня вечером нам уже не видать, мною овладело какое-то безразличие. Я даже зевнул несколько раз. Но Макс просто не мог смириться с тем, что не стал масоном.

– Ну к-как мы могли опоздать! – вскричал он, с силой пнув железную ногу таксофона. – Ну как!

На Макса жалко было смотреть. На лице его было прописано такое отчаяние, что капли от мокрого снега на щеках вполне сошли бы за слёзы. Новое пальто его всё измялось и было забрызгано грязью. То же и брюки. Мокрые волосы растрепались, прядка надо лбом обвисла и стала похожа на чёлку Гитлера. Штиблеты, которые Макс впервые достал ради такого случая, совершенно потерялись под слоем буроватой жижи.

– И зачем я только поехал к тебе! А? Надо было в центре где-нибудь встречаться… Зачем я попёрся на твой… «С-сокол»…

– Сам же и предложил. Сам же и опоздал… Чего теперь?

– Вот именно… Чего теперь?

– Да ничего… В другой раз поедешь…

– Другого раза не будет. Она больше не позовёт… обидится…

– Ну не позовёт и ладно… Не очень-то и хотелось… Сейчас-то чего? Не ночевать же здесь.

Мы поплелись обратно. На Красноказарменной, возле МЭИ, Макс остановился, похлопал себя по карманам, достал из пальто сигареты и закурил.

– Напиться, что ли? – брякнул он, с удовольствием выдыхая перед собой облако серого дыма.

– У тебя никак голова прошла?.. А потом, Макс, тебя блины дома ждут…

Макс грустно усмехнулся в ответ.

– Хочешь, поедем ко мне на блины, – как-то вяло предложил он.

– Нет уж. Спасибо, дружище.

Он снова усмехнулся. Помолчали.

– Слушай, а чего это тебя понесло в объезд? – спросил я, вспомнив почему-то предложенную Максом «другую дорогу».

Макс скривился и пожал плечами.

«Если бы кто-нибудь наблюдал за нами со стороны, – думал я, когда мы спускались в метро, – то, наверное, решил, что мы приезжали сюда ради пробежки. А если бы за нами наблюдал человек с фантазией, он выдумал бы историю о двух чудаках, которые каждый день, принарядившись, приезжают в Лефортово, чтобы промчаться на всех парах по улице Красноказарменной. После чего “усталые, но довольные” возвращаются домой».

Да, я был уверен, что мы возвращаемся домой. Но как я ошибся! Поистине, это был день сюрпризов.

Усевшись на свободное место в вагоне, Макс немедленно согнулся в три погибели: упёрся локтями в коленки, уронил лицо на ладони и замер. Вид у него был невесёлый. Я просто смотреть спокойно не мог на эту скрюченную фигуру и, не выдержав, толкнул его в плечо.

– Макс! Ты что, с похорон едешь?.. Вот беда-то – на детский праздник не попали!..

Две девицы напротив с интересом наблюдали за нами, то и дело обмениваясь словечками и хихикая. Обе они были одеты во всё чёрное, шеи и руки их были обвешены какими-то железными побрякушками. Девицы смотрели на нас зазывно. Но нам было не до них.

– Какой мы шанс упустили! – не разгибаясь, Макс повернул ко мне голову. – Какой шанс!..

– Да какой шанс-то! – закричал я, но, опомнившись, понизил тон. – Какой шанс?.. Даже если там на самом деле были масоны, зачем они тебе? Ты что, всерьёз собираешься вступать в масонскую ложу? Зачем?.. Зачем тебе быть масоном?

Макс как-то странно, так что я слегка испугался, посмотрел на меня и спросил грустно:

– А чего ещё делать-то?

Признаться, я не нашёлся, что ответить. И только, чтобы не повисала пауза, проворчал себе под нос:

– Тебя туда всё равно не примут…

Поезд остановился. Девицы в чёрном встали и, стрельнув напоследок в нашу сторону глазами, вышли. Их места тотчас заняла сухонькая, седенькая, с замотанными в пучок тонюсенькими косицами суетливая старушонка, только что первой ворвавшаяся в вагон. Заняв собою одно место, она немедленно заняла другое сумкой. Это была довольно громоздкая хозяйственная кожаная кошёлка с двумя подковообразными ручками. Такая точно кошёлка из кожи болотного цвета была у моей бабушки. Бабушка ходила с ней по магазинам, а когда возвращалась, из сумки обычно выглядывали батон белого хлеба, горлышко стеклянной бутылки, покрытое зелёной фольгой, рыбий нос, букет зелёного лука и прочая снедь. Почему-то бабушка нипочём не хотела расставаться с этой кошёлкой. И сколько мы ни смеялись, сколько ни дарили ей новых, модных, как нам казалось, хозяйственных сумок, бабушка не сдавалась. И каждый раз кефир, батон и зелёный лук попадали к нам в дом исключительно в этой неуклюжей кошёлке, которую мой двоюродный брат прозвал «ридикюль Крупской». Глядя на старушку в метро, я вспомнил это прозвище. «Ридикюль Крупской», – подумал я. Мне стало смешно. Я повернулся к Максу, чтобы показать ему ридикюль Крупской, но Макс одним своим видом отбил у меня охоту веселиться. Разглядывая пассажиров, я как-то забыл про его «горе» и теперь, когда я снова наткнулся на эту бестолковую скорбь, я взъелся на Макса.

– У тебя, Макс, по-моему, крыша едет, – толкнул я его. – Ну ты ещё поплачь, поплачь!.. Тоже мне… вольный каменщик…

Макс молча выслушал и только тяжко вздохнул в ответ. Я тотчас пожалел, что сорвался на этом полоумном и даже несколько устыдился своих слов. И чтобы хоть как-то утешить Макса, я сказал уже примирительно:

– Ну чего ты, правда, Макс?.. Ну чего тебя, в пионеры, что ли, не приняли?.. Ну чего ты киснешь?.. Помнишь, ты говорил, что у тебя какая-то богемная тусовка есть?

– Меня туда тоже не принимают, – тихо сказал он, не отрывая глаз от ног vis-а-vis.

– Почему? – спросил я более из сострадания, чем из любопытства.

– Потому что я должен привести с собой интересного человека. Ну, не просто интересного, а какого-то выдающегося. Без этого туда не пустят… Я вот думал, кого бы…

– Ты чего? – я с ужасом уставился на Макса и даже чуть отодвинулся от него, потому что он вдруг перевёл глаза от ног старушки с ридикюлем на меня. Я и не подозревал у Макса такого взгляда. Он смотрел на меня как на добычу. Обыкновенно так смотрят вампиры в кино на потенциальных жертв. В этом взгляде азарт, жестокость, сладострастие, жажда крови и предвкушение удовольствия переплетаются в один адский букет.

– Выйдем, – хрипло прошептал Макс.

– Никуда я с тобой не пойду. Ты чего?

– Выйдем… пожалуйста, – он схватил меня за локоть и потянул. Страшный взгляд потух. Теперь он смотрел на меня просительно, и я понемногу успокоился – передо мной был прежний Макс. Но на всякий случай я решил сопротивляться.

– Да зачем нам здесь выходить?

– Ну я тебя прошу… ну пожалуйста… Я тебе сейчас всё объясню… Это что у нас? «Марксистская»?.. Мы сейчас на «Таганку» перейдём, и я тебе всё объясню.

Поезд остановился. Макс схватил меня за рукав куртки и вытащил из вагона.

– Что опять? Куда ты меня тащишь? – сыпал я вопросами. – При чём тут «Таганка»? Почему ты здесь не можешь объяснить?

– Сейчас всё объясню, – шептал Макс, – сейчас… сейчас…

Наконец мы пришли. Макс остановился, похлопал ладонью белый мраморный пилон, и как-то недоверчиво заглядывая мне в глаза, спросил:

– Ты мне друг?

– Ну точно! Крыша съехала у хлопца!.. – я отвернулся от него и сделал вид, что разглядываю ближайшее к нам голубое стрельчатое панно с барельефным профилем солдата в круглой шапке.

– Не, ну скажи! – настаивал Макс.

– Во-первых, об этом тебя надо спросить. А во-вторых, говори прямо, чего тебе надо.

Макс помолчал немного, точно собираясь с мыслями, погладил белый пилон и робко, заискивая, сказал:

– Пойдём со мной… на одну тусовку.

– На какую?

– На ту самую… на богемную.

– Ты хочешь, чтобы тебя не одного, а вместе со мной выгнали? – усмехнулся я.

– Нас не выгонят.

– Ты же говорил, что нужен выдающийся человек?

– Он у нас есть.

– Да-а?! И где же он? – я вытащил из карманов руки и стал крутить головой, изображая изо всех сил, что хочу отыскать выдающегося человека, только что бывшего здесь и вот затерявшегося где-то у меня под ногами.

– Это ты.

– Что-о-о?!!

Два этих коротких слова привели меня в бешенство. Клянусь, было мгновение, когда я хотел треснуть Макса по лбу. Но вместо этого я расхохотался. Проходившая мимо девочка-подросток шарахнулась от меня в сторону и потом долго ещё оглядывалась.

– Ну и за кого же ты меня выдашь? – хохотал я. – За гиганта мысли? За отца русской демократии?

– Ну… вроде того, – Макс был спокоен: очевидно, эта бредовая идея уже успела прочно овладеть им.

– Что это значит: «вроде того»?

– С тебя же никто не станет спрашивать диплома или там… удостоверения. Так?

– Ну, допустим.

– Мы скажем, что ты – молодой и подающий надежды философ, автор новейшей философской… доктрины.

Помню, что в ту именно минуту я испытал на себе, что такое потерять дар речи.

– Как ты себе это представляешь? – спросил я, опомнившись. – Если спросят, что за доктрина такая, что я скажу?

– Это не важно…

– Это тебе не важно, потому что я окажусь в дураках и я же получу пинка под зад!

– Ну ты же увлекаешься философией… доклады всё какие-то пишешь… А потом пойми, не важно, что именно ты будишь говорить. Главное, не молчать…

– Хорошо… Скажи мне, что за люди там соберутся.

– Разные люди… Известные… Ну какая разница, какие люди?

– Да? А если там философы?

– Чудак! Да пойми ты, дело не в том, что именно ты скажешь, а в том, слышали они это или нет. Главное – новизна, оригинальность и эпатаж. Хорошо, конечно, если б ты смог их шокировать!.. Но даже если и не получится – ничего… Можно смело говорить любую чушь, знай тверди: «Это моё мнение… Это моё убеждение. Даже если оно ошибочно, оно имеет право на существование, как и всякое прочее». Понимаешь?

– Почему ты сам этого не сделаешь? – я ехидно прищурился.

Макс замялся.

– Меня там уже знают, – вздохнул он.

– Кто?

– Хозяйка.

– Кто такая? И вообще, – я вдруг понял, что Макс до сих пор ещё не разъяснил мне, куда собственно он меня приглашает, – может, ты меня просветишь, а? Куда мы идём, что за люди там? Никуда я не пойду, пока ты мне не расскажешь…

– Ну, это вроде как салон…

– Хозяйка что, камелия, что ли?.. «Салон»!..

– Не-ет! Она журналистка!

– А-а-а!… не далеко ушла… Валяй дальше.

– В общем, хозяйка – дочка моего отчима.

– Выходит, твоя сводная сестра.

– Ну да… Дед её, по матери, был какой-то академик. Поэтому у них в доме уже давно такая тусня… Ну у неё там артисты какие-то, учёные, писатели, музыканты… Ну, разные люди… Я раз туда сунулся, так она меня выперла.

– Тебя в дверь, а ты в окно?

– Дело-то не в ней. Если б я к ней так рвался… Короче, она говорит: «Приведёшь мне интересного человека, пущу тебя». Вот я и приведу. Пойми, нам с тобой таких людей больше нигде не встретить. А это связи… Знаешь, тусовка сейчас всё решает.

– И ты думаешь, они нас не раскусят? – осторожно спросил я.

– Ка-ак? Я тебе объясняю… Ты телевизор-то вообще смотришь?.. Вылезает на экран какая-нибудь картавая тётя килограмм на сто, порет на всю страну дичь несусветную и ничего… не краснеет. Твоё дело – не краснеть, понял?

– Хорошо. Представим, что я картавая тётя. Что конкретно я буду говорить? В чём заключается моя… доктрина?

– По местности сориентируемся. Я тебе помогу. Просечём, что они там обсуждают, вклинимся как-нибудь… Я, например, скажу: «Иннокентий думает так-то». А ты делай глубокомысленное лицо и небрежно поддакивай. Понимаешь, ты – философ, ты – гигант мысли, тебе многое позволено, поэтому ты и ведёшь себя небрежно… Они там все такие… небрежные, – он махнул рукой.

– А что, это обязательно – вести себя небрежно?

– Ну не веди себя небрежно. Главное, веди себя уверенно. Запомни: на воре шапка горит…

Впоследствии я любил припоминать одну забавную деталь: как незаметно мы с Максом поменялись ролями. Признаюсь, я довольно быстро купился на артистов. И уже всерьёз подумывал о том, что я, как «автор новейшей философской доктрины», смогу предложить всей этой публике. Но, кроме того, меня привлекла авантюрность предприятия. Ведь Макс предлагал мне настоящее античное приключение, плутовской роман, водевиль с переодеванием. И вот уж он наставлял меня, а я слушал, мотал на ус и приуготовлялся выступить в новом качестве.

***

Макс привёл меня в Гончарную улицу, в четвёртый этаж одного громоздкого сталинского дома. Идти было недалеко, но мне дорога показалась бесконечной. Снова я дрожал, снова сердце моё стучало, и ладони снова были влажны. Я совершенно ясно осознавал, что от волнения утратил способность соображать что-либо. И это было мучительно. Ни одна мысль, приходившая ко мне в голову, не получала продолжения и повисала, точно ненужная тряпка на ржавом гвозде. Я боялся, что не просто не сумею изложить «модную философскую доктрину», но и двух слов-то не свяжу. И всё-таки покорно шёл за Максом.

Мы поднимались пешком. Макс, точно не замечая лифта, прямиком направился к лестнице. Лестница оказалась хорошей: чистой, широкой, светлой. Макс шёл впереди, тяжело и медленно шаркая по ступеням ногами, и шаги его гулко отдавались в каждом этаже. Никто не встретился нам на лестнице. Наконец Макс остановился. Посмотрев на меня заговорщицки, он выдохнул, как выдыхают перед стаканом водки, перекрестился щепотью слева направо, потом поплевал через плечо и нажал кнопку звонка. Звонок, резкий, визгливый, пронзительный – какой-то скандальный, – заставил меня вздрогнуть и поморщиться. Ждать пришлось недолго. В квартире вдруг послышались голоса и смех, потом всё стихло, потом я различил торопливые женские шаги, всего несколько шажков, потом зазвенел ключ в замке, дверь распахнулась, и передо мной возникла хозяйка квартиры. Макс, проделывавший только что свои нелепые ритуалы перед звонком, оказался где-то сбоку и с краю, и она не сразу заметила его. Вот почему мы какое-то время молча смотрели друг на друга, не отводя глаз. Она – силясь понять, кто я и что мне нужно, я – онемев от восторга, потому что увидел перед собой исключительную красавицу.

На вид ей было лет 27. Роста она была средне-высокого, не худая и не толстая, а вот именно такая, какой должна быть красавица. Волосы её, блестящие, яркие, какого-то необыкновенного медового оттенка, так что на секунду мне показалось, что от неё пахнет мёдом, были гладко зачёсаны назад и стянуты под затылком в хвост. Длинный, пышный, медовый хвост был разделён на две пряди. Одна спускалась на спину, другая, переброшенная через плечо, покоилась на правой груди. Ещё меня поразил цвет её глаз – морская волна, утренняя заря, кобальт с древнерусских икон. Я никогда прежде не видел такого. Она смотрела на меня, на незнакомца, прямо, серьёзно и совершенно спокойно. И в лице её, ни в одной даже черте, я не заметил ничего ни глумливо-ироничного, ни злобно-насторожённого, ни высокомерно-недоверчивого, ни вульгарно-циничного. Это выражение так понравилось мне, что я поневоле улыбнулся – как будто за долгие годы впервые встретил человека. В ответ на мою улыбку она удивлённо повела бровью и, как мне показалось, собралась о чём-то спросить, как вдруг Макс дал о себе знать.

– Привет, – развязно сказал он.

Она перевела взгляд на него, всмотрелась и, узнав, усмехнулась. Макс стоял на одной ноге, засунув руки в карманы брюк, привалившись плечом к стене. Вторую ногу он изогнул кренделем и упёр носком в пол.

– Привет, – сказала она, но с места не двинулась, точно спрашивая тем самым: «Что надо?»

– Вот, познакомься, – Макс кивнул на меня. – Это Кент… э-э-э… Кеша… Иннокентий. Я обещал тебе… И вот… привёл… – говорил он развязно, точно на пол собирался плюнуть.

Она молчала и не двигалась с места. Наконец до Макса дошло, что его объяснения не исчерпывающи.

– Иннокентий – мой хороший… знакомый, – уклончиво начал он, – это известный в определённых кругах философ. В смысле… в прямом смысле. Иннокентий – автор новейшей философской теории, получившей высокую оценку в профессорской среде.

Тут я вспомнил, что совсем недавно писал реферат по Шпенглеру по «Истории философии» и действительно получил высокую оценку. «Господи! Что он несёт? – подумал я. – Не знаешь, то ли смеяться, то ли со стыда проваливаться». Но мне не пришлось ни смеяться, ни проваливаться, потому что она протянула мне через порог руку и сказала:

– Алиса. Очень приятно. Проходите.

Мы оказались в небольшой квадратной прихожей. Пахло мокрой кожей, тяжёлыми женскими духами и несвежей одеждой. Справа и чуть дальше от входа помещалась двустворчатая распашная стеклянная дверь, отделявшая прихожую от комнат. К левой стене прилепилась серая стальная вешалка, крючки которой все были заняты. Также и пол был уставлен обувью всех фасонов и размеров. При виде этой чумазой обуви я немного успокоился. Дело в том, что я терпеть не могу хозяек, почитающих за высший шик и аристократизм предлагать гостям остаться в грязной обуви. По-моему, за таковыми предложениями кроется стиль жизни и даже целое мировоззрение. Ох уж мне эта советская светскость!

Помню, ещё старшеклассником я оказался вместе с мамой в гостях в одной роскошной квартире. Хозяйка, кажется, озеленитель по профессии, даже и до нескольких раз в год выезжала в командировки в Швейцарию, в связи с чем дом её решительно отличался от прочих домов. Интерьер слагался преимущественно из соблазнительных заграничных вещиц. Напитки, посуда, зажигалки – всё было импортным. Одевалась хозяйка на зависть всем подружкам. Например, к нам с мамой она вышла в сногсшибательном по тому времени белом махровом костюме. Куртка казалась спортивной, но вместо штанов хозяйские бёдра облегала короткая юбочка.

Посмотреть на привезённые шмотки, которые хозяйка с успехом сбывала знакомым, мы и пожаловали тогда с мамой.

Стоял ноябрь, и казалось, что уличная грязь прилипает и обволакивает с ног до головы. Но едва только я сделал попытку избавиться в прихожей от истекающих грязью ботинок, как хозяйка надула губки.

– Фи-и, – протянула она, – Ке-еша! Что за деревенские замашки? Ты что, из рязанского домика с геранькой к нам прибыл?.. Вытри ножки о коврик и проходи.