Текст книги "Год четвергов"

Светлана Журихина
Дочки-матери. Точка. Нет

– Мама, ну пожалуйста! Прошу тебя! – умоляющие ноты в голосе молодой женщины прерывались судорожными вздохами. Казалось, еще немного, и из телефонной трубки хлынет поток горьких безудержных слез.

– Вера, прекрати манипулировать своим положением и не взывай к моим чувствам! У тебя есть муж, у него – родные. В конце концов, это был твой выбор связать свою жизнь с такой семейкой. Тебя никто из родного дома не гнал, – металлический тон матери не оставлял надежд, и Вера, не выдержав, разрыдалась в голос.

– Мама, но ведь Надя твоя внучка! Единственная. Врачи говорят, что с операцией нельзя медлить, счет идет на дни! Ты же знаешь, что мужа моего сократили давно, да и где ему заработать такие деньги? Это же неподъемная для нас сумма!

– А мать здесь причем? Я что ли толкнула тебя под венец с этим нищебродом? Или рожать заставила под сорок? Я предупреждала, что шансов родить нормального ребенка в твоем возрасте, ещё и от твоего муженька практически нет! Ты послушала меня? А? Так почему я сейчас должна слушать тебя? Да и нет у меня таких денег. И не будет! Я всю жизнь карабкалась сама из того деревенского дерьма, в которое меня затянул твой папаша. И не цеплялась за карманы родственников. Мне никто не помогал, когда я с вами двумя осталась!

Вера перестала всхлипывать, её как будто толкнули в ледяную прорубь. Она вдруг четко осознала, что это был нелепый самообман – рассчитывать на помощь матери. Резко выпрямилась, встала с кухонной табуретки и подошла к окну. Там огромной опухолью чугунного цвета наливалась ноябрьская туча, распластавшись на крышах унылых общаг.

– Никто не помог, говоришь, да, мам. То есть, внезапно свалившаяся квартира в центре Невского – это только твоя заслуга? А поездки твои после смерти папы по «Европам» – это тоже ты сама добилась? И начальник папин здесь совсем ни при чем, да? Поэтому ты Ваське на днях миллион отвалила на машину? Потому что у тебя денег нет. Для меня, как всегда, нет, а для братца – здрас-ьте пожалуйста. Так, мам?

– Ах ты, мерзкая паскуда! Да куда ты свой нос суешь? Не смей матери дерзить, дрянь такая! Ты не знаешь, каким трудом это всё досталось и что мне стоило прокормить двух оглоедов в те дурные 90-е. И не лезь в мой карман. Да! Дала я Василию денег, но взаймы. Потому что он, в отличие от его непутёвой сестрицы, точно вырастет человеком. Да и как ему, скажи пожалуйста, на дырявой «Тойоте» в офис ездить? Когда у него такие перспективы. Это тебе в жизни ничего не интересно, кроме вышивок да охламона муженька. Ну так и сидите у себя в общаге молча! Попрекать она вздумала. Да если бы не я, ты давно бы уже с голоду окочурилась!

Мать с треском швырнула трубку на дорогой журнальный столик, багровыми пятнами вспыхнули островки гнева на шее под толстым колье. Да, не так она себе представляла разговор с Верой, не ожидала такой подлости и дерзких упреков.

А поздним вечером, переборов обиду на неблагодарную дочь, она набрала её номер и сказала:

– Дело у меня к тебе есть. Не успела днем рассказать, когда ты накинулась. Я готова вам выделить определенную сумму. С возвратом, разумеется. По срокам торопить не буду, но и дарить не готова. Иначе вы так и будете паразитничать на моем состоянии. Но дам деньги с одним условием: ты выписываешься с дочерью из моей квартиры.

Ничего, свекровь пусть вас к себе вписывает. А мне квартиру разменять надо. Негоже тридцатилетнему перспективному менеджеру с матерью на одной площади ютиться. Разъезжаемся мы. Конечно, не в такие хоромы, ну да ладно. Из Васьки выйдет толк, чует мое сердце. Он мне ещё втройне возвернет все мои вложения. Приходи завтра, да не домой, а сразу в паспортный. Как выпишешься, так и ссужу тебя деньгами. Только миллионов, конечно, не жди. Пара сотен есть у меня в заначке, откладывала на поездку.

На утро мать и дочь, старательно отводя глаза друг от друга, подавали документы серолицей равнодушной паспортистке. Обменялись парой фраз: где Вера собралась лечить дочь, что надо было с самого начала в благотворительные фонды обращаться, на том и расстались.

Завернув за угол дома, Вера ещё раз пощупала толстую пачку купюр во внутреннем кармане пальто, рухнула на бетонный поребрик у парковки и разрыдалась. От облегчения, что можно сделать частичный взнос в клинику, от щемящей жалости к дочке и своему мужу-недотепе, от унижения и обиды, от тоскливой ветреной погоды, которая перекочевала из ноября в её душу и поселилась там надолго.

До того самого момента, пока врачи через многие месяцы, бессонные ночи и дни не сообщили Вере, что с болезнью девочки удалось справиться, что они стойко прошли все невзгоды, и впереди их ждет долгая счастливая жизнь без зловещего призрака хвори за спиной.

От избытка чувств, которые накатили мощной волной, Вера вдруг захотела поделиться радостью с матерью. Разорвать бесконечный обет молчания, родившийся в момент передачи двухсот тысяч, поблагодарить от души, попросить прощения за всё и простить самой.

Два года минуло с момента их последнего разговора.

Тогда Вера ещё не знала, что мать сменила номер телефона. Да и телефон сам пропал, точнее, был изъят толстым волосатым медбратом в интернате для престарелых за «ненадобностью полезных гаджетов бесполезным бабкам». Не знала Вера и того, что в интернат мать сдал Верин единоутробный брат Василий, после того как её разбил частичный паралич после инсульта.

Что Василий теперь обитает один в той самой роскошной трешке на Невском с новым дорогущим ремонтом в стиле хайтек. Благо, матушкины средства, годами копившиеся в валюте и низколиквидных акциях, позволяли Василию жить на широкую ногу и не слишком утруждать себя карьерными скачками в офисе за Фонтанкой.

Не узнает Вера и того, что мать в интернате подолгу просиживает одна на пружинистой коридорной койке в застиранном напрочь халате и смотрит-смотрит-смотрит в маленькое окно, за которым листья бледно-ржавым ковром устилают дорожку к воротам, что уже не откроются для неё. Плачет уже нечасто, как в начале своего бесконечного пути в интернате, всё реже глаза её наполняются слезами при мысли о ненаглядном Василии, все чаще сердце корёжит мысль о нелюбимой дочке Верочке от нелюбимого мужчины, но Вера никогда не узнает и об этом…

Светлана Сурикова
Этюд Ботвинника

В нашем подъезде, прямо над нами, жил Вовка. Его семья считалась неблагополучной: родители пили, а когда денег на выпивку не хватало, отец вымещал зло на жене и сыне. Вовка часто приходил в школу с синяками.

– Алеш, меня тревожит твоё общение с этим мальчиком, – мама кивнула на потолок.

– Да уж, – вздохнул отец. – Что из него выйдет? С такими-то родителями…

– А помочь ему можно, мам? – спросил я.

– Макаренко ты мой доморощенный, – мама обняла меня за плечи, – чем же ему помочь…

* * *

На десятилетие родители подарили мне шахматы. В складном деревянном коробе лежали изящные фигурки, покрытые лаком. Отец показал, как они ходят, разъяснил суть игры и вручил книгу с этюдами Ботвинника.

Чаще всего я разбирал упражнения во дворе на скамейке.

– Что за игра у тебя такая, научить можешь? – я обернулся, за спиной стоял Вовка.

Я рассказал всё, что знал про шахматы, а потом мы играли до позднего вечера.

Утром он снова ждал меня на скамейке: его лицо и руки были в синяках и ссадинах. Все лето мы с Вовкой сражались на равных.

– А у меня сегодня день рождения, – сказал Вовка, – только мне никогда ничего не дарят. Сегодня они опять напьются, – он вздохнул и кивнул в сторону своих окон, – и папка снова начнёт драться.

– Это тебе, – я протянул Вовке книгу с шахматными этюдами, – можно играть без доски, в голове. И поздравляю тебя с днём рождения.

От неожиданности Вовка взмахнул рукой и сбил с переносья простенькие пластмассовые очки со сломанной, но аккуратно обмотанной синей изоляционной лентой дужкой. Шмыгнул носом, пугливо оглянулся на свои окна, и его влажные глаза с длинными густыми ресницами наполнились слезами. Он всхлипнул, словно собирался заплакать, наклонился, поднял с травы очки, протер стекла кончиком рубахи и дрожащей рукой водрузил их на нос. Со смущенной улыбкой на лице прошептал:

– Ёлки зелёные, – и спрятал книгу за пазуху.

Потом он еще долго сидел на скамейке, с тоской смотрел на голые окна своей квартиры, ожидая, когда в них погаснет лампочка, словно голова змеи, свисающая с потолка на длинном тонком проводе.

Утром у нашего подъезда стояли машины: скорая и милицейская, а строгая тетка в темном костюме, мама назвала её соцработником, куда-то вела за руку испуганного Вовку. За плечами у него был тощий рюкзак, другой рукой он прижимал к груди книгу.

Папа сказал, что Вовкины родители отравились паленой водкой.

* * *

Я заканчивал школу, имел разряд по шахматам и участвовал в городских шахматных турнирах. На одном из соревнований с интересом наблюдал за сеансом одновременной игры.

Долговязый парень в очках ходил вдоль столов с шахматными досками и быстро передвигал фигуры. Около одного стола он ненадолго задумался, аккуратно снял за обе дужки очки с круглыми стёклами. Прищурил близорукие глаза с пушистыми, как у барышни, ресницами, потёр рукой переносицу, потом улыбнулся и сказал:

– Вот же ёлки зелёные.

Положил фигуру короля на бок, поблагодарил соперника за игру, пожал ему руку и перешел к соседнему столику.

Я узнал Вовку, окликнул, подошёл к нему. Мы оба обрадовались встрече, обнялись и разговорились. Вовка рассказал мне о своей жизни.

– Знаешь, в тот день, когда я увидел тебя с шахматами, родители собирались «на дело» – винный ларек грабить, а я должен был стоять на стрёме, но заигрался и опоздал.

Отец тогда избил меня сильно. До сих пор его ненавижу. Меня в детдом определили. Там прозвали Маугли – старшие били часто, но я только рычал и кусался, а затем разговаривать перестал. Меня психиатру показывали, лечить пытались, потом рукой махнули и забыли. А я говорить ни с кем не хотел, так проще жить было. Да и какой спрос с немого?

Знаешь, я даже о самоубийстве тогда подумывал. Мне врач таблетки успокоительные давал, только я ухитрился их не глотать и накопил штук двадцать. Вот, думаю, проглочу их разом, засну, и никто горевать обо мне не будет – никому я в этом мире не нужен…

Я слушал Вовку и боялся пошевелиться. В горле пересохло, нестерпимо хотелось пить. Но я боялся отойти от него даже на минуту – а вдруг Вовка исчезнет.

– Однажды я у завхоза шахматную доску увидел – простенькую, из сложенного пополам толстого картона, и пластмассовые фигурки в серой коробке с оторванными углами. Завхоз сказал, что на такой сам Ботвинник играть начинал, и отдал её мне.

На Вовкином лице появилась счастливая улыбка.

– В моей голове тогда поселились шахматы. На воображаемой доске я выстраивал деревянные фигуры, и они оживали! Офицеры размахивали шпагами, пешки мечтали стать королевами. Я же был королём и от всех ждал защиты, ведь сам мог только шаг вперед-назад или в сторону сделать, а в случае опасности за ладью прятался. В реальной жизни у меня и этого не было. Знаешь, Лёш, я когда с фигурами мысленно разговаривал, то о своих несчастьях забывал. Только шахматы и помогли выжить.

Вовка замолчал, отодвинул от стола стул, сел, лицо его напряглось, желваки заходили. Казалось, он вспомнил что-то страшное.

– Ещё у меня враг был – Серега из старшеклассников. Я даже в столовке алюминиевую ложку стащил и заточку из неё сделал, думал, как он подойдёт – в живот пырну.

Как-то раз я расставил на доске этюд и заигрался, да так, что про все на свете забыл, и не сразу заметил, как ко мне Серега приблизился. Я заточку в кармане нащупал, дышать перестал, приготовился, а он вдруг спрашивает: «Как фигуры двигаются, можешь рассказать?»

Я ему жестами игру объяснять начал, а он злится и в толк не возьмёт никак.

«Дурак ты, – говорит, – полоумный! Нормальному человеку разъяснить понятно не можешь! И игра у тебя дурацкая, для таких идиотов, как ты!»

– Разозлил он меня тогда, и за шахматы обидно стало. Я кулаки сжал, насупился, пятнами красными пошел, да как закричу:

«Вот же баран тупой! Чего тут непонятного? У тебя просто мозгов нет! Ни капельки!»

С минуту Серега стоял в изумлении, а по мне пот от страха течёт, дрожу весь. Он как захохочет: «Люди, я же психа ненормального от немоты вылечил! Да ещё и разговаривать научил!»

– С тех пор Серега стал меня опекать, – улыбнулся Вовка, – но в шахматы играть так и не научился. Знаешь, Лёш? – он замолчал, снял очки, подышал на стекла, протер их носовым платком и, сощурив глаза, сказал:

– Все эти годы ты незримо был рядом со мной. В трудные моменты я мысленно обращался к тебе за советом, думал, как поступил бы ты. И в шахматах я когда сопернику проигрывал, тебя всегда вспоминал. Как ты руку мне пожимал, за игру благодарил. Многому я тогда у тебя научился. Вот же ёлки зелёные…

Анна Лучкова
Наш двор

Мне 5 лет. Жду, когда придёт мама и заберёт меня из детского сада. Я хочу играть в догонялки в своём дворе. Мечтаю разбежаться изо всех сил и взлететь!

Самая красивая девочка в группе – дочь воспитательницы. Все хотят с ней дружить. Она не водится со мной и сегодня сказала:

– Мы не будем с тобой играть.

– Почему?

– У тебя нет ресниц, поэтому я не буду с тобой дружить. Никто не будет дружить с девочкой, у которой нет ресниц.

Это пугает меня. Я бегу посмотреться в зеркало и долго разглядываю своё отражение. Очередное враньё, убеждаюсь я. Ресницы у меня есть, но они такие белые, что их почти не видно. Пожалуй, я и сама не буду водиться с девочкой, которая не видит моих ресниц.

Я наблюдаю за девочками на расстоянии. Они играют в дочки-матери. Скучная игра. Я не хочу быть ни дочкой, ни мамой.

Ухожу посмотреть, что делают мальчики. Они играют в войну. Меня не принимают, потому что я девочка и у меня нет старшего брата, поэтому я не умею играть в войну.

Тогда я иду в уголок игрушек. На полке сидит красивый плюшевый медведь. Я всматриваюсь в его изумруднокарие глаза, мне смешно, у него нет ресниц. Протягиваю руки и бережно снимаю медведя с полки. Он очень большой и тяжёлый. Я обнимаю его, представляя, что это мой заколдованный старший брат.

Подходит воспитательница, забирает медвежонка и сажает его на самую верхнюю полку. Так высоко, что дотянуться до него теперь невозможно.

– Медведя трогать нельзя! – назидательно говорит она, – Он здесь для красоты!

Мне страшно, я знаю, что она – ведьма!

Наконец приходит мама. Я очень тороплюсь, мне нужно успеть поиграть во дворе, там мои настоящие друзья.

По дороге домой мама, сияя от счастья, говорит, что сейчас покажет мне дом, где мы будем жить, потому что она нашла другую квартиру по обмену. Мы скоро переедем. Она совсем не чувствует, как напрягается моя ладошка в её руке, как я замедляю шаг. Она приводит меня в страшный, чужой двор. Я вижу только гаражи и сараи. Я не могу этого вынести и начинаю рыдать в голос:

– Найди квартиру в нашем дворе! Я никуда не поеду! Здесь нет моих друзей!

– Здесь тоже есть дети, ты с ними познакомишься, и у тебя будут новые друзья! – пытается успокоить меня мама.

– Я люблю только свой двор. У меня там друзья с рождения. Я не могу познакомиться, у меня нет ресниц! Я всё время одна! У меня нет ни сестры, ни брата!

А дальше между нами состоялся первый серьёзный разговор.

Я рассказала ей, что самое главное в моей жизни – мой двор. Потому что во дворе мы играем все вместе. Моя любимая игра – в догонялки. Когда я научусь бегать ещё быстрее, то непременно взлечу. Только я во дворе умею висеть на лестнице вниз головой, зацепившись за верхнюю перекладину ногами, и видеть мир вверх тормашками. Без лестницы я совсем не смогу видеть мир наоборот.

Во дворе горка, и я умею съезжать на корточках, так, чтобы не испачкать платье. А если долго-долго крутиться на карусели, то потом весь мир вращается вокруг тебя, и нужно сосредоточиться, чтобы его остановить. Что на большом тополе воронье гнездо, и там птенцы. А под тополем мои секретики, но это большая тайна.

– Что это? – удивляется мама.

Мы уже пришли во двор, и я веду её к тополю.

– Нужно найти красивый фантик от конфеты и разноцветные стекляшки, – деловито объясняю я, раскапывая ямку под деревом, – Вот он, смотри! На фантик кладёшь стекляшки, чтобы было красиво, а потом говоришь шёпотом желание, чтобы никто не слышал. И закапываешь. Это – секретик.

– Какое ты загадала желание? – интересуется мама.

– Никому нельзя говорить, а то не сбудется. Но тебе скажу на ушко, – соглашаюсь я.

– Загадала, чтобы у меня был старший брат! – шепчу я.

Мама вздрагивает и начинает плакать. Я не понимаю: из-за чего, начинаю волноваться:

– Ты плачешь из-за квартиры? Хочешь, я сделаю ещё секретик, чтобы ты нашла квартиру в нашем дворе!

– Не надо, Анюта, мы не уедем, – говорит мама сквозь слезы, – Я просто устала.

Через год она мне расскажет, что у меня есть два старших брата. Дети отца от первого брака. Впервые я увижу их в нашем дворе.

Дарья Сидорова
Самое дорогое

Ванька вбежал на крыльцо и потянул на себя ручку двери:

– Деда! Смотри, что я нашёл на сеновале!

Он почти вытащил из-за спины руку, окинул комнату взглядом, замер и попятился обратно ко входу.

– Да ты проходи, малец, не бойся. Ну-ка, покажь, что там у тебя?

Взгляд незнакомца скользнул внутрь его, Ванькиной, души, и грубый темно-красный шрам на щеке этого чужого человека напомнил рану на дереве, которая остаётся, когда Ванька с дедом добывают весной березовый сок.

Дед сидел, вжавшись в угол кровати, а страшный мужик нависал над ним. Ошмётки грязи с его сапог уже валялись на коврике, который много лет назад плела из разноцветных ситцевых лент бабушка.

– Ну что ты, не бойся, неси свою находку-то!

– Ванька, беги!

Дедушка привстал и схватил мужика за пояс. Будто в замедленной съёмке, Ванька увидел поднятую руку незнакомца, в которой всё это время был нож. И как опустилась она на дедушку. И как дедушка продолжал крепко держать мозолистыми своими руками мужика и кричал ещё громче, но каким-то не своим, высоким, даже визгливым голосом, чтобы Ванька убегал.

Не помня, как скатился по ступенькам, слыша за собой грохот и прикидывая, куда ему бежать от неожиданного грабителя, Ванька, спотыкаясь о старенькие, выбеленные солнцем тротуары, метнулся в сторону стоявшего поодаль сарая с сеном. Именно там, забравшись по лестнице на так называемый второй этаж, в дальнем углу, под тёмной отполированной доской, нашёл он час назад икону в блестящем окладе, которую и хотел показать деду.

– Стой, гадёныш!

Мужик все-таки бросил раненого деда и погнался за мальчишкой. Ванька решил было оглянуться и убедиться, что успеет убежать, но передумал. Задыхаясь и не держась за перила, влетел по лестнице на второй этаж – руки были заняты иконой. И уже оказавшись наверху, увидел в проеме двери преследователя. Он загородил огромным телом выход из сарая и с ненавистью смотрел на мальчика. Ванька, вжавшись в угол, следил за ним и дрожал.

– Отдай мне её и я уйду, – неожиданно спокойно сказал мужик, не сводя с него глаз. Ванька испуганно молчал.

Глядя с ненавистью, мужик начал медленно, ступенька за ступенькой, подниматься к Ваньке. Мальчик вжимался в стену всё сильнее и загораживал собой икону.

Когда голова преследователя достигла уровня навеса, Ванька встретился с хищным взглядом тёмных глаз. Он мысленно прочитал «Отче наш» и резко, изо всех сил, толкнул верхний конец лестницы. Глаза мужика расширились, раздался грохот и вскрик. Ползком добравшись до края навеса, Ванька посмотрел вниз.

Наверное в этот раз дед бы порадовался, что несмотря на его ругань, внук опять не прибрал грабли.

Кристина Алешина
Велик

Он шел к подъезду пятиэтажки и смотрел себе под ноги. Вдруг что-то блеснуло в палисаднике. Дед поставил авоську с продуктами на лавку, пощупал, чтобы не опрокинулось молоко. Устойчиво. Надел очки, согнулся, раздвинул кусты старой палкой и поковырял ей в земле.

– Куда полез, старый чёрт? Токма настурцию посадила! – высунулась из окна второго этажа круглолицая бабка.

– Не ори! – он поднял палку, но потерял равновесие и упал в кусты, – Дура старая! Всё из-за тебя!

– И поделом! – выпалила бабка, махнула рукой, плюнула и отошла от окна.

Усатый сантехник с чёрным чемоданчиком, проходивший мимо, подскочил помочь:

– Что ж ты, дед, в кусты-то полез? Вроде не пьяный.

– Я те дам пьяный! Ещё кровные на сивуху тратить? Хе! Тут пятак светился, да бабка сбила, – дед погрозил сухим кулаком в пустое окно.

Сантехник помог встать, но дед опять полез в кусты.

– Вот она, родимая! – он улыбнулся, раскрыл рот с черными редкими зубами, вытащил из разоренной клумбы грязный пятак и поцеловал его.

– Тьфу ты! – сантехник почесал затылок и покачал головой, – Да ты ж вон, штаны порвал, вымазался весь. Из-за пяти копеек, дед! Штаны чинить дороже выйдет.

– Ничего ты не понимаешь – копейка рупь бережет! – старик сунул монету в карман и похлопал по нему рукой.

Вылез из клумбы, взял свою авоську, развернулся и поковылял в подъезд. По дороге всё вытягивал рябую морщинистую шею и высматривал, вдруг ещё что валяется под ногами.

Дома дед поставил молоко в холодильник, хлеб убрал в засаленную хлебницу. В комнате задержался перед огромным шкафом, распахнул дверцы: бабкины платья, военная форма, постельное белье, которым он никогда не пользовался. С верхней полки достал обувную коробку, с проклеенными серой тканью углами. Поставил её на кровать и присел рядом. Трясущимися руками открыл крышку: неровные стопки купюр, перевязанные бечевкой, мутный пакетик с мелочью. Дед пошарил в кармане, но пальцы выскочили в дырку – пятака не было.

– Тьфу, ведьма старая, всё из-за неё!

Раздалось два коротких звонка в дверь. Старик поджал губы, убрал коробку на место, запер шкаф на ключ. Прошаркал в прихожую и посмотрел в глазок. В полумраке подъезда покачивалась белобрысая голова.

Он повернул замок и приоткрыл дверь на цепочке:

– Хто?

– Дед Вась, эт я, здоров! – мальчик толкнул дверь.

– Погодь, – дед скинул цепочку и впустил гостя. – Пятак в подъезде не видел?

– Неа, – внук в стоптанных сандалях, коротковатых брюках, ношеной ветровке прошмыгнул на кухню и сел на старую табуретку у круглого стола, накрытого газетами.

– Чай будешь? – дед налил в зелёный металлический чайник воду из под крана и поставил на плиту.

– А есть чо пожевать? – мальчик болтал ногами.

– Что ж ты, не видишь? На столе сушки.

Мальчик взял одну и попробовал откусить:

– Дубовая.

– Вон молоток лежит. Кроши и в чае вымачивай. Как впервой!

Мальчик зажмурился и попробовал сжать сушку в ладони – не поддалась. Хлопнул по ней молотком – развалилась на несколько кусков.

Зашумел чайник. Дед взял гранёный стакан с заваркой – кажется вчера заваривал, или позавчера. Крепкий ещё. Налил внуку чай в кружку с коричневыми подтеками.

– Не обожжись, дуй давай.

Мальчик набросал битых баранок в кружку и подул.

– Родители на работе? – дед сел на табуретку напротив.

– Угу, – внук долбил ложкой в сахарнице слипшийся песок, – Отец обещал велик купить с получки. Мамка ещё не знает.

– Зачем тебе велик? Ногами ходи. Велик чинить надо. А камеры пробьешь? Тююю.

– Дед Вась, у всех ребят есть! Я тоже может хочу, – мальчик надулся и зашагал по кухне, – У Витьки есть, у Славки, у Косого, у Рубчика тоже. У Кости Трубникова вообще «Салют»! А я что, рыжий?

Внук подошел к выключателю, зажег свет. Пыльная лампочка вспыхнула и осветила зелёную обшарпанную кухню.

– Чо те, света мало? – дед встал и повернул выключатель, – Пей свой чай.

– Вот у тебя, дед, велик был? – внук вылавливал ложкой разбухшие куски баранки и запихивал в рот.

– Да ты что, какой велик? Не было у меня ничего.

– А мне так хочется, так хочется, – мальчик вздохнул, поднял глаза на лампочку, сощурился и проглотил баранки.

Дед перебирал край газеты корявыми пальцами:

– А отец согласен?

– Согласен, с зимы его уговаривал. Без троек год закончил. Все ради велика.

– А ежели сломаешь?

– Да починю, дед. У меня инструмент есть: ключи, клей, резина. Эх, – мальчик подпер руками щеки и уставился в зелёную стену.

Он увидел поле. И как мчит по нему на новом велике, крутит педали быстро-быстро. Аж ноги немеют. И никто не может его догнать: ни Витька, ни Славик, ни Косой. И даже Костя Трубников на своем «Салюте» отстал. А он крутит педали, крутит. Потом поднимает ноги, и трава щекочет лодыжки.

– Аааааааа!

– Чё орешь? Сушкой подавился? – дед пихнул внука в плечо.

– Да не. Почудилось, – вздохнул мальчик.

– Сиди тут, скоро приду.

Старик пошел в комнату, запер за собой дверь, открыл шкаф и достал коробку. Дрожащими руками поднял крышку. Взял одну стопку, подержал в руках, положил обратно. Долго тер подбородок широкой ладонью, шевелил губами и качал головой. Потом закрыл глаза.

* * *

Мальчишкой он ездил с отцом на ярмарку. Голодные были годы. Они драли лыко в лесу, да по выходным продавали. Выезжали затемно, чтобы успеть сдать скупщикам. Выручали мало, но на муку и сало хватало.

На той ярмарке пузатый продавец торговал леденцами. Он втыкал медовые петушки на палочках в доску и все разворачивал в одну сторону. В пасмурный день Васька проходил мимо, опустив глаза. А когда выглядывало солнце, то уже не мог смотреть под ноги. Леденцы переливались, как огоньки: красные, жёлтые. И он замирал на месте, открыв рот. Чувствовал их вкус, как прилипают к щекам, подтягивал губами сладкие слюни.

– Ты чо рот разявил? Иди! – толкал в спину отец.

И он шел. А потом ворочался ночами на лавке до следующей ярмарки. Васька никогда не пробовал леденцы. Одни ребята рассказывали, что сладкие да липкие, причмокивали и смеялись.

Но однажды отец захворал. И пришлось Ваське одному ехать на ярмарку. Он затемно погрузился, доехал на телеге, сдал лыко скупщику. А тот, что ему в голову взбрело, дал лишнюю копейку. Васька пересчитал деньги и уставился на мужика.

– А ну беги, малец, пока не передумал! – присвистнул скупщик и хлопнул в ладоши.

И Васька побежал, разбрызгивая грязь. Ноги привели к леденцам. Красные, жёлтые, даже в пасмурный день они светились огоньками.

Васька сначала думал взять еще полпуда муки. Но всё забыл, когда увидел петушки.

– К-к-красный! – выпалил он и протянул копейку.

Продавец наморщился, забрал монету и внимательно осмотрел её.

– Рукам не лапь, сам достану, – и протянул красного запотевшего петуха с отколотым клювом.

Дрожащими руками Васька взял леденец, пошел к телеге. И нес его, как большой красный фонарь. И вокруг даже стало светлее.

Когда забирался на телегу, то не отрывал глаз от петушка. Взял вожжи, чмокнул. Лошадь тронулась, Васька качнулся, сердце ухнуло – чуть не выпустил леденец. Он хотел съесть его в поле, на полпути до дома. И подольше полюбоваться, предвкушая то, о чем рассказывали мальчишки.

Он один раз лизнул леденец и зажмурился. Мед и сахар. Сахар, мед и счастье. Ваське казалось, что рот наполнился красным светом. И что он сам светится, как фонарь.

Вдруг телега подскочила на кочке, и Васька выпустил леденец из рук. Он попал под колесо, хрустнул.

Васька дернул вожжи, лошадь остановилась. Ночью шёл дождь, и дорога была похожа на жидкую похлебку. Леденец пропал.

Васька спрыгнул с телеги, опустил руки под колесо, стал шарить в грязи, вымазался. Но не попалось ни одного большого куска. Только палка от леденца, камни и глина.

Дома его отругали, что грязный, и послали чистить хлев. Васька ни разу не пробовал леденцы с тех пор. Расхотелось.

* * *

Дед Василий цокал и вздыхал над картонной коробкой, шевелил губами. Махал в сторону шкафа и бабкиных вещей. Снова взял в руки деньги и аккуратно развязал бечевку. Отсчитал тридцать рублей трёшками. Махнул:

– Ааа, – и добавил еще трёшку.

Аккуратно связал оставшиеся купюры, убрал коробку в шкаф. Уже у двери развернулся, снова вытащил коробку и достал еще одну трёшку. Взял с тумбочки газету, оторвал кусок и завернул в него деньги.

На кухне подошёл к внуку и вложил в его ладонь тоненький сверток:

– На, держи.

– Что это, дед? – мальчик развернул газету и выронил деньги на пол. – Аааа!

– Да что ж за безрукий такой! – дед плюхнулся на колени и стал подбирать разлетевшиеся зеленые банкноты.

Мальчик ползал вместе с ним и тряс деда за плечо:

– Что это? Кому, кому?

– Собирай, расскажу.

Когда подняли купюры, дед всё пересчитал, снова завернул в газету и перевязал веревкой.

– Эт тебе, на велик.

– Деееед! – набросился на него внук.

Он сжал худые стариковские плечи, тряс за полы протертого коричневого кардигана и заглядывал в глаза. Дед отворачивался и инструктировал:

– Значица так. Положишь сверток за пазуху и бегом домой. Придёшь – запрись на ключ. До вечера не выходи. Отец вернется со смены – отдашь в руки. Скажешь, дед дал на велик. Мамке – молчок.

– Дед Вась, да ты… – у мальчика заблестели глаза, нижняя губа затряслась.

– Знаешь чо, беги, пока не передумал.

Он вытолкнул внука за дверь, закрыл за ним и пошел к окну на кухне смотреть, как тот несётся через двор.

Мальчик, оглядываясь, перешел дорогу, столкнулся с прохожим, извинился и побежал дальше. Все это время он держал руку на сердце.

Через две недели отец купил велосипед, и теперь внук приезжал к деду на велике. Всегда затаскивал его в квартиру на третий этаж. Рассказывал, как чинит, меняет подшипники, клеит баллоны, ездит без рук и в горку. Дед слушал, кивал головой и смотрел в окно.

Когда дед Василий умер, сын с невесткой разбирали старье в его шкафу. Выбрасывали заплесневелое постельное белье, платья бабки, которую похоронили тридцать лет назад, справки из ЖЭКа, аптечные рецепты, письма. В бумагах нашли серую деревянную палочку, с палец длинной. Она была бережно завернута в газету.

На верхней полке стояла обувная коробка с десятью тысячами старыми банкнотами. Но на тот момент они стали простыми бумажками.