Текст книги "Малые Боги. Истории о нежити"

Без изъяна

В доме ни корки, в амбаре ни зерна, а крысы расшумелись, словно свадьбу играть вздумали. Целую ночь за стеной, за печью, в кухонном углу – возня, писк, топотня. Пустой чугун с шестка уронили – то-то грохоту среди ночи! Ванятка проснулся, захныкал. Палей сунул сыну жеванку, не хлебенную, а с зернового овса. Хлеба в доме который день нет, сам Палей пустые крапивные щи хлебает, а мальцу – нельзя. И без того Ванятка не жилец, без мамки-то. Крысы было угомонились, а потом как щелкнет под карзиной[1]1
  Карзина – лаз на печку, припечная лавка (новг.)


[Закрыть], как запищит!

Под карзиной возле печи у Палея с давних времен валялся пружинный капканчик, крысобойка. На крючок сальца наживить, пружину взвести – и поставить в укромный угол съестного шкапа, куда коту хода нет. Крыса сало учует и с крючка сорвать норовит. Тут ее пружиной и прищемит, чтобы не шастала за чужим добром. А просто в кладовушке поставишь, то и своего кота словить можешь. Машинка железная, понятия в ней нет.

Но теперь крысобойка валялась праздная, и кот из дома сбежал. В кладовке шаром покати, из пустого дома и крысы ушли, а тут, гляди-ка, вернулись, да с шумом и писком. Говорят, к смерти… Еще примета есть, если птица в дом залетит – дрозд или синица. Ласточка не в счет, эта с человеком в одном доме живет; ласточка в избу влетела – что соседка в гости зашла, а иная птица – к беде.

Птицы к Палею в горницу не залетывали, а крысы – вот они. Вдобавок еще и капкан, невзведенный, щелкнул.

Палей последний раз качнул зыбку, высек огня и пошел в кухонный угол – смотреть. Возня под карзиной не утихала, и Палей прихватил полено, чтобы в случае чего пришибить удивительную крысу.

Под лавкою бился в капкане маленький зеленый чертеныш. Хвост с пушистой кисточкой на конце был зажат железной скобой, а бедолага беспомощно стукотил копытцами и, бурея от натуги, тщетно пытался разжать безжалостную пружину. Увидав занесенное полено, чертеныш пискнул и сжался в комок, прикрыв лапками мордочку.

– Ты чего? – спросил опешивший Палей.

– Бить будешь? – дрожащим голоском осведомился чертеныш.

– Погодь. Дурное дело никогда не опаздано. Да тебя, поди, и не убьешь поленом-то. Чтобы ты издох, тебя, наверное, закрестить надо.

– Поленом больно… – Чертеныш, не отрывая ладоней от мордочки, сдвинул их чуток, уставившись на Палея черной бусиной глаза. – А закрестить меня ты не сможешь, в тебе святости нет.

– А если попу снесу? Вместе с крысобойкой.

– К попу не надо! – быстро сказал нечистый. – В вашем попе святости с гулькин нос, и та душная, недобрая. Поп меня без толку замучает, начнет изгонять меня из меня самого.

– А тебе, значит, охота, чтобы тебя с толком замучили…

– Нет, что ты! – бесенок замахал ручонками. – Мне такого вовсе не хочется. Но у попа вдвойне противно.

– Между прочим, что ты, чертяка, у меня в избе делаешь? – допросил Палей.

– Я не чертяка, – обиделся зеленорылый. – Я злыдень. У нас, злыдней, с чертями ничего общего. Это только вы, люди, нас путаете.

– А по мне, так хрен редьки не слаще. Ну, отвечай, когда спрашивают, – Палей красноречиво поводил перед злыдневой мордочкой березовым поленом. – Признавайся, друг ситный, что ты у меня натворил.

– Ничего… – пробормотал злыдень, вновь принявшись дергать зажатый хвостик.

– Ой, темнишь! Думаю, без вашего брата здесь не обошлось. Бьюсь как рыба об лед, а толку чуть, впору в петлю лезть. Но теперь мне понятно, кто надо мной злые шутки шутит.

– Ты, дядечка, на нас не клепли. Мы хоть твари и зловредные, но таких шуток не шутим. По миру пустить можем, а чтобы смертоубийство – этого нет. По тебе, дядечка, смертное Лихо прошлось. Народец мы мелкий, Лиха сами боимся и такие места, как твой дом, за версту обходим.

– То-то я вижу, как ты мой дом стороной обошел…

– Так я ж не сам, – признался зеленый, с тоской глядя на зажатый хвост. – Меня мои же товарищи сюда притащили и хвост защемили в твоем капкане. Сам бы я ни в жисть в такую дурнотную ловушку не попался.

– За что ж тебя этак?

– Казнить хотят. Чтобы ты меня поленом зашиб, или фелшару снес для вивисекций, или попу отдал. Мне теперь, как ни повернись, все одно конец приходит.

– А хвост оборвать не пробовал? – поинтересовался Палей.

– Ты что?! – злыденек извернулся, прикрывая собственным телом пленный хвостик. – Злыдень без хвоста ничего не может. Меня первая же кошка съест!

– Сурово они с тобой… Что ж ты такого натворил, что свои же злыдни тебя казнить вздумали?

– То и беда, что ничего не натворил. Другие злыдни людям пакости устраивают, а у меня не лежит к этому душа, и все тут.

– Ишь ты какой! С виду бес, а в душе, выходит, хрустальный херувимчик?

– А ты, дядечка, не смейся. Видишь же, хвостик мне прикусило. У меня без хвоста даже соврать ничего не получается. И сбежать не могу, пружина вон какая тугущая… – Зеленый вновь попытался отжать железную скобу, но силенок не хватило, и злыдень чуть не плача опустился на деревянную подставку крысобойки.

– Да, парень, не повезло тебе, – посочувствовал Палей. – Может, ты, конечно, и врешь, ну да ладно, дураком родился, дураком помру. Ну-кася, пусти… Да не кусайся ты!..

– Хвост не тронь!

– Вот дурья башка! Как же я тебя, хвоста не трогая, выпущу? – Палей отжал пружину, которая и для человечьих рук была туговата, и злыдень освободил свой драгоценный хвостишко. – Ну беги, болезный. Да смотри больше хвоста не защемляй.

– Дядечка, ты меня взаправду отпускаешь?

– Понарошку такого не делают. Сам же говорил: Лихо смертное по мне прошлось. И по тебе навроде того. Что же я тебя за это в могилу сводить стану? Я не душегуб, хотя у тебя, наверное, и души нет.

– Есть душа, есть! Только маленькая и зеленая, – возразил злыденек. – А так я все понимать умею. Ты скажи, что у тебя приключилось? Смертью в доме пахнет, это я чую, а больше ничего не разберу.

– Жена у меня померла, – тихо сказал Палей. – А теперь вот сынишка чахнет. Два года ему, а он из люльки не встает. Ему бы молочка поесть, а я его жеванкой кормлю. Весь изнищал, а заработать негде, какие заработки с младенцем на руках? И оставить Ванятку не с кем.

– Я бы с ним посидел, – задумчиво произнес злыдень, – только дитя такому, как я, доверять нельзя. Я его всякому дурну научу, вырастет мальчишка злыдень злыднем. А молочка я тебе добуду…

Злыденек скрылся из глаз и в ту же минуту объявился в дальнем углу. За собой он тащил обливную миску, полную молока.

– Во, смотри, сливок-то поверху сколько! Токо тут одна закавыка имеется… – Злыдень замялся на мгновение, а потом, глядя в глаза Палею, продолжил: – Ты сам знаешь: я вредная нечисть. Я бы и хотел по-хорошему, а выходит – с издевкою. Чтобы совсем хорошо, без изъяна, – я не умею. Вот и это молоко, оно не совсем хорошее. Его барыня с вечера в собачью миску налила, любимой левретке Жоржеточке. А та, дура обкормленная, молока лакать не хочет. Я его у Жоржетки из-под носа уволок. Будете такое есть?

– Гадости никакой в молоко не налито? – спросил Палей.

– Нет, чистое молоко, только нанюханное. И миска собачья. А так с вечера парным было.

– Ну и давай его сюда. Все равно наша жизнь хуже собачьей. А река не погана, что собака налакала.

Палей перелил молоко в домашнюю миску, достал горшочек, где был замочен овес, задумался, делать ли жеванку, а потом развести молоком – или попробовать, покуда овес не закис, сварить кашку.

– Ты бы кисель затворил, – посоветовал злыдень. – Кисель с молоком – так хорошо! Молочные реки, кисельные берега.

– Киселя ждать долго, – пояснил Палей, – а Ванятку сейчас кормить надо. Я лучше кашку… А ты покуда собачью посудину назад снеси. Зачем зря Жоржетку бездолить?

– И то верно. Хозяйка мисочки хватится – шум поднимет.

Заново объявился злыденек только утром, когда Палей кормил Ванятку молочной кашей. Долго смотрел на бледное Ваняткино личико, потом заметил:

– Что-то он у тебя зеленый, мне под пару. Только я шустрик, а твой головы не держит. Боюсь, ему одного молока мало. Его хворь – от бессолья. Ты кашку-то хорошо посолил?

– Никак не посолил. Откуль у меня соли взяться? Соль только за деньги укупить можно, ни в долг лавочник не дает, ни в обмен.

– Беда с тобой. Что делать, пойду тебе соли искать. Только гляди, у меня и соль будет неисправная.

Палей молча кивнул: знаю, мол.

– Сам заняться чем думаешь? – спросил злыдень.

– Нам с Ваняткой землю пахать. Овес сеять пора.

– Давай, дело нужное. Только я к тебе на поле не приду. У нас с полевиком давние нелады. Он меня и зашибить может, если одного увидит.

Ванятку Палей оставил на солнышке у межевого камня, а сам взялся за пахоту. Как ни крути, а в поле работать надо, зеленый бесенок нанюханным молоком не прокормит. Лошадь, ослабшая с весеннего недокорма, тянула плохо, но потихоньку справились. Все время Палея не отпускала мысль, что Ванятка на меже один в полной власти полевика. О полевике он и прежде слыхал и сам байки баял, но вроде как не всерьез. Верил, но не слишком. А тут… одно дело – верить, совсем иное – знать.

Однако никто брошенному Ванятке не навредил, лежал себе парень спокойненько, мусолил с мухами наперегонки жеванку. Назад шли вместе – Ванька у отца на загривке, – а дома их встретил довольный злыдень.

– Соли достал, – сообщил он. – Во какой кусище. Только мокрый он и рыбой провонявши.

Кусок и впрямь был немаленький, с полкулака, и весь заляпан капустным крошевом.

– Попадья щи варила, – доложил злыдень. – Стала солить, и нет чтобы соли в ложку набрать, сколько потребно, да в варево кинуть – она всю солоницу над горшком наклонила и стала соль сгребать. Тут ее словно черт под локоть толкнул, дрогнула рука, так целый ком соли в горшок и ухнул. Теперь узнает, потепа неумная, что такое «пересол на спине». Кусок, пока он во щах не разошелся, попадья вытащила да в сердцах в помойное ведро кинула. Но я его туда не допустил, на лету перехватил. Так что соль щами обмочена, а помоями – нет.

– Что же за черт такой матушку попадью под локоть пихнул? – спросил Палей.

– Право, не знаю, – постно ответил злыдень.

– Не был ли ты у нее за спиной?

– Ну, не без того… Что же мне, век ждать, пока она сама соль во щи опрокинет?

Палей наклонился, нюхнул соляной ком.

– А щи у батюшки рыбные, никак с окушками…

– Круче бери: с лещом.

– И крошево по сю пору не приедено.

– И крошево тоже…

– Значит, буду Ванятку солью прикармливать со щаным духом.

– Ты киселька ему поставь. А то овес неотжатый колко есть.

Палей усмехнулся невесело:

– Овес завтра в землю пойдет. Он у нас семенной. И без того я его добрую меру на жеванку стравил. Не знаю, как и обойдемся с посевом.

– А есть что будете, пока новый хлеб не созреет?

– Бес его знает. Пропадать будем.

– Бес этого не знает, – строго сказал злыдень. – Бесу на землю хода нет, тут наши места – злыдней и другой мелкой нечисти. Бесы, ежели они вообще где-то есть, в аду истопниками работают. Так что они ничего в здешних делах понимать не могут.

– А вы понимаете?

– Мы оченно хорошо понимаем. Не только злыдни, но и домовые, овинники, гуменники, банники опять же… полевики тоже, только они тупые, спасу нет. Есть еще лешие, кикиморы, шишиги, водяные да омутинники, а из пропащих людей – русалки и игоши. Но это народ темный, по глухим углам ютится, и настоящей образованности в них нет. Настоящая образованность только в злыднях и упырях. Но упырю и грамота не впрок, ему бы крови напиться да спать завалиться. Смотрит в книгу, а видит фигу. Так что лучше нас, злыдней, никого нет.

– А люди?

– Что люди? Вы народ крещеный, правда жизни от вас скрыта. Вспомни, какой для вас самый страшный, первородный грех? Познание добра и зла! Так что вы самые темные и есть. Сквозь землю видеть не можете, птицей обернуться не умеете, зверей не понимаете да и себя самих не гораздо.

– Почему же тогда люди весь свет заполонили, а вашего народа от земли чуть?

– Потому и заполонили. Что вам еще делать, как не плодиться? Вот поумнеете, и начнется людскому роду перевод. Среди ученых и сейчас половина без семьи живет, а у прочих по одному сыночку, худому да бледному. Холят его, лелеют, а толку чуть. Понимать надо: откуда толку взяться, если сыночек уже и не человек почти, а нежить, немочь бледная вроде духа бестелесного или, напротив, игоши… – Злыдень посмотрел на Ванятку, почесал коготком промеж рогов и добавил: – К Ванятке твоему это не относится, по вам Лихо безглазое прошлось. Но теперь я появился, – злыденек выпрямился во весь двухвершковый рост, – так мы еще с Лихом поратуем, посмотрим, кто кого! Значит так: я пошел на промысел, а ты Ванятке кисельку поставь, а то он до нового хлеба не доживет. Еще бы ему курочку хорошо, бульонцу с белым сухариком…

– И дурак знает, что воскресенье праздник, – заметил Палей. – Было время, были у нас и курочки, да откудахтали.

– Ничего, не вешай носа, а там и курочкой разживемся! – крикнул злыдень, исчезая.

Явился обратно с большим блюдом наперевес, весь светясь торжеством.

– А вот и курочка! – Он поставил блюдо на пол, почесал темя и признал удрученно: – Ну, не совсем курочка: лучшие куски баре съели, а этим побрезгали. Но нам и такого довольно. А что жареная, так навару больше будет. Французы свой жюс только из жареного каплуна и делают. Так что давай ее в горшок. Ваньку бульонцем попоим, а тебе ребрышки пососать – тоже дело.

Палей поглядел на остатки жареной курицы и заметил:

– Блюдо никак серебряное.

– Верно, – согласился злыдень. – Баре завсегда на серебре кушать изволят.

– Надо бы его назад снести.

– Правильно говоришь. Хватятся хозяева блюда – повара пороть велят, лакей за воровство в каторгу пойдет, а вина на тебе. Оно и в сказках говорится: «Жар-птицу бери, а клетку не трожь!»

– В таком разе давай сюда жареную птицу, – засмеялся Палей, – а клетку ейную тащи обратно.

Целый вечер злыдень носился как угорелый, что-то притаскивая и утаскивая, а Палей пошел в амбар готовиться к завтрашнему севу. Из двух наделов земли одна полоса была у него с осени засеяна рожью. Зеленя перезимовали хорошо и уже входили в трубку. Вторую полоску, ту, что с утра перепахивал, сметил под яровые. Овсом хотел засеять – овес всегда в цене. И все бы хорошо, кабы не смертное Лихо. В одну зиму Палей прожился дотла. И то подумать: куда вдовцу с младенцем? Ни повинностей избыть, ни на заработки поехать. Теперь сев подошел, а семенного зерна не в обрез даже, а с большой недостачей.

Палей приготовил решето, остатний овес пересыпал в полотняный мешок – горстями, чтобы зерна не потерять. А закончив работу, услыхал шум. Обернувшись, увидал, что в дальнем углу возник злыдень. Волшебный хвостик, напружиненный, торчал вверх, и недаром, поскольку крохотный злыденек волочил разом два преогромных рогожных куля.

– Говоришь, хлеб едомый кончился, – закричал он, – так я вот овсецом разжился! Овес – брашно скотское, но в нужде и голоде и с него хлебы печем.

Палей развязал подарок, долго смотрел на то, что было в мешке. Потом спросил:

– Где ж ты такое сыскал?

Злыдень вспрыгнул на мешок, тоже заглянул внутрь. Огорченно скуксился.

– Пожалуй, это и впрямь есть нельзя. Кострики половина, хоть заново вей.

– И мышиные катышки – начерно. Такое и лошадь есть не станет.

– Да уж вижу… А я-то гадал, с чего бы губернаторскому конюху мечтать, чтобы овес кто-нибудь спер. Решил, что у него в овсе недостача и он хочет на покражу все списать, а у него вона что! И после этого вы нас злыднями называете. А он в таком разе кто таков?

– Я вот что думаю, – спросил Палей, – этот овес, которые зерна целые, всхожий?

Злыдень прищурился, хвост изогнулся знаком вопроса.

– Ну, если сеять погуще, что-то взойдет.

– Тогда вот что сделаем… На еду пойдет свой овес, а этот завтра пустим на семена. Сеять буду из узла, втрое против обычного.

– Здорово! – восхитился злыдень. – И пашню мышиным навозом удобрим. Этого до нас, поди, никто не делывал.

– Земле все равно, медведь или мышь, – сказал Палей. – Для нее любой навоз – золото.

Вернулись в избу, захвативши полотняный мешок. Чашку овса Палей тут же залил водой – ходить для киселя, две чашки всыпал в меленку: намолоть толокна для Ванятки.

– Меленку я покручу, – предложил злыдень, – а ты покуда огонь под каганком затепли. Я бы и сам управился, но мне огня доверять нельзя, того гляди пожар случится. Меленка тоже поломаться может, но я постараюсь аккуратнее.

– Будет тебе, отдыхай, я сам управлюсь… А зачем тебе огонь? В доме не холодно.

– Чай как пить будем?

Палей засмеялся.

– У тебя и чай спроворен?

– А как же! И чай, и сахар. Вон на лавке дожидают.

– Тогда рассказывай, что у них за изъян.

– Чай у трактирщика добыл, у Сысой Андреича. Он его за кяхтинский выдавал, а на деле чай хивинский, дешевый. К тому же он спитую заварку после посетителей сушит и туда замешивает. Так я этого чаю сколько надо нагреб, а в остальной керосину плеснул. Хоть у меня душа и не лежит пакостить, но тут – надо.

– Сахару-то никак целая голова! – воскликнул Палей, обнаруживая на лавке в кухонном углу белый конус в синей оберточной бумаге. Бумага была надорвана и сильно намокла, на лавку натекла лужица сиропа.

– Это не я, – предупредил злыдень. – Это городской лавочник сам себя наказал. Думаешь, почему у торговцев оберточная бумага на сахарной голове всегда надорвана?

– Показывают, что сахар чистый, без обмана, – простодушно ответствовал Палей.

– Тогда он должен бумагу при тебе надрывать. А купцы вот что делают: бумагу надорвут, голову соленой водой спрыснут и оставят на ночь на лавке в протопленной избе. А под лавку – ведро с водой. Так за ночь в голове полфунта веса прибудет. Но этот перестарался, соли взял с избытком, спрыснул слишком щедро, вот голова и потекла. Теперь ее не продашь, хоть сам чай с соленым сахаром пей. Но я купца выручил, теперь ему не надо гадать, куда подмокший товар девать.

– Ты прям всеобщий благодетель, – заметил Палей.

– На том стоим.

Мокрую голову Палей переставил в деревянную мису. Макнул палец в натекший сироп, лизнул.

– А он и не соленый почти. Чуть слыхать. Не знал бы, так и не распробовал. Но хоть бы оно и вовсе напополам было, все одно – не беда. Солдатиков, рассказывают, перед большим походом горячим чаем поят, сколько утроба примет. К чаю дают по целой селедке и сахару пиленого по два куска. Так они пьют сладкое да соленое. Иной десять стаканов выпивает, с двумя-то кусками! Вятские, говорят, водохлебы, они и больше могут. В походе идут по жаре с полной амуницией, а соль да вода с них потом выходят. А без того солдатскую лямку тянуть несподручно.

Истопили плитку, стоящую в стороне от большой печи, накипятили котелок воды, сели пить чай с подмокшим сахаром. Злыденек, хотя стакан ему доставал до пояса, управлялся ловко и выдул три полных стакана.

– И как тебя не раздуло? – удивлялся Палей.

– Я люблю чаевничать, хотя при нашей жизни редко доводится. Жаль, чай у нас фальсифицированный, – злыдень прищурил глаз и со значением поглядел на Палея.

– Поддельный, что ли? – спросил тот, понимая, что злыденьку охота похвалиться ученостью.

– Поддельный был бы, если бы он туда посторонней травы досыпал, липового листа или еще чего. А у него чай и есть чай, только спитой наполовину. Перед законом такая подделка называется фальсификацией… – Злыдень помолчал и добавил мечтательно: – Для нас законы не писаны, но знать их ужас как интересно. Слов длинных много.

Под такие разговоры избыли вечер, и ничуть Палею странным не казалось, что он с нечистью да нелюдью чаи гоняет.

С утра Палей с Ваняткой пошли овес сеять. Небо хмурилось, но дело отменять никак нельзя, овес сей хоть в воду, но в пору. Не посеешь на Пахомия, сорная трава поперед овса попрет, тогда доброго урожая не жди.

Злыдень остался промышлять, обещавши сыскать курочку поцелее, а не так, чтобы одни кости. Казалось бы, грядущая шкода скрыта в злыдневых делишках, а повстречалась она в чистом поле на честной работе. По дороге задребезжала таратайка. Остановилась у самой Палеевой полосы, и на землю сошел Пахом Куваротов – богатей, державший в кулаке деревенское общество.

Хотя первым должен здороваться пришедший, а вовсе не трудящий, Палей поспешил приветствовать мироеда:

– Доброе утро, Пахом Авдеич, с днем ангела вас!

– Доброе, доброе… – отвечал кулак. – Труд на пользу. Что-то, смотрю, сеешь ты густо.

– Сей гуще, соберешь пуще.

– Вот и я о том. Пространно живешь, Палей. Ты про должок-то не забыл?

– Помню, Пахом Авдеич.

– Это хорошо, что помнишь. Так я днями заеду, ты уж денежку подготовь.

– Пахом Авдеич! – взмолился Палей. – Вы же обещались до осени подождать.

– А ты жалился, что весь поиздержался, а сам из узла сеешь. Нехорошо обманывать, братец.

– Так ведь овсишко какой! Его густо не посеешь – так и не соберешь ничего!

– Я в чужие овсы не заглядываю. Я знаю свое: в долг брал – изволь отдавать.

Овес досеяли и заборонили, но домой вернулись смурные. Зато злыденек сиял, что медный самовар.

– Ты смотри, что достал! – закричал он с порога. – Сам! Без изъяна. Не, ты только глянь!

– Что там у тебя? – спросил Палей, глядя на мокрый мешок. За два последних дня столько притаскивалось в дом мокрого, что не слишком верилось, будто новый подарок без изъяна.

Злыдень вспрыгнул на стол, втащил следом мешок и, недолго думая, вывернул. На доски тяжело шлепнулась аршинная щука.

– Сам поймал! Под мельничное колесо за ней нырял, за разбойницей. Она меня заглотить норовила, а я ее – за зебры! Ух, как мы бились… но я осилил. Мне вообще мало кто конфузию может нанести!

– А что, – спросил Палей, осторожно коснувшись дряблого после весеннего нереста рыбьего брюха, – если эту рыбину продать… хоть трактирщику, хоть в усадьбу… сколько денег выручить можно?

– Да ты что, этакую благодать на базар нести!.. Мы из нее для Ванятки юшки наварим, она знаешь какая сытная, с нее Ванятка мигом на ноги встанет.

– Понимаю я, – признался Палей, – а делать нечего. Наехал на меня сегодня Пахом Куваротов. Я ему денег должен три рубля с полтиною. Обещался до осени ждать, да увидал, что я густо сею, и осерчал. То ему за обиду показалось. Грозился днями за долгом приехать, а уж тут у него слово с делом не разойдется, как пить дать приедет.

– Вот, значит, где шкода с зерном была, – произнес злыдень, – а что мышата в нем порылись, это полшкоды. Мог бы и догадаться: два куля овса – не шутка, за них и неприятности немалые. И ведь что обидно: деньги нам, злыдням, запрещены. Если бы мы да еще и деньги иметь могли, то весь мир запакостили бы. А без денег наши дела как сажа бела. Но ты духом не падай и помни: злыдни сдаваться не привыкли. Я буду думать, а ты пока щуку распотроши да юшку свари.

Злыдень устроился на печи у самой трубы, распушил кисточку на хвосте и уставился на нее стеклянным взглядом.

Палей взял ножик и приготовился потрошить щуку. Но едва он взялся за рыбину покрепче, та изогнулась, и острые зубы впились в указательный палец.

– И тут с изъяном, – обреченно произнес злыдень и даже не обернулся посмотреть.

– Плевать, – сдавленно произнес Палей, ножиком разжимая рыбьи челюсти. – Потом пописаю на руку, и ничего не будет. Заживет как на собаке. Вот ведь стерва кусачая, так больно цапнула! Недаром говорят: щучка спит, а зубки живут.

Когда Палей закончил свой монолог, злыдня уже не было.

Вернулся помощничек лишь на следующий день, непривычно тихий и серьезный. Хвост устало обвис, и вроде бы волосков в кисточке поубавилось. В лапах у добытчика ничего не было.

– Кушать хочешь? – спросил Палей. – У меня щи крапивны со щучьей головы сварены. С кисликой… вкусные. Я и Ванятке давал, и тебе оставлено.

– Погоди, не время. И вопросов мне никаких не задавай: что можно – сам скажу. Пойди-ка поищи в кухонном углу за поганым ведром, может, найдешь чего…

Палей кивнул согласно и пошел к помойному ведру.

– Да тут никак кошель лежит!

– Развяжи да поглянь, хватит ли, чтобы с долгом расплатиться?

Некоторое время Палей сосредоточенно пересчитывал медяки и мелкое серебро, потом сказал:

– Хватит. Тут четвертаком больше.

– Ну и ладно. Спрячь все и не трогай, пока Пахомка-мироед за долгом не явится.

– Кошелек надо бы назад снести. Сам же говорил: птицу бери, а клетку не трогай.

– Я никакой птицы не приносил. С кошельком, было дело, баловался, да и то не донес, обронил где-то. Так что назад мне нести нечего. А уж что в том кошеле было – знать не знаю, ведать не ведаю. Не полюбопытствовал. Может, там орехов-двойчаток полна мошна.

– Где ж ты такой мошной разжился?

– Кому сказано – вопросов не задавать? – перебил злыдень. – Где взял, там не убудет. Так что прячь находку – и хватит о ней. Пойдем лучше щучью голову рушить. Щука тебя куснула, теперь ты ее кусни.

Пахомова бричка объявилась на следующий день к вечеру. Палей, готовясь к будущему сенокосу, отбивал во дворе косу. По железному стуку Пахом и отыскал должника.

– Доброго здоровьица, Пахом Авдеич, – как всегда первым поздоровался Палей.

– И ты будь здоров. Деньги-то приготовил?

– Приготовил, Пахом Авдеич.

– То-то! А говорил: поиздержался, голодной смертью помираем… Строгости с вами надо больше, тогда все найдется. Давай неси долг.

Палей достал из-за пазухи кошель, развязал, начал отсчитывать гривенники, но вдруг увидал, как исказилось лицо кулака. Пахом Авдеич покраснел, что рак в кипятке, и беззвучно разевал рот, силясь что-то сказать.

– Да это же мой собственный кошель… – наконец просипел он. – Я гадаю, где он запропал, а это ты его украл! – голос прорезался все громче, звучней, пока не загремел в полную силу: – Попался, ворюга! Я те покажу, как красть!

– Свят крест, не крал! – взмолился Палей.

– Рассказывай кому другому! Там и метка моя есть. Щас я тебя в полицию, каторжна морда, они мигом узнают, как ты не крал!

Куваротов вырвал кошелек, ухватил окончательно потерявшегося Палея за шиворот.

– А ну пошли к мировому!

– Руки не распускай! – проскрипел тонкий, словно крысиный, голос.

Пахом Авдеич обернулся и увидал злыдня. Зеленомордый выплясывал на перевернутой кадке, в которой по осени рубили крошево. Махонький кулачишко грозил мироеду.

– Это я твой кошель спер, понял? Может, ты и меня в кутузку потащишь? Да я тебя сейчас на вилы и в смоляной котел!

Злыдень спрыгнул с кадки, ухватил преогромные вилы-тройчатки, замахнулся на Пахома. Тощей фигурки не было видно из-за рукояти, казалось, будто вилы сами нападают на мироеда.

– Беси! Беси!.. – Пахом Авдеич пятился, судорожно открещиваясь. Он бы и вовсе кинулся наутек, но выход из двора перегородили вилы-самоколы, так что оставалось искать спасения в пустом свином закуте.

– Беси на небеси, а меня не беси! – орал злыдень. – Я знаешь кто? Я страх преисподний! То-то! Я у Палея Иваныча в работниках служу, что он велит, все ему притаскиваю, а ты на моего хозяина хвост задирать вздумал?

На самом деле хвост был задран у одного злыдня, а Куваротов, даже будь у него хвост, вовсе его поджал бы.

Окончательно загнав кулака в свиной закут, злыдень малость угомонился.

Вилы бросил, сам вскочил на загородку, поглядел сверху вниз на трясущегося Пахома Авдеича.

– Ладно, на первый раз прощаю. Понял теперь, как против моего хозяина переть?

Куваротов тряс головой, не то соглашаясь, не то просто от страха.

– Боится – значит уважает, – постановил злыдень. – А что, Пахом, живешь ты богато?

Пахом продолжал трясти головой.

Злыдень сел на край загородки, свесил ноги вниз, пощелкал копытцами и задумчиво сказал как бы самому себе:

– Может, мне к тебе в работники переметнуться? Харч у тебя, всяко дело, получше. Опять же, ты не как Палей, молоко у тебя свое, крупа на кашу своя – значит, за каждой мелочью гонять не будешь…

– Что платы потребуешь? – спросил осмелевший Куваротов.

– Ничего. За харчи стараться буду, пока ты меня сам не прогонишь.

– Что значит: «притаскиваю, что он велит»? – подозрительно спросил Пахом Авдеич.

– То и значит, – честно ответствовал злыдень, – молока ему приволок, мальчишку кормить. Курицу жареную с барского стола. Овса семенного две рогожи… Овес, правда, получился с изъянцем, мыши его попортили. С кошельком тоже шкода вышла: бывший хозяин объявился…

– Как это – бывший?! – поднял голос Куваротов.

– А вот так. Хочешь, чтобы мои дела для тебя имели силу, – ты и прежние в силе оставь. Так что чужой кошелек верни, не хапай попусту.

Куваротов крякнул, но вытащил кошелек и во злобе кинул его в остатки свиного навоза, невыгребленные из закута.

– Подавись!

– Экая шкода получается, – притворно вздохнул злыдень, – знать, и тебе то же будет. Сказки-то слушал во младенчестве? Ну да теперь делать нечего. Палей, подбери кошелек да приглашай гостя в избу. Ты, Пахом Авдеич, расписку-то с собой взял?

– Какую? – немедленно проникся подозрительностью Куваротов.

– Палееву расписку. Что, мол, должен он тебе чего-то, чего не брал.

– Как это не брал? – возмутился Куваротов.

– Ну, может, чего и брал, но отдавать-то ты велел с лихвой.

– Это не твое дело!

– Как раз мое. Лихва – грех смертный и, значит, по моей части проходит. Но ты не тревожься, я тебя от этого греха ослобоню. Пошли в избу, да перо с чернилами захвати, у тебя в бричке есть, я знаю.

В избе Куваротов достал давнишнюю расписку Палея, перо и медную чернильницу, которые всегда носил с собой.

– Пиши, – продиктовал злыдень. – Я, такой-то, имярек, получил с такого-то долг сполна…

– Погодь, я же еще ничего не получил!

– А ты и не получишь. Ты, главное, пиши, а долг получать вовсе не обязательно.

– Да как же это – необязательно? – возопил Куваротов.

– Экой ты непонятливый, – снисходительно объяснил злыдень. – Я-то вижу, ты мне уже работенку придумал подходящую. Но для этого надо, чтобы прежний хозяин меня отпустил. Верно говорю, Палеюшка?

– Да я тебя не держу, – неуверенно произнес Палей.

– Вот видишь, без расписки не отпустит.

Пахом Авдеич вздохнул и заскрипел пером.

– …долг сполна, – диктовал злыдень, – и не имею к такому-то никаких претензий, ни денежных, ни вещественных, ни моральных.

– Что за претензии – маральные?

– Тебе этого не понять. Ты знай пиши. Написал? Вот и славно. Распишись и палец на всякий случай в чернила макни да оттисни. Теперь бумагу отдай, и я в твоем полном распоряжении. Как понадоблюсь, ты меня позови: «Злыдня!» – я и прибегу. Только не на людях, это дело интимное.

– Не учи! – оборвал Куваротов, сразу почувствовавший себя хозяином. – Поехали, дома дел много.

Дома Пахом Авдеич выгнал из избы жену и позвал:

– Злыдня, подь сюды!

Была в глубине души опаска, что злыдень обманет. В сказках так обычно и бывало, и на этот случай Куваротов заранее придумал, как пустит по миру разбойника Палея. Прежде всего попа пригласит или схимника построже, беса изгнать, а дальше – дело нехитрое. Однако обошлось без обмана: злыдень явился по первому зову.

– Ну-ка покажь свое умение! – приказал Куваротов для начала. – Говоришь, Палейке курицу с барского стола приносил? А мне принеси такое, что баре только в праздник едят!