Текст книги "Обретение крыльев"

Однажды задержали Снежка. Вместо того чтобы ждать нас у церкви, он принялся радостно разъезжать по городу. Его забрали в караулку около церкви Святого Михаила. Отец разгневался, но не на Снежка, а на городскую стражу, он бушевал всю дорогу до канцелярии мэра и заплатил штраф, чтобы Снежка не забрали в работный дом.

Из-за огромного скопления экипажей на Камберленд-стрит мы не смогли подъехать близко к церкви. Мать возмущалась: мол, народ валом валит на службу только на Пасхальной неделе, в то время как она заботится, чтобы Гримке посещали храм каждое скучное, ничем не примечательное воскресенье. С места возницы донесся скрипучий голос Снежка:

– Госпожа, отсюда придется идти пешком.

Сейб распахнул дверцы экипажа и по очереди помог нам сойти.

Впереди размашисто шагал отец – невысокий, но импозантный мужчина в сером пальто, цилиндре и с узким шелковым шарфом на шее. У него было худое лицо с длинным носом и густыми, кустистыми бровями. Я думаю, красивым его делали волосы – буйная темно-каштановая копна. Томас унаследовал от него насыщенный коричнево-красный цвет волос – как и Анна, и маленький Чарльз, – а мне достался приглушенный оттенок хурмы да еще светлые, почти незаметные брови и ресницы.

Места прихожан в церкви Святого Филипа точно отражали их статус в Чарльстоне. Элита соперничала за сиденья в передней части, менее богатые размещались сзади, а бедняки теснились на боковых лавках. Наша скамья, которую отец арендовал за триста долларов в год, стояла всего в третьем ряду от алтаря.

Я сидела рядом с отцом, держала его шляпу на коленях и улавливала легкий аромат лимонного масла, которым он пользовался для приручения своих локонов. С верхних галерей доносились галдеж и смех рабов. Этот гомон всегда нам докучал. Когда рабов собиралось много, они шумели в церкви так же, как на улицах. В последнее время гвалт сделался столь невыносимым, что на балконах для устрашения поставили наблюдателей. И тем не менее галдеж не прекращался. А тут – бац! Крик. Прихожане зашевелились, с опаской поглядывая вверх.

К тому времени как преподобный Холл взобрался на кафедру, под сводами поднялся невообразимый шум. Над галереей пролетел чей-то ботинок и шлепнулся вниз. Тяжелый ботинок. Он упал на леди, спешащую к выходу, удар пришелся по голове, сбив шляпу.

Когда семья вывела травмированную леди из церкви, преподобный Холл наставил указательный палец на дальний левый балкон и медленно покрутил им. Наступила тишина, и он по памяти процитировал отрывок из Послания апостола Павла.

– Рабы, со страхом и трепетом подчиняйтесь своим господам, как самому Христу. – Затем он произнес слова, которые многие, включая мою мать, назвали бы самой красноречивой импровизацией на тему рабства. – Рабы, призываю вас не роптать на судьбу, ибо такова воля Господа! Ваша покорность предписана Священным Писанием. Так повелевает Господь через пророка Моисея. Ваше послушание одобрено Христом через Его апостолов и поддерживается Церковью. Так будьте же осмотрительны, и пусть Господь в своем милосердии дарует вам в этот день смирение с тем, чтобы вы вернулись к своим хозяевам преданными слугами.

Священник сел в кресло за алтарем. Я уставилась на папину шляпу, потом в смущении и замешательстве подняла взгляд на отца, силясь разобраться в происходящем. Лицо его походило на бледную суровую маску.

* * *

После службы я пришла в небольшую грязноватую классную комнату за церковью, по которой взад-вперед носилось двадцать два ребенка. Я распахнула окна, впустив облако пыльцы цветущих деревьев в сумрачную душную комнату. Чихнув несколько раз, я постучала концом веера по столу в надежде призвать детей к порядку. На единственном стуле сидела Мэри и глядела на меня со смешанным выражением скуки и насмешки.

– Пускай играют, – сказала она. – Я им разрешаю.

Я растерялась. После проповеди преподобного рвения к уроку у меня поубавилось. В заднем углу класса валялась куча пыльных потрепанных подушек, на которых, вероятно, сидели дети, поскольку в комнате не было иной мебели, помимо учительского стола и стула. Никаких листков с расписанием, книг с картинками, грифельной доски, мела или картинок на стенах.

Я разложила подушки рядами на полу, и дети бросились пинать их ногами, как мячи. Мне было велено прочитать им сегодняшнюю проповедь и разъяснить ее значение. Когда удалось рассадить детей на подушках и взглянуть в их лица, затея показалась мне глупой. Если каждый озабочен обращением рабов в христианство, то почему бы не научить их самостоятельно читать Библию?

Я запела алфавит, это была новая песенка для обучения. A B C D E F G… Мэри с удивлением посмотрела на меня, потом вздохнула и вернулась в состояние апатии. H I J K L M N O P… Когда я пела, я никогда не запиналась. Глаза детей заблестели от любопытства. Q R S… T U V…W X…Y Z.

Я уговорила детей петь песенку по частям со мной. Произношение хромало, но надо было видеть их улыбающиеся лица! Я сказала себе, что в следующий раз принесу грифельную доску и буду писать буквы. Мне вспомнилась Хетти. На письменном столе я заметила беспорядок в книгах и поняла, что в мое отсутствие она их рассматривала. Ей бы понравилось выучить алфавит!

После полудюжины повторов дети запели от души, почти выкрикивая буквы. Мэри заткнула уши пальцами, а я пела в полный голос, дирижируя руками, и даже не заметила на пороге преподобного Холла.

– Что за ужасные проказы? – спросил он.

Мы замолчали, а меня не покидало странное ощущение, будто буквы продолжают беспорядочно кружиться над головами. Запылали щеки.

– …Мы пели, ваше преподобие.

– Которая ты из детей Гримке?

В младенчестве он крестил меня, как и моих братьев и сестер, однако вряд ли помнил каждого.

– Это Сара, – вскочила на ноги Мэри. – Я с ними не пела.

– …Извините, что мы так шумели, – сказала я.

Он нахмурился:

– Мы не поем в воскресной школе для цветных и, само собой, не поем алфавит. Ты знаешь, что учить раба читать – это нарушение закона?

Я смутно помнила об этом законе, он хранился где-то в глубине памяти и казался постыдным. Вряд ли священник стал бы утверждать, что это тоже Божья воля.

Он ждал ответа, а когда оного не последовало, спросил:

– Не думаешь ли ты, что Церковь может противоречить закону?

Вспыхнули воспоминания о дне, когда мать стукнула Хетти тростью, и я, подняв голову, молча взглянула на священника.

Подарочек

События завертелись стремительно и неотвратимо.

В понедельник, после молитвы, Тетка отвела матушку в сторону. Она сообщила, что у госпожи есть подруга, которой не нравится наказание кнутом, и та предложила кару под названием «на одной ноге». Сказала, что на лодыжку раба набрасывают петлю из кожаного ремня, потом заставляют отвести назад согнутую ногу и завязывают второй конец на шее. Если раб опускает ногу, петля затягивается…

Мы понимали, о чем она говорит. Матушка уселась на ступени кухонного корпуса и положила голову на колени. Привязывать ее пришел Томфри. На его лице было написано, что ему хочется оказаться где угодно, только не здесь, но он не произнес ни слова.

– Одного часа, Томфри, будет достаточно, – распорядилась госпожа.

Потом она пошла в дом и села у окна.

Томфри вывел матушку на середину двора близ сада, где из земли пробивались крошечные ростки. Все рабы, кроме Снежка, уехавшего на экипаже, сгрудились под нашим раскидистым деревом. Розетта завыла, Эли, пытаясь успокоить, похлопывала ее по руке. Люси и Фиби спорили из-за куска ветчины, оставшегося от завтрака, к ним подошла Тетка и влепила каждой по оплеухе.

Томфри повернул матушку лицом к дереву и спиной к дому. Она не сопротивлялась, стояла поникшая и безвольная. Повсюду чувствовался гнилостный запах водорослей, доносящийся из гавани.

– Держись за меня, – сказал Томфри матушке.

Она положила руку ему на плечо, пока он привязывал к лодыжке нечто вроде старого кожаного ремня. Потом он заставил ее поднять ногу с ремнем, другой конец которого обмотал вокруг шеи и застегнул пряжку.

Я прижималась к Бине, у меня дрожали губы и подбородок. Заметив это, матушка сказала:

– Не смотри. Закрой глаза.

Но я не послушалась.

Связав ее, Томфри отошел, чтобы наказанная не могла за него держаться. Она тяжело грохнулась на землю и рассекла кожу над бровью. При падении ремень натянулся, и матушка начала задыхаться, откинув голову назад, она хватала ртом воздух. Я бросилась на помощь, но тут же послышался стук хозяйкиной трости по окну, и Томфри, оттащив меня в сторону, помог матушке встать.

Тогда я закрыла глаза, но увиденное во мраке было страшнее действительности. Разлепив веки, я смотрела, как мама пытается удержать ногу согнутой и размахивает руками, чтобы сохранить равновесие. Матушка устремила взгляд на вершину дуба. Нога, на которой она стояла, дрожала. По щеке, как поток дождя по скату крыши, текла струйка крови.

«Не дай ей снова упасть», – повторяла я, словно молитву. Госпожа говорила, что Бог слышит каждого, даже раба. У меня сложилось свое представление о Боге – это белый человек, расхаживающий с тростью, как госпожа, или избегающий рабов, как господин Гримке, который держался так, будто в его мире невольников не существует. Такой Бог и пальцем не пошевелит, чтобы помочь.

Матушка не упала, и я подумала, что Бог меня все же услышал. А может, существует еще и черный Бог. Или матушка заставила себя стоять, собрав в кулак всю свою волю и все силы, откликнулась на мою молитву. Она не жаловалась, не издавала ни звука, только иногда шевелила губами. Позже я спросила, нашептывала ли она что-то Богу.

– Твоей бабушке, – был ответ.

Когда прошел час и Томфри снял у нее с шеи ремешок, матушка повалилась на землю и свернулась калачиком. Томфри с Теткой подняли ее за руки и поволокли по лестнице каретного сарая в каморку. Я бежала сзади, следя, чтобы ноги матушки не бились о ступени. Потом ее, как мешок с мукой, свалили на кровать.

Как только мы остались одни, я легла рядом и уставилась на раму с одеялом. Время от времени я спрашивала:

– Хочешь воды? Ноги болят?

Она кивала, не открывая глаз.

Ближе к вечеру Тетка принесла рисовых лепешек и куриного бульона, но матушка не притронулась к еде. Мы всегда оставляли дверь каморки открытой, чтобы было светло, и весь день к нам прилетали шум и запахи со двора. Таких долгих суток у меня еще не было.

Матушка снова начала ходить, но в душе изменилась. Казалось, какая-то ее часть навсегда осталась в том дне, ожидая, когда удавка ослабнет. Наверное, тогда и начало разгораться холодное пламя ее ненависти.

Сара

Хетти не появилась и наутро после Пасхи. Я позавтракала и, перед тем как отправиться в школу мадам Руфин на Легар-стрит, по настоянию матери написала письмо с извинением преподобному Холлу.

Ваше преподобие,

прошу извинить меня за то, что я не справилась с учительскими обязанностями в воскресной школе для цветных при церкви Святого Филипа. Прошу прощения за то, что пренебрегла расписанием занятий, а также за то, что проявила дерзость в отношении вас и святой канцелярии.

Ваша раскаявшаяся прихожанка

Сара Гримке.

Едва я поставила подпись, мама потащила меня к входной двери, где ждал Снежок с экипажем, в котором уже сидела Мэри. Обычно карету для нас с Мэри подавали к заднему крыльцу… Кучер копался, и мы опаздывали.

– Почему он у парадного входа? – спросила я.

Мама ответила, что мне следует брать пример с сестры и не задавать ненужных вопросов.

Снежок повернулся и как-то странно взглянул на меня, будто предостерегая.

Целый день я была словно натянутая струна. Вечером, встретившись с Томасом на веранде для занятий – настоящих занятий, я едва подавляла тревогу.

Дважды в неделю мы рылись в отцовских книгах – вопросы права, латынь, история Старого Света и, с недавних пор, работы Вольтера. Брат считал, что я чересчур юна для Вольтера.

– Он для тебя слишком сложен! – говорил Томас.

Это правда, но тем не менее я бросалась в волны вольтеровского моря и выныривала с горсткой афоризмов. «Каждый человек виноват в том, что не совершил всех хороших дел» – такое высказывание сводило на нет все удовольствие от жизни! Или: «Если бы Бога не было, человеку пришлось бы Его выдумать». Я не знала, выдумал ли преподобный Холл своего Бога, а я – своего, но подобные мысли мучили и тревожили меня.

В занятиях с Томасом я видела смысл жизни, но в тот день, сидя с учебником латыни на коленях, не могла сосредоточиться. День пропитался ровным теплом и запахом крабов, выловленных в красноватых водах реки Эшли.

– Давай. Продолжай, – сказал Томас и, наклонившись, постучал пальцем по книге. – Вода, господин, сын – именительный падеж, единственное и множественное число.

– …Aqua, aquae… Dominus, domini… Filius, filii… Ой, Томас, что-то не так!

Я размышляла, куда подевалась Хетти, почему мама ведет себя странно, а Снежок столь хмур. В каждом рабе – Тетке, Фиби, Томфри, Бине – я ощущала какую-то подавленность. Томас, наверное, тоже.

– Сара, ты читаешь мои мысли, – сказал он. – Я думал, мне удалось это скрыть.

– …Что такое?

– Не хочу быть адвокатом.

Брат неверно истолковал мою тревогу, но я промолчала – такого захватывающего секрета он мне еще не открывал.

– …Не адвокатом?

– Никогда не хотел им быть. Это противно моей природе. – Он устало улыбнулся. – Зато ты – будешь. Отец сказал, ты станешь самым выдающимся юристом в Южной Каролине, помнишь?

Я помнила об этом так же, как любой человек помнит о солнце, луне и рассыпанных по небу звездах. Казалось, мир устремляется ко мне навстречу – сверкающий и прекрасный. Взглянув на Томаса, я еще больше уверилась в своем предназначении. У меня был союзник. Истинный и несгибаемый.

Поглаживая волнистые, густые, как у отца, волосы, Томас вышагивал по веранде.

– Хочу стать священником, – сказал он. – Мне осталось меньше года до поступления в Йель вслед за Джоном, а со мной обращаются как с несмышленышем. Отец считает, я не ведаю, чего хочу, но на самом деле я знаю!

– А он разрешит тебе изучать богословие?

– Вчера вечером я просил его благословения, но он отказал. Я сказал: «Тебя не волнует, что я собираюсь откликнуться на призыв Бога?» И знаешь, что он ответил? «Покуда Бог не сообщит мне о твоем призыве, будешь изучать право».

Томас плюхнулся в кресло, а я подошла и опустилась перед ним на колени, прижалась щекой к тыльной стороне его ладони.

– Я бы все сделала, чтобы помочь тебе.

* * *

Солнце опускалось все ниже, а Хетти так и не появлялась. Не в силах больше совладать с тревогой, я притаилась у окна кухонного корпуса, где после вечерней трапезы собирались рабыни.

Кухонный корпус служил им убежищем. Здесь они сочиняли небылицы, сплетничали и делились секретами. Время от времени рабыни затягивали песню, она плыла через двор, просачивалась в дом. Мне особенно нравилась одна, которая со временем становилась все более буйной.

 
Пусть, хлеб преломив,
Придет к нам Иисус.
И ноги устали.
Придет к нам Иисус.
Болит поясница.
Придет к нам Иисус.
Вот выпали зубы.
Придет к нам Иисус.
Тащусь еле-еле.
Придет к нам Иисус.
 

Иногда в кухне раздавались взрывы смеха, радуя мать.

– Наши рабы счастливы, – самодовольно говорила она.

Ей не приходило в голову, что веселятся они не потому, что довольны, а из желания выжить.

Однако в тот вечер кухонный корпус был окутан сумраком. Из окна тянуло жаром, от печи – дымом, и мое лицо освещалось отблесками огня. Я заметила Тетку, Бину, Синди, Марию, Фиби и Люси в ситцевых платьях, все молчали, слышался лишь звон чугунных кастрюль и сковородок.

Наконец до меня долетел голос Бины:

– Говоришь, она не ела весь день?

– Ни крошки, – ответила Тетка.

– Я бы тоже не смогла есть, если бы на меня накинули удавку, – сказала Фиби.

Я похолодела. «Накинули удавку? На кого? Не на Хетти же?»

– А о чем она думала, когда воровала? – Это был голос Синди. – Что говорит в свое оправдание?

Вновь послышался голос Тетки:

– Ничего. С ней там Подарочек, она болтает за двоих.

– Бедная Шарлотта, – сказала Бина.

«Шарлотта! На нее накинули удавку. Что это значит?» В памяти всплыло мелодичное причитание Розетты. Я видела, как ей связывали руки, как плеть рассекала спину и на коже распускались и увядали кровавые цветы.

Не помню, как вернулась в дом, только оказалась вдруг в маленькой кухне у запертого буфета, где мама хранила лекарства. Я часто заглядывала в него в поисках снотворного для отца, а потому быстро нашла ключ и достала голубую склянку с жидкой мазью и баночку со сладким душистым чаем. В чай капнула два грана опия.

Пока я укладывала лекарства в корзину, в коридор вошла мать:

– Что, ради всего святого, ты делаешь?

– …А что сделала ты?

– Юная леди, попридержите язык!

Ах так? Почти всю жизнь я держала свой бедный язык за зубами.

– …Что ты сделала? – закричала я.

Плотно сжав губы, она выхватила у меня корзинку.

Меня охватила неведомая ярость, я вырвала корзинку из рук матери и пошла к двери.

– Ты не выйдешь из этого дома! – отрезала она. – Я запрещаю.

Я выбежала через заднюю дверь в тихий сумрак, дрожа от своего же неповиновения. Небо стало синевато-зеленым, из гавани дул упорный ветер.

Вслед за мной, пронзительно вопя, шла мать:

– Я запрещаю тебе!

Ее слова колыхались на ветру, неслись мимо веток дуба, над кирпичной оградой.

Сзади послышался шум, обернувшись, мы увидели в колышущемся сумраке Тетку, Бину, Синди и прочих. Они смотрели на нас с крыльца кухни.

Бледная мать поднялась на ступени.

– Я хочу проведать Шарлотту, – отчеканила я.

Слова легко сорвались с губ, как поток воды. Я поняла, что нервное заикание ушло в небытие, так уже случалось в прошлом, мой дефект постепенно сглаживался, пока однажды я не избавилась от него полностью.

Мать тоже это заметила. Она больше ничего не сказала, и я, не оглядываясь, поспешила к каретному сараю.

Подарочек

Когда стемнело, матушку затрясло. Голова ее свесилась набок, зубы застучали. У Розетты при приступах дергались конечности, матушку, казалось, до костей пробирает холод. Я не знала, что делать, и просто гладила ее по рукам и ногам. Через некоторое время она затихла. Дыхание ее выровнялось, и я сама не заметила, как уснула.

Мне снился сон, и я в нем спала. Дремала под сводом густой зелени, склонившейся надо мной. Мои руки обвивали виноградные лозы, которые вились у лица. Я спала, но в то же время видела себя со стороны, словно была частью проплывающих мимо облаков. Взглянув вниз, я поняла, что зеленый свод вовсе не свод, а наша рама для лоскутных одеял, увитая лозами и листьями. Я спала, наблюдая за собой со стороны, и облака продолжали плыть мимо, и я вновь увидела густую зелень. На этот раз в ней была матушка.

Не знаю, отчего я проснулась. В каморке было тихо и темно.

– Не спишь? – спросила матушка.

Это были ее первые слова с момента, как Томфри связал ее.

– Нет.

– Хорошо. Хочу рассказать тебе историю. Слушаешь, Подарочек?

– Да.

Мои глаза привыкли к темноте, и я увидела, что дверь по-прежнему широко распахнута, а матушка, нахмурившись, лежит рядом со мной.

– Твою бабушку девочкой привезли из Африки, – начала она. – Ей было примерно столько же, сколько тебе сейчас.

У меня забилось сердце. Я обратилась в слух.

– Вскоре после приезда ее разлучили с мамой и папой, и в ту же ночь с неба попадали звезды. Ты думаешь, звезды не падают, но твоя бабушка это видела. – Матушка помедлила, чтобы я могла представить себе, как выглядело небо. – Она говорила, что все ей стало казаться никчемным. Еда напоминала мясо обезьяны. У нее не осталось ничего, кроме небольшого обрывка лоскутного одеяла, сшитого мамой. В Африке ее мать слыла лучшей мастерицей по лоскутным одеялам. Наш народ фон делал аппликации, как и я сейчас. Люди вырезали фигурки рыб, птиц, львов, слонов – всяких местных зверей – и пришивали их на одеяло. Но на том, что привезла с собой твоя бабушка, не было животных, только маленькие трехсторонние фигуры, которые ты зовешь треугольниками. Такие же, как я пришиваю на свои одеяла. Моя матушка называла их крыльями дрозда.

В коридоре заскрипели половицы, и я услышала учащенное дыхание, как у мисс Сары. Я приподнялась на локте, вытянула шею и различила ее силуэт на фоне коридорного окна. Потом опустилась на кровать, и матушка продолжила рассказ, к которому стала прислушиваться и мисс Сара.

– Твою бабушку продали за двадцать долларов, новый хозяин отправил ее на плантации близ Джорджтауна. Утром им давали вареные бобы и горох, и если раб не справлялся с едой за десять минут, то в этот день ничего больше не получал. Твоя бабушка говорила, что всегда ела слишком медленно. С отцом я незнакома. Знаю только, что он был белым, звали его Джон Пол. Хозяину он приходился братом. После моего рождения нас продали. Мать говорила, что у меня кожа светло-коричневого оттенка, и все понимали почему. Новый владелец жил близ Камдена. Мать работала на плантации, я была при ней, а по ночам она учила меня всему, что знала о лоскутных одеялах. Я распарывала штанины старых брюк и подолы платьев и собирала из кусков нечто новое. Мама говорила, в Африке в лоскутные вещи зашивают талисманы. В свои я прятала пряди волос. Когда мне исполнилось двенадцать, матушка стала похваляться перед госпожой, что я могу шить все на свете, и госпожа взяла меня в дом – учиться у их швеи.

Матушка замолчала и пошевелила ногами. Я боялась, что ей больше нечего рассказать. Никогда прежде не слышала этой истории. Слушать ее было все равно что смотреть на себя спящую – проплывают облака, надо мной склонилась матушка… Я позабыла, что за дверью стоит мисс Сара.

Я ждала, и она продолжила рассказ:

– Мама родила мне брата, пока я шила в доме. Она не говорила, кто его отец. Мальчик не прожил и года. Когда он умер, твоя бабушка отыскала для нас дерево душ. Это был простой дуб, но она называла его баобабом, как в Африке. Говорила, что у народа фон есть дерево душ – баобаб. Твоя бабушка обмотала ствол нитками, которые то ли выпросила, то ли стащила, затем привела меня к нему и произнесла: «Отдаем дереву свои души, чтобы сберечь их». После мы встали на колени на ее африканское лоскутное одеяло и отдали дереву души. «Теперь живут на дереве вместе с птицами и учатся летать, – сказала мама. – Если покинешь это место, забери свою душу с собой». Мы, бывало, собирали под деревом листья и веточки и засовывали их в мешочки, которые носили на шее. – Рука матушки потянулась к горлу, ощупала его. – Мама умерла зимой от крупа. Мне было шестнадцать, я научилась хорошо шить. Вскоре хозяин влез в долги и продал всех нас. Меня купил господин Гримке для дома в Юнионе. Накануне отъезда я забрала у дерева свою душу. Хочу, чтобы ты знала: твой папа был золотой человек. Его звали Шенни, он работал на плантации у господина Гримке. Однажды госпожа сообщила, что я поеду в Чарльстон, чтобы шить для нее. Я сказала: «Хорошо, но возьмите Шенни, он мой муж». Она ответила, что Шенни останется работать на плантации и, может быть, иногда я смогу с ним видеться. Ты уже жила во мне, но никто этого не знал. Шенни умер от раны на ноге, когда тебе не исполнилось и года. Он так и не увидел тебя.

Матушка замолчала и вскоре уснула, а я осталась с ее рассказом.

* * *

На следующее утро я проснулась, пошла в уборную и споткнулась о корзину у двери. Внутри была склянка с жидкой мазью и лечебный чай.

В тот день я вернулась к мисс Саре, прошмыгнула в комнату, застав ее за книгой. Она постеснялась спрашивать, что случилось с матушкой, и я сказала:

– Мы нашли вашу корзинку.

Лицо ее прояснилось.

– Скажи своей маме: мне очень жаль, что с ней так обошлись. Надеюсь, она скоро поправится.

В ее словах не было притворства.

– Это для нас очень важно, – ответила я.

Отложив книгу, мисс Сара подошла ко мне и обняла. Трудно было разобраться, что к чему. Люди говорят, при таком различии, как у нас, теплые чувства невозможны. Я не знала наверняка, симпатизирует ли мне мисс Сара или просто чувствует вину? И не понимала, идет ли моя симпатия к ней от любви или от потребности в защите. Она любила и жалела меня. А я любила и использовала ее. Все очень сложно. Но в тот день наши помыслы были чисты.

Сара

За весной пришло лето, я освободилась от мадам Руфин до осени и попросила Томаса чаще заниматься со мной на веранде.

– Боюсь, нам придется прекратить уроки, – сказал он. – Мне и самому пора садиться за учебу. Отец велел приступить к изучению его книг по юриспруденции для поступления в Йель.

– Я буду помогать тебе! – воскликнула я.

– Сара, Сара, контра-ра.

Так он говорил, когда его отказ бывал окончательным и бесповоротным.

Он понятия не имел, какие планы я строила на его счет. На Брод-стрит от биржи до собора Святого Михаила протянулась цепочка контор барристеров. Я мечтала о том, что мы станем партнерами в одной из них и над входом повесим табличку «Гримке и Гримке». Конечно, не обойдется без стычек с членами семьи, но при поддержке Томаса и отца ничто мне не помешает.

Каждый вечер я в одиночку трудилась над юридическими книгами отца.

По утрам, закрыв двери, вслух читала Хетти. Когда воздух нестерпимо раскалялся, мы скрывались на веранде и там, сидя рядышком на качелях, пели сочиненные Хетти песенки – по большей части о морском путешествии на корабле или на спине кита. Ее ноги болтались взад-вперед, как палки. Иногда мы садились перед окнами в эркере второго этажа и играли в «сплети нитку». У Хетти в кармане платья всегда был запас красных ниток, и мы часами продевали их сквозь вытянутые пальцы, создавая в воздухе замысловатые красные узоры.

Обычные девчоночьи игры, но для каждой из нас они были в новинку, и, чтобы мама нам не помешала, мы скрывались как могли. Мы с Хетти переступили опасную черту.

* * *

Ранним утром Чарльстон изнывал от немилосердного летнего зноя, а мы с Хетти лежали ничком на ковре в моей комнате, и я вслух читала «Дон Кихота». Неделей раньше мать, в ожидании сезона москитов, приказала достать москитные сетки и укрепить над кроватями. Однако у рабов не было такой защиты, и они уже вовсю чесались, натираясь, чтобы избавиться от зуда, свиным жиром и черной патокой.

Хетти расчесывала укус москита на плече и хмуро посматривала на книжные страницы, словно те таили в себе неразрешимый шифр. Мне хотелось поведать ей о подвигах рыцаря и Санчо Пансы, но она то и дело перебивала меня, тыча пальцем то в одно слово, то в другое:

– Что здесь написано?

Приходилось прерывать чтение и объяснять. Когда мы читали «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо из Йорка», она вела себя точно так же. Возможно, ей просто наскучило слушать об этих нелепых людях – рыцаре и потерпевшем крушение моряке?

Чтобы оживить в Хетти интерес к повествованию, я старалась читать выразительно. А между тем свет в комнате померк – приближался шторм. Насыщенный запахами дождя и олеандра, через открытое окно врывался ветер, колыхая москитный полог. Послышались раскаты грома, и на подоконник полились струи дождя. Я отложила книгу.

Мы с Хетти разом вскочили, опустили оконную раму и вдруг увидели в желтоватом сумраке пикирующую молодую сову, которую Шарлотта с Хетти преданно выкармливали всю весну. Из птенца совенок превратился во взрослую птицу, но продолжал жить в поленнице.

Я смотрела, как он летит на нас, по дуге над стеной заднего двора. Мы успели хорошо рассмотреть странное совиное лицо. Когда птица пропала из виду, Хетти отправилась зажигать лампу, а я стояла, не в силах оторваться от окна. Вспомнился день, когда Шарлотта показала мне совенка у поленницы, и моя клятва освободить Хетти – невыполнимое обещание, по-прежнему вызывающее чувство вины. Но вдруг до меня дошло: Шарлотта сказала, что я должна любым путем помочь Хетти освободиться.

Обернувшись, я смотрела, как она несет фонарь к туалетному столику и вокруг ее ног пляшут блики света.

– Хетти, научить тебя читать? – спросила я, когда она поставила фонарь.

* * *

Я обзавелась букварем, орфографическим справочником, грифельной доской и куском мела, и мы приступили к ежедневным урокам в моей комнате. Я не только запирала дверь, но и завешивала замочную скважину. Занимались по утрам часа два, а то и больше. После урока я заворачивала учебные пособия в мешковину и засовывала под кровать.

Прежде я никого не обучала чтению, но со мной усиленно занимался латынью Томас, а мадам натаскивала по другим предметам, так что я имела представление о том, как надо учить. Хетти проявила большие способности. Через неделю занятий научилась писать и освоила алфавит. Через две – проговаривала слова из сборника упражнений. Никогда не забуду момента чудесного озарения, когда буквы, как и звуки, обрели для нее свой смысл. После этого она все увереннее читала по букварю.

К сороковой странице ее словарный запас насчитывал восемьдесят шесть слов. Каждое новое слово я заносила в блокнот.

– Дойдешь до сотни – устроим чаепитие, – обещала я ей.

Хетти начала разбирать надписи на аптечных этикетках и банках с продуктами.

– Как пишется «Хетти»? – спрашивала она. – А «вода»?

У нее была огромная тяга к учебе.

Однажды я заметила, как она что-то чертила палкой на земле двора, и выбежала остановить ее. Хетти крупными буквами выводила слово В-О-Д-А.

– Что ты делаешь? – спросила я, стирая буквы ступней. – Кто-нибудь увидит.

Она рассердилась на меня не меньше.

– Думаешь, у меня нет ног, чтобы стереть буквы, если кто-нибудь придет?

Свое сотое слово она освоила тринадцатого июля.

* * *

На следующий день мы устроили праздничное чаепитие на четырехскатной крыше нашего дома в надежде увидеть торжества в честь Дня взятия Бастилии. У нас была обширная французская колония из Сан-Доминго, французский театр и на каждом углу – французский пансион благородных девиц. Маму и ее приятельниц завивал и пудрил французский парикмахер, развлекая дам рассказами о гильотинировании Марии Антуанетты, которому он якобы стал свидетелем. Чарльстон – британский до мозга костей, однако день разрушения Бастилии праздновал с не меньшим рвением, чем День независимости.

Мы поднялись на чердак с двумя фарфоровыми чашками и чайником черного чая, приправленного иссопом и медом. Оттуда поднялись по лесенке, ведущей к люку в крыше. В тринадцать лет Томас обнаружил это тайное окошко, и мы с ним бродили среди труб. Однажды Снежок подвозил мать к дому с благотворительного мероприятия и заметил нас на крыше. Ни слова не сказав ей, он забрался наверх и увел нас. С тех пор я не отваживалась туда ходить.

Мы с Хетти, прислонившись к скату, примостились у водостока с южной стороны. Она никогда не пила из фарфоровых чашек и проглотила свой чай залпом, а я прихлебывала не спеша. Вдали по Брод-стрит вышагивала процессия, которую почти не было видно, но мы слышали, как она поет Марсельезу. Звонили колокола в церкви Святого Филипа, громыхал салют из тринадцати залпов.