Текст книги "В одно мгновение"

7

Первоначальный шок проходит, и они начинают осознавать, как в действительности обстоят их дела. Они застряли в дремучем лесу, на морозе, безо всякой надежды на помощь. Я мертва. Папа очень плох. У дяди Боба повреждена левая лодыжка. Хлое нужно наложить швы. Возможно, есть и другие повреждения, которых они просто еще не заметили.

Лобовое стекло разбито, и по фургону гуляет ветер. Холод пугает всех куда сильнее, чем травмы. Лучше всего к непогоде готовы Кайл и Оз: на обоих полный комплект лыжной одежды, зимние ботинки, перчатки. Мо одета хуже всех: ее тонкая шерстяная куртка, дырявые джинсы и модные сапоги совершенно не греют. Она дрожит от холода в конце фургона, рядом с тетей Карен и Натали. Мать и дочь крепко держат друг друга в объятиях, Натали тихонько скулит, тетя Карен утешает ее, приговаривая, что все будет в порядке.

– Что будем делать? – спрашивает Вэнс. – Кто пойдет за помощью?

Все смотрят на мою маму, но тут слышится папин голос. Папа цедит сквозь сжатые зубы:

– Никто. Надо продержаться до утра.

Всех в фургоне охватывает паника. Еще нет и семи, до утра не меньше двенадцати часов.

– Ни хрена подобного, – говорит Вэнс.

Вступает тетя Карен:

– Вряд ли мы сможем ждать так долго. Здесь слишком холодно.

– Придется, – говорит папа. Он дрожит, но скорее от боли, чем от мороза. – Там кромешная тьма и метель. Не понять, где верх, а где низ.

– Верх наверху, а низ внизу, – парирует Вэнс. – Вы как хотите, а я тут всю ночь сидеть не стану.

– Вэнс, Джек прав, – говорит мама. – Надо дождаться рассвета.

– Я хочу есть, – говорит Оз, все еще висящий на ремне безопасности.

– Тебе придется подождать, – безучастно говорит ему мама.

– Вы обещали блины!

На этот раз мама его просто игнорирует.

– Блины! – Оза нельзя игнорировать.

Вэнс натягивает шапку:

– Хотите торчать тут – пожалуйста. Я иду за помощью. Хлоя, ты со мной?

Хлоино лицо залито кровью, она все еще прижимает к ране мамин шарф. Она переводит глаза с Вэнса на остальных и обратно.

– Нет, Хлоя останется, – говорит мама. – И ты тоже, Вэнс. Джек прав. Нужно дождаться утра.

– Хлоя? – настаивает Вэнс, раздувая ноздри, с вызовом щуря глаза.

Она встает, пошатываясь от слабости.

– Хлоя, – говорит мама, и в ее голосе слышится страх, – ты должна остаться.

Вэнс притягивает Хлою к себе, властно обнимает за плечи. Мама тянется к ней:

– Хлоя, нам нужно держаться вместе.

Она даже не догадывается, что именно эти слова подталкивают мою сестру к решению. Хлоя откладывает мамин шарф, отворачивается и неуверенно пробирается к разбитому лобовому стеклу, изо всех сил стараясь не смотреть на мой труп, крепко сжимая зубы и дрожа. Вэнс идет прямо за ней и практически выпихивает ее наружу.

– Останови ее, Энн, – стонет папа, но мама ничего не может поделать.

Она просто стоит в кабине, глядит в черноту сквозь разбитое окно, но Хлою и Вэнса тут же поглощает снег, и они исчезают во тьме.

– Блины! – не смолкает Оз. – Я хочу есть!

Все делают вид, что Оза здесь нет, и только папа бормочет:

– Оз, блинов не будет, не сегодня. Позаботься о Бинго. Бинго тоже хочет есть, но у нас нет еды. Ему страшно, потому что он ничего не понимает. Ты должен о нем позаботиться.

От напряжения, которого папе стоила эта речь, у него закатываются глаза, и он теряет сознание. Но его слова действуют на Оза потрясающим образом. Папа единственный, кто действительно понимает Оза. Мой брат перестает орать и переключается на новую задачу.

– Мо, спусти меня, – говорит Оз. – Папа говорит, я должен позаботиться о Бинго.

Меня слегка удивляет, что он обратился к Мо. Но, оглядев всех, кто остался в фургоне, я признаю, что Оз сделал правильный выбор. У меня щемит сердце от мысли о том, что он уже нашел мне замену.

Даже теперь мама не смотрит на Оза. Она избегает его: точно так же некоторые люди не любят смотреть на собственное отражение, не желая видеть то, что видят все вокруг. Природа жестоко пошутила над мамой: из всех нас на нее больше всего похож именно Оз – у него та же золотистая кожа, те же карие глаза с длинными ресницами. Но, глядя на Оза, мы словно видим мамино отражение в кривом зеркале – искаженное, грубо преувеличенное. С самого его рождения мама просто не может на него смотреть.

Мама так и стоит, глядя в темноту и сжимая кулаки. Я знаю, что она никак не может решить, идти ли ей следом за Хлоей. Я чувствую, как она делает выбор. Невозможный выбор. Дочь ушла в морозную чащу. Сын и раненый муж остаются в фургоне. И еще Мо. Я умоляю маму остаться – из чистого эгоизма.

Мо встает, дрожа с головы до ног, аккуратно обходит папу и добирается до Оза. Кайл бросается к ней, желая помочь. Вместе они отстегивают ремень безопасности и помогают Озу встать.

Оз тут же устраивается в углу за водительским сиденьем и подзывает к себе Бинго. Он шепчет псу:

– Я знаю, ты хочешь есть, но надо подождать. Все хорошо. Все нормально. Я о тебе позабочусь. – Оз ворошит шерсть Бинго.

– Надо чем-то закрыть окно, – говорит Кайл, указывая на разбитое лобовое стекло.

Его слова вырывают маму из транса. Теперь ей уже поздно принимать решение: она слишком долго бездействовала, и потому ей придется остаться в фургоне.

– Он прав, – говорит мама, сморгнув слезинки. – Мы сможем пережить ночь, только если укроемся от снега и ветра.

Все осматриваются. В Миллер-мобиле нет почти ничего полезного. Это не настоящий дом на колесах, скорее фургончик для коротких выездов на природу, металлическая коробка со столом и сиденьями, которую можно набить досками для серфинга, каяками или велосипедами.

– Снег, – говорит Мо. – Возьмем доски от настольных игр и палки, если сумеем их найти, а поверх сложим стену из снега, как делают эскимосы.

Мо умница. Я уверена, что однажды она совершит что-нибудь великое. Она прямо как Макгайвер[4]4
  Главный герой американского телесериала «Секретный агент Макгайвер», умный и находчивый персонаж, обладающий энциклопедическими знаниями.


[Закрыть]: дайте ей скрепку и изоленту, и она смастерит реактивный самолет. Кайлу не нужно повторять дважды. Он тут же натягивает перчатки и пробирается к окну. Следом хромает дядя Боб, за ним ползут мама и Мо.

Мама оборачивается, морщится от резкой боли. Она медленно выдыхает, ждет, пока боль отступит, и говорит:

– Мо, останься в фургоне.

– Я могу помочь, – говорит Мо. У нее посинели губы, а зубы стучат.

– Останься, – твердо повторяет мама, и на этот раз Мо ей не возражает.

Мама вылезает наружу, а Мо возвращается к папе. Она неудержимо дрожит, но все-таки умудряется расстегнуть ему куртку и вытащить его руки из рукавов. Она скрещивает их у него на груди, снова застегивает куртку и завязывает рукава узлом, так что куртка превращается в кокон и папины ладони оказываются в тепле.

От всех этих маневров папа приходит в себя.

– Финн? – бормочет он, глядя по сторонам широко распахнутыми глазами. Он явно ничего не понимает.

– Это я, мистер Миллер, – говорит Мо дрожащим голосом.

Поняв, что это не я, папа начинает плакать, и слезы замерзают у него на изрезанных щеках.

– Спасибо, – говорит он и снова отключается.

Мо смотрит на его ногу и морщится. Ее пугает не кровь, а мысль о том, как ему больно. Я вижу, что она хочет, чтобы он подольше не приходил в себя. Она переводит взгляд на его лицо и вдруг замечает что-то в кармане его куртки. Это перчатка. Мо запихивает ее поглубже в карман.

8

В фургоне страшно холодно, но на улице во много раз холоднее. Ветер свирепо ревет, сбивая снег в твердые куски льда, которые хлещут по коже, разрывая ее. Мама поднимает голову, смотрит вперед, сощурив глаза, пытаясь обнаружить следы Хлои и Вэнса, но ничего не видит. Перчатки есть только у Кайла. Мама обмотала руки шарфом. Дядя Боб заползает обратно в фургон, я следую за ним.

– Оз, дай мне свои перчатки, – говорит дядя Боб, добравшись до моего брата.

Плохая идея. Оз все еще сжимает Бинго, гладит его одетой в перчатку рукой. Оз одет очень тепло, потому что папа пообещал, что после ужина они с ним слепят снеговика прямо перед рестораном: они делают так каждый раз, когда мы бываем в «Поместье гризли».

Мо глядит на карман папиной куртки, но ничего не говорит.

– Я их верну, – говорит дядя Боб. – Они мне нужны, чтобы построить стену и защитить нас от ветра.

– Нет, – говорит Оз в своей обычной грубой манере, скрещивает руки на груди и прячет руки под мышки.

– Отдай перчатки, – приказывает дядя Боб, решив избрать другой метод, и властно протягивает ладонь к моему брату.

Я таращу глаза. Пытаться спорить с Озом, урезонивать его, просить его о чем бы то ни было или даже уговаривать – пустая трата времени. Это просто бессмысленно. Но дядя Боб, каким бы умным он ни был, порой проявляет потрясающую глупость. Хоть он и знает моего брата с самого его рождения, все равно не понимает, что́ с ним не так.

Я считаю, что Оз устроен очень просто. Кто-то скажет, что он тупой, но это не так. Мозг у моего брата работает самым примитивным образом, руководствуясь чаще всего импульсами, а не мыслями. Если Озу хочется печенья, он его ест. Если ему нужно в туалет, он снимает штаны и делает свои дела. Его разум не способен на продуманные действия или сложные чувства вроде сопереживания, эмпатии или участия. Он понимает, каковы его собственные потребности, и удовлетворяет их, основываясь на примитивных инстинктах. Нельзя сказать, что он не способен любить или заботиться. Сердце у него огромное, как у слона, но важно представить ему вещи так, чтобы он сумел их понять. Если бы дядя Боб попросил его помочь заложить окно, Оз бы трудился, пока хватило сил, и ни разу бы не пикнул. Если бы дядя Боб предложил Озу поделиться – «одну перчатку мне, другую тебе», – Оз, возможно, согласился бы или даже позволил дяде Бобу пользоваться перчатками «по очереди». Такие идеи Озу знакомы, он их понимает.

Но дядя Боб этого не знает. Для него Оз всего лишь дурачок с перчатками, которые нужны ему, дяде Бобу, чтобы заложить окно. Он нетерпеливо подступает к моему брату, и теперь вся его напускная доброта куда-то делась, глаза потемнели и помрачнели.

Озу всего тринадцать, и потому дядя Боб думает, что может просто отнять у него перчатки. Это глупо. Хотя дядя Боб выше Оза на пять сантиметров, старше на тридцать лет и во много раз умнее, думать так – все равно что считать, что ты одолеешь гризли просто потому, что ты выше, старше и умнее его.

Дядя Боб хватает Оза за рукав и тянет на себя его руку в перчатке. Оз стремительно, словно акула, ныряет вперед и кусает его. Очень сильно. Дядя Боб отдергивает руку. У него на коже проступают следы от зубов.

– Животное, – шипит он. – Чертова зверюга.

Оз сует ладони в перчатках обратно под мышки, а дядя Боб, страшно ругаясь, снова выбирается наружу несолоно хлебавши. Мама с Кайлом возятся возле шасси нашего фургона. Они вытащили из кабины мой труп и перенесли его на склон, под Миллер-мобилем, чтобы мое тело не завалило снегом, когда они будут перекрывать лобовое стекло. Меня положили за переднее колесо, чтобы хоть немного укрыть от метели.

Мама, плача, раздевает меня – снимает с меня угги, носки и тренировочные штаны. Кайл стаскивает парку и толстовку. Я смотрю на них и радуюсь, что на улице так темно и Кайл не видит меня голой. Смешно, я ведь умерла, а мне все равно неловко. Когда они заканчивают, мама втаскивает одежду в фургон через лобовое стекло.

– Надень, Мо, – говорит она, кладя груду вещей рядом с моей подругой.

Мо громко сглатывает и вздрагивает – не только от страшного холода. Кровь у меня на парке видна даже в кромешной тьме.

– Это вещи Финн? – спрашивает Натали, слегка заикаясь, и я понимаю, что, возможно, она лишь теперь заметила, что меня нет, или вспомнила, потому что так до конца и не осознала, что происходит.

Мама поднимает голову, словно удивляясь, что перед ней сидят тетя Карен и Натали. Может, она вообще забыла, что они здесь, в фургоне.

Глаза у тети Карен бегают из стороны в сторону, зрачки расширены.

– Сапоги должна надеть Натали, – говорит она, оценив своим диким взглядом ворох одежды, и снова прижимает к себе дочь.

У мамы перекашивается лицо, она явно пытается понять смысл слов тети Карен, перенаправить свои мысли, чтобы включить в них дополнительные данные. Сапоги и у Мо, и у Натали почти совсем не греют. У мамы на ногах высокие ботинки на шнуровке, в которых тоже не намного теплее.

Может, все дело в ярости, с которой тетя Карен глядит на маму, или в том, что тетя Карен никак не помогает заложить разбитое лобовое стекло, или в том, что я мертва, а Мо – моя лучшая подруга, или в том, что мама пообещала миссис Камински приглядеть за Мо, или в том, что мама неспособна сейчас изменить свое решение. В любом случае мама отворачивается от тети Карен и повторяет:

– Надень, Мо.

Затем она, не сказав больше ни слова, разворачивается и исчезает во тьме. Мо с огромным трудом заставляет себя выполнить ее приказ. Все ее мышцы яростно сокращаются, пальцы на руках смерзлись и не хотят разгибаться. В конце концов ей удается влезть в мою толстовку и парку. Потом она расстегивает молнии на своих сапогах, натягивает мои треники поверх джинсов, сует ноги в мои слишком маленькие для нее угги. Носки она надевает на руки вместо варежек. Напоследок она затягивает капюшон моей парки, прячет в него подбородок, наглухо закрываясь от ветра и пристального взгляда тети Карен.

9

Мама, Кайл и дядя Боб мужественно работают, пытаясь отгородить салон фургона от снежной бури – такой свирепой, что мне вспоминаются истории об океанских штормах, в которых вмиг может погибнуть целый гигантский корабль. Ледяной ветер дует так сильно, что я с ужасом думаю о Хлое, застрявшей где-то посреди этого страшного бурана, – и тут же оказываюсь рядом с ней. Поняв, в какую передрягу она попала, я на миг перестаю дышать.

Вэнс и Хлоя совершили непростительную ошибку. Они уже потерялись, окончательно и бесповоротно: теперь они даже не знают, куда им идти. Вокруг кромешная тьма, ветер и мороз бьют их в грудь и в лицо, а они все пытаются на ощупь отыскать путь сквозь заснеженную холмистую тундру. Они то проваливаются по колено в сугробы, то спотыкаются о камни и ледяные надолбы, то куда-то скатываются. Вэнс пытается определить, где верх, а где низ, но у него ничего не получается – верх то и дело становится низом, а склон с каждой минутой будто становится все более крутым и бугристым.

Правильнее всего сейчас было бы остановиться, укрыться за деревом, дождаться рассвета, но от отчаяния и мороза все мысли в голове у Вэнса заледенели, и он прет вперед, часто оборачиваясь на Хлою, помогает ей, когда она спотыкается, уверяет ее, что все обойдется. Хлое нехорошо. Лоб больше не кровоточит, но с ней явно что-то не так. Она толком не держится на ногах, пошатываясь словно пьяная.

– Иди один, – говорит она, когда ее нога застревает под камнем и Вэнс возвращается ей помочь.

Проходит бесконечно долгий, полный сомнений миг – я успеваю заледенеть от страха, – прежде чем Вэнс наконец отвечает:

– Нет, я тебя не брошу.

Хлоя всхлипывает, кивает, и они снова бредут дальше. Она ковыляет сзади, пытаясь не отстать от Вэнса, а тот упорно, отважно прокладывает путь, все еще веря, что окажется героем и сумеет всех спасти.

10

Мама, Кайл и дядя Боб влезают обратно в фургон через боковую дверцу, после падения ставшую люком в крыше. Всех троих бьет крупная неуемная дрожь. Кайл первым спускается в проем, двигаясь ловко, как заправский спортсмен. Мама следующая. Когда Кайл берет ее за талию, чтобы помочь спуститься, она морщится от боли. Затем они вдвоем помогают дяде Бобу: тот неуклюже протискивается в отверстие, но, едва его ноги касаются пола, поврежденная лодыжка подгибается, и он падает.

Тетя Карен вскакивает со своего места, помогает ему подняться, уводит назад и сажает рядом с Натали, а сама садится с другой стороны. Она растирает ему ладони, обматывает его покрасневшие от холода уши своим шарфом. Мама падает рядом с папой, дрожа всем телом. Дрожь такая сильная, что кажется, будто у нее припадок. Кайл отыскивает местечко в углу, усаживается, подтягивает колени к груди, пытается согреться. Сейчас восемь вечера.

– Нас будут искать, – говорит тетя Карен спустя несколько минут, когда все наконец осознают, насколько плохи дела.

Все взгляды с надеждой устремляются на Кайла и Мо, ничейных детей, единственных, о ком могут тревожиться их оставшиеся дома родные. Кайл мотает головой:

– Соседи по комнате решат, что я ночую у девушки. Моя девушка решит, что я дома.

У Мо дрожит нижняя губа. Она признается:

– Я заставила маму поклясться, что она не станет звонить, и сказала, что сама тоже не будут ей звонить. Мы из-за этого страшно поссорились.

Надежда рассеивается. Никто не станет их искать – ни сегодня, ни завтра. Пройдет еще пара дней, прежде чем хоть кто-то заметит, что они пропали. Мама жмурится, и я знаю, что она думает о Хлое. Я вижу, как каменеет ее лицо оттого, что она изо всех сил сжимает зубы. Мо даже не пытается скрыть свои чувства – она утыкается лицом в колени и тихо плачет.

Идут минуты – долгие, как часы. В фургоне свободно гуляют мороз и ветер. Все борются с холодом по-разному. Натали причитает и плачет в плечо тете Карен, а та утешает ее, уговаривает успокоиться, потерпеть. Дядя Боб без конца ерзает и возится, пытаясь согреться. Мама и Мо ложатся по обе стороны от папы и молча плачут, скорбя обо мне, тревожась за папу, за Хлою и Вэнса. Папа, к счастью, не приходит в сознание, и лишь его хриплое дыхание и редкие стоны подтверждают, что он все еще жив. Кайл зарылся с головой в свою парку: он еще дрожит, и все же ему явно лучше, чем всем остальным, за исключением Оза. Мой брат спокойно спит, у него на коленях устроился Бинго, и кажется, что им обоим нет никакого дела ни до мороза, ни до разыгравшейся трагедии.

Я смотрю на них сверху, чувствую, как они мучаются, извожусь от желания им помочь, но ничего не могу сделать. Так мы проводим первые несколько часов. Ближе к полуночи холод становится невыносимым, и различия в том, как именно мучается каждый из сидящих в фургоне, постепенно стираются: теперь все просто пытаются выжить. Никто не двигается, не жалуется, не ноет. Все закрыли глаза, втянули головы в плечи, съежились и молят лишь об одном – чтобы скорее наступило утро, чтобы им удалось до него дотянуть.

Когда мне становится совсем невмоготу смотреть на их страдания, я возвращаюсь к Хлое, моля небеса о том, чтобы какая-нибудь неведомая сила чудом вывела их с Вэнсом на верную дорогу, чтобы они добрались до помощи, чтобы всех остальных как можно скорее спасли.

11

Бог жесток. Или он нас не слышит.

Хлоя и Вэнс так и бредут сквозь черную промерзшую пустошь, совершенно неотличимую от черной промерзшей пустоши, по которой они брели последние шесть часов. Расстояние между ними увеличилось, Хлоя все чаще оступается, Вэнс все реже оглядывается назад.

Я держусь рядом с Хлоей. Она с трудом ковыляет по сугробам. Сил у нее почти не осталось, она угрожающе пошатывается на каждом шагу. Мы оступаемся и попадаем в занесенную снегом яму, и Хлоя валится на колени, не может встать.

Хлоя, вставай.

Она держит руки в карманах, прижимает подбородок к груди. Вэнс оборачивается, видит ее, делает шаг назад и увязает в снегу почти до колена. С огромным трудом он высвобождает ногу и отступает обратно, на твердую землю. Он долго стоит там, смотрит на нее сквозь завесу пурги, и я чувствую, как он сомневается, колеблется, как ему страшно. Их разделяет метров тридцать – все равно что океан: чтобы переплыть его, Вэнсу потребуется сделать неимоверное усилие.

На его обмороженных щеках замерзают слезы. Он стирает их тыльной стороной заледенелой ладони, отворачивается и шагает прочь. И хотя сейчас я ненавижу его всей душой, я в то же время его понимаю. Он всего лишь ребенок, потерявшийся в заснеженном лесу. Он не хочет умирать. Если он останется, то умрет. Умрут они оба. Вот почему он делает один шаг, а потом еще один.

Через десяток шагов он останавливается, и я вижу, как он вдруг осознаёт, что натворил. Стыд бьет его наотмашь. Он разворачивается, на лице застывает ужас, и вот он уже отчаянно вглядывается в ревущую тьму, пытаясь найти путь назад, изменить то, что только что сделал, вернуть назад человека, которым он себя считал. Но, подобно многим поступкам, которые нам так хотелось бы не совершать, этот поступок уже нельзя отменить: слишком поздно, следы замело, Хлоя пропала.

Вэнсу кажется, что он различает тропу. Он бросается по ней – но не может вернуться назад. Он близко и все-таки слишком далеко, так что Хлоя его не слышит, а он ее не видит. Я вижу их обоих и хочу им помочь, указать путь. Я рядом с ним, но он совсем один и даже не представляет, как близок к цели.

В конце концов Вэнс – совершенно потерянный, промерзший до костей – теряет последнюю надежду. Я вижу, как он бредет прочь, в направлении, которое кажется ему правильным, уповая на то, что он вот-вот вызовет подмогу и тогда кто-то другой вернется сюда и спасет Хлою.

Я смотрю на все это и на миг представляю, что вот он, ад: никому не видимое, безмолвное существование без возможности помочь тем, кого я люблю. Сейчас я могу лишь наблюдать за тем, как они мучаются и страдают. Когда я была жива, то не молилась, у нас в семье не было принято ходить в церковь. Не за это ли я проклята? Быть может, я несу наказание, ибо не верила так, как должна была, не каялась в своих грехах.

Я каюсь теперь. Я всей душой, всем сердцем молюсь, я прошу Бога пощадить мою семью и Мо, и тетю Карен, и дядю Боба, и Натали, и Вэнса, и Кайла, прошу избавить их от страданий, а меня забрать из этого мира – если не на небо, то хотя бы туда, где я обрету покой, где все мои тревоги растают и мне больше не придется смотреть на гибель всех тех, кого я люблю. Хлоя так и стоит в снегу на коленях, не вынимая рук из карманов и тяжело дыша.

Борись, Хлоя, умоляю я. Пожалуйста, Хлоя, прошу тебя, ты должна. Постарайся.

И она словно слышит меня. Сделав невероятное усилие, она встает на ноги, отходит вправо, к крепкой толстой сосне, сползает в заснеженную яму у ее корней и сворачивается клубком.