Текст книги "Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии"

2
Нелли Блай

Нью-Йорк, 1887 год

Молодая женщина внимательно смотрит на лицо и почти не замечает больших печальных глаз, глядящих на нее в зеркале. Она улыбнулась. Оскалилась. Скорчила рожу. Стала читать вслух страшилки, пока не напугала себя так, что пришлось зажечь газовую лампу, прежде чем снова взглянуть в зеркало. Женщина занималась этими отвратительными гляделками до рассвета. Потом привела себя в порядок, надела старое, побитое молью платье. Она старалась преодолеть растущую неуверенность в том, что ждет ее впереди. Была вероятность, что она больше никогда не вернется домой, а если вернется, то это задание может навсегда ее изменить. «Кто может сказать, – писала она, – не отразится ли весь груз роли сумасшедшей на моем рассудке и вернусь ли я сюда».

Она была голодна, но не стала завтракать и пошла во временный дом для женщин на Второй авеню. Там она представилась как Нелли Браун, хотя на самом деле ее звали Элизабет Джейн Кокран, и она была журналисткой, известной под именем Нелли Блай. Редактор газеты «New York World» Джозеф Пулитцер поручил ей, притворившись психически больной, проникнуть в печально известную женскую психиатрическую лечебницу на острове Блэквелл, чтобы написать «прямой и лишенный прикрас» рассказ от первого лица об условиях содержания в больнице. Чтобы попасть туда, ей нужно было, кроме прочего, «доказать» свое безумие. Поэтому она и бодрствовала всю ночь, надеясь, что физическое напряжение от недосыпания вместе с растрепанной внешностью и диким взглядом заставят хозяйку вызвать соответствующие службы, чтобы Нелли увезли в сумасшедший дом, приведя ее план в действие.

Когда американское правительство начало отслеживать случаи психических заболеваний, оно их разделило на две большие категории: «идиотия» и «безумие». К 1880 году список расширился до семи категорий психических заболеваний (мания, меланхолия, мономания, парез, деменция, эпилепсия и дипсомания), но в первой половине XIX века большинство врачей считали, что сумасшествие было одним и тем же, это называлось «единым психозом». Сумасшедшим был тот, кто вел себя как сумасшедший.

Попасть под опеку государства можно было практически с чем угодно. «Компульсивная эпилепсия, нарушение обмена веществ, сифилис, вызванные энцефалитом изменения личности, морально неблагоприятные условия, включая потерю друзей, деловые проблемы, умственное напряжение, религиозные переживания, солнечный удар и перегрев», – гласят записи в журнале учета поступления больных из архива государственной больницы Паттона в Калифорнии. В XIX веке сюда могли принудительно госпитализировать как за избыточную мастурбацию, так и за «удары тапком по голове». Записи другой больницы указывают на то, что некоторых бедняг забирали за «постоянное употребление мятных леденцов» и «чрезмерное употребление табака». Слетела с катушек после смерти ребенка? Этого достаточно для госпитализации. Сквернословите? Отправляйтесь-ка в камеру. Сбился менструальный цикл? Можно забирать. Такие удобные диагнозы для нежеланных граждан заполонили анналы психиатрии. Они похожи на те, которые ставят лицам, что не вписываются в общественные рамки. Женщинам, посмевшим бросить вызов общественным нравам, ставили истерию. В Англии воинственным суфражисткам, кроме прочего, диагностировали «мятежную истерию». В XIX веке луизианский врач выделил два уникальных «состояния» для обследованных им рабов: Dysaethesia Aethiopica, или патологическая лень; и драпетомания – ничем не объяснимое желание сбежать из рабства. Лечить эти заболевания предполагалось розгами. Ни с медицинской, ни с научной точек зрения не было никакой болезни или расстройства – были лишь псевдонаучные и исключительно социальные рамки, выдаваемые за медицину.

Если в конце XIX века бросить камень в толпу, можно без труда попасть в того, кто уже провел какое-то время в психлечебнице. И те, кто там оказывался, редко выходили оттуда целыми и невредимыми. Если вас однажды признали невменяемым, вы навсегда могли потерять имущество, право наследования и опеку над своими детьми. Многие оставались под замком долгое время и даже до конца жизни. Сопротивлявшихся часто избивали и «лечили» кровопусканием, пиявками, клизмами и принудительной рвотой (тогда основные способы лечения в арсенале общей медицины). В то время значительная часть людей, попадавших в психиатрические больницы, умирала в течение нескольких месяцев и даже недель после госпитализации. И все же нет достаточных доказательств того, что они страдали от недиагностированных болезней, угрожавших жизни: или к ранним кончинам приводили больничные условия содержания, или же это сочетание обоих факторов.

Гибкость определения безумия в ту эпоху означала, что любой человек с завидным достатком и происхождением, просто заплатив врачу, мог отправить в психбольницу кого угодно, например, непослушную жену или неудобного родственника. Естественно это привело к страху общества перед ложными диагнозами, который еще больше разжигали газеты, публикующие серии статей о здоровых людях, оказавшихся в психиатрических больницах.

Это случилось и со смелой в высказываниях британской писательницей леди Розиной, чьи феминистические взгляды отдалили ее от знаменитого мужа, писателя сэра Эдварда Булвер-Литтона (автора самой клишированной вступительной фразы всех времен «Стояла темная ненастная ночь»). У сэра Булвер-Литтона не было времени на болтовню жены, а его место в парламенте находилось под угрозой, и он попробовал закрыть супруге рот, заперев ее на замок. Благодаря своей собственной известности и давлению прессы на мужа леди Розина объявилась через три недели, а в 1880 году описала свой опыт в романе «Испорченная жизнь»[5]5
  Оригинальное название – «A Blighted Life» (прим. ред.).


[Закрыть]. «Никогда еще не было более преступного и деспотичного закона, чем тот, по которому муж позволяет себе запереть жену в сумасшедшем доме на основании свидетельства двух врачей, часто в спешке и нередко за взятку подтверждающих несуществующее безумие».

В Америке борьбу леди Розины продолжила Элизабет Паккард. Муж Паккард, Теофил – священник пресвитерианской церкви обвинял жену в интересе к спиритизму. Ее религиозные взгляды были прямой угрозой статусу супруга в обществе. Для спасения своей репутации тот нанял врача, с помощью которого подтвердил, что жена «слегка не в своем уме», и на три года отправил ее в психлечебницу Джексонвилла. Когда Элизабет Паккард передали на попечение супруга, муж посадил ее под замок, и она решила сбежать, бросив в окно записку. Та попала в руки ее подруги, которая договорилась с людьми, запросившими для Элизабет Паккард хабеас корпус[6]6
  Закрепленное в Конституции США право оспорить лишение свободы. Хабеас корпус предписывает доставить задержанного в суд, где должна быть доказана законность лишения свободы (прим. ред.).


[Закрыть], давший ей возможность отстоять свое здравомыслие в суде. Присяжным хватило семи минут, чтобы, несмотря на слова супруга и врачей, признать Паккард здоровой. Она опубликовала книгу «Скрытая жизнь заключенных»[7]7
  Оригинальное название – «The Prisoners’ Hidden Life» (прим. ред.).


[Закрыть], в которой описала опыт других женщин, отправленных в больницы своими сужеными. Благодаря ее работе штат Иллинойс принял «Билль о защите личной свободы», гарантировавший, что все обвиненные в невменяемости могут защищать себя в суде присяжных, поскольку врачей, как оказалось, можно подкупить. (В реформе Паккард были и отрицательные моменты, потому что присяжные могли ничего не знать о психических заболеваниях.)

Когда Нелли Блай устроила в женском пансионе достаточно сцен для вызова правоохранительных органов, ее отправили в полицейский участок Эссекс-Маркет на Манхэттене, где она предстала перед судьей, который должен был решить вопрос о ее заключении в психиатрии. К счастью для нее, а вернее, для редакции «New York World», судья принял утренние события за чистую монету.

Попасть под опеку государства можно было практически с чем угодно.

«Бедное дитя, – задумчиво произнес судья Даффи. – Она хорошо одета и явно леди… Я готов побиться об заклад, что она добра». Хоть она и оделась в свою самую рваную одежду и вела себя настолько ненормально, насколько могла, ее благородные взгляды и манеры мешали ему сделать следующий шаг. Судья понимал, что остров Блэквелл – далеко не приют, и не решался отправить туда кого-то столь хорошо воспитанного страдать от унижений. «Ума не приложу, что делать с этой несчастной девушкой, – сказал судья. – Кто-то должен позаботиться о ней».

«Отправьте ее на остров», – предложил кто-то из офицеров.

Судья вызвал «эксперта по вменяемости», как тогда именовали врачей, работавших с безумием. Еще этих специалистов называли алиенистами и медицинскими психологами или обзывали их «врачами из дурдома», «шарлатанами» и «чокнутыми врачами». Большая часть их карьеры, как и жизнь их подопечных, проходила в психиатрических лечебницах. (Психиатр станет предпочтительным термином только в начале XX века.)

Эксперт по вменяемости попросил Блай сказать «А», чтобы осмотреть язык. Он светил в глаза, щупал пульс и слушал, как бьется сердце. Блай задержала дыхание. Позже она напишет: «Я понятия не имела, как должно биться сердце сумасшедшего». Видимо, жизненные показатели все сказали за нее. На основании каких бы то ни было показаний врач решил отделить ее от психически здоровых людей. Эксперт направил Блай в отделение для душевнобольных в больнице Бельвю, где ее обследовал другой врач, подтвердивший, что она «определенно сумасшедшая», и отправивший ее на остров Блэквелл.

Когда Блай сошла с парома на берег, насквозь пропитанный виски дежурный представил ей женскую психлечебницу словами: «Сумасшедший дом, из которого ты никогда не выйдешь».

«Asylum» происходит от древнегреческого слова, означающего «безопасный от захвата» (скажем, от воителей Гомера). У римлян оно приобрело свое нынешнее значение – «убежище» или «защищенное от насилия место». Первые приюты, основанные специально для размещения психически больных, появились в Византийской империи около 500 года, а к следующему тысячелетию распространились во многих городах Европы, Среднего Востока и Средиземноморья. Известные нам больницы – это достижение современности. Раньше не было большой разницы между тюрьмами, богадельнями и больницами. «Лечебницы» славились своим жестоким обращением с подопечными.

Подавляющее большинство душевнобольных жили со своими семьями. Тем не менее звучит это намного лучше, чем было на самом деле. В Ирландии XVIII века психически больных членов семьи держали в полутораметровом погребе, где многие из них не могли даже встать. Чтобы больной не сбежал, яма накрывалась решеткой, за которой обычно и умирал. Остальная Европа не была более прогрессивна. В Германии подростка, который страдал от непонятного психологического недуга, держали скованным цепями в свинарнике до тех пор, пока он не потерял возможность ходить. В Англии душевнобольных пригвождали к земле в работных домах. В одном из городов Швейцарии пятую часть из них насильно удерживали дома.

Самая старая психиатрическая больница в Европе – это Бетлемская королевская больница в Лондоне, известная как Бедлам. В 1247 году это был монастырь, средневековое благотворительное учреждение для нуждающихся. Душевнобольных стали принимать примерно через столетие. Основной подход к лечению – приковывать людей цепями к определенному месту, бить плетью и морить голодом, чтобы выбить болезнь из организма. Один человек провел там 14 лет с толстым железным кольцом на шее, прикованным тяжелой цепью к стене, не позволявшей ему передвигаться и на полметра. Потом считали, что сумасшедшие не лучше животных и с ними нужно обращаться даже хуже, ведь в отличие от скота они бесполезны.

В середине XIX века, американская активистка Доротея Дикс потратила свое внушительное наследство, чтобы с невиданным целеустремлением заняться этим вопросом. За три года Доротея проехала 50 тысяч километров по всей Америке, чтобы осветить жестокое обращение с душевнобольными. Она описывает «самую грустную картину человеческого страдания и деградации», на которой людей заставляли сдирать с себя кожу, селили в стойле для животных, запирали в подземной камере без света, держали прикованными к одному месту годами. Очевидно, американская система недалеко ушла от старого европейского «семейного» лечения. Хотя женщин тогда не особо жаловали в политике, неутомимая Дикс призвала Законодательное собрание штата Массачусетс заняться правым делом – заботой о психически больных. Ее усилиями были основаны 32 новых лечебных приюта, придерживавшихся философии морального лечения. Доротея Дикс умерла в 1887 году. В том же году наша смелая Нелли Блай тайно пробралась на остров Блэквелл, чтобы, продолжая дело Дикс, показать, как мало изменилось на самом деле.

Сумасшедший дом, из которого ты никогда не выйдешь.

Предполагалось, что остров Блэквелл будет другим. Построенный как «маяк для всего мира», он расположился на 147 акрах посреди Ист-Ривер и предназначался для воплощения теории морального лечения, на котором настаивала Дикс. Его основные принципы были сформулированы французским врачом Филиппом Пинелем. Он известен тем, что освободил больных от оков (буквально) и ввел более гуманные методы в лечении безумия, хотя его наследие, как полагают историки, скорее миф, чем реальность. «Сумасшедшие – отнюдь не виновные люди, заслуживающие наказания, а больные, чье жалкое состояние взывает о помощи к сострадающему человеку», – утверждал Пинель.

В Коннектикуте моральное лечение ввел терапевт Эли Тодд, обозначивший новые потребности: тишина и покой, здоровое питание и соблюдение распорядка дня. Эти новые приюты заменили старые сумасшедшие дома, и психушки и перебрались в спокойную обстановку подальше от стрессов большого города. Иногда лечебницы разрастались до небольших городов, где управляющие, врачи и медсестры жили бок о бок с пациентами. Они вместе содержали фермы, готовили на кухне, даже изготавливали мебель и управляли собственными железными дорогами. Идея заключалась в том, что строгий распорядок дня и ежедневный труд создадут цель, а цель породит смысл, который приведет к выздоровлению. В основе этого лежали отношения между врачом и пациентом. К людям стали относиться по-человечески, и больные получили возможность выздороветь.

Но гладко было на бумаге. Возможно, в 1839 году остров Блэквелл и был основан на таких идеалах, но во времена Нелли он приобрел дурную славу одной из самых смертоносных психлечебниц в стране. В 1842 году посетивший остров Чарльз Диккенс захотел поскорее уехать и покинуть эту «тягостную томительную праздность». (Позже Диккенс пытался отправить в психлечебницу свою жену Кэтрин, чтобы продолжить роман с молоденькой актрисой, – невероятно чудовищный поступок с учетом того, что он знал об этих местах). Больница Блэквелла размещала намного больше людей, чем могла себе позволить. Например, шесть женщин размещались в комнате, предназначенной для одной. Отчеты указывали на «бесконечный поток страданий», включавший тех, кого оставили рожать в одиночной камере в смирительной рубашке или умерших от крысиного яда, который был спутан с пудингом.

Жители Блэквелла, с которыми встречалась Блай, выглядели потеряными и безнадежными: одни ходили кругами, разговаривали сами с собой, другие настаивали, что они в здравом уме, но их никто не слушал. Сама же Блай перестала притворяться ненормальной, как только оказалась в больнице. «И, как это ни странно, чем разумнее я говорила и действовала, тем безумнее меня считали», – пишет она. Любое беспокойство (вскоре ставшее надеждой), что ее разоблачат как симулянтку, исчезло в ту минуту, когда медсестра посадила ее в ледяную ванну и начала натирать до посинения и гусиной кожи, а в довершение окатила тремя ковшами воды. Это было так неожиданно, что она почувствовала, что тонет (думаю, подобное испытывают при пытке водой). «Теперь я и вправду выглядела безумной. – писала она. – Не в силах сдерживаться, я расхохоталась, представив, какое абсурдное зрелище представляю собой сейчас».

Один из самых совершенных и богатых городов мира узнал о жестокости, обрушившейся на его граждан, и просто пожал плечами.

В первый же день Нелли Блай быстро усвоила, каково быть отвергнутой человечеством. Какие бы манеры леди ни заметил судья, здесь они не имели значения – она была лишь очередной никчемной бедняжкой. Пациентов (даже с открытыми сифилистическими язвами) заставляли мыться в одной грязной ванне, пока вода не становилась густой и темной от нечистот и мертвых паразитов, после чего медсестры меняли воду. Еда была такой гнилой, что даже масло прогоркло. Когда давали мясо, оно было таким жестким, что женщины брали кусок в зубы, а с другой стороны тянули обеими руками, чтобы разодрать его на кусочки, которые можно съесть. Блай была слишком приличной, чтобы обсуждать это в своей статье, но невыносимыми были даже туалеты, представлявшие собой длинные корыта. Предполагалось, что воду в них регулярно меняют, но, как и все остальное на этом богом забытом острове это делалось крайне редко.

Блай слушала истории своих сестер по несчастью из шестой палаты. Луиза Шанц, иммигрантка из Германии, оказалась в этом аду только потому, что не говорила по-английски. «Сравните это с участью преступника, которому предоставляются все шансы доказать свою невиновность. Кто не предпочел бы быть убийцей с надеждой остаться в живых, чем быть признанным сумасшедшим и лишенным всякой надежды?» – писала Блай.

Другая пациентка рассказала Блай о девушке, которую медсестры так сильно избили за отказ от ванны, что на следующее утро она умерла. Одним из способов лечения на острове была «кроватка» – жуткая конструкция, в которую женщину силой укладывали так, чтобы она не могла пошевелиться, как в могиле.

За несколько дней Блай собрала более чем достаточно доказательств для разоблачения, но начала беспокоиться, что уже никогда не выберется на свободу. «Ловушка для людей, – так она назвала это место. – Попасть сюда легко, но уйти прочь почти невозможно». Не сильное преувеличение. Согласно отчету 1874 года, в среднем люди проводили на острове Блэквелл от десяти до тридцати лет.

Тем временем Блай уже заявляла о своем здравомыслии всем, кто только слушал, но «чем больше я упорствовала, пытаясь доказать им свое душевное здоровье, тем сильнее они сомневались в нем».

– Для чего вы, доктора, находитесь здесь? – спросила она одного.

– Чтобы заботиться о пациентах и проверять их разумность, – ответил доктор.

– Проверьте меня всеми способами, – просила она, – и скажите, безумна я или здорова?

Но как бы Блай ни молила о пересмотре диагноза, ответ оставался прежним: «Они не принимали всерьез мои просьбы, полагая, что я брежу».

К счастью, спустя десять дней, не получив ни слова от Блай, редактор прислал адвоката, который спас ее из этой ловушки. Благополучно вернувшись на Манхэттен, Блай написала иллюстрированное разоблачение в двух частях: «За решеткой психбольницы» и «Внутри сумасшедшего дома». Оба текста были опубликавали в газете «New York World» в 1887 году. Статья разлетелась по всей стране, приведя общество в ужас и вынудив политиков принять меры. Окружной прокурор Манхэттена собрал присяжную комиссию для расследования. Блай подтвердила свои свидетельские показания, сопроводив их на остров, который к их прибытию очень быстро вычистили и привели в порядок. Но на острове Блэквелл удалось скрыть не все. В конце концов благодаря смелости этой молодой журналистки департамент общественной благотворительности и исправительных учреждений согласовал увеличение годового бюджета на содержание подопечных государства на 60 %.

Но что бы было, если бы издатель Блай не вмешался? Сколько времени она провела бы на острове? И что бы сталось с другими запертыми на нем женщинами? Граница между вменяемостью и невменяемостью была куда менее научной, менее измеряемой, чем кто-либо хотел признать. В обзорной статье «New York World» было сказано, что разоблачение Блай показало – эксперты не могут определить, кто действительно сумасшедший, а кто нет, из чего вытекает вопрос о том, обладают ли врачи хоть какими-то научными достижениями в области психической диагностики, которыми можно воспользоваться.

Правда в том, что тогда, в XIX веке, психиатры все еще не знали, что делать с ордами людей, которыми заполняли психбольницы. И неудивительно, что другие отрасли медицины не нуждались в этих «экспертах по вменяемости», у которых не было никакого реального опыта. За несколько лет до расследования Блай Луи Пастер успешно продемонстрировал микробную теорию заболеваний, которая привела к открытию вакцины от холеры и бешенства, перевернув медицину появлением профилактики. За пару десятилетий медицинская наука почти избавилась от пагубной практики кровопускания и за десятилетия до госпитализации Блай определила лейкемию как заболевание крови, что помогло открыть новую патологию. Стоило медицине шагнуть в новый век, и невидимое сразу стало явным. В это же время алиенисты оставались слепы со своими психбольницами и «кроватками» и не имели надежной теории, которая хоть что-то объяснила бы.

В первый же день Нелли Блай быстро усвоила, каково быть отвергнутой человечеством.

Не считая денег, брошенных на решение проблемы, после расследования Блай ничего не изменилось. Как мы увидим позже, через столетие в самое сердце психиатрии угодит куда бо́льшая мина.

Один из самых совершенных и богатых городов мира узнал о жестокости, обрушившейся на его граждан, и просто пожал плечами.

Как и мы сегодня.