Текст книги "Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии"

8
«Меня могут и не разоблачить»

На основе своего реального жизненного опыта Розенхан сформировал немного эксцентричного Дэвида с другими фамилией, адресом и родом деятельности. Он взял девичью фамилию матери и стал Дэвидом Лури – безработным экономистом и менеджером по рекламе. Это было легко, поскольку он действтельно обладал степенью магистра математики. Розенхан бросил ее, потому что не занял первое место в своей группе. Он никогда не посвящал время тому, в чем не чувствовал себя лучшим, и поэтому решил заняться психологией, как объяснил мне его сын Джек. Помимо отращивания бороды («Чтоб не узнали!»), Розенхан почти не менял внешность: он просто планировал носить собственные потрепанные вещи.

Дэвид приступил к делу, организовав с помощью Кременса визит в Хаверфорд, убедившись, что никто из персонала не знает о подвохе. Однако, несмотря на всю напускную храбрость, по мере приближения решающей минуты он все больше поддавался страху. «Думать и обсуждать – это не то же, что делать, – пишет он в неопубликованной книге. – Я по-настоящему паниковал. Неужели меня действительно заберут? Лишь на основании таких простых симптомов? У меня появились серьезные сомнения не только в моей способности попасть внутрь, но и в моем желании это сделать».

Его жена, Молли, не спешила успокаивать мужа. А она была не из тех, кто молчит, если ее что-то беспокоит. Они познакомились в 1958 году в первый день Рош ха-Шаны[40]40
  Еврейский Новый год, празднуется два дня в сентябре или в октябре (прим. ред.).


[Закрыть] возле синагоги в Лейквуде, штат Нью-Джерси. Молодые влюбленные так увлеклись разговором, что даже не зашли внутрь. Когда Молли вернулась в Чикагский университет, они обменялись письмами, полными отчаяния. В одном из них Розенхан писал: «Помнишь, как я дотронулся до твоей руки, а ты дотронулась до моей, ты хотела прикосновений, и я коснулся твоей груди, а ты обняла меня. Я думаю, что любил тебя, не думая, что ты тоже любишь меня… Я хотел заполучить твою любовь так жадно, так отчаянно. Больно. Боже, как же невыносимо больно». Через две недели с их первой встречи Розенхан сел в самолет до Чикаго и сделал своей возлюбленной предложение. При всей ее независимости Молли мечтала о семье – в переполненном отеле, где она выросла, она была единственным ребенком. (Родители владели гостиницей, принимавшей богатых евреев в летние каникулы.) Молли и Розенхан поженились и через несколько лет усыновили двоих детей: Нину, а за ней Джека.

Молли была не самым простым человеком. Она была придирчива к еде, надменно возвращала блюда в ресторанах и всегда без стеснения высказывала свое недовольство. Или же только казалась такой. Близкие друзья описывали ее как теплую и заботливую женщину с восхитительным чувством юмора. Молли была феминисткой во времена, когда это слово еще было ругательным, и ученым, доктором наук по истории России, преподавала в колледже, публиковала статьи по широкому спектру феминистских вопросов, а позже стала соучредителем Стэнфордского центра женских исследований и успевала воспитывать двоих маленьких детей. Один из самых близких друзей ее детства поделился со мной фотографией, которая, кажется, говорит о ней все и сразу: отправившаяся в Израиль, Молли-подросток сидит в кузове автомобиля с самозарядной винтовкой в руках.

Казалось, Молли возглавляла их тандем, но те, кто хорошо их знал, видели нечто большее. Розенхан знал, как на нее повлиять. И хотя она ненавидела саму мысль о том, что ее муж попадет в психиатрическую больницу, она помогла ему подготовиться к этой роли.

В среду 5 февраля 1969 года Розенхан начал эксперимент с телефонного обращения за помощью в государственную больницу Хаверфорда. В журнале учета телефонных звонков его описали как человека, с трудом находившего слова, «так как его речь была замедленной, а сам он был очень эмоционален». Мысль о замедленной или, говоря современным языком, заторможенной речи Розенхана была смехотворна при том, каким прирожденным и одаренным оратором он был. Возможно, Розенхан погрузился в эту роль из-за одолевавших его нервов, а может, и из-за страха, что обман разоблачат, а может, оператор ожидала услышать голос сумасшедшего и услышала его. В любом случае ему не стоило волноваться: оператор восприняла его симптомы всерьез и посоветовала Дэвиду Лури обсудить с супругой визит в больницу следующим же днем. Итак, первое испытание далось ему легко.

Той ночью Розенхан плохо спал. К утру его страх перешел в покалывающую дрожь, смешанную с неведомой целеустремленностью. Он надел старую истрепанную рубашку, поношенные серые фланелевые брюки, изъеденный молью бежевый пуловер и стоптанные ботинки, давно ставшие садовыми.

Если бы в то утро за завтраком Розенхан открыл «New York Times», он бы нашел там такую историю: «Два солдата, находящиеся под трибуналом, были обследованы на вменяемость из-за их участия в сидячей демонстрации. Психиатр засвидетельствовал, что солдаты, якобы возглавлявшиие протест, были в здравом уме, но оба “страдали от невозможности выполнять то, что соответствует законам общества, из-за [своих] социопатических наклонностей”». Но делало ли это их сумасшедшими? Вопрос оставался открытым.

Если вменяемость и невменяемость существуют, как нам отличить их друг от друга?

Розенхану пришла пора отправляться в психиатрическую больницу.

Как и все мы, он не хотел или не мог делиться некоторыми вещами даже в собственных записях. Но его сын Джек сообщил, что младший брат Розенхана страдал от маниакально-депрессивного расстройства (сейчас его называют биполярным). Розенхан вырос в ортодоксальной семье, и когда младший брат достиг совершеннолетия, то стал еще более консервативным – даже ультраортодоксальным, полной противоположностью Дэвида, который, может, и изучал Тору на досуге, но подходил к иудаизму больше как исследователь, а не истинно верующий. Радикализм брата затронул и другие стороны жизни – у него были трудности с деньгами, например, когда не было лекарств во время маниакальных фаз, он часто звонил Розенхану обсудить финансы, проблемы с его растущей семьей и различные параноидальные идеи о том, что тот или иной человек хочет его похитить.

«Отец постоянно говорил с дядей по телефону, разбирался с его проблемами, пытался помочь, – рассказывал Джек. – Я слышал, как отец был расстроен, говоря, что когда брат на литии, тот в порядке, иначе у него случаются эти маниакальные эпизоды и возникают претенциозные идеи. В конце концов из-за одной такой идеи он перевез всю свою семью в Израиль». По мнению Джека, именно болезнь брата сформировала интерес Розенхана к психологии, а особенно к патопсихологии, и способствовала его рвению к переменам. Однако Розенхан никогда публично не обсуждал семейные дела.

Зимним утром 9 февраля 1969 года Розенхан и Молли сели в свой «Фольксваген», оставив с няней пятилетнего Джека и семилетнюю Нину, пребывавших в блаженном неведении о планах отца. Возникло новое беспокойство, пересилившее даже страх раскрытия: «страх, что меня могут и не разоблачить». Розенхан взялся за рычаг переключения передач, и его мысли помчались вперед: «Мне понадобятся рубашки, галстуки и нижнее белье, или я весь день буду ходить в пижаме? Или мне дадут больничную одежду? Может, взять теплый свитер на случай мороза? Я вообще буду выходить на улицу? Дети в школе. Мне разрешат им позвонить? В отделении вообще есть телефон? А курить мне разрешат, зажигалку можно взять?»

Розенханы ехали по Филадельфийской магистрали мимо величественных особняков с идеальными ухоженными газонами. Полукруглая стена из серого камня была единственным указателем на то, что они въезжают на территорию государственной больницы Хаверфорда. Они подъехали к четвертому корпусу, пятиэтажному зданию приемного отделения из красного кирпича.

Если вменяемость и невменяемость существуют, как нам отличить их друг от друга?

Неудивительно, что люди называли его «Хаверфорд Хилтон». Построенная в 1962 году, всего за семь лет до приезда Розенхана, больница Хаверфорда в Пенсильвании резко отличалась от остальных тем, что была новой – не многие штаты выделяли средства на строительство психиатрических больниц. Работавший там психиатр описывал большой корпус с тренажерным залом, бильярдной, бассейном, парикмахерской, салоном красоты и автоматом с газировкой. Там была аудитория на четыреста мест, боулинг, библиотека и полностью оснащенный хирургический блок с рентгеновским оборудованием, операционной и высокоскоростным стерилизатором (самой последней модели).

Это был «королевский лайнер», яркий пример психиатрических больниц нового поколения. Проект Хаверфорда должен был решить проблему переполнености государственной больницы в соседнем Норристауне, но строительство шло с опозданием на пять лет, поскольку соседи были против психиатрической больницы (какой бы новаторской она ни была) прямо у их дорогих участков. Тогда директор Джек Кременс обошел все дома, рассказывая о себе, чтобы убедить общественность в том, что больница не будет бросаться в глаза и хорошо впишется в район. Он не только получил согласие, но и набрал несколько волонтеров. После окончания строительства Кременс гордо описывал ее журналистам как «визитную карточку своего радикального замысла» – первую подобную лечебницу во всем мире.

Однако Кременс преувеличивал – она была второй. Пять корпусов больницы Хаверфорда, предназначенных для длительных госпитализаций, были спроектированы по революционному подходу британского психиатра Хамфри Осмонда.

Осмонд – «гуру психоделического движения шестидесятых», которому приписывают введение ЛСД в основное направление научных исследований. Он одним из первых изучил сходство между эффектами психоделиков и психозом. Во время орденатуры в психиатрии Осмонд случайно наткнулся на работу химика Альберта Хофмана, в 1943 году описавшего эффекты нового химического соединения диэтиламида лизергиновой кислоты (ЛСД), обнаруженные им после приема небольшого количества вещества, отразившегося на его велопрогулке. Осмонд узнал в симптомах Хофмана деперсонализации, галлюцинации и паранойи – проявления шизофрении, которые наблюдал в своей практике. Он предположил, что ЛСД действует на мозг так же, как и шизофрения, – то есть теорию нейробиологической причины психических заболеваний во времена доминирования психоанализа. Вооружившись концепцией о химических реакциях в мозге, Осмонд провел ряд экспериментов. Он давал душевнобольным (и, конечно, себе) различные дозы ЛСД и мескалина. Также Осмонд давал наркотики алкоголикам, наркоманам и резистентным к лечению психопатам.

Кроме того, кислотные трипы Осмонда пробудили в нем интерес к влиянию окружающей среды на безумие, из чего он сделал вывод, что архитектура зданий может усугубить или смягчить положительные и отрицательные галлюцинации. Он считал, что большинство больниц необходимо снести. «Это уродливые памятники врачебной ошибки и общественного безразличия», – цитирует его журнал «Maclean's» в 1957 году. В своем проекте реконструкции он предлагал строить корпуса по кругу для улучшения социального взаимодействия, а также добавить уединенные помещения, которые позволят пациентам сохранить неприкосновенность частной жизни.

Осмонд дал ЛСД архитектору Киеши Изуми, с которым он разрабатывал проект психиатрической больницы в Канаде. По его словам, этот препарат позволяет «войти в болезнь и смотреть глазами безумца, слышать его ушами и чувствовать его кожей». Осмонд считал, что видеть глазами безумца необходимо, чтобы работать или строить для таких людей, потому что, как он писал в своей знаменитой статье 1957 года «Функция как основа проектирования психиатрического отделения», «было бы бессердечно поселить безногого человека в доме, в который можно попасть только по лестнице или очень крутому склону». И так же бессердечно возводить угнетающие зловещие строения для людей с проблемами восприятия и эмоциональной нестабильностью.

Под воздействием ЛСД архитектор Изуми путешествовал по больницам, построенным по традиционным проектам, и находил в них серьезные изъяны: покрывавшие стены узорчатая плитка мельтешила перед глазами, отсутствие календарей и часов создавало тревожное чувство потери времени. Шкафы в нишах были очень темными – казалось, они разевали пасть. Больничные койки были слишком высокими, чтобы сидеть на них, не касаясь пола, а длинные коридоры просто устрашали.

Когда полицейский попросил водительское удостоверение, он чуть не выдал себя, но быстро опомнился и ответил, что забыл его дома.

Осмонд соглашался с этим, называя старые больницы «преимущественно машинами по производству иллюзий, и притом очень дорогими. Если ваше восприятие немного неустойчиво, вы увидите, как из стены выглядывает ваш отец». Осмонд и Изуми построили свою идеальную психиатрическую больницу в Канаде, концепцию которой Кременс скопировал для Хаверфорда. Хотя в Хаверфорде и не использовали проект сырного клина Осмонда (двойное Y-образное строение с отдельными комнатами вместо общих гостиных и ванных), больница включила в себя многие из его положений: приятные цвета вместо узорчатой плитки; приближенные к полу кровати; мебель, напоминающую пациентам домашнюю. Теперь больные были на первом месте – по крайней мере, с точки зрения их непосредственного окружения. То есть если вам повезет оказаться в одном из зданий Осмонда.

Розенхану не повезло.

Войдя в приемную, он заметил, что мебель здесь «использовали, но не любили». Государственная. Однообразная. «Ни картины, ни предметы, ни плакаты не смягчили казенный декор. Очевидно, все куплено по самой низкой цене, с минимальными техническими характеристиками… все принадлежит обезличенному государству», – писал он. Похоже, это была часть больницы, не задетая идеями Осмонда. С кружащейся головой Розенхан представился администратору, волнуясь из-за своего подложного имени. Когда та попросила водительское удостоверение, он чуть не выдал себя, но быстро опомнился и ответил, что забыл его дома. Не обратив на это внимания, администратор перешла к следующим вопросам в бланке.

Номер дела: № 5213

Имя пациента: Лури, Дэвид

Адрес: 42 шоссе, Медия, штат Пенсильвания

Ближайший родственник, имя и степень родства: миссис Молли Лури (жена)

Возраст при поступлении: 39

Дата рождения: 02.11.1929

Раса: белый

Пол: М

Вероисповедание: иудаизм

Семейное положение: женат

Род занятий: рекламный писатель

Работодатель: безработный

Предыдущие госпитализации: нет.

А потом они ждали.

И ждали.

Это раздражало Розенхана. Он стал думать, что Молли не успеет вовремя сменить няню, а рядом нет таксофона, чтобы позвонить домой. «А что, если бы я был настоящим пациентом?» – подумал он.

И вот без четверти четыре, почти через два часа после приезда, дежурный психиатр, доктор Бартлетт, пригласил его в свой кабинет.

9
Госпитализация

Дело № 5213 лежало на столе, напоминая, что пациента заставили ждать почти два часа. И в этом не было ничего необычного – доктор Бартлетт проиграл битву за управление временем в больнице давным-давно.

Почти не расставаясь с сигаретой, он изучил анкету: это была первая госпитализация Дэвида Лури.

Вошел Лури. Врач оторвался от бумаг и мельком оценил его внешность. Позже он описывал его как невысокого лысеющего человека из академической среды. Типичный интеллектуал, будто рисованная версия поэта или профессора в трудный период жизни. Очки, борода, дешевые потрепанные мокасины, видавшие виды брюки цвета хаки.

Доктор Бартлетт начал с базовых вопросов: «Имя?», «Возраст?», «Какой сегодня день?», «Где вы находитесь?». Бартлетт отметил, что пациент отвечал медленно. Он явно чувствовал себя некомфортно и даже нервничал, но все же не терялся.

– Я слышу голоса, – сказал Лури. Бартлетт заметил, что тот морщится и дергается. – Слуховые галлюцинации, – продолжал он. – Это началось четыре месяца назад: «Там пусто. Внутри ничего нет. Полый. Один только белый шум».

Они беседовали полчаса. Лури рассказал о трудностях в выборе специализации в колледже, хотя он и был успешным студентом. «Имеет склоность теряться в непродуктивных творческих фантазиях и, возможно, использовал свой интеллект, чтобы рационализировать неудачи и застой в профессиональной и социальной сферах», – записал доктор Бартлетт. Также Лури говорил о проблемах на работе и сказал, что ему неловко брать взаймы у тещи, так как это «постыдно».

Две страницы подробных заметок, написанных на печатной машинке, заканчивались так: «Этот необычайно умный человек уже довольно долго не очень хорошо владеет собой и не реализует свой потенциал… Он очень напуган и подавлен».

Диагноз доктора Бартлетта: шизофрения шизоаффективного типа, определенная как «свойственная пациентам, демонстрирующим смесь симптомов шизофрении и ярко выраженную экзальтацию или депрессию».

Доктору Бартлетту не нужно было госпитализировать Розенхана. Он бы мог порекомендовать ему отличные поликлиники на территории больницы. Но тот увидел в Дэвиде Лури очень больного человека, нуждавшегося в серьезной помощи, и хотел, чтобы Молли отправила мужа на лечение, отказавшись от многих его гражданских прав и позволив больнице продержать его до 30 дней. Если бы Розенхан захотел уехать, ему пришлось бы просить разрешения.

Молли колебалась. Она заявила врачу, что ей нужно поговорить с мужем наедине, прежде чем что-либо подписывать.

Они забились в дальний угол приемной и стали перешептываться. Может, стоит позвонить Джеку Кременсу? Что именно подразумевает добровольная госпитализация? Придется ли пропустить несколько занятий, если больница откажется выпускать его раньше срока? Что будет с детьми, которые ничего не знали и не подозревали, думая, что папа ненадолго уехал? Как они отреагируют на его необъяснимое отсутствие?. Согласно дневнику Розенхана, Молли позвонила неизвестной подруге-психологу, чтобы узнать ее мнение. Та была вне себя от ярости: «Вы оба рехнулись. Он – потому что пошел на это. А ты – потому что позволила ему».

Молли вернулась в кабинет. «Должен быть другой способ», – настаивала она. Но Бартлетт упорствовал: в Хаверфорде возможна только госпитализация, а не добровольное поступление. Лури нужно госпитализировать. Это стандартная процедура. Другого способа попасть в больницу не существует. Он утверждал, что это «исключительно на благо пациента» и что это «всего лишь формальность, из-за которой не стоит расстраиваться. Именно так здесь все и происходит, и это не имеет особого значения».

«Так уж и не имеет значения!», – кипятился Розенхан. Он очень расстроился, что Кременс не предупредил их о таких порядках. Возможно, если вам не приходится через них проходить, они могут и не иметь значения и даже казаться просто бюрократией. Но когда у вас есть права: возможность уйти, отказаться от лекарств, есть и спать в любое время; а теперь все это оказывается под ударом – это уже совсем другая история.

Имеет склоность теряться в непродуктивных творческих фантазиях и, возможно, использовал свой интеллект, чтобы рационализировать свои неудачи и застой в профессиональной и социальной сферах.

Розенхан описывал потрясение Молли, когда она подписывала бумаги, сдерживаясь изо всех сил. Ненадолго она остановилась на одном из документов, позволяющем больнице проводить электрошоковую терапию, это разрешение было обязательным для госпитализации. Доктор Бартлетт заверил Молли, что ни инсулин, ни электрошокер не применяются без консультации с родными. Но легче ей от этого не стало. Она твердо решила, что не подпишет такое. Тогда Розенхан сжал ее руку. Он нуждался в ней. Она сможет навещать его каждый день. Розенхан не объясняет, как он этого добился, но в конце концов она все подписала.

Так началась одиссея Розенхана в мир безумия.

10
Девять дней в сумасшедшем доме

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Записи медсестер: 06.02.69: 39 лет. Поступил в 3-й южный корпус сегодня во второй половине дня. История болезни готова. Первое поступление в психбольницу.

Первым делом медсестра конфисковала личные вещи Розенхана: сумку с запасной одеждой, зубную щетку и диктофон. Последний она изъяла, потому что он «вне закона» и «будет мешать другим пациентам». Медсестра оставила лишь ручку (повезло) и пять долларов, объяснив, что это самая крупная сумма, положенная пациенту. Затем она велела ему раздеться, не закрывая дверь. Даже если это было нужно для безопасности, она не проявила никакого уважения к его стыду – после того как система сочла его психически больным, он потерял право на элементарные человеческие приличия. Она измерила его температуру, пульс и давление – все в норме; измерила рост и вес – и все без единого слова. Она проводила обследование его тела, но вела себя так, будто самого Розенхана вообще там не было.

Медсестра провела его к лифту, они поднялись на два этажа и оказались перед тяжелыми дверьми. Она открыла их одним из многочисленых ключей, звенящих на ходу, – сигналом, защищавшим ее от путаницы с пациентами, с ним. Розенхан пристально смотрел в темный коридор. Он ожидал услышать стереотипный шум Бедлама, но услышал лишь металлический звон ключей медсестры – этого символа свободы. «Открывая закрытые на замок двери отделения, ты будто входишь в темную пещеру, таяющую опасность, – писал один из психиатров Хаверфорда в своих воспоминаниях о том времени, когда он работал в мужском отделении в 3-м южном корпусе, новом доме Розенхана. – Я постоянно боялся расправы».

Розенхан прошел мимо ярко освещенного застекленного сестринского поста, также известного как «клетка» и постоянно закрытого на замок, – места, откуда персонал мог наблюдать за дневной палатой, не взаимодействуя с пациентами.

Здесь он почувствовал ароматы сладкого кофе, сигаретного дыма, аммиака и недержания мочи, характерные для дневных палат. Подбежавший пациент заковал Розенхана в тесные цепкие объятия. Как только медсестра помогла ему освободиться, она усадила Розенхана за стол. Его присутствие (свежая кровь!) несколько оживило обстановку.

– Сукин сын!

– Членосос!

– Да я просто леща ему дал!

Вот некоторые обрывки фраз, которые удалось записать Розенхану, пока он ждал. Диагноз большинства пациентов – такой же, как и Розенхана, шизофрения. Кто-то неподвижно сидел и смотрел в одну точку, как мужчины в коридоре; другие расхаживали, бормоча что-то себе под нос, потрясывая кулаками или крича. Один ординатор психиатрического отделения, впервые увидев такую сцену в 3-Ю, воскликнул: «Да во что же это я ввязался?»

Розенхан просидел на месте два часа, пока голод и нужда усиливались вместе с нарастающим чувством собственной незащищенности, не позволяющим пошевелиться, – позже он назовет это «окаменением». Он понял, что абсолютно беззащитен. Его мысли были об одном и том же: «Где умыться или принять душ? Что эти люди здесь делают? Как они проводят время? Здесь есть телефон? Я могу позвонить жене и детям? Когда я увижу врача? Когда мне вернут одежду?»

«При всем здравомыслии и опыте, при всем том, что я лучше других знал, во что ввязывался, я был ошеломлен до ужаса», – писал он позже.

Кто-то, наверное санитар, дал Розенхану тарелку холодного желеобразного рагу, чашку теплого молока и апельсин. Розенхан уставился на все это с отвращением, не предполагая, что апельсин здесь – редкое лакомство. Ценным было все съестное, изготовляемое за пределами больницы.

ДЕНЬ ВТОРОЙ

Записи медсестер: 07.02.69: ночью пациент не выказывал особых жлб [жалоб]. Видимо, хорошо спал.

В 6:30 завыла пожарная сигнализация.

«НУ ЖЕ, УБЛЮДКИ, ПОДЪЕМ!»

С этих слов началось первое утро Розенхана.

Он ужасно спал. Звуки отделения удерживали Розенхана в состоянии «бей или беги». Сон, наконец, пришел под утро, но длился только до тех пор, пока его не разбудил яркий сон о разоблачении. Теперь, при свете дня, у него появилась возможность изучить обстановку. Стальные прутья кроватей, окна без штор, голые бежевые стены, металлические тумбочки на бежевом кафельном полу, странные тела в одинаковых кроватях.

Снова: «НУ ЖЕ, УБЛЮДКИ, ВЫЛЕЗАЙТЕ ИЗ ПОСТЕЛЕЙ!»

Соседи Розенхана зашевелились, приподнимаясь с кроватей, как при замедленной съемке. Розенхан отвел глаза, чтобы не вторгаться в утренние ритуалы этих незнакомцев, но он был слишком испуган, чтобы не следить за их движениями краешком глаза. Он ничего не знал о них, кроме имен, которые им выкрикивали. Почему они здесь? Они совершили что-то противозаконное? Они опасны? Один из его соседей, Дрейк, сошедший с ума, потому что нюхал клей, взял свою зубную щетку и прошел мимо койки Дэвида, приветливо махнув рукой. «Он знал, что я наблюдаю», – писал Розенхан.

Он переместился в уборную. Вокруг шутили и толкались. Розенхан отошел, ошеломленный запахом. Унитазы были забиты. Босоногие пациенты маршировали по этой грязи, жалуясь наблюдавшему за ними равнодушному санитару. В этой неразберихе ему удалось пробиться к раковине с двумя кранами. «В зеркале я увидел бородатого мужчину с опухшими глазами, – пишет он в неопубликованной книге. – И внутри я был таким же – изможденным».

В столовой Розенхан, не знавший о местных ритуалах приема пищи, наблюдал за остальными и копировал их плавные движения: взять пластиковый поднос, взять салфетку, постепенно двигаться с очередью, взять блюдо, положить его на поднос, сделать шаг влево, повторить. За стойкой стояли три женщины, не позволявшие пациентам брать больше, чем положено.

«Где умыться или принять душ? Что эти люди здесь делают? Как они проводят время? Здесь есть телефон? Я могу позвонить жене и детям? Когда я увижу врача? Когда мне вернут одежду?»

– Эй, только одно масло! – сказала одна.

– Возьмешь новую чашку, когда допьешь эту, – сказала другая.

– Ну-ка уйди оттуда!

– Десерты тебе нельзя – испортят зубы.

Розенхан сел за стол и вдруг понял, что забыл взять столовые приборы и апельсин. Но он был слишком испуган, чтобы вернуться в очередь, – снова пришло «окаменение».

Находясь в одиночестве в коридоре или в тихой части отделения, он чувствовал, что должен постоянно следить за окружающей обстановкой, присматриваться к каждому человеку, разворачиваться, чтобы поймать того, кто подкрадется сзади. «Том Сас не прав, – писал он об авторе “Мифа душевной болезни”. – Они действительно отличаются от меня». Несмотря на то что Розенхан ассоциировался с Сасом и движением антипсихиатрии, он жаловался, что его связывают с ними из-за их убеждения, что психическое заболевание не является реальным.

Делать было нечего – только ждать. Ждать завтрака, ждать обеда, ждать врача, ждать медсестру. Если хотелось курить, а хотелось ему почти все время, нужно было сидеть в дневной палате с единственным в отделении телевизором. Розенхан не мог даже отсылать письма без вмешательства посторонних. Первое время секретные наблюдения за больницей он отправлял домой почтой. Для передачи сообщений он разработал код, похожий на белиберду (будто мало было его неразборчивого почерка), и пропускал каждую вторую строку, а затем возвращался назад и продолжал писать в них. Когда Розенхан лизнул конверт, медсестра миссис Моррисон попросила его не запечатывать письмо, потому что персоналу нужно его прочитать, прежде чем отправить. «Их читают не все подряд, – успокоила она. – Только врачи и медсестры». Но когда содержание писем не привело к какой-либо реакции, он быстро понял, что никому нет дела до того, что он пишет, поэтому отказался от писем и стал вести дневник у всех на глазах.

Бессилие. Вот слово, которое он часто повторяет в своих записях. Пациенты потеряли множество своих законных прав; передвижение ограничено; еда только в определенные часы, то же со сном и просмотром телевизора. Зловоние из уборной пробралось в дневную палату, так как писсуары продолжали переполняться человеческими отходами. Двери отделения закрывались на замок. Розенхан сохранил единственную оставшуюся свободу – писать.

07.02.69. 10:30

Я не принимал никаких таблеток, но устал. Прежде всего от того, что не спал прошлой ночью. Ну и от скуки тоже.

Драма в дневной палате развивалась постепенно.

Под монотонное бормотание мерцающего телевизора два пациента хохотали так сильно, что падали на пол, будто теряя контроль над своими телами.

Один пациент ударил другого.

Уолтер, один из самых беспокойных, вышел из уборной и стал беззаботно ходить по коридору с шариками экскрементов, пока его наконец не заметил санитар и не отвел умываться.

Сонни – местный смутьян – ударил медсестру, и его затащили в изолятор, пока он брыкался и орал. Розенхан чуть не пропустил весь переполох: «Так дурно мне было от жары и общей вялости этого места», – но все слышали звуки, которыми Сонни наполнял и изолятор, и все вокруг. «Стены здесь гипсокартонные. Так что был реальный шанс, что Сонни нас еще навестит», – шутил Розенхан. Меньше чем за 24 часа в отделении он уже отработал свой черный юмор.

Но очередь дошла и до него. Как сказала медсестра, пришло время для его первой встречи с назначеным психиатром, доктором Робертом Браунингом.

Прием длился меньше получаса и в основном касался тем, затронутых доктором Бартлеттом при поступлении Розенхана. Они обсуждали его финансовые трудности, «параноидальный бред» о бывшем руководителе рекламного отдела и, конечно же, смутные слуховые галлюцинации.

Доктор Браунинг посчитал речь Розенхана «немного сдержанной», имея в виду, что он словно выражал ограниченный диапазон эмоций. Вне стен больницы Розенхана бы никогда не обвинили в безэмоциональности, но здесь настороженный взгляд или отстраненный тон рассматривались как «немного сдержанные». Вне больницы люди пишут; внутри больницы – это признак основного заболевания. Вот яркий пример теории стигматизации в действии – явления, о котором Розенхан сам рассказывал на занятиях по патопсихологии.

В 1946 году польский психолог Соломон Аш изучал эффект «определенных» черт характера человека, таких как «теплый» и «холодный» или «благородный» и «неблагородный» – характеристик столь сильных, что они полностью определяют, как мы воспринимаем других. Там было и несколько более сильных определений, чем «сумасшедший» или «безумный». В другом, более позднем эксперименте два психолога включали записанный разговор мужчины и врача. Одним говорили, что первый искал работу, а другим – что это душевнобольной. Те, кто думал, что слушают человека, находящегося в поисках работы, высоко оценили его словами «реалист», «уверенный», «довольно искренний, мотивированный, симпатичный», «с приятной и легкой манерой разговора», «ответственный». Те же, кто считал его душевнобольным, использовали такие слова, как «напряженный, колючий»; «подавляет гомосексуальность»; «зависимый, пассивно-агрессивный»; «испуганный»; «весьма враждебен». Если однажды на вас навесили ярлыки душевнобольного или шизофреника, вы вряд ли сможете что-то сказать или сделать, чтобы избавиться от них, особенно если все, что идет вразрез с заключением врача, сбрасывается со счетов.