Текст книги "Великий притворщик. Миссия под прикрытием, которая изменила наше представление о безумии"

Насколько характеристики Розенхана вроде «сдержанной речи» и «мании преследования» зависели от ожидания, как психически больной должен выглядеть и вести себя? Во многом из этого я узнавала себя. Помню, во время моей госпитализации психолог записывала, что я не могу читать или фокусировать взгляд перед собой. Только через несколько недель, проведенных мной в больнице, она поняла, что мои проблемы со зрением возникли из-за контактных линз, которые застряли в глазах. Когда меня сочли сумасшедшей, никому не было дела до моего взгляда. Мое мнимое сумасшествие окрасило все, даже зрение.

Это был типичный результат «медицинского взгляда», дегуманизации пациентов, впервые описанной Мишелем Фуко в книге 1963 года «Рождение клиники. Археология врачебного взгляда». Фуко писал, что этот отстраненный взгляд на болезнь возник в эпоху Просвещения, когда врачи получили новые знания об организме, полагаясь в диагностике на эмпирические данные, а не на магическое мышление. С тех пор практикующие врачи стали так сильно полагаться на эти объективные факты в виде графиков, процентов и результатов анализов, что перестали видеть своих пациентов. Эксперимент Розенхана был прекрасным примером подобной клинической слепоты – врачи изучали его документы, но не видели, что пациент стоит прямо перед ними.

Помимо предполагаемых проблем с речью, доктор обнаружил, что Розенхан, напротив, вполне разумный человек, который хорошо ориентируется в пространстве и времени. Он мог назвать последовательность из восьми цифр в любом порядке и мог последовательно отнять 7 от 100. Когда врач попросил объяснить несколько пословиц, тот его сильно впечатлил: на пословицу «Усопшему мир, а лекарю пир» Розенхан практически не задумываясь ответил: «Хорошо для одного, плохо для другого»; на пословицу «Худая заплатка лучше хорошей дырки» прозвучало: «Простая профилактика лучше любого лечения». Туше! Затем «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь». В толковании Розенхана: «Не пытайся предвосхитить ситуацию». Как раз к месту.

И все же доктор заключил, что Розенхан страдает шизофренией. На этот раз диагноз ограничился «остаточным типом»; то есть признаки шизофрении проявлялись ранее, психозы остались в прошлом. Этот диагноз отличался от того, который был поставлен при поступлении в больницу всего днем раньше: шизофрения шизоаффективного типа. Погруженные в психоаналитическую традицию психиатры отмахиваются от этих различий как несущественных – хоть розой назови, хоть нет.

Одежда Розенхана, которую он теперь носил круглосуточно, пропахла больницей. И ничто так не огорчало его, как это унижение. Он хотел получить свои вещи, но каждый раз, когда просил вернуть сумку, которую изъяли при поступлении, ему отказывали. Это превратилось в одержимость. Он заметил, что постоянно бормочет под нос о своей утраченной одежде.

– Мою одежду уже принесли? – спрашивает он санитара.

– Какую одежду?

Розенхан вздыхает.

– Я приехал в больницу со своей одеждой, и ее оставили внизу, чтобы пометить. Вы сейчас можете им позвонить?

– Нет, они, наверное, закрыты. Позвоню в четыре, если сами не придут.

– Но ведь в четыре они наверняка и закроются, – сказал Розенхан.

– Посмотрим, – ответил санитар. – Не теряйте веру.

Перед сном, во время пересменки, Розенхан снова спросил о своих вещах.

– Их же вчера принесли, – ответил новый санитар, проверив записи.

Когда Розенхан изменился в лице, тот добавил:

– Ну, наверное, он не заглянул под стол.

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

Записи медсестер: 08.02.69: весьма спокоен. Пишет о других пациентах. Никаких проблем в блоке.

В ожидании ежедневных визитов Молли Розенхан коротал время, во что он включал «мечты, сон, кофе и продолжительный осмотр пространства». Суббота была самым унылым днем, когда в отделении было меньше сотрудников, психиатры и психологи уезжали домой, к своим семьям. Он узнал неписаные правила: становиться в начале очереди к таблеткам (чтобы тут же выплюнуть их в уборной вместе с другими пациентами); прикуривать у других пациентов, а не ждать кого-то из персонала; приходить в столовую пораньше, потому что если опоздаешь, то пропустишь все по-настоящему съедобные продукты – хлеб, сахар, сливки и десерты. Еще одно правило отделения: чем ты здоровее, тем дальше от тебя психиатры. Другими словами, чем более здравомыслящим ты кажешься, тем более невидимым становишься.

Лишенный привилегий Розенхан все равно чувствовал себя пленником. Он научился прятать таблетки за щекой – два миллиграмма антипсихотика стелазина и двадцать пять миллиграмм антидепрессанта элавила, и все же он был слаб и одурманен самим этим местом. Жалюзи были открыты, несмотря на палящее солнце. Дискомфорт пациентов нисколько не смущал медсестер, почти не выходивших из своей клетки. Казалось, что пленниками были все. В своих записях Розенхан попробовал подсчитать, сколько времени они проводили внутри и снаружи. Так он выяснил, что медсестры лишь половину своего времени проводили в отделении и только малую его часть взаимодействовали с пациентами. Персонал существовал в отдельном мире: отдельно ели, отдельно болтали и даже пользовались собственными уборными, «будто расстройством, поразившим их подопечных, можно каким-то образом заразиться», – позже писал Розенхан.

Однажды на глазах у двадцати пациентов мужского пола медсестра расстегнула пять пуговиц на халате и поправила грудь. «Нет, она не пыталась никого соблазнить, – писал Розенхан, – она просто об этом не думала».

В конце концов Розенхан впервые увидел в палате местную газету и «New York Times» недельной давности, от 31 января 1969 года. Розенхан схватил ее, отчаянно пытаясь хоть чем-то отвлечься. Из его заметок:

– Где сегодняшняя пресса? – спросил я медсестру.

– Придет не раньше дневной почты.

Это значит, что пресса приходит каждый день, но не доходит до пациентов.

Он пролистал статьи о растущей гонке вооружений с СССР и о запуске противоракетной системы «Сентинел». Никсон объявил о плане замены призывников добровольцами. Реклама выступлений Фрэнка Синатры-младшего в «Rainbow Grill» в Рокфеллерском центре соседствовала с новостями о возобновлении боевых действий в Лаосе.

Закончив читать, Розенхан вернулся к своим записям.

«Нужно ли мне скрываться? Едва ли. Один качается, другой согнулся, а я вот пишу».

Дневниковые записи за третий день наполнены размышлениями об иерархии больницы, описанной как пирамидальная структура с психиатрами наверху, медсестрами чуть ниже и пациентами, само собой, в самом низу. Также на место в системе влиял цвет кожи. Черные санитары находились лишь на ступеньку выше пациентов: им платили меньше всех, с ними обращались хуже всех, и они больше всех контактировали с пациентами. Розенхан называл их собратьями по дну.

– Меня зовут Боб Харрис.

Звук вернул Розенхана в дневную палату. Это был голос одного из санитаров, которого он встретил в первый день. Харрис протянул руку, и Розенхан пожал ее, обрадованный неожиданной близостью. До сих пор еще никто здесь с ним так не здоровался – большинство даже глаз не поднимали.

– Я в отделении уже полгода. А ты новенький?

Розенхан ответил, что да. Харрис рассказал немного о себе. Он еле сводил концы с концами, денег не хватало, работал на двух работах (здесь и на бензоколонке), чтобы содержать жену и троих детей. Он планировал отучиться на медбрата, потому что им платят больше. Санитаром он зарабатывал пятьдесят пять долларов в неделю. Они обсудили отделение и пациентов.

– Это Джумбо. Я его не понимаю, – сказал Харрис, – насколько я могу судить, у него нет семьи, только один друг, который иногда навещает его. Бывает, что его месяцами не навещают. У него очень вспыльчивый характер. Пару месяцев назад он сорвался на Харрингтона безо всякой причины. Я за ним приглядываю.

Если однажды на вас навесили ярлыки душевнобольного или шизофреника, вы вряд ли сможете что-то сказать или сделать, чтобы избавиться от них.

Дальше был Кэррол:

– Неудивительно, что у него проблемы – с таким-то именем. Думаю, с ним слишком много нянчились, даже здесь, в отделении. Миссис Парди прямо присматривает за ним. Как и работники кухни. Он всегда получает еще одну порцию десерта, уж будь уверен.

Сэм попал сюда «из-за гомосексуализма», а Питер «получает самую большую в отделении дозу торазина». Потом мимо прошел сосед Розенхана по комнате.

– Он новенький. Вероятно, уже попадал в больницу. Выглядит как тот, кто время от времени госпитализируется еще со времен войны, а? Странно, что он не в армейском госпитале. Его держат в одной палате с этими двумя, Дрейком и Фостером. Он этого не замечает, но от них одни неприятности. Они здесь по решению суда, несколько раз их навещал адвокат. Наркотики.

Розенхан кивнул в надежде, что разговор продолжится. Это было его первое настоящее общение после вчерашней встречи с Молли. Харрис перешел к персоналу и рассказал, что ординаторы-иностранцы были так себе, не считая «действительно хорошего кубинца» по имени доктор Эррера.

Примерно через час Харрис заметил в клетке махавших ему медсестер. Он извинился и сказал, что скоро вернется: «Я еще много могу рассказать».

Розенхан не знал, как выразить свою признательность. Может, это место и не было таким уж плохим, в конечном счете этот санитар обращался с ним как с человеком, а не с прокаженным. Но тут Розенхан увидел, что медсестры попадали со смеху. Они дали Харрису медкарту.

Неужели они смеются над ним? Становится ли Розенхан параноиком? Что может быть такого смешного в семьянине средних лет, оказавшемся в психиатрической больнице?

Харрис не вернулся за стол к Розенхану, как обещал. И когда он встретил его чуть позже, Харрис был мрачнее тучи.

– Мистер Харрис?

– Я сейчас занят.

Розенхан позволил ему отмахнуться от себя – может быть, тот был в плохом настроении или у него были дела в отделении. Но когда он попытался заговорить с ним снова позже возле уборной для пациентов, Харриса, казалось, все еще что-то раздражало.

– Мистер Харрис? – Может быть, он не слышал. – Мистер Харрис?

– Разве я не сказал, что занят? – огрызнулся он.

Обычно Розенхан не проигнорировал бы такую наглость, но сейчас он не мог собраться и постоять за себя. Он был так расстроен, что быстро набросал заметку: «Даже дифференцированное дружелюбие Харриса быстро перешло в дружеское презрение».

ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ

Записи медсестер: 09.02.69: пациент много времени проводит в одиночестве, пишет и смотрит телевизор.

Каждый день словно перетекал в следующий, особенно в это холодное воскресенье с остатками команды врачей. Харрис, единственный дежурный санитар, продолжал избегать Розенхана. Сгорбленные люди шатались по отделению, завернувшись в одеяла, будто призраки в депрессии. Розенхан влился в эту пантомиму, расхаживая взад и вперед по коридору со своим одеялом и полным отсутствием эмоций. «Расхаживание, сидение, глаза, приклеенные к телевизору, – вот как мне, вменяемому человеку, приходилось проводить все это время. Не потому, что я сошел с ума, (когда я это пишу, прошло 72 часа моего пребывания здесь, и я все еще считаю, что нахожусь в здравом уме, хотя насчет будущего не уверен), а потому, что здесь больше просто нечем заняться. Как мне передать эту ежедневную скуку, разбавляемую ежедневными визитами моей жены, а для остальных – ничем? Явное психопатическое поведение обусловлено вовсе не психозом, а хандрой».

Розенхан закинул завтрак, вернулся в продуваемую сквозняками дневную палату и снова погрузился в тревожный сон. Он проснулся к обеду, «розовой фруктовой жиже» и белому соусу с плавающими в нем бледно-розовыми штуками, вызвавшими резкую критику в заметках человека, гордившегося своей способностью проглотить все что угодно (благодаря матери, которая ужасно готовила). «Похоже, бухгалтерия взяла на себя управление кухней… Черт возьми, готовьте лучше, подавайте лучшие продукты, и проблемы с питанием исчезнут!» Все это оставалось в его личных записях, и ничего из этого не произносилось вслух.

Розенхан начал выстраивать отношения с пациентами. Многих из них он сначала назвал «безымянным ужасом». «Дистанция позволяет нам контролировать ужас, держать его вдали от сознания, подальше!» – писал Розенхан. Но, будучи пациентом, у него был лишь миллиметр этой дистанции. Он расспрашивал о поблажках, которые приводили к неизбежному вопросу: «Как отсюда выбраться?». Пациент по имени Билл предложил: «Нужно поговорить с врачом. Не у него в кабинете, а на этаже. Спроси, как у него дела. Пусть ему будет хорошо».

«Нужно ли мне скрываться? Едва ли. Один качается, другой согнулся, а я вот пишу».

Пусть врачу будет хорошо? Кто придумал эту психушку? «Доктора существуют, чтобы их надували», – писал он. Розенхан с трудом представлял уровень манипуляции, необходимый пациенту, чтобы избежать взаимодействия с системой, и как далеко в этом можно зайти. Другой пациент, тоже Дэвид, привел пример, как играть в эту игру: «Если я и захочу покончить с собой, то не скажу об этом психиатру, а не то он оставит меня здесь, – сказал он. – И тогда, когда я выйду, я смогу делать все, что захочу». Еще один пациент – Пол с диагностированной шизофренией, который госпитализировался и выписывался годами, считал так: «Нужно сотрудничать, если хочешь выбраться отсюда. Просто сотрудничай. Не говори, чего ты хочешь».

Воскресенье 09.02.69. 13:45

У меня депрессия, как будто я вот-вот заплачу. Один дурацкий плаксивый момент, и будет потоп. Учитывая то, что в отделение я поступил «нормальным», моя грусть не была задана моей ролью.

Позже, после возвращения с ужина в дневную палату, он наткнулся на враждебно настроенного мистера Харриса.

– У вас есть минутка, мистер Харрис? – спросил Розенхан.

– Разве я не велел тебе убираться и не приставать ко мне? – спросил Харрис.

Розенхан видел, как сам он бежит от взаимодействия и «ведет себя как пациент». Дэвид Розенхан – профессор, который никогда бы не позволил никому (никому!) разговаривать с собой в подобном тоне, но Дэвид Лури – пациент, стыдливо опустивший голову. Он пошел в уборную, умыл лицо и зацепился за свое отражение в зеркале. В этот раз он увидел в нем не изможденного пациента. Розенхан увидел мужчину средних лет в ботинках и белой рубашке (помятой, да). Это осознание вывело его из ступора: он был похож на профессора, ученого, интеллектуала. Точно так же, как судья узнал повадки леди в Нелли Блай, никакие изношенные ботинки или побитые молью рубашки не могли замаскировать суть Розенхана. Стало ясно, что Харрис, должно быть, по ошибке принял его за психиатра, и личный разговор побудил санитара произвести впечатление на Розенхана, который, как ему казалось, выше по иерархии. Иллюзия рассеялась, когда медсестры все рассказали. Розенхан вспомнил выражение лица Харриса – абсолютное смущение – и почувствовал себя оправданным. Харрис решил, что я вменяем. Но облегчение было мимолетным.

Розенхан умолял о телефонном звонке – нужно узнать, как семья, но медсестры были непреклонны. У него еще не было права на телефонные разговоры. Здесь все раздавали неохотно и постепенно: сначала звонки, потом прогулки по территории больницы, затем дневные пропуски и, в конце концов, ночные пропуски – до тех пор, пока не отправляли в открытое здание в стиле Осмонда или не выписывали. Розенхану все еще требовалось доказать, что он способен ответственно пользоваться телефоном. «Тогда я стал фантазировать, что бьюсь в дверь, пытаясь ее сломать». Он представлял, как расхаживает с деловым видом в их темной клетке. «Вы думаете, что я настоящий пациент? Ну уж нет! Я в здравом уме! Я притворялся, чтобы попасть в больницу ради своего исследования. На самом деле я не Дэвид Лури, а Дэвид Розенхан, профессор психологии!»

«Нужно сотрудничать, если хочешь выбраться отсюда. Просто сотрудничай. Не говори, чего ты хочешь».

Но грезы всегда заканчивались так же, как и у Блай, напрасно пытавшейся убедить врачей в своей адекватности. Медсестра всегда спрашивала: «И часто вам кажется, что вы Дэвид Розенхан?»

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

Записи медсестер: 10.02.69: пациент спокойно сотрудничает. Днем были посетители. Пока никаких жалоб.

На пятый день Розенхан проснулся в отвратительном настроении. Санитар ругался на пациента, потому что тот слишком долго принимал душ. «Начинаю злиться», – пишет он. Когда Дэвид, спотыкаясь, добрался до уборной, он увидел, что вчера вечером ручки двери отвинтили, разрушив даже малейшую иллюзию уединения, и «злоба продолжила расти». В тот день в столовой давали блинчики. Звучит лучше, чем было на самом деле. Розенхан попросил у женщин на раздаче немного сиропа, и те отправили его к санитару, который в одиночестве ел в дальней части столовой.

Розенхан попросил его передать единственный кленовый сироп.

Санитар ответил:

– Сиропа нет. Придется обойтись желе.

Розенхан уставился на потоки коричневой жидкости, обрушившиеся на его блинчики, которые уже тонули в сиропе.

Он так разозлился, что чуть не выпалил: «Мы что, по-вашему, слепые?» Но успел остановить себя, вспомнив, что гнев, даже оправданный, здесь воспринимается как признак болезни, нарушения.

А он хотел выбраться отсюда. Слова одного пациента не выходили у него из головы: «Не говори им, что ты здоров, – они не поверят. Лучше скажи, что еще болеешь, но уже чувствуешь себя лучше. Это считается пониманием, и тогда тебя выпишут».

Вернувшись в дневную палату, он продолжил писать.

– Что ты там пишешь? – спросил один из пациентов.

– Книгу.

– Зачем тебе столько писать?

Уже не в первый раз его товарищи по несчастью замечают, что Розенхан постоянно ходит с ручкой и блокнотом. Другой пациент узнавал, не пишет ли он статью о больнице. Другие спрашивали прямо: «Ты журналист под прикрытием?» А один психиатр будто уловил суть и в какой-то момент спросил: «Чем это вы заняты, мистер Лури? Пишете разоблачительную статью?» Когда Розенхан попросил повторить вопрос, врач отмахнулся – это просто шутка. Конечно, Дэвид Лури не был занят разоблачением. Это было бы безумием.

В дневной палате Розенхан стал свидетелем сцены между Томми – восемнадцатилетним парнем с диагностированной шизофренией, и санитаром Харрисом, бритва которого приветствовала Розенхана в первое утро.

– Вы мне нравитесь, мистер Харрис.

– Иди сюда.

Харрис толкает Томми в палату.

– Где твоя кровать?

– Пожалуйста, не надо. Я ничего не делал.

Харрис бросает Томми на пол и прижимает, поставив колено на руку и живот. Томми кричит и отбивается. Теперь [Харрис] явно зол, швыряет Томми на кровать, лезет ему в трусы и, видимо, хватает за яйца.

Нападение прервала медсестра. Она пригрозила запереть Томми в изоляторе.

Потом Томми ударил другого пациента по лицу, и на этот раз медсестра, не колеблясь, отправила его в изолятор. Он пинался, кричал, отбивался и орал так неистово, что потребовалось два санитара и медсестра, чтобы его туда затащить. Розенхан наблюдал за Томми через стекло в верхней части двери:

Он стал крушить стены, сначала кроватью, а потом голыми руками. Никто не пытался его остановить, пока он орал и кричал. Его ладони, руки и даже лицо зашлись кровью от гипсокартона. Никто не давал ему седативного. Более того, медсестра, санитары и пациенты наблюдали за ним через маленькое окошко. Все толкались и с наслаждением лицезрели, как низший человек разрывает себя в кровавом изнеможении.

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

Записи медсестер: 11.02.69: тихий, сотрудничает, известных жалоб нет. Проводит много времени в дневной палате за телевизором и своими записями.

Должно быть, в переговорную отделения его привела медсестра. Потерял ли он самообладание, как только увидел около десятка пар глаз (включая абсолютно незнакомые), которые хотели оставить его в больнице? Естественно, там были и два его психиатра, доктора Бартлетт и Браунинг, и старшая сестра отделения, но должны были быть и незнакомцы, например, начальник мужской службы, директор клиники и один-два социальных работника – все для того, чтобы дать свою оценку.

Процесс не всегда все шел гладко и уважительно. Вот случай на совещании 1967 года: пациент признался, что страдает сифилисом, и один из врачей спросил, есть ли у него язвы на пенисе. Мужчина кивнул, но врач велел ему спустить штаны на глазах у всей аудитории. Никто не сомневался в действиях врача и не задумывался, какой эффект это может оказать на человека с уже пошатнувшейся психикой. Психиатр был королем.

Это было совещание по новому делу – обычно людей из отделения приглашали отдельно. Но Розенхан не хотел новых встреч. Он хотел выбраться и поэтому последовал совету других пациентов – убедить врачей историей, которую они поймут. Он рассказал, что обезумел от горя, а больница Хаверфорда помогла ему выкарабкаться. Розенхан объяснил, что до госпитализации ему назначили собеседование в рекламном агентстве в Филадельфии. Для него это большая возможность. Ему пора домой.

Комиссия выпустила Розенхана из конференц-зала, чтобы обсудить его случай. Они снова изменили диагноз, на этот раз на «острую параноидную шизофрению в частичной ремиссии», и предоставили дневной пропуск, чтобы сходить на собеседование. Также они сказали, что его госпитализация заканчивается, а значит, скоро он сможет уйти. Но они настаивали на том, что ему необходимо продолжать психотерапию.

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

Тем временем в больнице решили, что Розенхан уже достаточно здоров, чтобы ходить по территории без сопровождения, и предоставили ему привилегии («в рекордные сроки!» – как писал он). Теперь он мог участвовать в мероприятиях, ходить на прогулки и пользоваться телефоном. Также он смог посещать спортзал, где «не мог отличить многих пациентов от персонала». Тот пустой страх, который он испытывал в присутствии «иного» пациента, исчез.

После спортзала он зашел в здание рядом со столовой. Он ждал, когда откроют двери, и прогуливался туда-сюда, чтобы скоротать время.

– Нервы? – спросил санитар Фауст.

– Скука, делать нечего.

Поведение Розенхана стало самоисполняющимся пророчеством: он был сумасшедшим, потому что ходил; и ходил, потому что был сумасшедшим. Хотя было много причин для ходьбы, например, откровенная скука. Но диагноз влияет на каждое взаимодействие, каждое движение и даже каждый шаг.

Позже тем же утром он подслушал разговор в уборной. Один из санитаров брил пациента, который морщился от холодной воды и тупого лезвия у своей шеи.

– Слушай, может, вода и холодная, но это все, что можно сделать, – сказал санитар.

Розенхан рассмеялся. Это все, что можно сделать?

ДЕНЬ ВОСЬМОЙ

Записи медсестер: 13.02.69. 20:30: пациент возвращается после дневных визитов. [Заявил, что хорошо провел время.]

Больница временно отпустила Розенхана на «собеседование». Но я думаю, он весь день провел с Молли и детьми. Никаких записей ни в дневнике, ни в книге об этом дне нет.

ДЕНЬ ДЕВЯТЫЙ

Записи медсестер: 14.02.69: пациент отпускается под опеку жены.

8:35

Уходить не так-то просто.

Имел ли он в виду, что ему было не так просто выбраться оттуда, или же речь шла о преодолении мешавшего ему психологического барьера? До конца непонятно. В своих последних заметках из отделения Розенхан ударился в лирику о пациентах и новых друзьях (сложно сказать, было ли это преувеличением, сказано всерьез или же просто для облегчения своего ухода): «Такое чувство, будто я бросаю друзей. В товариществе униженных и оскорбленных успех одного человека воспринимается другими как беда».

К полудню заметки Розенхана стали еще отчаяннее. Доктор, который должен был его выписать, опаздывал, из-за этого он мог не успеть выписать Розенхана до выходных. И тогда он остался бы в заточении еще на три дня. Розенхан курил, курил и курил, стараясь держать свои нервы под контролем. Он боялся, что любой признак беспокойства или агрессии может продлить госпитализацию.

Все получилось как в кино – доктор Майрон Каплан прибыл, когда время уже истекало. Убедившись, что Розенхан может вести машину и «обращаться с деньгами», доктор Каплан отпустил его под опеку жены в суровый мир за стенами больницы. Доктор Каплан рекомендовал ему обратиться в поликлинику и назначил «химиотерапевтическое лечение» (ныне устаревший термин для психофармакологической медицины), оставив Розенхану диагноз, назначение и кое-что еще.

Никто не сомневался в действиях врача и не задумывался, какой эффект это может оказать на человека с уже пошатнувшейся психикой. Психиатр был королем.

Обратите внимание, что речь не шла о том, что Лури вылечился – никто не «излечивался» от психического заболевания, – у него была ремиссия, как в случае с раком на начальных стадиях выздоровления. Болезнь всегда может вернуться, и угроза возобновления остается как пятно от пота, которое нельзя вывести.

Примерно во время первой госпитализации Розенхана исследователи изучали стигматизацию психических заболеваний. В Древней Греции слово «стигма» означало клеймо, которое ставили на рабах в знак их унизительного статуса, – самоисполняющееся пророчество, идущее извне (от окружающего мира) и изнутри (от собственного чувства стыда). В своей статье Розенхан писал: «Психиатрический ярлык обладает собственной жизнью и собственным влиянием. Как только сложилось мнение, что у пациента шизофрения, она у него и остается… Ярлык преследует человека и после выписки с ни на чем не основанными ожиданиями, что он снова будет вести себя как шизофреник».

Это касается не только пациента, но и людей, которые его окружают. Исследование за исследованием, со времен Розенхана до наших дней, подтверждают, что прежде всего общество придерживается негативных взглядов о людях с серьезными психическими заболеваниями. Они часто рассматриваются как более жестокие, опасные и не заслуживающие доверия. Через три года после госпитализации Розенхана в Хаверфорде, в 1972 году, сенатор Том Иглтон баллотировался на пост вице-президента США. Он потерял место в списке Демократической партии, когда стало известно, что ранее его госпитализировали в психиатрическую больницу из-за депрессии. В разгар холодной войны встал вопрос: «Хотите ли вы, чтобы такой человек приблизился к “кнопке”?» Было не важно ни что он лежал в больнице много лет назад, ни что все показатели говорили, что он здоров, – достаточно одного ярлыка, чтобы он и такие, как он, всегда были больны и больше никогда не были полностью дееспособными.

Хотела бы я видеть возвращение Розенхана домой и радость его семьи. Хотела бы я взять интервью у Молли и услышать ее точку зрения. Хотела бы знать, как он выглядел и как говорил. Устал ли он? Измялась ли одежда? Правда ли он выглядел как другой человек? Если бы я только могла, я бы проникла в их головы и вытащила эти воспоминания. Думал ли он о брате во время госпитализации? Переосмыслил ли собственное поведение в свете нового диагноза? Испугался ли, узнав, как легко примерить личину того, кого именуют шизофреником? Отразились ли дни, проведенные в отделении, в какой-либо паранойе или чувстве незаслуженности? Через сколько истин перешагнули его врачи на пути к глубокому заблуждению?

Его лаборант Беа Паттерсон рассказала, что Розенхана «потряхивало», когда он вернулся. «Думаю, он понимал, что случившееся [в больнице] сильно повлияло на него, – сказала она. – Он был спокойнее и сдержаннее». Его ученики на курсе патопсихологии, у некоторых из которых я брала интервью, рассказали, что он был угрюмым, казался униженным. Один студент вспоминал, что Розенхан был огорченным, измученным и выглядел на несколько лет старше, чем раньше. Его умоляли рассказать больше, но он отказывался обсуждать это. Одно было ясно: эксперимент продолжать никто не собирался. Все было кончено. Точка.

Здесь эта история могла бы и закончиться – печальный эпизод из жизни профессора, который взял на себя трудную и болезненную роль, чтобы защитить своих студентов. Исследование так легко могло бы остаться вопросом «А что, если?» – его записи скорее всего были бы утеряны, дневник подшит, опыт сведен к интересной строке в биографии. Но этого не произошло.

Вместо этого где-то между окончанием госпитализации Дэвида Лури в феврале 1969 года и первым законченным черновиком его статьи «Психически здоровые на месте сумасшедших» в 1972 году этот уникальный опыт трансформировался из учебного эксперимента во что-то большее. К нему присоединились семь новых добровольцев, невзирая на предупреждения Розенхана о том, что это слишком опасно. Так это стало исследованием. Они охотно подвергли себя тем же унижениям, которые только что пережил Розенхан, и закрепили его наследие в истории психиатрии.

Потому что, какими бы травмирующими ни были те дни, Розенхан должен был понимать ценность своей жизни в отделении и то, как важно, чтобы «нормальный» мир наконец обратил на это внимание. Ему было необходимо, чтобы его слушали, как слушали Нелли Блай, Доротею Дикс, Кена Кизи и любых других храбрецов, которые были там до него. Чтобы привлечь внимание к спонсируемому государством издевательству, ему понадобится больше, намного больше данных, больше больниц и еще больше людей под прикрытием. Он должен был создать дело, от которого нельзя отмахнуться. Исследование должно было быть убедительным и количественным. Оно должно было быть научным.