Текст книги "Когда разум против тела. О самых загадочных неврологических расстройствах, когда-либо поражавших человеческое тело"

Я, разумеется, не предполагаю, что решение проблемы психосоматических расстройств заключается в приписывании им «духовной» причины, от которой можно избавиться с помощью ритуала. Но я хочу сказать, что представителям западной культуры полезно было бы взглянуть на свои социально сконструированные способы реагирования на болезни и объяснения телесных изменений, а также спросить себя, эффективны ли они. Если медикализация телесных изменений порождает хронические состояния и зависимость от фармацевтической промышленности, об этом стоило бы знать, особенно если более глубокого понимания когнитивных механизмов, вызывающих болезнь, достаточно, чтобы изменить ее течение.

Разговаривая с Маддой и жителями Порт-Артура, я нашла в гриси сикнис множество поводов для восхищения. Она может быть очень эффективным культурно согласованным средством для выражения стресса. Она служит приемлемым способом экстериоризации, овеществления и разрешения личных и социальных конфликтов. Болезнь полезна еще и потому, что не сопровождается виной. Проникший в человека демон представляет собой внешнюю причину, которая отвлекает внимание от больного, и становится мишенью, на которую можно нацелить лечение. Люди, которые полагаются на западные медицинские формулировки для объяснения плохого самочувствия, также используют этот метод, когда сталкиваются с психосоматическими симптомами. Списывание соматических симптомов на вирус или пищевую непереносимость дает ту же выгоду, что и обвинение в них дуэнде, хотя западные причины рискуют оказаться неизлечимыми болезнями.

Я также обнаружила, что восхищаюсь непринужденным отношением мискито к строгой терминологии и к системам классификации болезней, которыми одержимы многие западные медицинские учреждения. Припадки, имеющие психосоматическую причину, множество раз меняли название: истерия, псевдоприпадки, неэпилептические приступы, психогенные неэпилептические припадки, диссоциативные конвульсии и функциональные припадки. Слово «психосоматический» вышло из моды в неврологических кругах, его место заняло «функциональный». Термин «функциональное неврологическое расстройство» (ФНР) используется для обозначения того, что мозг не функционирует должным образом, а стало быть, источник психосоматических расстройств прочно закрепляется (я бы сказала, довольно неуклюже) в физиологии мозга. В некотором смысле этот термин был создан для того, чтобы напомнить скептикам, что психосоматические расстройства – реальные неврологические состояния. С этой целью все психологические и социологические аспекты были удалены из названия – остался лишь описательный ярлык, который настраивает против себя в меньшей степени, чем предшествующие названия. Однако, на мой взгляд, из-за этого также складывается впечатление, будто ФНР – чисто биологическое заболевание, что, безусловно, лишь еще одна крайность. Фактически, хотя биологические изменения необходимы для возникновения симптомов, поведенческие и психологические факторы также являются важными триггерами или движущими силами в развитии проблем со здоровьем.

Людей очень заботит правильное употребление терминов. Поскольку идеального варианта не существует, я продолжу использовать в книге и «психосоматический», и «функциональный»; надеюсь, что истории реальных людей помогут перешагнуть через недостатки каждого из этих терминов. Для меня гриси сикнис демонстрирует, что ярлыки не обязательно должны стоять во главе всего. Потенциальная уничижительность ярлыка («безумная болезнь») была нейтрализована тем фактом, что расстройство не считается личным, и это название получило признание в сообществе. Немало усилий было приложено для поиска более приемлемого термина для обозначения биопсихосоциальных состояний, и я думаю, что западная медицина могла бы поучиться у мискито и в этом вопросе. Чтобы по-настоящему перестать стигматизировать психосоматические состояния, лучше приблизиться к их пониманию обществом. Смена названия – просто ребрендинг. У нас нет никаких шансов сделать расстройство более приемлемым, если в нем по-прежнему будут обвинять самого человека.

Я познакомилась с молодым поколением мискито из Порт-Артура в «Старбаксе». Большинство из моих собеседников родились в США или переехали туда в раннем детстве. Все они бывали в Никарагуа во время отпуска с семьей, но не жили там сколько-нибудь продолжительное время. Двое мужчин носили ожерелья из бисера и украшения в ушах в стиле коренных племен. Одна женщина, Сария, носила хиджаб. Она и ее муж Эласио, родившийся в США, недавно приняли ислам.

Я начала с того, что спросила, считают ли они себя преимущественно североамериканцами, никарагуанцами или мискито. Альфредо, с самым большим количеством украшений и татуировок, сказал:

– Это все просто ярлыки, мэм. Я не думаю, что это имеет значение. Но если меня спросят и я должен буду дать четкий ответ, то я скажу людям, что я коренной американец с Кариб.

Альфредо родился в Никарагуа и переехал в США, когда ему было три года.

– Как часто вы бывали на Москитовом берегу? – спросила я.

Я получила несколько ответов, варьирующихся от «однажды» до «несколько раз».

– И вы слышали о гриси сикнис? – спросила я.

– Да, мэм. В 2009 году заболел мой младший брат, – сказал Эласио.

– Он заболел, когда был в США?

– Нет, во время поездки в Билви.

– Он там родился?

– Нет, он родился здесь, как и я. Туда мы приехали впервые. Это случилось в такси. Мы пробыли в Билви уже неделю. Он просто внезапно начал кричать. Его руки изогнулись. А глаза казались белыми и подергивались.

Билви – город в Никарагуа, где семья Эласио провела месячный отпуск. Я спросила, знакомы ли были он или его брат с этим заболеванием до того случая.

– Да, мэм, мы знали о нем, – ответил он самым будничным тоном. – Родители пытались скрыть от нас традиционные верования. Здесь, в США, они не хотят, чтобы мы знали о таких вещах, как демоны. Но меня всегда интересовали верования моего народа, поэтому я читал об этом.

Я поняла, что эти молодые люди не были типичными представителями второго поколения мискито в Порт-Артуре. Они говорили на мискито дома, в то время как большинство их сверстников – нет. Альфредо и Эласио много читали о культуре мискито, в том числе книги, датируемые XIX веком.

– Вы удивились, когда ваш брат заболел? – спросила я.

– Ага. Я скептически относился к этому до того, как увидел все своими глазами. Я вырос в научном сообществе и не верил в такие вещи, как колдовство. Но теперь, когда я сам все увидел, я знаю, что это правда.

– Как вы думаете, почему он заболел?

– Потому что он был чужаком в Билви. Лесные духи враждебны к чужакам.

Эласио отвечал решительно.

– Он мог наступить на пьюсон бикан, сам того не зная, – предположил Альфредо.

Пьюсон бикан, пояснил он, записывая название в моем блокноте, – яд. Его могли оставить в определенном месте, чтобы навредить конкретному человеку, или же он мог просто лежать там, потому что кто-то экспериментировал с колдовством, и брат Эласио стал случайной жертвой. (Позже я спросила Мадду, слышала ли она о чем-либо подобном, и та ответила, что словом «пюизин», как она написала его, называют магические артефакты в целом, а не только яд.) Спросила я и о черной книге, которая постоянно упоминалась в рассказах старшего поколения. Никто из молодых мискито о ней не слышал. Они приписывали гриси сикнис тому, что в Никарагуа известно как «ласа», – мне сказали, что в их культуре он может быть как демоном, так и божеством; позже я прочитала, что ласами также назывались божества в этрусской культуре древней Италии. Эласио объяснил, что, по его мнению, ласы существуют в ином царстве, чем люди, но столь же реальны, как и мы. Он назвал их «невидимыми существами природы». Ласы, сказал он, могут быть лесными или водными духами, а также демонами.

Я спросила, есть ли другие причины, и услышала уже знакомые мне истории. Как сказали мои собеседники, гриси сикнис может быть вызвана тем, что пожилые мужчины преследуют молодых девушек; некоторые мужчины делали любовные зелья.

– Ваш брат долго болел? – спросила я Эласио.

– Мы отвели его к шаману. Он лечил моего брата местными травами, и ему быстро стало лучше. Болезнь прошла за один день.

– Вы говорите со своими американскими друзьями о традиционных верованиях мискито?

– В основном нет. Но я поддержу такой разговор, если кто-то покажется заинтересованным и способным проявить уважение. Как сказал Чарльз Нейпир Белл, у них есть знания из книг, но они ничего не знают о природе.

Чарльз Нейпир Белл родился в Шотландии, но большую часть детства провел на Москитовом берегу. В 1899 году он написал книгу «Тангвира» о своей жизни там. Эласио явно увлекался культурой мискито и много читал на эту тему, но в то же время он принял ислам. Это показалось мне странным.

Я спросила его, как он пришел к иной вере.

– Мне не нравилось, как христиане обращались с моим народом, мэм. Они уничтожали местную культуру. Разрушали наш язык. Много слов нашего языка было утрачено. Христиане лицемеры. Они высмеивали наши убеждения, но в то же время им казалось нормальным, что в их Библии горящие кусты разговаривают с людьми. Для христиан ласа был только чем-то плохим, демоном, но до христиан ласа мог быть и добрым.

Вмешался Альфредо:

– Старшее поколение – колониалистские мискито. Они предпочитают христианство. Они не являются естественными мискито. Они стыдились бы естественного мискито, если бы тот оказался рядом с ними. В старину туземцы растягивали уши яйцами. Наше старшее поколение даже не видело такого. Я чувствую себя ближе к естественным мискито.

У Альфредо в мочках ушей были тоннели.

Я повернулась к Амаре, которая сидела и вежливо слушала. Она была немного старше остальных и работала бухгалтером; девушка приехала погостить из столицы Никарагуа Манагуа, а родилась на Москитовом берегу. В отличие от североамериканских друзей, носивших племенные бусы, она одевалась более модно и не показалась бы неуместной на фешенебельном приеме в Лондоне или Нью-Йорке. Из моих собеседников только она все еще жила в Никарагуа, и мне не терпелось услышать ее точку зрения.

– Гриси сикнис похожа на сон, который очищает изнутри, – сказала она.

«Красиво», – подумала я.

– Вы сами болели? – спросила я.

– Почти.

Когда Амара была подростком, ее родная и двоюродная сестры заболели гриси сикнис. Они обладали характерной сверхсилой и склонностью убегать, поэтому их пришлось запереть. Вся семья жила вместе, и соседи посоветовали Амаре уехать.

– Я была уверена, что не заболею, поэтому отказалась уезжать.

Но дальнейшие события почти доказали, что Амара ошибалась. Она чувствовала, как болезнь подкрадывается к ней, и ей пришлось использовать всю свою внутреннюю силу, чтобы отогнать недуг.

– Вы беспокоитесь, что это произойдет снова?

– Нет, я уже слишком стара, – рассмеялась она.

Один за другим члены группы рассказывали мне о своих убеждениях. Духи, демоны и колдовство в их мировоззрении соседствовали с верой в науку. У сестры Эласио детский церебральный паралич и эпилепсия. Он и его семья изучили язык неврологии, чтобы обеспечить девочке наилучший уход. Он хотел отвезти в Никарагуа лекарства от эпилепсии, а также аяхуаску – галлюциногенное растительное средство, чтобы проверить, как они подействуют на больных гриси сикнис.

Различия в услышанных мной описаниях болезни были обусловлены сильной зависимостью от культуры. У всех версий имелась единая основа, но детали варьировались. Я знала, что если поговорю с людьми, проживающими в Никарагуа, то опять-таки услышу что-то другое – более мрачную версию, полагаю. В рассказах старшего поколения мискито из Порт-Артура ощущалась ностальгия, присущая экспатриантам, которые все еще страстно желали бы жить в джунглях с видом на Карибское море. Эласио и его друзья рассказали историю XXI века, в которой сочетали воспитание, полученное в США, с наследием своих предков, собиравшимся по крупицам везде, где только можно. У психосоматических симптомов есть своя социальную жизнь, которая движется в ногу со временем – точно так же, как и эти люди, молодые и старые. Гриси сикнис дала молодым девушкам в Никарагуа возможность выйти за рамки консервативной, ограниченной роли, которую им отводили. У молодежи Порт-Артура были совершенно другие заботы. Вместо того чтобы самоутверждаться с помощью болезней, они делали это посредством боди-арта, украшений и религии. Эласио, Альфредо и их друзья очень гордились своим культурным наследием, но их бунт, если присмотреться, был чисто североамериканским.

Человеческие модели поведения следуют доступным путем. Те, кто возвращался в деревни на Москитовом берегу, переживали реальность того, что было описано, и это происходило в значительно более стесненных условиях жизни, чем у семей эмигрантов. Обычно деревни мискито небольшие, и местные жители имеют ограниченный доступ к современному здравоохранению, если таковой вообще имеется. Но церковь, пастор и шаман всегда рядом. Человек, ищущий помощи, должен понимать, на какую помощь может рассчитывать.

3
Потерянный рай

Ожидание – предположение, что что-то произойдет.

За несколько лет до нашей встречи я видела фотографию Любови в новостной статье в Интернете. Это была маленькая, пухленькая женщина средних лет с выкрашенными в бордовый цвет волосами и бледно-голубыми глазами. На фотографии она сидела на постели в домашнем халате с ярким рисунком. Позади нее на крючке висело зеленое платье, украшенное огромными фиолетовыми цветами, и даже на покрывале красовался витиеватый цветочный узор. С этой броской обстановкой контрастировало спокойное выражение лица Любови – она смотрела вдаль мимо камеры. Из статьи я узнала, что за пять лет она восемь раз попадала в больницу с загадочной болезнью. Она была не одинока: 130 ее соседей также пострадали. Все жертвы проживали в одном из двух небольших казахских населенных пунктов, которые называются Красногорский и Калачи.

История Любови пришла мне на ум, когда я читала о спящих детях в Швеции. Несмотря на расстояние в тысячи километров и совершенно разную жизнь, у этих двух случаев, казалось, было много общего. Любовь тоже необъяснимым образом заснула, хотя и на гораздо более короткое время, чем Нола или Хелан. Я отправила электронное письмо журналисту, написавшему о ней статью, и год спустя сидела в самолете, направляясь в захолустный городишко посреди казахстанской степи.

Красногорский и Калачи находятся в 500 километрах к северо-западу от Нур-Султана, столицы Казахстана. Я прилетела в Нур-Султан 8 июня 2019 года, накануне первых демократических выборов в стране с момента обретения независимости от Советского Союза в 1991-м. Это было интересное время для знакомства с местом, которое переживало такие перемены и о котором я так мало знала. В марте 2019 года Нурсултан Назарбаев, первый президент Казахстана, подал в отставку. Он был назначен еще при СССР и сам, в свою очередь, назначил преемника – Касым-Жомарта Токаева. Выборы обещали стать первой для казахского народа возможностью избрать лидера страны, шансом подтвердить назначение Назарбаевым Токаева – или нет, если бы граждане этого не захотели.

Нур-Султан является столицей Казахстана только с 1997 года. До тех пор столицей был Алматы – космополитичный мегаполис, раскинувшийся на юге страны. Зеленый город, уютно расположившийся на фоне заснеженных гор, усеян парками и обсаженными деревьями аллеями, что делает его приятным местом для жизни. Алматы перестал быть столицей, когда указом президента Назарбаева этой чести удостоилось место под названием Акмола, расположенное в 1200 километрах к северу, в географическом центре страны, не имеющем выхода к морю. До тех пор пока Акмола, что означает «белая (святая) могила», не стала столицей, она была не более чем отдаленным форпостом бывшей советской империи. И самым примечательным фактом о ней было то, что здесь находился один из сталинских лагерей. Город окружали сотни километров малонаселенной степи, ледяной в зимние месяца и кишащей комарами в течение нескольких коротких недель лета. Переезд с зеленого юга на суровый север рассматривался как возможность привлечь инвестиции в слаборазвитый район огромной страны. Циники сказали бы, что, скорее всего, это было желание привлечь казахов на север, чтобы разбавить преимущественно русское население, проживавшее в том регионе.

Став столицей, Акмола была переименована в Астану (довольно забавно, так как на казахском языке это слово означает просто «столица»), и начался этап быстрого строительства. За два десятилетия, прошедшие с того момента, город стал чем-то вроде игровой площадки для архитекторов и превратился в мегаполис с одним из самых сюрреалистичных пейзажей в мире. Здания имеют форму пирамид, шпилей, сфер и шатров, причем огромное количество фасадов покрыто золотом. В соответствии с футуристическим видом города павильону «Нур Алем» в форме шара, где проходят многие международные конференции, дали прозвище Звезда Смерти.

Решение о повторном переименовании столицы – из Астаны в Нур-Султан – было принято в марте 2019 года Токаевым в честь человека, который выбрал его своим преемником. Я прилетела из Лондона три месяца спустя, и к июню 2019 года название Астана уже исчезло со всех зданий, вывесок и из официальных документов, так что на прошлое не осталось и намека. Я нервничала и была взволнована, поскольку оказалась в Казахстане как раз тогда, когда страна продвигалась к демократии – или, по крайней мере, я думала, что это произойдет. Я приехала из Лондона, который в то время полнился протестами и явным несогласием. Я ожидала увидеть то же самое в Нур-Султане.

В день выборов я отправилась в центр города, чтобы проникнуться атмосферой, и нашла обстановку пугающе тихой. Избирательные участки были открыты, а магазины закрыты. Люди вели себя так, будто в этом дне не было ничего особенного. Не было ни плакатов, ни громкоговорителей, как во время выборов в США или Великобритании, – словом, никакого волнения. В конце концов я пришла на центральную площадь, где собрались люди. Однако и там соблюдался порядок, а какие-либо четкие указания на цель собрания отсутствовали. Лишь понаблюдав за происходящим некоторое время, я увидела, что многих из толпы одного за другим направляли в автобус, как на организованной экскурсии, вот только людей вели не гиды, а полиция.

Самый большой культурный шок в новом месте возникает для меня из-за удушающего эффекта незнания языка.

В Казахстане я даже не могла прочитать названия улиц, потому что не понимала кириллицу; местные газеты были недоступны по той же причине.

В любом новом месте трудно расшифровать культурный подтекст, но в Нур-Султане я не могла даже поверхностно понять, как люди относились к этому политически заряженному дню. Мобильный Интернет сделал мир очень маленьким, поэтому я решила поискать в Глобальной сети новости о выборах, но ни один из популярных англоязычных новостных сайтов не загружался. Я обратилась к социальным сетям, но и они оказались недоступны. Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, что все сайты, к которым я пыталась получить доступ, были заблокированы. Наконец я осознала, что впервые сталкиваюсь с цензурированным Интернетом, и до меня дошло, что люди не могут собраться вместе, если они не могут общаться.

Отключение Интернета длилось всего сутки. На следующее утро социальные сети и средства массовой информации снова заработали, но только после того, как миновала опасность потенциальной демократической демонстрации и в выборах победил Токаев – преемник, выбранный лично Назарбаевем.

Тридцать лет, последовавшие за распадом Советского Союза – тот период, который превратил «белую могилу» в Нур-Султан, – оказали противоположное влияние на Красногорский. Политика страны сыграла основополагающую роль в создании обстоятельств, из-за которых поселок опустел. В 1960-е там проживало около 6500 человек. В 2010 году население составляло лишь 300 человек. К 2019-му осталось всего 30 жителей. Медленную смерть этого поселка и его соседа под названием Калачи лучше всего удается прочувствовать, когда слушаешь воспоминания людей, которые там прежде жили, о трагической истории таинственной болезни, выгнавшей местных жителей из их домов и практически превратившей Красногорский и Калачи в города-призраки.

Зная, что я нахожусь в стране, сильно отличающейся от моей собственной, я отправилась на встречу с Динарой, местной журналисткой, которая после серии электронных писем согласилась организовать беседы с жителями Красногорского и быть моим спутником в дороге. Перед запланированной поездкой в поселок я несколько дней провела в Казахстане в качестве туриста и за все время разговаривала с Динарой только один раз: я позвонила ей в панике, когда меня сняли с поезда из-за недействительного билета. После того как чиновник ушел с моим паспортом, я быстро набрала номер телефона, который Динара дала мне на случай чрезвычайной ситуации, и почувствовала большое облегчение, когда мне ответили по-английски. Она спасла меня и мой паспорт, переговорив по телефону с кондуктором. Тем не менее этим наша краткая беседа и ограничилась, так что я снова вздохнула с облегчением, лишь когда добралась до места встречи на вокзале и обнаружила, что Динара ждет именно там, где сказала.

Как и большинство людей в Казахстане, этнически Динара – казашка, представительница народа, происходящего от тюркских и монгольских племен. Казахи составляют 67 процентов населения страны, при этом люди русского происхождения занимают второе место – 20 процентов. Динара была высокой девушкой с широкой улыбкой, которая сразу же успокоила меня. Мы познакомились поближе в вагоне-ресторане поезда, который вез нас в Есиль – ближайший крупный город к Красногорскому и Калачам. Проведя неделю в одиночестве, постоянно теряясь в городе и заказывая еду наугад, так как не могла прочитать меню, я испытала приятное чувство, когда Динара взяла меня под свое крыло. Во время четырехчасового путешествия мы рассказывали друг другу о себе.

Динара потратила несколько недель на звонки, чтобы добиться интервью с людьми из «спящих» городов.

Когда мы непринужденно болтали, я заметила, что она столь же легко заговаривала с каждым, кто проходил мимо. И я убеждена: эта уверенная, дружелюбная манера общения имела решающее значение для успешной организации встреч с людьми, которые стали опасаться журналистов, пережив настоящую осаду в разгар болезни. Динара жила в космополитичном городе Алматы, в тысяче километров от места нашего назначения, и я узнала, что Красногорский и Калачи были для нее почти такими же странными, как и для меня. Казахстан – большая страна, а место, куда мы направлялись, не из тех, которые посещают для развлечения.

Большинство встреч должно было состояться в Есиле. Когда поезд наконец прибыл, я оказалась в ином мире, сильно отличавшемся от того места, где началось мое путешествие, – Нур-Султана. Есиль был угрюмым, серым, плоским и непривлекательным городишкой. Мы с Динарой спрыгнули с поезда, и она вызвала такси. Сначала нас ждала встреча с Тамарой, которую переселили из Красногорского в Есиль, когда она заболела.

Подъехала старая оранжевая «Лада», в которой я бы никогда не признала такси, если бы со мной не было Динары. Сиденья в машине шатались, а внутренняя дверная ручка просто свисала. Динара села впереди и проинструктировала водителя, а я устроилась сзади, нервно вцепившись в верхнюю ручку, чтобы компенсировать отсутствие ремней безопасности. Глядя на Есиль через окно, я подумала, что это практичное место. Много бетонных построек, возведенных с определенной прагматичной целью, а не для отдыха. Стоял полдень, но улицы были почти пустынны.

Многоквартирный дом Тамары казался невзрачным и серым, как и весь город. Мы поднялись по узкой бетонной лестнице на второй этаж и постучали в дверь. Хозяйка открыла, и, увидев ее в первый раз, я опешила. Она совершенно не соответствовала тому суровому, поверхностному впечатлению, которое у меня сложилось о месте, где она жила. Ей было семьдесят лет, но она обладала очевидным очарованием угасающей кинозвезды. Ее длинные волнистые светлые волосы были зачесаны набок, так что лежали в основном на левом плече. На ней были очки в золоченой оправе, золотые серьги-гвоздики и черно-белое платье с расцветкой под зебру. Ее губы были тщательно накрашены ярко-красной помадой, а ногти – алым лаком. И это днем – в холодный, ветреный вторник.

Ее квартира тоже оказалась особенной – очень маленькой, но полной напоминаний о прошлом. Стены были увешаны фотографиями. На многих были члены ее семьи, а на некоторых – сама Тамара в молодости. Ее дочери тоже были очень светлыми блондинками, а мужчины и мальчики в семье – брюнетами. Почти на всех фотографиях выражения лиц были торжественными, как на старых черно-белых снимках, до того как в моду вошла привычка улыбаться перед камерой. Волосы Тамары всегда были искусно уложены на одну сторону, как и сейчас. Ее гордая осанка показывала, что в свои семьдесят лет она очень мало изменилась с тех молодых дней.

Гостиная была оформлена в коричневых тонах. На стене висел пестрый ковер; в комнате стояли диван из кремового велюра и застекленный шкаф, в котором была выставлена богато украшенная посуда. Несколько огромных плюшевых животных сидели в ожидании Тамариной внучки, которая жила в России и временами приезжала навестить бабушку.

– Обстановка очень русская, – тихо сказала мне Динара.

Возможно, так оно и есть, подумала я. Хотя у нас в Дублине, где я выросла, тоже были велюровый диван и буфет с редко используемыми хрустальными бокалами и фарфоровыми тарелками для торжественных случаев.

Я устроилась на диване рядом с большим розовым слоном. Тамара сидела напротив, выпрямив спину, и рассказывала свою историю Динаре, которая переводила ее мне. Все началось 1 октября 2015 года, когда Тамара заснула и ее не могли разбудить в течение 48 часов.

Первый признак того, что что-то не так, стал очевиден на празднике в культурном центре в Красногорском, по словам Тамары. Она прожила в Красногорском почти 50 лет – там прошли ее самые счастливые годы. Это был ее дом, где она воспитывала своих детей, но теперь она одна из многих беженцев. Праздник был общественным, и на нем присутствовало большинство жителей поселка. В середине вечера, к своему удивлению, Тамара начала странно себя чувствовать. У нее закружилась голова, и ей необычайно захотелось спать, хотя было еще не поздно. В то время она не придала этому особого значения, хотя из-за плохого самочувствия и вынуждена была уйти пораньше. Вернувшись домой, она посмотрела в зеркало и подумала, что выглядит усталой. Она легла спать, ожидая, что на следующий день почувствует себя лучше. Вместо этого ситуация значительно ухудшилась. Утром муж не смог ее разбудить.

Тамара не казалась особенно больной, она просто выглядела спящей. Мужу потребовалось несколько минут, чтобы понять, что это нечто большее, чем обычный сон, и тогда он позвонил врачу.

Тамара все же ненадолго проснулась, пока они ждали врача, но не смогла остаться в сознании. Она снова крепко спала, когда врач осматривал ее. Он не нашел объяснения ее состоянию, поэтому вызвал скорую помощь, чтобы отвезти пациентку в местную больницу. Когда машина прибыла, Тамара сделала нечто очень странное: она, казалось, проснулась, встала с кровати, подошла к зеркалу и поправила прическу и макияж. А затем вернулась в постель. Много позже, когда она окончательно выздоровеет, ее семья будет смеяться над этим.

– Даже больная, я не выйду на улицу без макияжа! – сказала она. До этого момента она выглядела грустной, но воспоминание заставило ее рассмеяться.

– И вы не помните, как это делали?

– Нет. Я очнулась в больнице. Муж сказал, что я действовала будто автоматически.

Тамара провела в больнице два дня. Она мало что помнит из того периода. Родные сказали ей, что большую часть времени она спала. Врачи провели ряд анализов, но не нашли никакой патологии. Когда Тамара окончательно проснулась, у нее кружилась голова и ее одолевала икота. Она очень нетвердо держалась на ногах, и прошел еще день, прежде чем она смогла нормально ходить.

– Что случилось в больнице, когда вы были без сознания? – спросила я. – Вы могли есть? Вы ходили в туалет или просто лежали в постели?

– Не знаю. Большую часть того времени я не помню, – сказала она, – за исключением тех случаев, когда сам заместитель мэра приходил навестить меня.

Она выглядела очень довольной, когда рассказывала о своем почетном посетителе в больнице. Тамара имела определенный статус в Красногорском: она десятилетиями работала в местном культурном центре и считала заместителя мэра своим другом. Услышав, что Тамара нездорова, он сразу примчался и позаботился о том, чтобы она получала наилучший уход. Во время его визита Тамара ненадолго проснулась.

Худшие из симптомов прошли довольно быстро – как только Тамара проснулась. В течение пяти дней она достаточно поправилась, чтобы вернуться к работе, хотя все еще не чувствовала себя полностью выздоровевшей. На самом деле она никогда больше не чувствовала себя такой здоровой, какой была до того, как заснула.

– Посмотрите на мои руки, – сказала она мне. – Кожа потрескалась. Раньше они были прекрасны.

От нее исходило ужасное чувство потерянности. Окруженная напоминаниями об ушедшей юности и памятными вещами от семьи, она жила одна, и это было грустно. Я задалась вопросом, не могло ли это поспособствовать сонной болезни. Но если дело было именно в печали, преобразованной в потребность спать (как мог бы предположить Фрейд), то как болезнь передавалась от человека к человеку?

– Вы видели других людей с этой болезнью до того, как заболели сами?

Я знала, что Тамара не была первой жертвой.

Она сказала, что за несколько недель до праздника видела, как упала в обморок молодая девушка. Тамара также слышала истории о болезни, распространяющейся по поселку, хотя и не обращала на них особого внимания.

Пересказ истории болезни с помощью переводчика затрудняет работу врача: нюансы симптомов утрачиваются. Я изо всех сил пыталась понять, что же произошло с Тамарой. При психосоматических заболеваниях дьявол кроется в мельчайших деталях, в построении фразы. Эта сонная болезнь, как и синдром отстраненности, тоже была локализована географически, затронув только два соседних поселка: Красногорский и Калачи. Культуральные синдромы часто служат метафорой для чего-то, что не может быть выражено более явным образом в рамках определенного сообщества. Гриси сикнис позволяет девушкам самовыражаться в обществе, которое навязывает им противоречивые ценности. Синдром отстраненности дает голос безгласным. Если сонная болезнь имела психосоматическую природу, то что же такого было в этих двух маленьких городках, которые ее породили? Я пыталась оценить опыт Тамары, но слышала только голос Динары. Иногда Тамара говорила так быстро и так долго, что Динаре приходилось делать быстрые заметки, которые она резюмировала для меня через несколько минут. Расстроенная, я попросила Динару сказать мне точно, какие слова Тамара использовала, чтобы описать, как чувствовала себя во время болезни. Динара попросила ее описать свое состояние еще раз.