Текст книги "Наследство Пенмаров"

– Ты ни на что не имеешь права, моя дорогая, – вежливо возразил он. – Я тебе не подотчетен. Я вправе делать все, что мне заблагорассудится.

– Очень хорошо, – воскликнула я в ярости, – будь независимым сколько влезет! Полагаю, ты по своей молодости путаешь это понятие с высокомерием. Но это не имеет для меня ни малейшего значения.

Он опять засмеялся.

– Мне нравится, когда ты сердишься! – только и сказал он, а потом протянул руку через стол и коснулся моей руки, и я почувствовала, как уже знакомая дрожь возбуждения пробегает по моему телу. Его голос, низкий, красивый голос, который мне так нравился, велел мне быть терпеливой, потому что в конце концов я получу все, что хочу. – Когда мы с тобой первый раз поужинаем вместе, это будет большой праздник, – сказал он, – а не прозаическая трапеза на маленькой корнуолльской ферме, где ты ужинала с мужем и принимала… других людей. Лишь верь мне…

Но я ему не верила. Я не верила его торжественным обещаниям, а его откровенная нелюбовь к ферме, которую я так любила, мучила меня и отталкивала от него. Я знала, что молодые люди часто обещают в будущем дать много, не собираясь держать слово, поэтому подумала, что он просто успокаивал меня, сглаживал раздражение, чтобы я снова превратилась в податливую, удобную женщину, к которой можно приходить, когда захочется.

Мое недоверие усилилось, когда на следующий день он уехал в фамильное поместье Касталлаков в Гвике. Там у него были какие-то дела, как он небрежно сообщил мне, и в Морву он должен был возвратиться только через несколько дней.

Прошли две недели, а он все не появлялся. К этому времени каждый день для меня тянулся, как целая неделя. Наконец я с ужасом услышала в деревне, что молодой мистер Касталлак переехал из Гвика в Лондон и его экономка в Морве не знает, когда он вернется.

– Но ведь он должен вернуться в Морву! – говорила я Гризельде в отчаянии. – Лоренс оставил ему там дом, он не будет жить в Гвике, потому что по завещанию особняк Гвикеллис получит Найджел, а они не ладят. Братья сильно поссорились, когда Найджел вернулся из-за границы и выяснил, что похороны отца прошли в его отсутствие и он похоронен в Зиллане, а не во дворе церкви в Гвике, прихожанами которой они были. И потом, Марк не станет жить у матери в Лондоне, потому что с ней он тоже не ладит, так что он должен вернуться на ферму Деверол в Морве, ему же больше некуда деваться.

Гризельда отвечала, что не будет тратить драгоценное время на мечтания о Марке Касталлаке и гадать, что он сделает дальше. И вообще, пора уже мне взять себя в руки, забыть молодого мистера Марка и серьезно подумать о новом замужестве. Тех золотых монет надолго не хватит, и где мы тогда окажемся? Было бы разумно продать ферму мистеру Джареду, выйти замуж за молодого мистера Полмарта, владельца фермы Полмарт, которому я всегда так нравилась, и прекратить постоянно беспокоиться о том, где взять следующий грош.

– Томас Полмарт? – сказала я с отвращением. – Этот неотесанный плюгавый мужлан? Нет, спасибо!

– Экие мы важные! – заверещала Гризельда, теряя терпение. – За нами ухаживали два джентльмена, поэтому теперь мы потеряли голову и заважничали! Уж лучше бы взяла себя в руки, драгоценная моя, да поднабралась бы умишка! Джентльмены не женятся на таких, как ты, даже и не думай. Джентльмены женятся на леди, а не на рыбацких дочках. Не забывай, откуда ты родом и кто такая! Если ты думаешь, что мистер Марк когда-нибудь сюда вернется, чтобы на тебе жениться…

– Я вовсе так не думаю! – сказала я сердито, и это была правда.

Марк на самом деле однажды упоминал о женитьбе, еще до смерти Лоренса; но в то время я не приняла его слова всерьез. К тому же тогда он был последним человеком, за которого я хотела бы выйти замуж. Теперь мои чувства были иными, но, несмотря на их перемену, я еще не потеряла здравого смысла.

– Я интересна Марку только в определенном качестве, – резко сказала я Гризельде, – а это не имеет ничего общего с брачными узами.

Она проворчала что-то о грехе и осуждении на вечные муки.

– Прекрасно! – воскликнула я раздраженно. – Значит, я вела себя с ним как грешница, неверно себя вела! Но почему мне нельзя хотя бы раз позволить себе любить? Мне всегда не везло в любви: всю свою молодость я провела в неблагоприятных условиях, разве я не заслужила право на капельку удовольствия с человеком, который мне нравится? Ведь Господь не настолько жесток, чтобы не позволить мне немного счастья после такого количества боли и унижений! Если я чего-то и хотела от жизни, так это любви и покоя, и раз мне не дано получить одно, я, по крайней мере, имею право на второе!

Гризельда сказала, что теперь, когда стало ясно как день, что Марк получил от меня то, чего хотел, и нашел кого-то еще, все это уже не имеет значения.

Но она ошибалась.

Он вернулся двумя неделями позже, как раз тогда, когда я уже потеряла всякую надежду снова его увидеть и в отчаянии составляла холодную записку, чтобы напомнить ему, что он обещал мне кредит. Он вошел в мой дом так, словно это была его собственность, с самой возмутительной беспечностью продефилировал в большую гостиную, где я писала письмо, и поздоровался со мной так, словно мы расстались только вчера.

– Я три недели был в Лондоне, – сообщил он без намека на извинения. – Нужно было уладить пару скучнейших семейных дел. Вдобавок ко всему умер мой кузен Роберт Йорк, и мне пришлось задержаться в Лондоне на похороны. – Не обращая внимания на мою холодность, которая не могла остаться незамеченной, он посмотрел в окно на тусклый ноябрьский день и небрежно добавил: – Я думал, ты догадаешься, что меня задержали обстоятельства.

– К сожалению, – произнесла я ледяным тоном, – ясновидение не вошло в число тех добродетелей, которыми Господь счел нужным меня наградить.

– Дорогая моя, – сказал он так насмешливо-серьезно, что мои щеки запылали от гнева, – мне очень жаль. Но поскольку Господь счел нужным наградить тебя большим количеством других великолепных добродетелей, несправедливо сетовать на такое ничтожное упущение. – И прежде чем я успела открыть рот, чтобы сказать ему все, что о нем думаю, он сунул мне в руку небольшую квадратную коробочку и попросил ее открыть.

Все гневные слова замерли у меня на устах. Неожиданно задрожавшими горячими пальцами я повозилась с застежкой, подняла крышку и заглянула внутрь.

Я увидела перстень с огромным сапфиром. В темноте камень лучился тепло и спокойно, а на свету играл ослепительным блеском. Сапфир был окружен бриллиантами, яркими, твердыми, многогранными бриллиантами, каких я не видела с тех пор, как давным-давно служила личной горничной в замке Менерион.

Я потеряла дар речи. Онемела. Я смотрела на этот изысканный перстень и думала только об одном: он не забыл меня, уехав. Я не поняла его. Он думал обо мне, когда был в Лондоне, и наконец вернулся, как и обещал. Каждое слово он произносил всерьез. Он был искренен.

– Он… очень красив, – робко произнесла я наконец. – Мне… мне никогда никто не дарил таких замечательных подарков.

– Надеюсь, этот будет первым из многих.

– Правда? – Я была покорена; слезы, нелепые и непрошеные, защипали глаза. – Ты уехал от меня, – сказала я неожиданно, с трудом выговаривая слова. – Я думала, что ты меня бросил.

– Добиваясь тебя столько месяцев?

Я подняла глаза. Слезы застилали их, жгли щеки, но это уже не имело значения. Ничто не имело значения, коль скоро он сдержал слово и вернулся ко мне, а его знаки внимания оказались не пустыми, а полными смысла и значения.

– Я тебе не верила, – призналась я. – Я тебе не доверяла. Не думала, что ты так…

«Так честно выполняешь обещания», – чуть было не сказала я, но слова больше не шли у меня с языка. И когда я неуверенно замолчала, из-за слез не видя выражения его лица, он наклонился, взял мою руку в свою и тихо сказал своим красивым голосом:

– Ты могла сомневаться, что я опять попрошу тебя выйти за меня замуж?

А я не могла говорить; я была словно в каком-то волшебном сне, который никак не был связан с долгими прожитыми мной годами трудов, несчастий и страхов. Я чувствовала его горячую, сухую руку, держащую мою, и видела его темные глаза – в них не было ни цинизма, ни расчета, они лучились светом, какого я еще ни разу не встречала в мужских глазах. Это была не жалость и сострадание Лоренса, не похоть Джареда, а нежность, и эта нежность простиралась так далеко, насколько могло видеть сердце, а за ней стояла любовь, та любовь, которая была мне нужна, любовь, покой и защищенность, которые я искала всю свою жизнь.

– Ты выйдешь за меня, Джанна? – спросил он. – Выйдешь?

И я сказала, даже на секунду не задумавшись, одержимая страхом, что мечта всей моей жизни может опять ускользнуть от меня:

– Да, Марк… да, я выйду за тебя, да, да, да…

4

Как только я дала ему ответ, меня охватила паника. Марк беспечно говорил о свадьбе в Лондоне, о медовом месяце на континенте и о ремонте на ферме Деверол, который надо произвести, чтобы мы могли там жить с комфортом, пока он не унаследует Пенмаррик, и чем больше он говорил, тем больше я пугалась. В конце концов, когда он остановился, чтобы перевести дух, мне удалось вставить тоненьким голоском:

– А разве мы не можем пожениться в Пензансе, Марк? Или в Труро, или в Лонсестоне, или в каком-нибудь другом большом корнуолльском городе?

– В Пензансе? – воскликнул он, немало позабавленный. – Ну и странная идея! Нет, гораздо практичнее будет пожениться в Лондоне. Кузен Роберт оставил мне свой дом на Парк-Лейн, и мы поживем там до отъезда за границу. У тебя будет возможность заказать хорошую одежду, походить по магазинам, купить, что захочется…

– Но, Марк, – прошептала я, и голос мой задрожал, – я никогда раньше не уезжала из Корнуолла. Пензанс – самый большой город, который я видела. Я… я не знаю, как себя вести в Лондоне. Я наделаю глупостей, я так давно жила в замке Менерион, что просто забыла все правила этикета. Твои друзья будут снисходить до меня, а твоя мать… – Я чуть в обморок не упала от испуга при мысли о матери Марка и лишилась дара речи.

– Моя дорогая, – сказал Марк очень мягко, – просто будь собой, и я буду горд представить тебя в любой лондонской гостиной. Если ты достаточно хороша для меня, то будешь достаточно хороша и для всех остальных.

– Но моя речь… я говорю не как леди…

– У тебя восхитительный акцент! Я обожаю тебя слушать!

– Но я необразованна! Я ничего не знаю…

– Ты умеешь читать и писать, а это все, что требуется. Женщины теряют все очарование от избытка образования.

– Да, но…

– Послушай, – сказал он, целуя меня, – тебе понравится в Лондоне: мы снимем ложу в театре, будем ужинать в хороших ресторанах, увидим все знаменитые места…

– Но мне придется познакомиться с твоей матерью.

– Да, тебе будет скучно, я признаю, но…

– Скучно?! – Я опять почувствовала слабость.

– Она не осмелится сказать тебе ничего неприятного, пока я буду рядом. Кроме того, она больше не живет в доме на Парк-Лейн. Она купила себе дом близ площади Беркли, поэтому, пока мы будем в Лондоне, нам придется повидать ее только раз… Больше тебе ни с кем не надо будет знакомиться, ну, может быть, с одним-двумя из моих друзей по Оксфорду, но это все. Зато тебе не придется видеться с Найджелом. Мы с ним по-прежнему не разговариваем.

Слово «Лондон» все еще громко звенело у меня в ушах, поэтому я не сразу поняла его следующую фразу.

– …И коль скоро речь зашла о моей семье, я хочу, чтобы ты ясно поняла одно: я не желаю говорить с тобой о моем отце. Понятно? Я не хочу, чтобы ты говорила о нем или упоминала его имя в разговоре. Он умер. Он ушел из твоей жизни и из моей, и больше не о чем говорить. Я никогда не буду вспоминать о нем сам, а если услышу, что это сделала ты, то очень рассержусь. Понятно?

Я была так ошеломлена его горячностью и резкостью, что просто покорно произнесла:

– Да, Марк.

– Хорошо.

Он встал, я тоже поднялась, и через секунду мы стояли лицом к лицу, и он меня обнял. Мы поцеловались. Я уже забыла, насколько слабею в его объятиях, как кружится от них голова. Я едва держалась на ногах.

– Марк, Марк.

Мы не могли расцепиться даже для того, чтобы подняться наверх в мою комнату. Я помню, как лежала на диване, а потом, когда диван стал для нас мал, на ковре у камина.

Позже, намного позже, мы пришли в себя, и, когда я причесывалась у зеркала, он спросил, есть ли у меня платье для поездки в Пензанс.

– Сегодня вечером? – глупо переспросила я. – В Пензанс?

– В гостиницу «Метрополь», – сказал он. – Надеюсь, сегодня мы впервые поужинаем вместе.

5

Я сказала Гризельде:

– Он хочет на мне жениться.

Она только фыркнула.

– Правда, Гризельда. На Рождество. В Лондоне.

Она уставилась на меня:

– В Лондоне?

– Он собирается жениться на мне, Гризельда. А я хочу за него замуж. Он не такая пустышка, как я думала. Он держит слово, он говорит всерьез, поэтому я могу доверять ему, Гризельда, понимаешь? Я могу доверять ему и чувствовать себя в безопасности.

– А дом? Дом, по которому ты с ума сходила? Что будет с домом?

– Я сдам его в аренду Джареду. Мы с Марком будем жить в Морве, а тебе, Гризельда, он обещал построить небольшой коттедж, твой собственный домик! Ах, Гризельда, как я люблю его! Я выхожу за него замуж не потому, что он богат! Если бы ты знала, что я чувствую, ты бы поняла…

– Дурная ты. Дурная, чокнутая. Ведь он же мальчишка, ему не больше двадцати одного…

– Угомонись, глупая старуха! Иногда ты меня так злишь, что я просто выхожу из себя. Быстренько доставай гладильную доску – мне нужно выгладить то бледно-зеленое платье, которое когда-то подарила мисс Шарлотта. Мне кажется, если затянуть корсет потуже, оно еще сойдется в талии.

Новость о том, как мне повезло, взорвалась в Зиллане, как порох на труте. Поначалу я, естественно, чувствовала восторг, но постепенно он померк и уступил место горечи и гневу.

– Может быть, ты бы вышла замуж за меня, Джанна, – сказал Джаред, – если бы я был на шесть дюймов короче, на порядок страшнее, но при этом был богатым джентльменом, а не мелким фермером.

– Миссис Рослин, – сказал мой друг священник с тактичностью, которая не могла полностью скрыть его озабоченность, – может быть, было бы более осмотрительно подождать до весны? Я понимаю, что ни вы, ни Марк не видите резона в ожидании, поскольку совершенно уверены в своих чувствах, но, боюсь, такая спешка даст повод для самых неприятных сплетен…

– Сплетни, – ворчала Гризельда, – сплетни, сплетни, сплетни. Они думают, что я глухая, но я очень хорошо все слышу. Люди говорят, что ты наглая, наглая и расчетливая. Кое-кто болтает о тебе и мистере Лоренсе – наверно, Джаред. Или этот злой на язык Джосс… Что ж, говорят, не смогла получить отца, так отхватила сына. Хватает, говорят, все, что идет в руки, а муж еще и одного года в могиле не пролежал. Да еще мистер Марк, невинный младенец, говорят, едва двадцать один год исполнился, говорят, он мягок, как глина, говорят, как глина в руках жадной бабы, которая намного старше его. Сплетни, ужасные сплетни, по всему приходу Зиллан, по всей Морве, Зеннору и Сент-Джасту и даже по Пензансу, Мадрону и Маразиону…

– Прекрати, Гризельда! – вскрикнула я. Я готова была разрыдаться от ужаса и обиды. – Прекрати! – В порыве сильного гнева я воскликнула: – Я рада, что уезжаю отсюда в Лондон! Я устала от их злословия! Я буду рада уехать из Зиллана и никогда больше не общаться ни с кем отсюда!

Не прошло и недели, как мы с Марком уехали с фермы Рослин.

Глава 3

Она немедленно вышла замуж за Генриха.

Кристофер Брук.

Саксонские и нормандские короли

Генрих и Элеанор тихо обвенчались в Пуатье без всякой помпы, почти тайком…

Джон Т. Эпплбай.

Генрих II

1

Никогда не забуду изумления, охватившего меня, когда я впервые увидела дом на Парк-Лейн, который кузен Роберт Йорк незадолго перед тем оставил Марку по завещанию. Я и без того была оглушена долгой поездкой из Пензанса – никогда прежде мне не доводилось ездить поездом – и подавлена громадой просторного, грязного, переполненного, беспорядочного, путаного города, в котором оказалась поздним декабрьским вечером, но, увидев этот городской дом, просто онемела от шока, так что забыла даже о страшном возбуждении, вызванном во мне путешествием и зрелищем лондонских огней, убегающих во все стороны вплоть до бесконечности. Парк-Лейн представлялась мне уютной маленькой улочкой в каком-нибудь скромном квартале, более или менее похожем на лучшие жилые районы Пензанса, а дом – простым жилищем, чуть поменьше фермы Рослин, хотя и с большим количеством слуг. Но, к своему ужасу, я оказалась на одной из крупнейших улиц Лондона, с великолепным Гайд-парком по одну сторону и огромными особняками по другую. Я немедленно лишилась дара речи. Я так разнервничалась, что едва смогла заставить себя выйти из двухколесного экипажа.

Нас вышел встречать ливрейный лакей. Потом еще один. В холле возвышался дворецкий. А за ним стоял еще один лакей. А холл! Массивная люстра свисала с лепного потолка. Красивая лестница, элегантно изгибаясь, вела наверх. Я в полном изумлении смотрела вокруг. Прислуга кланялась, дворецкий бормотал вежливые слова. Мне кажется, я в ответ улыбалась. Не помню точно. Я только помню, что тотчас же с испугом подумала о своем залатанном белье в чемоданах и начала шепотом умолять Марка разрешить мне самой их распаковать. Перед поездкой я купила в Пензансе несколько самых необходимых вещей, но он предложил отложить самые важные покупки до Лондона.

– Но я должна распаковать чемоданы! – жалко настаивала я. – Моя одежда…

– Нет. – Это было все, что я от него услышала. Только «нет» – и все.

– Но, Марк…

– Дорогая, это просто не принято. Делай, как я говорю.

Звучало это так, словно у него было на десять лет больше опыта, чем у меня, словно я только что вышла из подросткового возраста. Но я была настолько подавлена его манерой говорить, его авторитетом, что не посмела больше задавать вопросы.

Поднявшись наверх, я обнаружила, что мне отвели просторную спальню с огромной современной кроватью, роскошной мебелью и темными картинами на стенах. Ковер был с таким густым ворсом, что я с трудом по нему передвигалась. Вскоре горничная с непроницаемым выражением лица, которая распаковывала мой багаж, поставила меня в известность, что рядом есть даже ванная, и я, ухватившись за возможность исчезнуть, прежде чем она обнаружит мое залатанное белье, поспешила по коридору на поиски. Ванна была из белого фарфора на маленьких позолоченных ножках, а еще там была раковина с кранами. Я повернула кран. Полилась вода. Я завернула кран. Вода перестала литься. Осмелев, я исследовала комнату рядом и обнаружила, что это, как я и ожидала, ватерклозет, где унитаз причудливо украшен голубым рисунком по белому полю. В замке Менерион тоже был ватерклозет, но никому из слуг не разрешалось им пользоваться, кроме того, в семидесятые годы, когда я там жила, на водопроводные трубы никогда нельзя было полностью положиться. Возможно, ситуация теперь улучшилась настолько, что все джентри обзавелись прекрасными ванными комнатами и отлично функционирующими ватерклозетами. А возможно, Лондон был просто более прогрессивен, чем отдаленный, провинциальный Корнуолл.

Я была так переполнена впечатлениями, что позабыла о своей нервозности.

В тот вечер после ужина мы рано отправились спать. Мы, конечно же, спали в разных комнатах, чтобы соблюсти приличия, но перед рассветом Марк проскользнул в мою постель и оставался там, пока не рассвело, так что мне не пришлось проводить в одиночестве всю ночь. На самом же деле приличия вряд ли соблюдались по-настоящему, поскольку мы были не женаты, но спали под одной крышей, и весь дом был в нашем распоряжении. И все же, раз мы собирались вскоре обвенчаться и не планировали выходить в свет до свадьбы, я решила, что не стоит расстраиваться из-за того, что приличия были соблюдены недостаточно строго.

На следующее утро впервые в жизни я завтракала в постели, потом моя горничная предложила налить мне ванну. О, что это за чудо – неторопливо принимать горячую ванну! Когда я закончила с этим, было почти одиннадцать часов. Одиннадцать, подумала я, одиннадцать! Я вспомнила свою жизнь фермерской жены, дойку и сбивание масла, бесконечную рутину утренних забот. А теперь – уже одиннадцать, а я только и сделала, что позавтракала, повалялась в постели и приняла ванну!

Я начала получать от жизни удовольствие.

В тот же день пришла портниха и, будучи компетентной женщиной, сразу наметила необходимый мне гардероб и сделала различные предложения о тканях и их рисунках. Увлекательное утро! После позднего обеда мы поехали сначала в Гайд-парк, потом на Бонд-стрит и Оксфорд-стрит, где я увидела невероятное разнообразие магазинов. Следующие несколько дней пролетели быстро; Марк занимался приготовлениями к свадьбе, а я – примеркой платьев, которые начала присылать портниха. И только я начала привыкать к новой жизни и приобретать хоть какую-то толику уверенности в себе, как Марк объявил, что пора ехать с визитом к его матери.

Я опять запаниковала. Я в буквальном смысле тряслась от страха. Тщетно Марк уверял меня, будто я настолько красива в своих новых платьях, что он без колебаний отправился бы со мной в Букингемский дворец. Тщетно говорил он мне, что его мать всего-навсего женщина средних лет, очень тщеславная, невероятно высокомерная, но на самом деле трогательная в своем одиночестве. Впустую уверял он меня, что она не дьявол во плоти. Все, что я о ней помнила, – это то, что это та самая надменная, деспотичная «мисс Мод Пенмар» из злоречивых воспоминаний Этель и Милли Тернер о местных джентри и скандальная, вечно недовольная жена, которая сделала Лоренса таким несчастным за годы, проведенные им вместе с ней в Гвике.

– Да, кстати, – небрежно сказал Марк, – не забудь, что к матери надо обращаться «миссис Пенмар», она никогда не называла себя «миссис Касталлак».

– Миссис Пенмар. Да. Я запомню.

Я напрягла всю свою фантазию в поисках предлога, который позволил бы мне избежать ужасной встречи, но отговорки не нашлось, и в конце концов мы отправились в дом на Чарльз-стрит.

– О Марк! – прошептала я в приступе страха, когда величественный дворецкий бросил на нас мрачный взгляд и провел нас в гостиную. – А мы не можем уйти, улизнуть, пока она не пришла? Ты мог бы сказать, что мне вдруг стало плохо, что я почувствовала слабость…

– Чтобы она немедленно вообразила, что ты беременна и что я женюсь на тебе, потому что вынужден это сделать? Конечно нет!

Я была уже готова поддаться охватившей меня панике и объявить, что мне все равно, какими мотивами его мать объяснит наш брак, когда дверь открылась. Красивая, высокая женщина надменно вплыла в комнату и остановилась, чтобы без малейшего смущения рассмотреть меня в лорнет. У нее были седые, со стальным отливом волосы, черные глаза Пенмаров, которые я так хорошо знала, плотно сжатый, брюзгливый рот и не по-женски волевой подбородок. На пальцах сверкали перстни. Ее платье великолепного фиолетового цвета странным образом ее украшало. Когда она выпустила из руки лорнет и направилась ко мне, я увидела, что в ее движениях были заметны повадки привилегированного класса, позволяющие приходить и уходить, когда и куда ему вздумается, и то высокомерие, которое поначалу и привлекало, и раздражало меня в Марке.

– Да уж, – недовольно сказала она сыну, – хорошенькое дельце, ничего не скажешь. Но она, по крайней мере, прилично выглядит. Надо постараться увидеть положительный аспект в сложившейся ситуации.

– Мама, – произнес Марк с металлом в голосе, – если ты не можешь принимать нас с должной учтивостью, пожалуйста, не трудись. Я не нуждаюсь в твоем позволении на брак…

– И в этом тебе повезло, ты так не считаешь?

– …и, уж конечно, я не собираюсь становиться перед тобой на колени и испрашивать благословения!

– А я этого и не ожидала! Терпеть не могу подхалимажа. Отлично! Если позвонишь сонеткой и прекратишь ходить взад и вперед, как плохой актер, играющий Гамлета, я велю Типсток принести хереса. Присаживайтесь, миссис Рослин, – добавила она, не глядя на меня, сама же села на великолепный стул с высокой спинкой, откуда было удобнее играть роль инквизиторши.

Прошел изнурительный час, в течение которого моя будущая свекровь безжалостно расспрашивала меня о моем происхождении. Марк убедил меня не скрывать ничего и говорить в таком тоне, словно я горжусь быть дочерью рыбака не менее, чем она гордится тем, что происходит из семьи Пенмар, но мне было очень нелегко последовать этому совету. Тем не менее я говорила настолько убедительно, насколько могла: рассказала, что мои родители умерли молодыми, вынудив меня в нежном возрасте пойти в прислуги, и каким-то образом мне даже удалось создать впечатление, что я работала в замке Менерион до тех пор, пока не вышла замуж в первый раз; еще я подчеркнула, что Рослины были не арендаторами, а мелкими фермерами, у которых была своя земля.

– Хм, – пробормотала Мод Пенмар и сделала большой глоток хереса. Пила она, совершенно не утруждая себя изящными манерами. – Что ж, я полагаю, все это вполне приемлемо. Джанна – это ваше настоящее имя?

– Нет, меня крестили как Жанну, в честь отца, которого звали Жан-Ив. Но корнуолльцы не умеют произносить французские имена.

– Он был француз?

– Да, из Бретани. В Сент-Ивсе есть колония бретонских моряков.

– Вы говорите по-французски?

– Я все забыла. Отец умер так давно.

– Жаль. Было бы лучше, если бы вы говорили по-французски. – Она поставила бокал и повернулась к Марку. – Когда вы собираетесь пожениться?

– На следующей неделе. Вот-вот придет разрешение, и я уже отдал все распоряжения, чтобы нас обвенчали в церкви Савой…

– Я приглашена?

– Я бы никогда не посмел поставить тебя в такое неловкое положение!

– Как тактично с твоей стороны! – Выражения их лиц стали горькими, когда они посмотрели друг на друга. Ее рот сжался в твердую узкую полоску. – Что ж, – сказала она, ни на кого не глядя и наливая себе третий бокал хереса из графина, – как ты понимаешь, я не одобряю твой выбор. Но могло быть и намного хуже. Не вижу причин, чтобы миссис Рослин не сумела приобрести некоторый аристократический лоск, а это, Господь свидетель, можно сказать далеко не о многих женщинах из рабочего класса. Она умна, хороша собой и, если сделает над собой усилие, сможет быть вполне презентабельной. Желаю вам всего наилучшего и надеюсь, что вы будете ко мне заходить каждый раз, когда окажетесь в Лондоне.

Визит был окончен. Через несколько минут я в изнеможении опустилась на скамейку экипажа, испытывая от этого невероятное облегчение.

– Конечно, – кратко подытожил Марк, – моя мать вела себя ужасно грубо. Я приношу за нее извинения. Но подобное испытание нам больше не грозит. Тебе не нужно приезжать к ней снова, у меня нет намерения везти тебя туда для оскорблений.

От облегчения я подобрела.

– Мне кажется, она не хотела меня оскорбить, Марк. Она просто слишком прямолинейно выражала свои мысли, а ее разочарование вполне объяснимо. Она ведь наверняка ждала, что ты подыщешь себе хорошую партию.

– Могла бы порадоваться, что я женюсь по любви! Она страшно злилась на своего отца, когда тот не разрешил ей выйти замуж за Жиля Пенмара!

– Она пожелала нам добра, Марк…

– Потому что, если бы она этого не сделала, я бы к ней никогда больше не пришел, а теперь, после смерти кузена Роберта, она наконец начинает жалеть, что не была близка со своими детьми. Ее поведение продиктовано эгоизмом, и так было всегда. Я презираю ее.

Я не ответила. Мне было по душе, что он не так уж сильно привязан к матери и что мне не придется часто навещать ее. Всю дорогу до Парк-Лейн он молчал, но дома неловкая атмосфера быстро рассеялась; приехав, мы обнаружили, что посыльный привез разрешение на брак, и в тот же день отправились на Стрэнд, чтобы отдать священнику последние распоряжения о свадьбе.

2

Пятью днями позже, утром девятнадцатого декабря, мы поженились. На мне была маленькая, но модная шляпка, подходящая моему вдовьему статусу, голубое шелковое платье великолепных чистых линий, которое подчеркивало мою фигуру, оставаясь при этом образцом хорошего вкуса, и самая неудобная обувь, какую мне только приходилось носить. Нашими свидетелями были два оксфордских друга Марка; церемония прошла быстро и непринужденно, после чего мы вчетвером отправились на завтрак с шампанским в «Клариджес», а когда мы собрались возвращаться на Парк-Лейн, они нас оставили. Как только мы приехали домой, Марк сразу же распорядился, чтобы нас не беспокоили, а потом мы пошли ко мне в комнату, заперли дверь и задвинули шторы. У меня с непривычки кружилась голова от шампанского, и я была на седьмом небе от счастья, что стала миссис Касталлак, так что я отправилась в постель без мыслей о возможных последствиях, ведь теперь я могла не опасаться забеременеть. И чувство защищенности стало таким огромным, что чудо неожиданного везения просто оглушило меня.

В тот вечер мы пошли в театр. У нас, как у членов королевской семьи, была ложа, на мне было мое лучшее вечернее платье из белого шелка и гипюра, отделанное черным кружевом, и все джентльмены направляли свои бинокли на меня, а не на сцену.

– Все думают: кто же это такая? – шепнул мне в восторге Марк. – Ты – загадка этого вечера.

На следующее утро объявление о нашей тихой свадьбе появилось в «Таймс». И только тогда, увидев слова, набранные черным по белому, я наконец смогла полностью осознать значение того, что случилось. Мне кажется, что, если бы у меня тогда было хоть немного времени, чтобы поразмышлять, я бы немедленно ощутила всевозможные страхи, но времени у меня не было. А едва я начала привыкать к необычности лондонской жизни и к головокружительной верхушке общества, где я теперь вращалась, как Марк сказал, что закончил все приготовления к медовому месяцу, и на следующий день мы уже мчались через Ла-Манш во Францию.

3

Должно быть, я единственная женщина на свете, которая не влюбилась в Париж с первого взгляда. Он показался мне холодным, мрачным городом, заполненным огромными зданиями, которые слыли знаменитыми, и грубыми, эгоистичными женщинами, чей язык я не понимала. Мужчины фальшиво улыбались, их внимание приводило в замешательство, и я решительно отказалась выходить куда-либо без Марка. Я чувствовала себя иностранкой, смущенной и потерянной.

– Но ты ведь наполовину француженка и должна чувствовать себя здесь как дома! – говорил Марк.

– Мой отец был бретонцем, – сказала я, – а Бретань отличается от Франции так же, как Корнуолл от Англии.

Наконец, к моему облегчению, мы уехали из Парижа и сели в поезд, идущий на юг, в Монте-Карло, и, хотя я по-прежнему была убеждена, что Франция – страна ужасная, Монте-Карло понравился мне больше, чем я ожидала. Это был город у моря, а субтропическая растительность напомнила мне новые моррабские сады в Пензансе, где росло множество пальм и экзотических кустарников. Погода была хорошая, и я бы наслаждалась каждой минутой нашего пребывания там, если бы меня не раздражали обильная французская пища и французское вино, которое лилось рекой. Но по мере того как время шло, а позывы к рвоте стали регулярно повторяться каждое утро, я поняла, что французская пища была не единственной причиной моих недомоганий. Я не согласилась обращаться за консультацией к французскому врачу, но, как только в феврале мы вернулись в Лондон, сходила к доктору на Уимпол-стрит, и он подтвердил, что у меня будет ребенок.