Текст книги "Наследство Пенмаров"

– У твоего отца! У этого скучного провинциального сквайра, который вечно роется в каких-то пыльных исторических книгах! Мой дорогой мальчик, ты не сможешь убедить меня в том, что у тебя есть с ним что-либо общее. Послушай меня. Я…

– Нет, – повторил я, неожиданно теряя самообладание. – Нет, это ты меня послушай! Ты бросила меня, когда мне было четыре года; таскала с собой целую неделю по Пензансу, когда я достаточно вырос, чтобы проявлять интерес к твоим интригам; вытащила из дому, когда мне исполнилось четырнадцать, продержала около себя еще несколько недель, писала мне – ох какой труд! – один раз в семестр… И теперь у тебя хватает бесцеремонности предложить мне бросить все и стать одним из членов твоей свиты, как бедный кузен Роберт?!

Теперь наступил ее черед потерять самообладание. Должно быть, мы осыпали друг друга оскорблениями добрых минут десять, пока она не закричала, побагровев от гнева:

– Ах так! Ну и отправляйся в свой разваливающийся особняк в Гвике! Возвращайся к своему скучному, нагоняющему тоску отцу, скатертью дорога, да только не вздумай приползти ко мне на коленях, когда поймешь свою ошибку и захочешь пожить как светский молодой человек!

– А ты не вздумай приползти ко мне, – кипятился я в ответ, – когда столкнешься лицом к лицу с одинокой старостью!

Вернувшись к отцу в Гвик, я твердо решил больше с ней не встречаться.

5

Я думал, отец обрадуется тому, что я наконец вырвался из-под влияния матери, но он ничего не сказал. Он позволял мне видеться с ней и даже подталкивал меня к этим свиданиям, когда бы она их ни требовала, но никогда не расспрашивал меня потом, и я уже в десятилетнем возрасте чувствовал, что у него нет желания обсуждать ни прожекты моей матери по возвращению Пенмаррика, ни ее самое. Эти запретные темы воздвигли между нами барьер, и, по мере того как я рос, мне казалось, что, хотя отец всегда относился ко мне с добротой и интересом, которые должны были пойти мне на пользу, за его шаблонными родительскими чувствами таилась стена отчуждения, что и ранило, и ставило в тупик. Я знал, что, должно быть, часто напоминаю ему мою мать. Я видел, что ему проще отвечать на непринужденное добросердечие Найджела, чем на мое более сложное поведение. Но я был его старшим сыном – сыном, который разделял его любовь к истории – о, как упорно я над ней работал! – и мне казалось несправедливым, что он, хоть и непреднамеренно, настроен против меня из-за матери. Это было тем более обидно, что именно я хотел походить на него, жить так, как жил он, и разделять его моральные нормы и убеждения.

Он был спокойным человеком. Я понимал, почему моя мать считала его скучным и провинциальным, – ведь он не любил городской жизни и лучше всего чувствовал себя в корнуолльской глуши, в Гвике, где изредка ездил верхом, иногда встречался с друзьями из местных джентри[1]1
  Джентри – мелкопоместное дворянство в Англии.


[Закрыть], которых знал всю жизнь, а самое главное – мог в тиши и уединении писать свои исторические статьи и монографии. Отец мало говорил о чести и справедливости, понятиях, которые так любила выставлять напоказ моя мать, но ему и незачем было о них разговаривать; ни мне, ни Найджелу он не читал длинных лекций о правильном поведении, а просто принимал как должное, что мы будем следовать его примеру. Потому что мой отец был человеком порядочным и целомудренным, и пример, который он нам подавал, был настолько ясен, что в поучениях не было нужды.

Мое желание походить на него было настолько сильно, что мне удавалось подавлять наклонности, унаследованные от Пенмаров, почти до семнадцати лет. Но Пенмары были авантюристами; и если они и обладали добродетелями, то целомудрия среди таковых не числилось.

Любопытно, но спровоцировала меня именно ссора с матерью. Как ни странно, я скучал по ней и даже написал бы ей письмо, чтобы перекинуть мостик через образовавшуюся между нами пропасть, если бы мне позволила гордость. А гордость не позволяла, поэтому я потянулся к представительницам ее пола. И во время рядовой поездки в Маллион-Коув, в припадке депрессии, забыл обо всех принципах моего отца.

Женщина та была женой рыбака. Ее муж был в море, и она нуждалась в деньгах и в компании, поэтому я дал ей пять шиллингов. Она была благодарна – и я поначалу тоже, – но вскоре после того, как эпизод был исчерпан, я начал страдать еще сильнее, чем раньше, на этот раз от чувства вины. Вдобавок ко всему я обнаружил, что не могу вести себя так, как будто ничего не случилось, и вернуться к воздержанию. Наконец, в неловкой попытке примириться и с изводившей меня совестью, и с отцом, который оставался в неведении насчет моей слабости, я окунулся в работу с еще большим рвением, чем раньше, и поклялся, что не прекращу усилий до тех пор, пока не стану таким же прекрасным ученым, как и он.

В Оксфорд я поступил рано. Возможно, прозвучит нескромно, если я напишу, что в Итоне меня уже ничему не могли научить, но я жаждал более серьезных занятий и освобождения от ограничений школьной жизни ради университетской вольницы. Последний экзамен я сдал в лето перед своим двадцать первым днем рождения и был признан лучшим – большая редкость для такого молодого человека. Мой наставник хотел, чтобы я посвятил себя академической карьере, но после стольких лет упорного труда я наконец устал от занятий и сказал ему, что хочу отдохнуть, прежде чем принять решение относительно будущего.

Друг пригласил меня погостить у него в лондонском фамильном доме, чтобы насладиться оставшимися неделями светского сезона, и я принял его приглашение. Лето 1890 года было мирным. Англия топталась на месте; ирландский вопрос был искусно разрешен консервативным правительством лорда Солсбери; забастовки начала девяностых были еще впереди. Мир отдыхал между кризисами; никто не бряцал оружием, и даже дух ура-патриотизма на время угас. После своих оксфордских трудов я тоже, как и все вокруг меня, почувствовал себя в Лондоне убаюканным обманчивой надежностью, но неожиданно, без всякого предупреждения, мать снова ворвалась в мою жизнь, и я оказался звеном в цепи событий, которые привели меня на церковный двор в Зиллане, где я предстал перед широко расставленными, в обрамлении темных ресниц глазами Джанны Рослин, смотревших из-под вдовьей вуали.

Глава 2

Наследником Стефена был его старший сын Юстас, и он пытался обеспечить Юстасу наследство… В 1153 году Юстас внезапно умер.

Кристофер Брук.

Саксонские и нормандские короли

Отчаявшись, Стефен прекратил бесконечную борьбу. Жить ему оставалось недолго, и он это знал; теперь, когда законный его наследник был мертв, его единственным желанием было умереть королем Англии… своим наследником он назвал Генриха Фицэмпресса, герцога Нормандии…

Альфред Дагган.

Дьявольский выводок

1

Я собирался снять комнаты на Брутон-стрит, когда снова встретился с матерью. Мне не хотелось злоупотреблять гостеприимством моего оксфордского друга, и хотя я планировал вернуться в Гвик, насладившись прелестями светского сезона за неделю или две, вдруг выяснилось, что это невозможно. Отец временно закрыл особняк Гвикеллис, что меня по меньшей мере удивило, и уехал в небольшое владение в приходе Морва на северном берегу Корнуолла, милях в пяти от Пенмаррика. Он давным-давно унаследовал ферму Деверол от своей матери, семье которой принадлежали земли в ближайшем приходе. Но эти земли десятки лет сдавались в аренду, и мне казалось, что он подзабыл о них, покуда весной 1890-го арендатор не умер, аренда не истекла, а некоторые юридические проблемы, связанные с поместьем, не потребовали присутствия хозяина. Когда я еще находился в Оксфорде, отец написал мне, что рассчитывает пробыть в Морве две недели; Найджел тогда совершал продолжительное турне по Европе, я собирался погостить в Лондоне, и особняк Гвикеллис неожиданно стал более пустынен, чем обычно; кроме того, диссертация отца о денежной реформе Генриха II продвигалась плохо, и он подумал, что смена обстановки может помочь делу.

По всей видимости, так и произошло; я был в Лондоне, когда получил от него второе письмо, из которого узнал, что он закрыл Гвикеллис на лето, решив остаться на ферме Деверол до осени.

«После стольких лет, проведенных в южном Корнуолле, – писал он, – я совершенно забыл, насколько красиво здесь, на более пустынном и живописном северном побережье, и обнаружил, что стремлюсь к одиночеству, которым мои друзья не позволили бы мне насладиться. Быть может, я окончу свои дни отшельником! Дай мне знать, когда захочешь вернуться в Гвик, и я распоряжусь, чтобы дом для тебя открыли, впрочем, я не сомневаюсь, что ты захочешь остаться в Лондоне до конца сезона и, надо полагать, получишь массу приглашений в загородные дома…»

Отец был прав; я действительно сначала хотел остаться в Лондоне до конца сезона и, конечно же, получил бы приглашения поехать за город, как он и предвидел, но я быстро разочаровался в сезоне, поняв, что возможность встретить девушек одного со мной возраста и положения была не столь велика. Разумеется, я был старшим сыном сельского джентльмена, но у меня не было ни титула, ни состояния, помимо скромного, выдаваемого мне раз в квартал содержания, и, как верно заметила Кларисса Пенмар, я не обладал привлекательной внешностью. Замужним белошвейкам и незамужним горничным в Оксфорде я, может, и казался достаточно богатым и аристократичным, чтобы привлечь их внимание, но для девушек своего класса и для их амбициозных мамаш оставался нулем без палочки.

И все же в Лондоне мне нравилось, несмотря на то что сезон не оправдал моих ожиданий, поэтому, получив письмо отца, я решил оставаться в городе и извлечь из ситуации максимум удовольствий. Мысль поехать к отцу в Морву приходила мне на ум, но он меня не звал, а я был слишком горд и не мог явиться без приглашения, подобно потерявшемуся щенку, который прибежал к хозяину, чтобы тот погладил его по голове.

Однажды утром я как раз шел по Пикадилли к Брутон-стрит, чтобы осмотреть сдаваемые внаем комнаты, когда около Королевской академии нос к носу столкнулся с матерью.

– Марк! – Она приветствовала меня так, словно мы расстались четыре дня, а не четыре года назад. – Тебя-то мне и нужно! Ты знаешь новости?

– Какие новости?

– Боже мой, разве ты не читаешь колонку некрологов в «Таймс»? Твой кузен Реймонд Пенмар умер! По всей видимости, он был за границей, в Египте, и подхватил там холеру. Сгорел за два дня, как водится. Очень печально для Жиля. Послушай, Марк, подумай о том, что это значит. Теперь у Жиля остались только двое приемных детей, Харри и Кларисса, но они вовсе не Пенмары и даже не из его семьи. Еще я слышала, что молодой Харри буян, и не исключено, что Жиль в нем разочаровался…

Я слушал. Мне было противно, что она может так говорить, но я был слишком покорен силой ее натуры, чтобы развернуться и уйти прочь. В следующую секунду, прежде чем я успел запротестовать, она затащила меня в Грин-парк и усадила рядом с собой на ближайшую скамью.

– Я писала тебе в Гвик – разве ты не получал моих писем? Как хорошо, что я тебя встретила! Воистину, неисповедимы порой пути Господни.

– Мама…

– Не будь гадким, Марк. Нам совершенно необходимо это обсудить…

Спасения не было. Как только мы сели на скамью, я сложил руки на груди и уставился на густую траву у наших ног, но мать была слишком возбуждена, чтобы замечать такие мелочи.

– …Так что я написала Жилю письмо с подобающими случаю соболезнованиями и сказала…

У нее хватило бесцеремонности написать человеку, который только что потерял сына, и предложить, коль скоро теперь я остался его единственным родственником мужского пола (о Найджеле она, как всегда, забыла), оставить Пенмаррик мне по завещанию.

– Я подчеркнула, – сказала она, – что сохранить поместье в семье – дело чести.

Я лишился дара речи, а когда наконец собрался с мыслями, чтобы сказать ей, что об этом думаю, она с триумфом произнесла:

– Я знаю, о чем ты думаешь, но ты не прав! Ты считаешь, что Жиль был слишком оскорблен, чтобы ответить, не правда ли? Так нет! Я получила ответ через неделю, и в письме было все, о чем я могла мечтать.

– Не хочешь ли ты сказать…

– Да, – кивнула она. – Да. Жиль хочет тебя видеть. Мы приглашены в Пенмаррик.

Я опять лишился дара речи. Но вдруг вспомнил Пенмаррик, неоглядные пустоши северного Корнуолла, вершины гранитных утесов, стены из серого камня и прямоугольные церковные башни этой необычной и далекой земли. Я вспомнил тот дом с башенками и зубчатыми стенами, вздымающимися над утесами, сияющую мечту, которую я хотел превратить в действительность, но, как мне казалось, недостижимую.

– Тебя это на самом деле так удивляет? – отрывисто спросила мать. – Но ведь голос крови не заглушишь!

Я ничего не сказал. Я думал о Пенмаррике.

– Марк, пожалуй, я должна с тобой кое-что обсудить. Мне не хотелось говорить об этом раньше, но теперь, когда борьба за Наследство вступила в решающую стадию и столь многое зависит от разговора с Жилем… – Она остановилась. – Марк, ты меня не слушаешь!

Я с трудом взял себя в руки.

– Извини.

– Видишь ли, я описала тебя Жилю. Я объяснила, что ты и выглядишь, и думаешь, и поступаешь, как Пенмар…

Это меня взбесило. Я слишком долго старался походить на отца, чтобы радоваться заявлению, что не похож на него. И прежде чем успел одуматься, сказал так резко, как только мог:

– Я настолько же Касталлак, насколько и Пенмар!

– Правда? – произнесла мать. – Хотелось бы мне верить в это так же, как ты.

Секунду ничего не происходило.

Я по-прежнему смотрел на нее. На ней было пышное фиолетовое платье, застегнутое у ворота бриллиантовой брошью, и некоторое время я ничего не видел, кроме этой броши. Я до сих пор ее помню. Закрываю глаза и вижу эти бриллианты, один к одному, словно ряд острых, блестящих хищных зубов, сияющих в лучах яркого полуденного солнца.

– Я не собиралась рассказывать это тебе, потому что не была абсолютно уверена, но, как видишь, я написала Жилю… – Она опять говорила, говорила быстро, не глядя на меня, и ее голос казался чужим и далеким голосом незнакомки, повествующей о вещах, которых я не хотел понимать. – …Несчастлива, когда была молода, и не хотела замуж, я лишь хотела вести хозяйство моего отца, хотела остаться в Пенмаррике… Отец пришел в ужас, сказал, что, если я не выйду замуж в течение года, он вычеркнет меня из завещания… поэтому я вышла за первого, кто попросил моей руки. И как же мы с твоим отцом могли быть счастливы в подобных обстоятельствах? Как? Я не любила его, отказывалась вести себя, как подобает жене… в конце концов, он предложил мне покинуть его дом. Моему отцу пришлось принять меня, потому что мне больше некуда было идти. Стояло лето. Там был Жиль. Цвели рододендроны, жаль, что ты этого не видел, они были так красивы, это было такое красивое лето… Я хотела аннулировать брак с Лоренсом и выйти замуж за Жиля, но отец был против. Ему нравился Лоренс. Видишь ли, Пенмары по-прежнему считались выскочками, нуворишами, а Касталлаки из Гвика были такой старой и респектабельной семьей… Отец не мог одобрить мой новый брак: мы с Жилем состояли в родстве; к тому же насчет Жиля у моего отца были другие планы – наследница из Лонсестона. Даже в этом случае я бы отказалась повиноваться отцу, но Жиль… Неповиновение давалось ему с трудом. Когда все кончилось, я вернулась к Лоренсу в Гвик. Я хотела показать Жилю, что сумею отвернуться от человека, которого люблю, и жить с другим… Бог его знает, почему Лоренс меня принял. Думаю, он считал это своим долгом. Пять лет мы жили как муж с женой, пять беременностей: ты, Найджел, два выкидыша и… ты, конечно, не помнишь младенца, который умер вскоре после рождения. Потом наконец отец умер, и у меня появились средства, чтобы уехать в Лондон… Знаешь, после похорон отца я больше не видела Жиля. Шестнадцать лет… Он ни разу не приехал в Лондон, чтобы проследить за тем, как суды ведут его дела. Все делалось через поверенных. За исключением того раза на похоронах, когда он меня просто игнорировал, я не видела Жиля с тех пор, как уехала из Пенмаррика перед Рождеством шестьдесят восьмого года… За девять месяцев до твоего рождения.

Она умолкла. Прошло немало времени, прежде чем она произнесла более спокойным голосом:

– Поэтому, узнав, что Реймонд умер, и решив, что нужно написать Жилю, я неожиданно поняла, что если бы Жиль знал, если бы он припомнил… Видишь ли, я никому не говорила, потому что не была уверена. Но поскольку ты совсем не похож на Лоренса Касталлака…

Я поднялся.

– Но ведь ты в состоянии сообразить, Марк! Если Жиль подумает, что ты его сын, ему и в голову не придет сделать Харри своим наследником! Марк, я действовала в твоих интересах! Если ты когда-нибудь унаследуешь Пенмаррик…

– К черту Пенмаррик.

– Марк!

– И к черту тебя, – сказал я, тщательно выговаривая слова, и бросился бежать.

Я бежал через парк, мчался по ровным лужайкам, под деревьями, изнуренными летним зноем, мимо нянек с колясками и детей с обручами. Я бежал до тех пор, пока сердце не застучало у меня в груди, – и все-таки она не оставила меня в покое. Она догнала меня, и я, наконец остановившись, упал на оказавшуюся рядом скамейку в ожидании, что вот-вот разразится неминуемая ссора.

– Марк! – Она села рядом, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, но незамолкавшая. – Марк, пожалуйста! Выслушай меня! Я…

– Нет, – сказал я. – Нет. Теперь ты будешь слушать меня. Я достаточно тебя слушал. Я не поеду в Пенмаррик. Я не буду встречаться с Жилем Пенмаром. И я больше не хочу тебя видеть. Никогда в жизни.

Некоторое время мы пререкались. Она кричала, унижала, умоляла, уговаривала меня и даже плакала. И под конец пустила в ход аргумент, который заставил меня передумать.

– Марк, – произнесла она, проливая слезы отчаяния, – как же я смогу поселиться в Пенмаррике, если Жиль не сделает тебя своим наследником? Ты же знаешь, что моя заветнейшая мечта – провести там остаток своих дней! Если ты не хочешь там жить, не надо, но… пожалуйста, Марк, ради меня…

И тут я понял, что делать, с такой отчетливостью, словно это было написано на бумаге. Я ясно увидел, как отомщу. Когда она наконец остановилась, чтобы перевести дух, я произнес:

– Отлично, мама, я сделаю, как ты хочешь. Я сделаю это, вопреки своему желанию и здравому смыслу, но, если ты хочешь повидать Жиля, думаю, мне следует сопровождать тебя.

Она была вне себя от радости; слезы облегчения блестели у нее на глазах, но, если бы она догадывалась о моей мести, сомневаюсь, чтобы ее обрадовала столь трудно давшаяся гнусная победа.

2

Мне недоставало еще двух месяцев до двадцати одного года, когда я впервые перешагнул порог Пенмаррика. Он более не казался мне зачарованным замком, просто старым домом, перестроенным с псевдоготической топорностью моим дедушкой Марком Пенмаром. Холл был мрачен и грязен, слуги неряшливы, деревянные стенные панели подпорчены мышами. Нас провели в унылую гостиную, оклеенную темными обоями, с громоздкой мебелью и вытертым индийским ковром. Окна выходили на террасу, обращенную к морю, но терраса заросла сорняками, а уродливая пушка, давным-давно установленная на каменных плитах для украшения зубчатой стены, покрылась ржавчиной.

Дом напоминал заброшенную могилу и был безутешной эпитафией упадку.

– Он совсем не такой, каким я его запомнила, – сказала мать и крепко сжала губы. – Неужели у Жиля кончились деньги? Не может этого быть! Как же он мог довести это место до такого состояния? Жиль был такой веселый, такой утонченный! Думаю, он произведет на тебя впечатление, Марк. Он высокий, с чудесной улыбкой и великолепными манерами. Он красив.

Но люди меняются. Когда дверь наконец отворилась, я понял, почему Жиль Пенмар ни разу не съездил в Лондон, чтобы лично защищать свои интересы, и с такой суровостью похоронил себя в Пенмаррике. Медсестра вкатила кресло: в нем сидел инвалид – ссохшийся, сгорбленный, с изрезанным морщинами лицом и безжизненными глазами. Впервые в жизни я видел человека, столь близкого к смерти и все же на удивление живого.

Когда медсестра ушла, я ждал, что мать заговорит, но она не смогла. Повисло долгое молчание. Жиль смотрел на нее, не на меня. Вряд ли он даже заметил присутствие другого человека. Темными, усталыми глазами он смотрел только на нее и после долгой паузы медленно произнес:

– Как хорошо ты выглядишь, Мод. – Он словно был до известной степени удивлен ее очевидным здоровьем и непоблекшей красотой.

– Жиль, – вздохнула мать. Больше она ничего не сказала. Только смотрела на него, но вскоре я увидел, что взгляд ее переместился на потрепанную мебель, окутанную пеленой заброшенности.

– Я потерял интерес, – объяснил Жиль. – Я потерял интерес уже давно, когда начал болеть. Я продолжал бороться ради Реймонда, а теперь, когда он мертв, мне все безразлично.

– Да, – сказала моя мать. Казалось, она не могла говорить. Она повернулась, словно не в силах больше на него смотреть, и увидела меня, стоящего в тени. – Марк.

Я сделал шаг вперед. Человек в инвалидной коляске равнодушно взглянул на меня.

– Жиль, это Марк.

Он не произнес ни слова.

– Как поживаете, сэр? – деревянным голосом спросил я.

Он продолжал хранить молчание. Все его силы были сосредоточены во взгляде на меня, и хотя я приготовился услышать, что похож на Пенмаров, он этого не сказал.

– Я слышал, – в конце концов произнес он вежливо, но в голосе его звучал металл, – что вы талантливый историк. Позвольте мне поздравить вас с этим.

– Я… благодарю вас, сэр.

– Ваш отец достаточно известный историк, верно? Как он, должно быть, рад, что сын следует по его стопам, не правда ли, Мод?

Мать стала пунцовой. Я никогда раньше не видел ее смущения. А я-то всегда считал, что ее невозможно вывести из равновесия.

– Вашего отца я не видел много лет, – сказал мне Жиль, – но хорошо его помню. Он был одним из немногих честных джентльменов, которые переступали порог этого дома. Прекрасный человек. Мне было приятно узнать, что свои вкусы и интеллектуальные предпочтения вы унаследовали от него, а не от семьи вашей матери. Я бы не оставил мою собственность человеку, который унаследовал худшие черты Пенмаров.

У моей матери даже шея покрылась уродливыми красными пятнами. Я и не предполагал, что она может долго молчать.

– Ну, Мод, – холодно обратился он к ней, – поскольку я быстро устаю, давай сразу перейдем к делу. Мое состояние уменьшилось из-за огромных издержек на судебные расходы, но оно все еще внушительно. Я предполагаю треть оставить своим приемным детям, Харри и Клариссе, и две трети твоему сыну. Эти две трети включают дом. Я не вижу причин оставлять ему больше, поскольку в свое время он унаследует твои деньги и состояние своего отца, так что и две трети – слишком щедрая сумма. Я принял такое решение только потому, что мы с Харри в настоящий момент не ладим и я не хочу оставлять ему и пенса. Полагаю, что это тебя устраивает.

– Да, сэр, – сказал я, поскольку моя мать все еще не могла говорить. – Благодарю вас.

Он посмотрел на меня.

– Я бы пригласил вас остаться погостить в доме, чтобы вы могли освоиться здесь, – сказал он, – но, боюсь, вы столкнетесь с неприязнью со стороны Харри и Клариссы и вскоре захотите уехать. Разумеется, вы им очень не нравитесь. Жаль, что я их усыновил, но они были сиротами, а моя жена настаивала, поэтому я согласился. Клариссу я люблю, но Харри всегда был и остается для меня большим испытанием. – Он потянулся к звонку, но был для этого слишком слаб. – Позвони вместо меня, пожалуйста… Спасибо. Мод, прежде чем я вернусь к себе в комнату, не хочешь ли ты сказать мне что-нибудь еще?

Но она покачала головой.

– Значит, договорились, – проговорил он слабым голосом. – Я вызову юристов и составлю новое завещание. Как только оно будет готово, я распоряжусь послать тебе копию, чтобы ты убедилась, что теперь я держу свое слово немного лучше, чем двадцать два года назад.

В глазах ее заблестели слезы. Она вдруг постарела, охваченная горем, слишком сильным, чтобы его можно было скрыть.

– Жиль…

– Ты была права, – сказал он. – Мне следовало жениться на тебе. Но я был слаб и жаден, я хотел угодить твоему отцу, чтобы унаследовать его деньги и жить в его доме. У тебя были все основания преследовать меня судебными исками, самые веские основания, какие могут быть у женщины. Ведь ты делала это не из любви к справедливости, правда, Мод? И не из любви к правде, и не во имя чести или какого-нибудь другого возвышенного принципа, правда? Это была месть. Ты об этом когда-нибудь говорила своим юристам? Или твоему любимому братцу Роберту Йорку? Или сыну? Конечно нет! Тебе нравилось притворяться благородной, долготерпеливой, ведомой высокими принципами, но никак не разочарованной влюбленной женщиной, вечно думающей о грязной измене! Ну ничего. В конце концов ты выиграла. Как ты теперь себя чувствуешь, Мод? Ты понимаешь, что несправедливость побеждена справедливостью? Чувствуешь? Можешь признаться себе, что твоя позиция не имеет ничего общего со справедливостью и была лишь неутоленной жаждой на удивление мелочной мести?

– О Жиль, Жиль…

– Напоследок, чтобы обеспечить себе победу, ты даже объявила своего сына незаконнорожденным, не так ли? Ты специально извратила истину, чтобы добиться своей цели.

– Нет! Я никогда не лгу!

– Ты всю жизнь прожила во лжи, Мод. Почти семнадцать лет, с тех пор как умер твой отец и ты начала тяжбу, ты жила во лжи. Так что не трудись убеждать меня в своей правдивости.

– Но Марк твой сын! Я уверена… убеждена…

– Как ты можешь быть уверена или убеждена, если у тебя нет доказательств?

– Но…

– Правда состоит в том, что ты не знаешь, кто его отец. Так почему бы не извратить правду, притворяясь уверенной в том, в чем ты сама сомневаешься?

– Но, Жиль, я думала, что если скажу тебе…

– В самом деле, почему бы тебе и не сказать мне об этом, если ты ничего не теряешь? Да. Я понимаю, почему ты мне это сказала. Но зачем говорить мальчику? Я сразу понял, что ты это сделала. Это было жестоко и грешно, Мод. Ты не имеешь права использовать сына для своей личной мести.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошла медсестра.

– Вы звонили, мистер Пенмар?

– Да. Увезите меня в комнату. И передайте, чтобы Медлин проводил гостей.

– Жиль…

– Не о чем больше говорить, Мод. Я на тебя не сержусь. Мне просто больше нечего сказать. До свидания, молодой человек. Желаю вам всего хорошего и сожалею, что у меня не было возможности узнать вас получше.

– Спасибо, сэр, – сказал я. – До свидания.

– До свидания, Мод.

Но моя мать не могла отвечать. Когда шорох колес коляски затих вдали в холле, она закрыла лицо руками и опустилась на ближайший стул.

Я притворил дверь. Мы остались одни.

Наконец она сказала, не глядя на меня:

– Я должна вести себя разумно. Конечно, я расстроена, Жиль болен, он явно умирает, дом… не такой, каким я его помню. Но… – Она поколебалась, прежде чем добавить со своей извечной высокомерной решительностью: – Но мы ведь можем переделать дом, не правда ли? Скромный ремонт, небольшая отделка, новая мебель… Он скоро станет таким же замечательным, каким был при моем отце. Я буду жить в башенной комнате, той самой замечательной башенной комнате, что выходит окнами на море…

Наступило время моей мести. Неподвижно стоя на вытертом индийском ковре, я посмотрел ей прямо в глаза и отчеканил:

– Нет, мама.

Она посмотрела на меня. Она ничего не понимала.

– Но ведь я, по крайней мере, могу выбрать себе комнату. Я настаиваю, Марк, что когда я буду здесь жить…

– Ты не будешь здесь жить, мама.

Она продолжала смотреть на меня. Когда я понял по ее глазам, что она начала осознавать всю невообразимость моей мести, то даже удивился, почему в эту минуту триумфа не чувствую удовлетворения, только неясную пустоту.

– Ты всегда говорила, что хочешь, чтобы дом достался мне, – вдруг сказал я, и голос мой был так спокоен, словно я и не любил, и не ненавидел ее, просто был безразличен к ее присутствию в этом темном, мрачном доме. – Скоро я его получу, и мечта всей твоей жизни исполнится. Но если ты думаешь, что мы сможем жить под одной крышей, боюсь, ты сильно ошибаешься. Я буду сам себе хозяин, но никогда – слабым отражением твоих желаний, как бедный кузен Роберт. Я и так слишком долго был у тебя на побегушках.

Она была так зла, что не могла говорить, а лишь дрожала от ярости. Потом вдруг начала, всхлипывая, умолять меня:

– Марк, пожалуйста… Я не вынесу… Пожалуйста… Я тебя люблю… Позволь мне остаться… Не отвергай меня…

И неожиданно мне захотелось, чтобы она осталась, захотелось ее благодарности, ее гордости за меня, ее любви. Я боялся открыть рот из страха, что выдам, насколько близок был к этой глупой и сентиментальной перемене. Но я заговорил. Я сказал так, чтобы она испробовала плодов своей собственной черствости:

– Я так решил, и ничто не изменит моего решения. Мне очень жаль.

Она начала кричать на меня, но мне было все равно. Я просто предложил ей покинуть дом без промедления и, когда мы добрались до экипажа, велел кучеру ехать в Пензанс через Морву.

– Морву? – сказала мать. – Морву? Зачем нам Морва?

– Туда приехал мой отец, чтобы проинспектировать свои владения, и я собираюсь погостить у него несколько дней. Роберт позаботится о тебе, когда ты приедешь в Пензанс. Мне незачем сопровождать тебя до Лондона.

– Но…

– Я хочу повидать отца.

– Но почему именно сейчас? – Она была в ярости и в отчаянии одновременно. – Мне ты нужен больше, чем ему!

– Может быть, – сказал я, – но он мне нужен больше, чем ты.

Она не ответила. Может быть, она наконец поняла, что ей нечего мне сказать. Она плакала всю дорогу до Морвы, а когда экипаж остановился у церквушки в небольшой деревушке, гордость вернулась к ней, и когда я попытался поцеловать ее на прощание, она отвернулась.

– Я зайду к тебе, когда в следующий раз приеду в Лондон, мама, – сказал я после минутного колебания. – Счастливого пути!

– Не утруждай себя визитами, – ледяным тоном вымолвила она, потом вдруг опять заплакала, прижалась ко мне и стала умолять остаться, потому что, в конце концов, я ее сын, ведь правда же, и всем ей обязан.

– Я не единственный твой сын, – сказал я. – Есть еще Найджел.

– Да, – равнодушно подтвердила она. – Найджел. Я сильно болела после его рождения. Чуть не умерла. Боюсь, я никогда его особенно не любила.

– Он бы приехал к тебе, если бы ты его пригласила. – Я выпрыгнул из экипажа и велел кучеру ехать дальше. – До свидания, мама.

Она не ответила. Экипаж медленно покатился прочь по дороге, бегущей через пустошь на юг, и я смотрел ему вслед, пока он не въехал на горный кряж и не исчез из виду. Потом, все еще чувствуя себя опустошенным после сцены в Пенмаррике, я спросил дорогу у проходившего мимо ремесленника и уже через пять минут быстрым шагом шел по дороге к ферме Деверол.