Текст книги "Башня у моря"

Глава 3

1

Я представляла себе Маделин добродетельной героиней из романа Рэдклифф и фанатичной в своей религиозности, как первые христианские мученики. Никогда прежде я не видела монахинь. Эдвард не хотел с ней разговаривать, потому что она оскорбила его, сначала перейдя в римскую католическую веру, а затем поступив в монастырь, и даже когда она сообщила о своем намерении вернуться в мир, его единственная реакция была такой: «Слава богу, ум вернулся к ней, прежде чем она постарела настолько, чтобы не найти мужа».

– Ты хочешь, чтобы она жила здесь? – спросила я, не зная, в какой мере он собирается ее простить.

– Конечно, – ответил он. – Мой долг – предоставить незамужней дочери крышу над головой, но если она думает, что я буду относиться к ней как отец к блудному сыну, то, боюсь, ее ждет горькое разочарование.

Задавать вопросы и дальше у меня не было желания, и я обратилась за информацией к Катерин, но та сразу же напустила на себя самое отстраненное выражение и сообщила, что ей почти нечего мне сказать.

– Но ведь она всего на год старше вас! – возразила я.

– У нас не было ничего общего, – отрезала Катерин и добавила со вспышкой прежней своей ревности: – Она была любимицей бабушки. Отсюда и ее фанатичная религиозность.

«Бабушка», как мне было известно, – это мать Эдварда, суетливая старушка, которая поддерживала самое папистское направление в Англиканской церкви и демонстрировала чудеса посредственности и долголетия.

– Она даже маму пережила, – размышляла вслух Катерин, – а когда папа уехал за границу после смерти мамы, в Вудхаммер приехала бабушка и заставляла нас каждый день молиться о смирении в нашей утрате.

– Разве это не ужасно?! – горячо вставил Патрик. – Такая тоска!

– А Маделин нравилось, – возразила Катерин. – Тогда-то она и стала религиозной. Папа потом говорил, что это вина бабушки.

– Не могу себе представить, что у Эдварда была мать, – заметила я. – Они не грызлись?

– Не ладили. – По моей просьбе Катерин добросовестно поправляла меня, указывая на американизмы. – Нет, они вполне ладили. Она была ему предана.

– Вообще-то, она была милая старушка, – добавил Патрик.

– А Маделин похожа на нее? – с надеждой спросила я, но у них обоих на лице промелькнуло сомнение.

– Фанатизм – это такое дурновкусие, – буркнула Катерин, а Патрик присовокупил:

– Не очень весело, когда тебе говорят, что ты обречен быть прóклятым и вечно гореть в аду.

В этот момент у меня зародилось недоброе предчувствие относительно этого монстра-падчерицы, а когда Маделин приехала из своего ирландского монастыря, у меня едва хватило смелости, чтобы встретить ее в гостиной.

К счастью, со мной был Эдвард. Когда ее провели в комнату, он холодно произнес:

– Маделин, добро пожаловать домой. – Несмотря на жесткие слова, что я слышала от него прежде, он поцеловал ее и продолжил: – Позволь тебе представить…

Я смотрела на нее, не веря своим глазам. Никто мне не говорил, какая она привлекательная. Я намеренно использую слово «привлекательная», потому что Маделин не была красива, как Аннабель, или прекрасна, как Катерин, но обладала какой-то мягкостью черт, победительной округлостью, которой не могут противиться многие мужчины. Она была миниатюрная, как я, и чуть пухленькая. Смотрела с непередаваемым выражением своими спокойными голубыми глазами под чуть вьющимися светлыми волосами. Я не могла представить себе девицы милее и послушнее.

– Здравствуйте, кузина Маргарет, – поприветствовала она, обведя заинтересованным, но не враждебным взглядом мою шарообразную фигуру, после чего закрыла свой маленький, похожий на розовый бутон рот с такой окончательностью, что я подумала, она вообще больше не скажет мне ни слова. Она повернулась к отцу. – Спасибо, папа, что принял меня, – вежливо проговорила Маделин, – но если все пойдет хорошо, то, думаю, я не буду долго затруднять тебя. Я подала заявление на должность сестры милосердия в Ист-Эндской благотворительной больнице моего ордена и намереваюсь начать работать там при первой возможности.

– Но я думал, ты оставила орден! – со злостью воскликнул Эдвард.

– Да, оставила. Я поняла, что не гожусь в монахини в монастыре. Для меня такое строгое послушание слишком затруднительно. Но орден по-прежнему готов помогать мне, и когда я решила стать сестрой милосердия…

– Но ты, конечно же, не можешь быть сестрой милосердия! В жизни не слышал ничего нелепее!

– Не думаю, что мисс Найтингейл согласилась бы с тобой, папа.

– Меня не интересует мисс Найтингейл! – прокричал Эдвард, он уже пребывал в ярости. – Я тебе категорически это запрещаю!

– Да, папа, ты запрещаешь, но мой долг подчиняться Господу, как и всегда, сильнее моего долга подчиняться тебе.

Я бы никогда в жизни не осмелилась сказать такие слова Эдварду. Закрыв глаза в ожидании вспышки его гнева, я услышала откуда-то издалека чуть дрожащий голос:

– Кузина Маделин, вы, вероятно, устали после долгого пути, вам наверняка хочется отдохнуть. Позвольте, я покажу вашу комнату наверху.

Я удивилась, поняв, что этот голос принадлежит мне, но Маделин оставалась спокойной, а Эдвард не сделал попытки прервать меня. Я вывела ее из комнаты, прежде чем он успел взорваться, и поспешила вверх по лестнице, не закрывая рта: говорила о новых обоях в ее комнате, о путешествии поездом из Холихеда, спрашивала, не хочет ли она перекусить, не принести ли ей чая.

– Вы очень добры, – ответила она, благодарно глядя на меня, – но я могу подождать до обеда.

А когда я, уставшая, опустилась на кровать, она утешительно добавила:

– Знаете, вы не обращайте внимания на мои с папой отношения. Он давно привык к тому, что я – полная противоположность Катерин.

– Противоположность? – слабым голосом переспросила я. – Катерин?

– Конечно! Катерин считает, что если она перестанет быть послушной дочерью, то наступит конец света, а я считаю, что конец света наступит, если я стану покорной дочерью. Кстати, поскольку папа уже, наверное, подыскивает мне мужа, я буду вам крайне признательна, если вы передадите ему, что ни сейчас, ни когда-либо в будущем замуж я не собираюсь. Спасибо.

– Но…

– Вы проводите меня в детскую? Хочу посмотреть маленького Томаса. Обожаю детей. Знаете, когда-нибудь, если у меня будут средства, я мечтаю открыть приют для подкидышей.

– Как это благородно, но… в таком случае вы бы разве не хотели иметь собственных детей?

– Не выходя замуж? – спросила Маделин с очень серьезным видом, а потом разразилась таким заразительным смехом, что я не могла не присоединиться к ней. – Пожалуйста, поймите меня правильно, – сказала она наконец. – Брак – священный и благословенный институт, он как нельзя лучше подходит для человеческой расы, но Господь никогда не предназначал его для всех, верно? Такая простая истина, о которой трагически забывают женщины; их с колыбели обучают подчиняться диктату общества, а не воле Божьей. Да, здесь красивые обои. Занятно видеть новые веяния в убранстве дома! Одна из самых привлекательных черт американцев в том, что на них не давят века устаревших идей.

И после этого духоподъемного замечания все следы неловкости между нами исчезли, и вскоре я уже спрашивала себя, как долго удастся мне удержать ее с нами на Сент-Джеймс-сквер.

2

Мое удовольствие от пребывания Маделин в нашем доме ежедневно отравлялось неспособностью Эдварда сдерживать свой нрав по отношению к ней. Вряд ли Маделин можно было в чем-то винить, она всегда на все реагировала вежливо и любезно, но Эдвард никак не мог найти на это адекватного ответа.

– Если бы у тебя был муж и с полдюжины детей, то ты бы не чувствовала нужды работать в больнице, ухаживать за вшивыми подкидышами, – сказал он Маделин, когда она мягко упрекнула его за разговоры о женихах. А мне наедине он сердито добавил: – Если бы только я мог остановить всю эту больничную чепуху! Если бы я ее вразумил, она бы вскоре нашла подходящего жениха и зажила нормальной жизнью.

Он просто был не в состоянии понять. Ситуацию мог бы смягчить тот факт, что Маделин и не ждала от него понимания, но ее тихое приятие его неодобрения приводило Эдварда в бешенство. Тогда я осознала, что из всех дочерей Маделин больше всех его разочаровала. Он мог понять Аннабель, они были схожи, и, хотя Аннабель раздражала его в прошлом, Эдвард продолжал говорить о ней с любовью. Он выносил Катерин – она всегда стремилась угодить ему, и Эдварду не составляло труда быть добрым по отношению к ней. Но Маделин он не мог ни понять, ни выносить, и если бы я не была на сносях и они оба не опасались расстроить меня, то, думаю, безнадежно бы разругались через неделю после ее приезда.

Но мне Маделин нравилась. Хорошо, когда рядом заинтересованный человек, с которым можно обсудить неминуемое появление Дэвида и который разделяет мою поглощенность развитием Томаса. Надеюсь, я не принадлежу к числу тех занудливых женщин, что не могут говорить ни о чем, кроме своих детей, но если ты на девятом месяце беременности, то твой мозг только и занят что люльками, пеленками и погремушками, и Маделин, казалось, понимала это, как никто другой. Я нашла в ней утешение и хотела, чтобы она осталась.

Катерин стала дуться, но я велела ей не глупить; ее ничуть не интересовали дети, и я знаю, что в такое время я для нее – скучный собеседник.

– Но я не могу понять, с чего это вы с Маделин так подружились, – допытывалась Катерин, как всегда сгорая от зависти, потом добавила в отчаянии, словно говорила с малым ребенком: – У меня никогда прежде не было искреннего друга, а у Маделин их всегда целая куча!

– Бога ради, Катерин! – сердито воскликнула я. – Ну почему, черт возьми, я не могу дружить с вами обеими?

На это у нее, конечно, не нашлось ответа, и вскоре она стала благоразумнее, но я переживала из-за того, что они с Маделин так безразличны друг к другу, ведь между ними разница в возрасте всего в один год. Я ностальгически вспоминала Бланш. Этой весной она вышла замуж за богатого молодого человека, чья семья владела имением близ Филадельфии, и, хотя она писала восторженные письма о нем, мне показалось, что он скучен, а когда сестра прислала мне его фотографию, я увидела, что ее муж и вполовину не так красив, как Эдвард. Однако, поскольку она казалась счастливой, мне было легко радоваться за нее. Когда же Фрэнсис написал, что брак вышел вовсе не таким блестящим, на какой он рассчитывал для Бланш, я почувствовала себя еще более счастливой. Я очень любила Бланш и больше не завидовала ей, но в конце концов я всего лишь человек.

– Надеюсь, они будут счастливы, – сказала я Эдварду в день свадьбы Бланш. – Надеюсь, они будут счастливы, как мы.

– Надеюсь, они будут хотя бы вполовину счастливы, как мы, – ответил Эдвард, чья враждебность по отношению к Бланш со временем сошла на нет, – и даже это для них чрезмерно хорошее пожелание.

Эдвард был особенно добр со мной в конце беременности, потому что мы оба знали, как я ненавижу эти последние дни полноты, усталости и неспособности двигаться.

– Скорее бы уже появился Дэви! – восклицала я, вздыхая, но Дэвид запаздывал, а когда наконец это случилось, я пожалела, что он не задержался еще.

Появление на свет Томаса прошло так легко и я так радовалась его появлению, что потом могла искренне говорить: процесс его рождения был для меня радостью. Даже думала тогда, что некоторые женщины делают много шума из ничего. Да, я понимала: мне повезло, но за все месяцы до рождения Дэвида мне не приходило в голову, что во второй раз мне повезет меньше, чем в первый. Я в своем невежестве и понятия не имела, что у одной женщины могут быть совершенно разные роды.

Дэвид рождался попкой вперед. Если бы мне не помогали лучший доктор и повивальная бабка в Лондоне, то он, вероятно, родился бы мертвым. Может быть, умерла бы и я. И была уверена, что умираю. Маделин оставалась со мной во все время родов – никто не желал ее присутствия, но она хотела, а я тоже настояла – и в конце я, помнится, попросила ее соборовать меня по римскому обряду. А она вместо этого дала мне четки, чтобы я сжала их зубами – гораздо более разумное действие, – и я поняла, что из нее выйдет идеальная сестра милосердия.

Вскоре после этого я потеряла сознание, и, хотя перед появлением Дэвида я снова пришла в себя, доктор дал мне средство, считающееся сомнительным, – хлороформ, который принес чудесное облегчение от боли. Что говорить – я потом сердилась, что он не дал мне его раньше, но доктора осторожничают, когда дело касается естественного процесса деторождения, и он сказал, я должна радоваться, что вообще дал мне хлороформ.

Дэвид оказался гораздо крупнее Томаса и был совсем не похож на брата. Как только он появился на свет, я захотела посмотреть на того, кто принес мне столько страданий, и все могло сложиться печально, но Дэвид, к счастью для нас обоих, был красивым ребенком, розовым, белым и спокойным, и через день-другой я уже не находила в своем сердце никаких упреков к нему за такое мучительное появление на свет.

Естественно, на восстановление мне потребовалось какое-то время. Несколько недель я провела в кровати или же полулежа в шезлонге, но настроение у меня было хорошее. Я много читала, писала моей семье обо всем в мельчайших подробностях, начала новую тетрадь дневника и попыталась наверстать упущенные новости. Во время беременности у меня не было ни малейшего интереса к текущим событиям, но теперь я снова стала следить за развитием этой ужасной войны и доводила себя до исступления, видя гнетущие попытки Англии оставаться нейтральной, и я растолковала свою позицию Эдварду во время одного из наших многочисленных споров о войне.

Но война была не единственным предметом наших разговоров. Когда я встала на ноги, мы озаботились более личными проблемами, и перед отъездом на осень в Вудхаммер Эдвард сказал мне:

– Ты наверняка захочешь иметь еще детей, несмотря на трудные роды Дэвида, но не лучше ли будет для твоего здоровья отложить на какое-то время следующую беременность.

– Отложи ее навсегда, если хочешь, – с дрожью в голосе ответила я, стараясь не вспоминать запах хлороформа и скрежет четок Маделин между моими зубами. – Меня два моих мальчика абсолютно устраивают.

Он воздержался от комментариев, но я почувствовала его облегчение.

– Что мне нужно будет делать? – с любопытством уточнила я: мои мысли метались от пояса целомудрия до черной магии.

– Господи боже, да абсолютно ничего, – произнес он так, будто я сделала какое-то скандальное предложение. – Я обо всем позабочусь.

– И что это?

– Нет нужды углубляться в обсуждение этого вопроса. Это такой вопрос, в котором женщине не нужно разбираться.

Меня даже обещание черной магии не могло встревожить больше, чем эти слова, а когда я наконец узнала, о чем идет речь, мне эта новация не очень понравилась. Пришлось жестко напомнить себе, что альтернатива этому – хлороформ и четки. Однако вскоре я привыкла к новинке и спустя какое-то время вообще не думала о ней, что лишний раз доказывает: если есть сильный стимул, то можно примириться с некоторыми неудобствами.

Маделин не поехала с нами в Вудхаммер. Я умоляла ее поехать, но она ответила, что и без того достаточно долго откладывала начало работы, а теперь, когда я встала на ноги, у нее больше нет предлога и дальше оставаться со мной.

– Но мне невыносимо думать, что ты будешь работать до изнеможения в жуткой больнице в самой нищей части Лондона! – в отчаянии воскликнула я и, как истинный ньюйоркец, добавила: – Ты ведь даже и денег за это не будешь никаких получать, только стол и крышу над головой! Это несправедливо!

– Ничуть, – возразила Маделин спокойным, как всегда, тоном. – Я буду работать и учиться.

– Но если бы ты могла учиться в медицинской школе Найтингейл – это было бы намного полезнее. Я знаю, у тебя нет денег, но могу дать в долг…

– Маргарет, ты же знаешь, папа никогда не разрешит этого, а я не хочу, чтобы ты с ним ссорилась. Надеюсь только на то, что смогу уйти, не поссорившись с ним.

Ей это не удалось. Она объявила о своем намерении уйти, а когда Эдвард попытался ей воспрепятствовать, между ними началась ссора. Маделин была вежлива, сдержанна и абсолютно невозмутима, а Эдвард быстро перешел от раздражения к злости, а потом к абсолютной ярости.

– Слава богу, что твоя мать умерла и не может этого видеть! – крикнул он в конце.

– Прошу тебя, папа, – сказала Маделин, – тебе не кажется, что было бы мудрее не впутывать в это маму? Иначе я могу очень рассердиться.

– Это прелюдия к какому-то мудреному обвинению?

– Нет, конечно. У меня нет намерения указывать тебе на то, что ты и так знаешь, – ты относился к моей матери безобразно и разрушил ее здоровье своими отвратительными и эгоистичными требованиями.

– Это ложь! – Лицо Эдварда посерело.

– Это правда! Все твое хвастовство о счастливом браке – сплошной обман! А твоя скорбь после ее смерти – какое лицемерие!

– Я любил ее…

– Да. И это был твой пример мужней любви, которая заставила меня принять решение никогда не выходить замуж! Я не хотела стать жертвой, как моя мать!

– Ты даже не помнишь свою мать, какой она была! Тебе было шесть, когда с ней случился нервный срыв после смерти Луиса.

– И в течение шести следующих лет я видела, как она умирает вследствие твоих плотских излишеств! Нет, не прерывай меня. Мы больше не станем говорить об этом – ведь что бы мы ни сказали, это не будет иметь отношения к делу. С Божьей помощью я давно научилась прощать тебя, но, пожалуйста, если ты хочешь, чтобы я сохраняла вежливость, умоляю тебя, не швыряйся вот так именем моей матери. А теперь, если ты не можешь сказать мне ничего существенного, я оставлю твой дом и буду следовать моему призванию – работать сестрой милосердия.

– Ты можешь следовать чему хочешь, только не надейся – я тебе не дам ни пенса! После того, что ты здесь наговорила, даже если ты будешь стоять на улице с протянутой рукой, я пройду мимо!

– Вряд ли у меня появится нужда в твоих деньгах, – отрезала Маделин. – Орден предоставит мне все необходимое для жизни. Всего доброго, папа.

– Постой! – воскликнула я, хотя и знала, что вмешиваться с моей стороны глупо, и одновременно не в силах остановиться. – Маделин… Эдвард… – Я искала слова, пытаясь найти какое-то решение. – Эдвард, уход за немощными в наши дни стал уважаемым занятием. Не лучше ли будет Маделин иметь какие-то деньги, чтобы она могла посвятить себя своему призванию на самом уважаемом уровне?

– Моя дорогая, – процедил Эдвард ледяным голосом, – ты меня очень обяжешь, если воздержишься от комментариев. Если эта сцена угнетает тебя, позволяю тебе уйти.

Я на нетвердых ногах вышла из комнаты.

Позднее, когда Маделин уже покинула дом с потрепанной сумкой, в которой находились ее скромные пожитки, он мне много чего сказал. Ему понятно, говорил он, что я желала только блага и действовала из лучших побуждений; и он знает, сколько времени и сил я потратила, чтобы подружиться с его дочерьми; он благодарен мне за это и высоко ценит мои усилия. Но когда я становлюсь на чью-то сторону в семейных спорах и демонстрирую, что не согласна с ним, это не идет на пользу нашему браку.

– Я не прошу тебя лицемерить, – убеждал он. – Я не прошу тебя высказывать чуждые тебе суждения. Я просто прошу тебя помалкивать в случае конфликта между мной и детьми Элеоноры. Ты довольно громко сетуешь, видя это жалкое зрелище, которое называется английским якобы нейтралитетом по отношению к вашей Гражданской войне. Но сама ты очень далека от проявления нейтралитета! А ты в таких случаях должна оставаться нейтральной. Я не хочу, чтобы отголоски моего первого брака пятнали мой второй.

Его аргументы звучали убедительно, но полностью принять их я не могла. Однако и возражать ему не стала, опасаясь, что наш разговор перейдет в ссору, а я все равно не умела долго на него сердиться. Той осенью он снова повез меня за границу, теперь на юг Европы, и мы два месяца путешествовали по Греческим островам. Мы собирались часть этого времени провести в Италии, но в Риме все еще звучали отзвуки революционной риторики Гарибальди, а Эдвард решил избегать политически нестабильных районов. Я мельком увидела Венецию, откуда мы пароходом отправились в Афины, но, кроме полного энтузиазма решения вернуться когда-нибудь туда, в моем дневнике почти ничего не говорится о впечатлениях от этого великолепного города-сказки. Я посвятила Греции несколько страниц – все они в моей третьей тетради в красном кожаном переплете, названной «Посещение Греческих островов, 1862». Перечитывая записи, я теперь понимаю, что, хотя и отправлялась в путешествие, только чтобы не огорчать Эдварда, – мне очень не хотелось надолго оставлять мальчиков, – я вскоре забыла о том, что уезжала из Англии против воли.

Я правильно сделала, поехав с ним. Мы были очень счастливы, и в нашей близости, вдали от отвлекающих мелочей повседневности, я стала лучше, чем прежде, понимать, всю сложность его характера. Мне впервые пришло в голову, что он, вообще-то, мало подходит для семейной жизни. Эдвард был слишком беспокойным и независимым, чтобы не тяготиться узами домашнего очага, и, хотя был счастлив в браке, счастливее всего чувствовал себя, когда жена становилась скорее любовницей, а не хозяйкой дома. Я вспомнила слова Маделин о подчинении диктату общества, и мне показалось, что, несмотря на внешнюю поддержку принятого порядка, в душе он вовсе не был конформистом. Когда обстоятельства требовали от Эдварда вести себя в рамках установленных правил (в роли отца семейства, например), он становился наименее привлекательным и чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. В лучшем своем виде он представал, когда освобождался от всех пут, навязанных ему его положением. Именно таким я встретила его в Нью-Йорке, когда Эдвард предстал иностранцем вне своей привычной обстановки, и теперь снова наблюдала его таким, когда мы вдвоем находились вдали от дома.

Тогда начала я понимать, кем была для него Элеонора. Она тоже любила путешествовать, разделяя его интересы явно в большей мере, чем я. Вероятно, она тоже чувствовала себя лучше в мире вне пут повседневной жизни. Первая жена была тем спутником, который требовался Эдварду, истинной родственной душой, готовой разделять его приключения, и, когда он нашел ее, ни он, ни она не нуждались более ни в ком другом. Да, нужен был сын для наследования титула, возможно, дочь, чтобы заботилась о них в старости. И больше никто. Все остальное только мешало.

– Но я люблю тебя так же сильно, как Элеонору, – заявил он. – А иногда даже сильнее.

Все ссоры казались такими далекими после этих слов. И когда мы вернулись в Англию, я пребывала в убеждении, что мы больше не поссоримся ни разу в жизни, но Эдвард решил провести Рождество в Ирландии, и именно тогда, во время моего второго посещения Кашельмары, я познакомилась с его подопечным Дерри Странаханом.

3

Дерри мне понравился. Ему, как и мне, чуть-чуть не хватало до двадцати одного, он был красив – стройный, темноволосый, грациозный, выглядел очень привлекательно. Говорил со странным акцентом – ирландским с сильными английскими интонациями, приобретенными, видимо, от Патрика. Обаяния ему хватало, чтобы соблазнить десяток пташек с любого куста, и он обладал острым как бритва умом. Отделаться от его обаяния было невозможно. Меня втайне интриговали его грехи юности. Женщин обычно интересуют мужчины с буйным романтическим прошлым, и я в этом смысле не стала исключением.

Тем Рождеством Дерри вернулся домой из Франкфурта после нескольких лет изгнания, и Эдвард разрешил ему провести месяц в Кашельмаре, прежде чем отправиться в Дублин и готовиться к поступлению в ирландскую адвокатуру.

– Для меня большая честь познакомиться наконец с хозяйкой дома, – сказал Дерри, низко кланяясь мне; я смотрела на него и никак не могла поверить, что он когда-то был крестьянским сыном и жил в дымной хижине у дороги на Клонарин.

Поначалу я почти его не видела – была слишком занята подготовкой к рождественским праздникам, да и он целыми днями пропадал где-то с Патриком – искали приключений. На Рождество его с нами не было: Эдвард настоял, чтобы он посетил родню в Мам-Кроссе. Дерри с мрачным видом уехал накануне Рождества. «Не удивлюсь, если придется спать под единственной кроватью со свиньями, курами и шестью малыми детьми», – заметил он. Эдвард возразил, что его долг – на Рождество посетить родню, пусть и дальнюю, а Дерри уже знал, что лучше не вызывать неодобрения Эдварда.

По возвращении из семейной обители он вскоре довел меня и Патрика до слез ужасно смешным рассказом об увиденном, и, поскольку все возможные рождественские визиты были уже нанесены и приняты, Дерри все чаще искал моего общества. Я от этого нервничала, потому что Эдвард быстро замечал любого молодого человека, который оказывал мне самые невинные знаки внимания, но потом я с облегчением поняла, что интерес Дерри проявляет не ко мне, а к моей неизменной компаньонке – Катерин.

Катерин тоже симпатизировала ему. Она видела его, когда Дерри был совсем мальчишкой, поэтому теперь словно встретила его в первый раз, как и я. Катерин, конечно, не призналась, что молодой человек ей нравится (она была для этого слишком скрытной), но я обратила внимание, что она часто улыбается в его присутствии и никогда не пресекает его попытки очаровать ее.

Я втайне радовалась. Да и возражений против этого не было; я все время читала любовные романы, в которых два таких человека влюблялись друг в друга, словно это было в порядке вещей. Катерин вдовствовала уже два года; она была богатой, красивой и достойной. Дерри по рождению стоял гораздо ниже ее, но был вполне респектабелен, и перспективы у него были блестящие. И еще он знал, как обходить застенчивость Катерин, а Катерин, со своей стороны, была идеальной слушательницей его остроумных историй. Один дополнял бы другого. Я не могла себе представить более чудесной пары.

Ситуация стала интереснее с романтической точки зрения, когда стало ясно, что у Катерин появился еще один поклонник. После Рождества к нам из своего замка, находящегося в восьмидесяти милях к востоку от Кашельмары, приехал друг Эдварда лорд Дьюнеден, который оказывал Катерин знаки внимания чуть не с первых дней ее возвращения из Санкт-Петербурга, а теперь стал еще внимательнее. Поскольку Катерин, как никто, умела скрывать чувства, бедняга Дерри вскоре погрузился в хандру.

– Конечно, лорд Дьюнеден очень знатная особа, – наконец сказал он мне в отчаянии, – он так богат, у него такое высокое положение – мне и за тысячу лет такого не добиться, но, леди де Салис, у меня тоже есть кое-какие достоинства, каких нет у него. Как по-вашему, мисс Катерин, то есть леди Роукби, совершенно не замечает их у меня?

Он остановил меня наверху лестницы. Я только что вернулась после второго посещения Клонах-корта, куда ездила повидаться с Аннабель, но так и не смогла увидеть неуловимого Альфреда, который, казалось, всегда отсутствовал – то продавал, то покупал лошадей. Но мы с Аннабель провели вместе неплохие полчаса, и я подумала, что на следующий год она, возможно, приедет к нам на Рождество, если мы будем в Кашельмаре.

– Что вы думаете, миледи? – серьезно спросил Дерри, в его темных глазах горела тревога, и, поскольку я пребывала в хорошем настроении, а его романтическое увлечение Катерин импонировало мне, я не удержалась и сказала:

– Конечно, мистер Странахан, я уверена, что ваши достоинства такие же выдающиеся, как и лорда Дьюнедена.

– Вы не верите, что он ей небезразличен? – спросил молодой человек с волнением, которое я имела все основания считать искренним, потом добавил, как герой одного из моих романов: – Как вы полагаете, могу я питать хоть малую толику надежды?

– Нет, мистер Странахан, это вопрос не ко мне, – возразила я. Но конечно, ответила ему улыбкой, чтобы у него создалось впечатление, что Катерин ценит его ухаживания.

Я испытывала такое волнение в связи с его сильным чувством, которое я так тщательно пестовала, что не удержалась и намекнула на свое состояние Эдварду.

Помню, что мы спустились из детской, пожелав сыновьям спокойной ночи, и шли по коридору в наши покои переодеться к ужину. Тем вечером к нам из Леттертурка собирался приехать его племянник Джордж, и я была настолько поглощена мыслью, не поспешила ли я добавить карри в меню (одному Богу известно, как ирландцы готовят карри), что почти не слушала ворчания Эдварда о другом его протеже – Максвелле Драммонде. Молодой мистер Драммонд сильно разочаровал его. Проучившись в колледже всего ничего, он убежал с дочерью одного из учителей, женился и приехал с ней в долину. Видимо не представляя, как чудовищно он отплатил Эдварду за его доброту, он приходил сегодня утром и спрашивал, может ли взять в аренду соседнюю пустующую ферму Странаханов, старый разрушенный дом Дерри. Эдвард раньше обещал ему сдать ферму в аренду за символические деньги, после того как он пройдет годичное обучение в Сельскохозяйственном колледже, и мистер Драммонд, несмотря ни на что, предполагал, что Эдвард сдержит обещание.

– Нахальный молодой дурак! – горячился Эдвард, наверное, уже в десятый раз. – Если я сдам ему в аренду участок Странаханов, то за хорошие деньги. Это научит его впредь не губить собственное будущее! Меня только удивляет, что эта девица еще не убежала от него, поняв, что упала в своем положении до крестьянки! Ты лишь представь – такой вот парень женится на дочери учителя! Нелепость!

– Но зато как романтично! – горячо возразила я, сумев оторвать наконец мысли от карри. – Конечно, было бы лучше, будь у него деньги, я это понимаю. Но если бы у них были деньги, если бы мистер Драммонд смог содержать жену как полагается, имело бы какое-то значение в этом случае небольшое различие в социальном положении?

– Маргарет, я не знаю, как обстоят дела подобного рода в Америке, но могу тебя заверить, что различие в данном случае далеко не небольшое.

– Но если говорить о разнице между кем-нибудь вроде Дерри Странахана и… и Катерин?

Мы к этому времени уже дошли до наших покоев. Он собирался дернуть шнурок звонка, чтобы вызвать слугу, но остановился, его рука замерла в воздухе.

– Дерри? – медленно проговорил он. – И Катерин?

– Ах, Эдвард! – радостно щебетала я. – Это так волнительно! Я уверена, они влюблены! Конечно, Дерри немного моложе, и я знаю, что по рождению он гораздо ниже, но он получил хорошее образование, подает надежды; и потом, ты же его опекун.

– Никакой я не опекун, – возразил Эдвард. – Я никогда не считал его членом семьи и определенно не собираюсь делать это в будущем. Он сын ирландского крестьянина, к которому я проявил некоторую долю милосердия – нередко вопреки голосу разума, – и если он из-за этого забыл пословицу про сверчка, который должен знать свой шесток, то его, боюсь, ждет горькое разочарование.