Текст книги "Моя вдова"

Т. Корагессан Бойл
Моя вдова

Кошатница

Моя вдова любит кошек. Никто точно не знает, сколько кошек обитает в большом, некогда выкрашенном в красный цвет деревянном доме, который я ей оставил. Несколько поколений внутрисемейных браков среди котов увеличило их количество до трех, а то и четырех десятков, они оставляли свой помет в излюбленных уголках и у камина, где за много лет вырос настоящий курган. Кошки ковриками покрывают все горизонтальные поверхности, а их согласное мяуканье при виде кошачьей закуски и жестянок с паштетом из рыбьих голов Может, если мне позволено так выразиться, поднять мертвого. Она и спит с кошками, моя вдовушка, приглашая к себе всех, кого способна вместить старинная кровать с ее сомнительной чистоты простынями и пропахшим кошками стеганым одеялом, так что всю ночь, пока солнечные зайчики занимающегося утра не заиграют по комнате, на постели наблюдается беспрестанное движение лап и язычков и ленивое подергивание кошачьих хвостов. Вдобавок к кошкам, вдова моя держала когда-то еще пару голосистых и бойких собачонок, породы которых я не припомню, но обе давно сбежали или намотались на колеса на шумной улице, что вьется по деревне мимо задней калитки нашего дома. Держала она и хорька, хотя в штате Калифорния это запрещено. Этот прожил недолго. Задушив и частично выпотрошив выводок слепых котят, зверек заболел, заполз под дом, там и умер. До сих пор его превратившийся в мумию труп медленно смешивается с пылью под кухонным полом, как раз под гудящим тихонько холодильником.

Однажды под вечер, через пару дней после первого зимнего дождя, превратившего сухие русла ручейков в бурные потоки, в чьи струи вплетались длинные полосы эвкалиптовой коры, мою вдову беспокоит настойчивый стук в дальнем конце дома. Она, как всегда, сидит на кухне, присматривая за кастрюлькой исходящего паром куриного супа с овощами: единственного, что теперь принимает ее желудок, если не считать внушительного куска жареной вырезки да кофе, настолько крепкого, что он въелся в эмаль керамической чашки, которую сделал для нее наш сын, когда еще учился в шестом классе. Дверной звонок, при мне вызванивавший бетховенскую «Оду к радости», давно вышел из строя, так что моей вдове далеко не сразу приходит в голову, что кто-то стучит в переднюю дверь. Как-никак, от передней до кухни добрых шестьдесят ярдов по длинному, изогнутому углом коридору к прихожей и большой гостиной за ней, которая теперь отдана в распоряжение кошек. Однако, несомненно, кто-то стучится, и в ее глазах видно отражение мысли. «Может быть, почтальон, – думает она, – который только вчера (или на прошлой неделе?) принес ей письмо от нашего сына – он живет и работает в Калькутте, раздавая кукурузную кашу и бинты тамошним нищим». «Иду, иду!» – кричит моя вдова своим скрипучим, переливающимся на целую октаву голосом, и сует половник в дебри, которыми заросло то, что было когда-то кухонным столом, вытирает руки о фланелевую ночную рубашку и медленно, но решительно направляется в прихожую открывать дверь.

На кирпичном крыльце – оно прекрасно видно через неровное старинное стекло двери – стоит молодая женщина в шортах, гольфах и каком-то спортивном свитерке, ее черные волосы свисают словно шнурки, осанка ужасна, а под мышкой она держит что-то вроде меховой муфты. Приблизившись на расстояние, на котором неясное становится конкретным, моя вдова видит, что глаза у девицы густо подведены а муфта превращается в котенка неопределенной породы – черного, с белой грудкой и двумя белыми носочками. Вдова, заинтересовавшись, поджимает губы, как делала, когда сама была молодой, распахивает дверь и, моргая, стоит в ожидании объяснений.

– О, привет! – произносит девица, выдавливая слова сквозь заученную улыбку. – Извините, что потревожила вас, но я просто хотела спросить…

Голос девицы почему-то срывается, и моя вдова, слух которой подорван «Бархатной подземкой» и «Нико» в буйные времена прошлого столетия, не отрывает взгляда от ее губ, следя за их движением. Девица некоторое время изучает лицо моей вдовы и принимает решение зайти с другой стороны.

– Я – ваша соседка, Меган Капальди, – говорит она, наконец. – Вы меня помните? Я в прошлом году собирала пожертвования на школьные завтраки.

Моя вдова в старом фланелевом халате, накинутом поверх не слишком чистой фланелевой ночной рубашки, не может припомнить девицы. Она молча разглядывает ее. За спиной из глубины дома доносится негромкое мяуканье.

– Я слышала, вы очень любите кошек, и подумала… ну, кошка моей дочки Эйприл принесла котят, и мы хотим отдать их в хорошие руки, людям, которые будут о них хорошо заботиться, и вот этот… мы назвали его Хохотун… остался последним.

Моя вдова улыбается, ее лицо становится девичьим, морщинистые губы раздвигаются, открывая превосходные блестящие зубы старушки – собственные, отлично сохранившиеся.

– Да, – говорит она, – да. – Не дожидаясь вопроса, и уже протягивает к котенку свои царственные старческие руки. Она прижимает его к себе и близоруко вглядывается в лицо молодой женщины. – Спасибо, что подумали обо мне.

Крыша

Крыша, сделанная из пластика с пожизненной гарантией, протекает… Моя вдова в спальне, в постели, вяжет крючком аккуратные четырехдюймовые квадратики для какого-то большого изделия и прислушивается к бормотанию телевизора, доносящемуся с другого конца комнаты, и раскатам очередной грозы над головой, и тут начинается капель. Кошки замечают капель первыми. Здоровенный пятнистый котище с квадратной мордой, мохнатый, как сапожная щетка, перебирается на другое место, подальше от колючих холодных капель, и при этом сталкивает двух зверей поменьше с западного склона кровати. Начинается толкучка, кошки сбиваются в кучу вокруг занятых вязанием рук вдовы, оставив пустым место в изножье. Она все еще ничего не подозревает. Голос, исходящий из телевизора, восклицает: «Они идут! Они проходят сквозь стены!» – телевизор разражается воплями, музыкальной какофонией и чавкающими звуками. В окно хлещет дождь.

Медленно проползает час. У нее мерзнут ноги. Попытавшись потереть их друг о друга, она обнаруживает, что они к тому же и промокли. Первое, что приходит ей в голову – кошки. «Снова они за свое?» Но нет, теперь она слышит отчетливую дробь капель, падающих с высоты, и протягивает руку навстречу тайне. Далее следует решительное шарканье по темному дому, подробное, но беспорядочное исследование крыши в свете фонарика, поиски которого тоже заняли полчаса, и наконец всенощное бдение над кастрюлей, постепенно наполняющейся в изножье кровати. Она пытается снова взяться за вязание, но гипнотический стук проникшего в дом дождя замедляет движение пальцев и погружает ее в воспоминания прошлого. Она переносится под другие крыши – в свою девичью комнатку в мансарде, под пятнистый кошмар студенческой квартиры, где грязная вода, журча, стекает по стене в сковородку, па которой жарится темный рис с овощами и в наш первый дом, в котором, пока мы путешествовали по Европе, прорвало трубы и обрушился потолок, – и снова оказывается в Европе, под дождем на Большом канале, и с ней я, ее первый и самый главный муж – кастрюля переполняется, а она так далеко, словно в ином измерении.

Кровельщик, имя которого выплыло из трясины «Желтых страниц», прибывает несколько дней спустя в ветреный дождливый день, и стоит на крыльце, барабаня в дверь, под струйками дождя, просочившимися из медных водостоков, между прочим, тоже с вечной гарантией. Моя вдова его ждет. Она уже несколько дней поднимается рано и сменила фланелевую рубашку на джинсы и ситцевую блузку, поверх натягивает старый черный украшенный гарцующими голубыми оленями свитер, который когда-то подарила мне на Рождество. Она причесалась и мазнула по губам помадой. Кровельщик, как и Меган Капальди до него, стучит в красный деревянный косяк, пока моя вдова не появляется в прихожей. Она с минуту возится с очками, висящими у нее на шее на шнурке, а потом ее лицо выражает изумление: «Что за мальчуган колотит в дверь?»

– Здрасьте! – нетерпеливо постукивая кольцом на двери, кричит кровельщик моей вдове, недоуменно маячащей перед ним за стеклянной панелью. – Это я – кровельщик! – и громче. – Это у вас протечка?

Кровельщика зовут Варгас де Онофрио, и это имя ускользает из ее памяти, едва он его произносит. У него быстрый нервный взгляд, а лицо утонуло в густой курчавой черной бороде с седыми нитями. Ему уже за сорок, но моей вдове любой человек моложе семидесяти, понятно, кажется младенцем.

– Вы совсем промокли, – замечает она, вводя его в дом и провожая вверх по плавным изгибам лестницы к месту протечки.

Она раздумывает, не предложить ли испечь ему печенья и, может быть, чашечку того шоколада, который только и нужно-то разбавить разогретой в микроволновке водой, и представляет, как они сидят вдвоем на кухне, мирно обсуждая дырявую крышу. Но остался ли у нее шоколад? А орехи, маргарин, коричневый сахар? Да и муки она давно не покупала Ей смутно припоминается, что в кладовке был пятифунтовый мешок – но не в нем ли завелись жучки? Она представляет мелких черных жучков, не больше крупинки молотого перца, и тут понимает, что ей вовсе не хочется болтать с этим человеком – да и ни с кем другим, если на то пошло. Пусть только починит крышу и даст ей вернуться к спокойному течению одинокой старушечьей жизни.

– Мерзкая погода, – бормочет себе под нос кровельщик, топая по ступеням тяжелыми рабочими ботинками и с грохотом, от которого разбегаются во все стороны кошки, продвигаясь по верхнему коридору к спальне.

Моя вдова уже отказалась от кастрюли и перебралась вниз, в старую спальню нашего сына. Поэтому старинная постель промокла до пружин, и на ней стоят густые табачного цвета лужи.

– Я могу поставить заплату, – говорит кровельщик, побывав на балконе спальни и осмотрев крышу снаружи, – но, честно говоря, тут все надо менять. Я мог бы взяться за это летом – и недорого возьму. Никто в городе дешевле не сделает.

Кровельщик сверкает сквозь бороду широкой улыбкой, но моя вдова не отвечает ему.

– У этой крыши, – говорит она, – пожизненная гарантия. Кровельщик только пожимает плечами.

– Гарантию-то все дают, – вздыхает он и исчезает за балконной дверью. Закрывая за ним дверь, моя вдова вдыхает острый запах дождя, размывшего землю на клумбах, и слегка отдающий рыбой запах мокрого асфальта. Воздух живет своей жизнью. Она видит в нем собственное дыхание. Она провожает взглядом ноги кровельщика, поднимающиеся вверх мимо окна, – он вылезает по стремянке под самый дождь. И потом, сидя в кресле под окном спальни, слышит, как он грохочет там наверху сапогами, стучит молотком, и сквозь все это пробивается запах горячего вара.

Покупки

В свое время моя вдова была чемпионкой по магазинному марафону. В юности она изучала антропологию и навсегда сохранила убеждение, что дело женщины – ее потребность, призвание и долг – копить добро на черный день. Не беда, что мы так и не узнали черных дней, если не считать, разве что, легкой студенческой нужды да превышения кредита в тот раз, когда мы ездили в Японию, в конце восьмидесятых. Она делала покупки со страстностью, несвойственной женщинам ее поколения. Коллекции старинных украшений, посуды, фарфоровых статуэток и прочего в том же роде, могли бы, на мой взгляд, представлять немалую ценность, если бы ей удалось отыскать все это в загроможденных пещерах подвала и темных переходах нашего дома, а прекрасные ручной работы диваны и кресла, расставленные в парадных комнатах, – просто шедевры, или были таковыми, пока до них не добрались кошки. Даже сейчас, несмотря на развивающуюся у нее любовь к одиночеству и нетерпимость к суете и спешке века, моя вдова все еще порой выбирается за покупками и никому не уступит в этом деле.

В день, бодрящий вас сильными порывами прохладного морского бриза, она просыпается в узкой кровати моего сына, в мельтешении кошек и в твердом сознании цели. Ее сестра Инге, десятью годами моложе и незамужняя, должна подъехать из Венчуры, чтобы отвезти ее на рождественскую ярмарку, и моя вдова заряжена для действия. Встает с рассветом, под ногами мяучат кошки, растрескавшийся горшок поставлен на ржавую горелку, кофе варится, а она влезает в нарядную юбку и блузу после длительных поисков в шкафу верхней спальни (где матрас, как ни печально, все еще сочится бурой жижей), стягивает волосы калачиком на затылке и принимается за ранний завтрак из размороженной плюшки с прогорклым творогом и джемом, настолько древним, что тот может относиться уже к открытиям культуры. При мне за завтраком можно было почитать пару газет и послушать утренние новости по радио, но моя вдова не беспокоила себя оформлением подписки и оплатой счетов – конверт, чек, марка – так что газеты перестали доставлять. Что же касается радио, то моя вдова предпочитает тишину. Ни о чем не думая, она смотрит в пространство, медленно поворачивая в руках чашку с кофе, и тут в кухонную дверь резко стучат, и в рамке стеклянной панели появляется лицо Инге.

Позже, не один час спустя, после обеда во «Дворце Тай» после «Купи и Сбереги», после «Костко», после «Распродажи» и подвальчика «Поторгуемся!» моя вдова оказывается затертой в толпе покупателей «У Маки». Она не любит универмагов, и никогда не любила – что за удовольствие покупать не торгуясь? – но ее сестре понадобился сервиз в подарок кому-то из внучатых племянников, и вот она, сама не зная как, оказывается в отделе тканей, среди женщин, щупающих простыни, наволочки и банное белье. В январе здесь будет «белая распродажа», она знает это так же верно, как знает, что на Валентинов день присылают валентинки, а на Пасху – лилии, и хотя служанка умерла лет десять назад, так что простыни ей не нужны – все равно некому менять постельное белье – но ей не устоять. Такой необычный рисунок, и ткань выглядит такой свежей и аккуратной в пластиковом пакетике! Вокруг громко гудят голоса. Воздух наполняется музыкой Рождества. Моя вдова оглядывается в поисках продавщицы.

Второй муж

Его зовут – звали – Роланд Секур. Он был из тек типов, что в молодости не опускаются до таких банальностей, как попытки прокормиться собственным трудом, и превращаются со временем в весьма внушительных старцев, с полным набором зубов и волос, способных совершенно самостоятельно преодолеть расстояние от машины до дома. Я почти не помню его – когда-то, лет назад эдак с тысячу, он обучал нашего сына игре на фортепьяно и, помнится, заведовал автостоянкой или чем-то в этом роде. Как бы то ни было, лет через пять после того, как я откланялся, он под разными предлогами начал появляться у нашей парадной; то проезжал мимо и заметил, что ворота не закрыты, то прикупил на распродаже шесть банок клюквенного джема и теперь не знает, куда их девать; или просто ему подумалось, не захочет ли моя вдова пройтись по городку – и, может быть, пообедать где-нибудь и выпить коктейль, и вскоре моя вдова, не выдержав пустоты которая знакома каждому, впустила его в дом.

Хотя она никогда его не любила. Просто мужчина, человеческое существо в разрушающемся доме, наполненном кошками, мое слабое подобие. Что он принес с собой? Три картонных коробки с вышедшими из моды ботинками, пряжками для ремней, бельем и призом за участие в каком-то давнем конкурсе пианистов. На девятом месяце брака он, исчерпав до дна свое вдохновение, чтобы дьявольским ударом засадить мяч в четвертую лунку в «Загородном Клубе ла Комб» – он был помешан на гольфе, что тоже не говорит в его пользу, – ощутил укол, словно кто-то воткнул ему между ребер блестящую иглу шприца, и упал лицом в траву, так и не выкатив мяча из лунки.

Это все было давно. Моя вдова так и не успела привыкнуть к нему, как привыкла она к стенам, мебели и кошкам, так что его смерть, хотя и напомнила о неприятной судьбе, которая ждет нас всех, не стала для нее большим событием. Вот он был, а вот его нет. Мне не приходится об этом беспокоиться.

Ее ридикюль

Мы вечно ссорились из-за ее ридикюля – вернее, ридикюлей. Казалось, у нее их несчетное множество, по одному, а то и больше, на каждый случай, какой только можно вообразить, от обеда в Белом доме до охоты на кабанов в Кентукки, и все набиты корешками билетов, банковскими расписками, мятыми чеками, кошачьими ошейниками, очками без дужек, рассыпанной и разломанной косметикой, кусочками свадебных пирогов, обрывками школьных табелей нашего сына, монетками, молочными зубками, пустыми коробочками от «тик-така», цепочками для часов, перхотью, чешуйками кожи и пленочками засохшего лака для ногтей. А вот чековая книжка и кошелек были только в одном из них. Это был волшебный ридикюль, Главный Ридикюль, и на поиски его она каждый раз, выходя из дома, тратила не менее получаса, особенно если мы опаздывали в аэропорт, в театр или на обед с важными персонами, вроде меня, в приглашениях от которых значилось: «В восемь часов ровно».

Я не жалуюсь. Моя вдова вела неспешную жизнь и не была рабой режима, как многие из нас. Среди общей паники она излучала спокойствие. Когда дела были особенно плохи – например, во время землетрясения пятого года, – она бывало, приготовит что-нибудь вкусненькое, например овощной суп на курином бульоне или рагу, и приляжет вздремнуть, чтобы обрести правильный взгляд на вещи. Так что так ли уж важно, если мы приходили к половине девятого на фильм, который начинался в 7:45? Тем интереснее было угадывать, что могли натворить эти персонажи, пока мы разыскивали ридикюль, потом место для стоянки машины и неслись рука об руку сквозь уличную толпу. Мир мог подождать. Куда спешить?

Так или иначе, именно этого заколдованного ридикюля она хватилась после похода по магазинам. Они с сестрой прибыли к дому с горой покупок и, разобрав их на подъездной дорожке и перенеся в три приема в дом, расстались как раз в тот час, когда сумерки загоняют птиц по деревьям и сгущают тени в кустарнике, посаженном мною вдоль аллеи тридцать лет тому назад. Инге отказалась поужинать и переночевать. Она торопилась домой, где ее ждал собственный горшочек овощного супа и собственная стая кошек.

– Ну, – сказала она, окинув взглядом хаос пакетов на столе, – я поехала.

И дверь закрылась, отгородив тишину.

Проходят дни. Моя вдова ведет обычную жизнь, вовсе не вспоминая о ридикюле, пока, заметив, что кошачий корм подходит к концу, не собирается совершить путешествие на рынок в древнем, помятом, цвета корицы, «BMW B3», которым я когда-то так гордился, и не обнаруживает, что ни в одном из ридикюлей не находится ни бумажника, ни ключей, ни очков, без которых она и не разглядит машины, не говоря о том, чтобы вести ее. Когда кошки, жалобно мяукая, собираются вокруг нее, она принимается перебирать события последних дней и в конце концов приходит к выводу, что оставила кошелек в машине сестры. Определенно, там. Ну, конечно! Если только она не оставила его на прилавке у «Распродажи», или в подвальчике «Поторгуемся!», а может, и «У Маки». Да, но тогда бы они позвонили, верно?

Она пробует дозвониться сестре, но Инге теперь не так охотно, как прежде, отвечает на звонки. «К чему беспокоиться, – рассуждает она. – Вряд ли это кто-то, с кем ей хотелось бы поговорить». В ее возрасте любая новость может подождать. Да и откуда ждать добрых новостей? Моей вдове, однако, терпения не занимать, и на двенадцатом гудке Инге поднимает трубку.

– Алло? – скрипит она голосом, который и прежде был не слишком мелодичным, а теперь лишился всякой звучности.

Моя вдова сообщает ей о пропаже, не меньше пяти минут выслушивает упреки и напоминания о дюжине старых грехов, а потом ждет у телефона еще пятнадцать минут, пока Инге доковыляет до гаража и посмотрит в машине. Шлеп, шлеп… она снова берет трубку, и мою вдову ждет дурная весть: в машине ридикюля нет.

– А ты уверена?

Да, да, она уверена. Она еще не сошла с ума! У нее, кажется, еще есть глаза!

Следующие два часа моя вдова разыскивает телефонную книгу. Она намерена отыскать телефоны всех лавочек, где они побывали, и «Дворца» тоже – она встревожена, а кошки хотят есть. Но телефонная книга неуловима. Изгнав дюжину котов с мебели в гостиной, покопавшись в кладовке и шкафах, обнаружив множество вещей, потерянных много лет назад, она забывает, что искала, погрузившись в воспоминания над старым фотоальбомом, выпавшим из шкафчика под духовкой вместе с противнями и сковородками. Она сидит у стола, полумесяц желтого света лампы освещает ее лицо, а она изучает жестокие свидетельства прошлого. На фотокарточках мы вдвоем улыбаемся в камеру на фоне разнообразных экзотических пейзажей: рождественских елок и именинных пирогов, гор и минаретов – и год мелькает за годом; наш сын, его пес, первый котенок. Ее сердце – сердце моей вдовы – разрывается. Это прошло, все прошло, и что толку жить, зачем это все? «Детство в Буффало, колледж, романтика, и любовь, и надежды, и будущее – зачем все это было, куда ушло?» – кричат ей фотографии. Они рыдают со страниц. Они терзают и мучат ее, пока в груди не застывает дыхание. И как раз тогда, когда мир готов обрушиться, звонит телефон.