Текст книги "Роузуотер"

Глава пятая. Роузуотер, Лагос: 2066

Сегодня суббота, так что ни мне, ни Аминат не нужно спешить. Я знаю, что меня ждет продолжение допроса, но у меня такая апатия, что мир за пределами комнаты для меня не существует. Первое, что я вижу, открыв глаза, – корешок книги на полке «Как услышать Бога». На потолке замер трехлопастной вентилятор.

Прошлой ночью мы не добрались до спальни, и в гостиной небольшой беспорядок. Я лежу на ковре, одной ногой на софе. Голова Аминат у меня на плече, руку она перекинула мне через грудь. Кое-где тело у меня затекло, но это даже приятно. Я улавливаю рассеянный психошум Аминат, и думаю, не снится ли ей сон. Только усилием воли я не пускаю себя в ксеносферу, чтобы выяснить это.

Сквозь щели в жалюзи я вижу, что солнце встало. Уже часов девять. Я слышу, как распевают торговцы завтраками. Несмотря на кондиционер, чувствуется запах сгоревшей плоти. Легкий, но улавливаемый – от костров, на которых спецподразделение сожгло ликвидированных прошлой ночью реаниматов. Некоторых они упустят, и в следующие четыре месяца реаниматы будут всплывать в самых странных местах. Подростки будут вымещать на них свою агрессию, прежде чем добить. Реаниматы убьют несколько человек, в основном стариков или детей, тех, кого застанут врасплох, тех, кто потерял бдительность. Народ начнет возмущаться и негодовать, с неделю об этом поговорят в новостях. Потом все стихнет до Открытия в следующем году.

Я легонько толкаю Аминат. Она меняет позу и что-то лопочет.

– Туалет, – говорю я.

Она бормочет и указывает куда-то в сторону. Я встаю и осматриваюсь. Дверь выводит меня из гостиной в коридорчик, выкрашенный бежевым и увешанный акварельными пейзажами. В конце его – кухня, лестница наверх, а слева от нее – дверь. В таком большом доме есть как минимум два туалета, но мне незачем вынюхивать. Я делаю свои дела в маленьком, разглядывая рисунок с мальчиком, писающим в ручей. На этажерке рядом с унитазом – местные и иностранные журналы. Иностранные – британские и англоязычные китайские. Еще есть старый американский журнал 2014 года, который даже не пожелтел. Его бы в музей или хоть куда-нибудь на хранение.

Я завариваю на кухне чай и возвращаюсь в гостиную. Аминат до сих пор спит, свернувшись калачиком, на левом боку. У нее небольшие растяжки на бедрах, но в целом тело гладкое, загорелое, с грушевидными грудями. С правой стороны грудной клетки проходит десятисантиметровый шрам. Он хирургический, и я вспоминаю ее радость в ночь Открытия. Она сильная, как спортсменка, я помню, как ощутил это ночью. Я сажусь напротив Аминат и, попивая чай, наблюдаю, как она спит. Ушибы ноют, и еще реанимат явно задел рот, потому что мне больно пить. Мелькает мысль, не включить ли телевизор.

Я читаю «Как услышать Бога», пока она не зевает, потягивается и садится.

– Привет, – говорит она.

– Привет, – отвечаю я.

– Я думала, что ты уйдешь.

– Почему?

Она пожимает плечами.

– Бывали у меня мужчины, которым я переставала нравиться ближе к рассвету.

– Ну и дураки.

Аминат улыбается.

– Ты милый.

Она вскакивает на ноги, надевает трусики и выходит из комнаты, увернувшись, когда я пытаюсь сцапать ее. Я слышу, как хлопает дверь и как она облегчается. Слышу, как она полощет рот, прежде чем вернуться.

Аминат проводит меня за руку на кухню и толкает на стул рядом с маленьким квадратным столиком. На ней теперь длинная белая футболка. Опустошает кофеварку – на вид она сто́ит, как вся Земля. Спитой кофе отправляется в пакет, потом в корзину.

– Я сначала пью кофе, потом завтракаю. А ты? – спрашивает она.

– Сделай то же, что и себе, – отвечаю я.

– Отлично, потому что у меня идеальный вкус. Я сделаю яичницу с ямсом.

Мне кажется, я не голоден, но уверен, что все съем. Я хочу есть ради нее.

– Что ты обычно делаешь по субботам? – спрашивает она. Засыпает зерна в кофеварку. Одно падает на столик, и она отдает его мне. Я обнюхиваю его и отправляю в рот. На вкус и запах оно отдает табаком с древесиной.

– Как пойдет. Работаю, если есть подработка. Если нет, захожу в больницу.

– Зачем? Кто-то из родных болеет?

– Нет. Просто хожу… помогать. – Это лишь наполовину правда. Я хожу в больницу ради перспективы. – А ты?

– Обычно езжу в Лагос навестить семью. – Она заливает воду и нажимает кнопку. – Маму, папу, младшего брата.

– Каждую неделю?

– Почти. Я помогаю присматривать за служанкой, заплетаю маме косы. Мама думает, что служанка – ведьма. Ну, кто знает? Она довольно ленивая.

– Как давно ты в Роузуотере?

Она наклоняет голову влево:

– Почему ты думаешь, что я тут не с самого начала? Город не такой старый.

– Потому что я тут с самого начала, и заметил бы такую яркую женщину раньше.

Она смеется, достает корзину и выбрасывает в нее кофейную гущу.

– Подлиза. Я тут три года.

– А почему из Лагоса уехала? Больше денег, больше работы… Мужчины получше. Или женщины.

– Пффф. – Она наливает черный кофе в две одинаковые чашки, на которых изображены желтые смайлики с красными пятнами в районе одиннадцати часов. Открывает ящик под раковиной и достает большой клубень ямса, в волосатых корешках и шишковатых комьях земли. Кладет его на кухонную стойку и начинает резать на ломтики.

– Я болела.

– Я понял. Видел, как ты реагировала на Открытие.

– Ага. Я благодарна. Я люблю Утопия-сити за то, что он для нас делает. За то, что он сделал для меня.

– Что с тобой было, если ты не против ответить?

– Я не против. Я даже люблю рассказывать эту историю. Примерно через год после того, как ушел мой муж, я подхватила навязчивый кашель, легкий, но очень раздражающий. Два месяца подряд я принимала все таблетки и сиропы от кашля, какие только есть. Без толку. Когда я начала терять вес, доктор сделал анализ мокроты. У меня был туберкулез. ТБ. Чахотка.

– Сочувствую. Тяжело, наверное, было.

– Очень. У меня отказало одно легкое, и мне сделали торакотомию. – Она задирает футболку, открывая изгиб ягодиц, растяжки на бедрах и безжалостный криволинейный шрам, который я заметил раньше. – Для меня это была большая проблема. В школе я занималась прыжками в длину и тройными прыжками. Я ненавидела свою слабость, неспособность действовать. Вдобавок я узнала, что заразилась туберкулезом из-за слабого иммунитета. А иммунитет у меня упал, потому что этот ублюдок заразил меня ВИЧ.

– Охренеть.

– Не бойся: я сдавала анализы после выздоровления и сдаю каждые три месяца. Все чисто. Ни ТБ, ни ВИЧ, ничего. – Ножом для чистки овощей она срезает кожуру с каждого куска ямса одной длинной лентой, потом бросает их в раковину и включает воду. – Кааро, ты боишься?

– Чего?

– Заразиться. – Она полностью погружена в процесс, обмывает каждый кусочек, а потом кладет их на сковородку. В воздухе висит напряжение.

Я отодвигаю стул, встаю и подхожу к Аминат. Разворачиваю ее и целую в губы, бесконечно долгим, влажным поцелуем.

– Я из Роузуотера. В этих краях мы заразы не боимся.

Я снова целую ее и пробираюсь под футболку.

Нож с лязгом падает в раковину.

Мы решаем провести день вместе. Я готов съездить в Лагос – что угодно, лишь бы сбежать от запаха жареной плоти, от которого Роузуотеру не избавиться еще неделю. Она предлагает взять машину, я не возражаю. Дорога занимает два с половиной часа, и вся она – отупляющее однообразие вперемежку с полицейскими блокпостами. Нас останавливают семнадцать раз, и каждый раз мы платим деньги, прежде чем нас пропускают. Кое-где за спинами полицейских видны автоматоны. Это приземистые, похожие на танки передвижные бронебашни больше двух метров в высоту. Это старая, десяти-, может, двадцатилетнего возраста, неухоженная американская техника, которую бросили в зонах конфликтов. Если приглядеться поближе, даже под зеленью и белизной нигерийского флага все еще видны рельефные звезды и полосы. Я никогда не видел их в действии, и иногда задаюсь вопросом, не подвижные ли это пустышки с мигающими индикаторами, без действующих боеприпасов.

Поездки на юг всегда вызывают у меня отвращение. Такое ощущение, что меня должна искать полиция, потому что в юности я воровал. Я знаю, что никто меня не ищет, но где-то в душе уверен, что свободу не заслужил.

Каждый раз, когда движение замедляется, нас осаждают мальчишки и девчонки, пытающиеся что-нибудь нам продать, в основном еду, газировку, «чистую» воду, журналы, благовония, календари и религиозные наклейки. В Роузуотере такое тоже бывает, но не в таких количествах. Аминат получает от этого удовольствие – для нее это повод пообщаться. На ней темные очки, черная блуза без рукавов и серьги с огромными серебряными кольцами, она, наверное, кажется им кинозвездой. Она покупает все и при любой возможности общается с детьми, заигрывая и поддразнивая. Они, в свою очередь, обожают ее и оставляют на машине размазанные отпечатки пальцев, на что она, кажется, не обращает внимания.

Мне нравятся машины. Когда окна закрыты, а кондиционер включен, я отрезан от общей ксеносферы и наслаждаюсь относительным покоем без помощи противогрибковой мази. Аминат не знает, но я воспользовался ее клотримазолом, перед тем как мы вышли из дома.

Снаружи ссора – одна машина поцарапала другую. Мы отрезаны от мира, но я вижу напряженные мышцы шей, раскрытые рты и неслышные вопли. Собирается небольшая толпа, кому-то не терпится разжечь насилие, другие успокаивают. Должны тут быть и карманники, но я их не замечаю. Проезжающие машины сигналят. Лагосцы любят добрую драку.

Движение снова ускоряется, и мы едем дальше. Вырываемся из Оджоты, несемся по Икороду-роуд и оставляем ее позади, направляясь к Оворонсоки, ближе к лагуне. Это место мне незнакомо, но Аминат уверенно проезжает его. Хороший шанс изучить ее профиль. У нее высокие скулы и чуть неправильный прикус. Ее шея… я кусал эту шею. Когда мы подъезжаем к петляющей объездной дороге, нас подрезает зеленый армейский джип и резко останавливается, вынуждая Аминат затормозить.

– Ekpe n’ja e! – кричит она в сторону джипа.

Из него вылезают двое парней и подходят к обоим нашим окнам. Они двигаются синхронно, одеты в костюмы и темные очки. Я замечаю, как оттопыриваются их пиджаки над спрятанным оружием.

– Сиди спокойно и молчи, – говорю я. – Можешь это сделать? Пожалуйста.

– Ты их знаешь?

– Можно и так сказать, – отвечаю я.

Парень с моей стороны стучится в стекло. Я опускаю его.

– Кааро, – говорит он. – У меня для вас сообщение. Выйдите наружу, пожалуйста.

– Нет, – говорит Аминат. Ее зрачки расширяются, дыхание учащается.

– Все в порядке, – говорю я. – Просто сделай, как я сказал. Тебя не тронут.

Я считываю парня – ни угрозы, ни напряжения. Он не опасен для меня, поэтому я открываю дверь. Он снимает очки и отдает их мне. Мы мешаем движению и создаем пробку, но обычно агрессивные лагосцы сейчас даже не кричат. Я надеваю очки и вижу на экране Феми.

– Что ты делаешь в Лагосе, Кааро?

Подготовка включается автоматически, и я прикрываю рот, чтобы никто не мог считать по губам.

– Привет, Феми.

– Отвечай на вопрос, голова ямсовая. Почему ты покинул Роузуотер?

– По личному делу.

– Только я выбираю твои личные дела, Кааро.

– Я не знал, что нахожусь под домашним арестом или в ссылке. Мне нельзя перемещаться?

– Ты полевой агент. Всегда им был. У нас допрос, ты помнишь? Ты не можешь его бросить на полпути. И что ты делаешь с этой Аригбеде?

– Прости, что?

– Она девочка с прошлым. Ее семья…

– Стоп. Мне плевать. И еще, я беру отгул. У меня ни разу не было отпуска. Мне нужен перерыв.

– Я не разрешала…

– Я не спрашивал твоего позволения, Феми.

Я снимаю очки и осторожно складываю дужки. Делаю вид, что собираюсь отдать их парню, который протягивает руку. Тогда я роняю их и наступаю.

– Упс.

Он в ярости, но мне насрать.

– Убери свой джип, пока я не заставил тебя проглотить язык и выцарапать себе глаза, – говорю я. Я понятия не имею, смогу ли это сделать, но буду стараться, пока не получится или пока меня не хватит удар. Второй парень стоит со стороны водителя. Я открываю пассажирскую дверь и говорю:

– Убирайся нахер от моей девушки.

Сажусь на место, понимая, что Аминат смотрит на меня.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает она. – Так я твоя девушка?

Я пожимаю плечами:

– Мне хочется тебя защищать.

– Ты военный? Из Национальной безопасности?

– Не совсем. Но иногда я работаю на правительство.

У меня никогда не было девушки. Настоящей, по крайней мере. Даже не знаю, почему я так назвал Аминат. На самом деле мне неоткуда знать, что это значит. В юности секс по большей части ничего для меня не значил, а мой преступный образ жизни исключал близость. Однако эта связь с Аминат вскрыла некий источник собственничества и агрессии, которых я за собой не замечал.

Джип слишком громко ревет и прокручивает шины, а потом уносится прочь. Из окна высовывается рука с поднятым средним пальцем.

Детишки.

Семья Аминат живет в одном из тех трехэтажных зданий, построенных в относительно небогатом районе, которые частично облагородили в 1980-х. Тогдашнее правительство давало ему разные названия: «Гбадала» и «Вторая Фаза», но он остался жилым районом для рабочего класса и бедных лагосцев с нелепыми вкраплениями громоздких, архитектурно подозрительных особняков Кокаиновых Миллионеров.

Западные социологи и криминологи скажут вам, что преступность, в частности сопровождаемая насилием, сконцентрирована на этой границе между бедными и богатыми. Нигерийцы в этом плане отличаются. Мы прославляем и чтим богачей, особенно из криминальных кругов. Криминальные авторитеты, грабители и воришки (кхе) живут за счет беззащитных. У богачей есть колючая проволока, нелегальные чужие и контрабандные боты-бронебашни, которые разотрут в пыль любого обычного бандита с АК-47 наперевес.

Не знаю, чем раньше занимались родители Аминат, но от дома веет профуканными деньгами. Он окружен огромным двором с декоративными пальмами вперемежку с миндальными деревьями, с ними возится садовник. Два крыла дома расположены под прямым углом друг к другу, а вход обозначен портиком. Колонны венчают мудреные капители с завитками и ангельскими головами.

Присматриваюсь: садовник старый, тощий, одет не в форму. Краска на доме выцвела и облезает. Стена на стыке с землей покрыта пятнами зеленого лишайника, и повсюду, точно лобковые волосы, курчавятся сорняки.

– Это папин «белый слон»[16]16
  «Белый слон» – сделка или проект, при котором расходы превышают прибыль.


[Закрыть], – говорит Аминат. – На этом месте стоял дом, в котором я выросла. Он сгорел, когда я была подростком. Папа расчистил землю и построил этот.

– У вас большая семья?

– Нет. Это был кризис среднего возраста. Некоторые мужчины покупают большие машины, а мой папа построил большой дом. – Она машет садовнику, тот не отвечает. Я думаю со злорадством, что только через неделю он поймет, что нужно помахать в ответ.

У Аминат есть ключ, в доме тихо. Воздух не кондиционированный, но и не свежий. Интерьер вычурный, золотая филигрань на лопастях потолочного вентилятора. Он лениво вращается, не создавая никакого движения воздуха.

– Эй! Я дома, – кричит Аминат. – Посиди здесь. Я тебе что-нибудь принесу. Хочешь чего-нибудь?

– Эм… воды, – говорю я.

Она выходит из комнаты, а я сажусь, проваливаясь в туго набитое кресло. Выдавливаю из него пыльный воздух. Нащупываю ксеносферу. Весь дом словно черная дыра. Я не чувствую даже Аминат. Интересно, как такое может быть. Проводники ксеносферы есть везде, хотя можно создать и стерильные помещения, если они воздухонепроницаемы.

Я слышу, как что-то волочится. Что-то тяжелое тащится и гремит по полу. Без доступа в ксеносферу я чувствую себя голым и беззащитным. Надо было взять с собой пушку. Проверяю телефон. Зарядка и сигнал есть, и я набираю Аминат. Кучу сообщений, явно пришедших от начальницы, я игнорирую.

– Привет, – говорит кто-то.

Я поднимаю взгляд. Передо мной стоит высокий, мускулистый, светлокожий юноша. Он красив настолько, что у меня сердце разрывается: идеально симметричное, с правильными чертами создание. Мускулатура его – прямиком из учебника анатомии. У него маленькие черные глаза, которые смотрят прямо на меня, не мигая, излучая благожелательность. Рубашки на нем нет, только трусы цвета хаки. Ни шрамов, ни единой отметины. Ни единого волоска на теле. Мне хочется коснуться его, убедиться, что это не голограмма. На его левой щиколотке – металлический браслет, к которому приделана толстая серебряная цепь, уходящая из комнаты в коридор, а оттуда – неизвестно куда.

– Привет, – говорю я. А потом: – Я гость.

Он улыбается.

– Естественно.

Я прерываю звонок. Трудно сосредоточиться, когда это блаженное лицо сияет надо мной, а ксеносфера молчит. Голос у него звучный, тон вежливый и приветливый. Мой голос по сравнению с его звучит как ослиный рев. Я гадаю, что бы такое сказать, когда возвращается Аминат, неся поднос с запотевшим стаканом воды и долькой лимона.

– Я вижу, вы познакомились, – говорит она.

– Сестренка! – говорит юноша.

Она ставит поднос на столик рядом со мной и обнимает брата.

– Кааро, это мой брат, Лайи. Лайи, Кааро – мой друг из Роузуотера.

Я поднимаюсь и протягиваю ему руку, но он тепло обнимает меня, и я отвечаю тем же. Он тверд, точно машина, мышцы его словно натянутые канаты – они не просто для показухи.

Аминат опускается на колени и осматривает лодыжку Лайи – на ней мозоль и ссадины от браслета. Все-таки шрамы у него есть, я ошибся. Она недовольна.

– Ты ее не обрабатывал, – говорит она. И уходит, прежде чем я успеваю сказать хоть слово.

– Ты из Роузуотера? – спрашивает Лайи.

– Да.

– Пойдем со мной. Я тебе кое-что покажу, Кааро. Кааро. Хмм. – Он поднимает взгляд и, кажется, пробует слово на вкус, повертев его у себя в голове. – Твое имя значит «Доброе утро».

– А твое значит «Богатство мимолетно». И что из этого?

– Необычное имя, вот и все.

– Все имена когда-то были необычными.

– И то правда, – он, кажется, удовлетворяется этим и ведет меня в свою комнату, таща за собой цепь. С обеих сторон от двери – по два огнетушителя и по ведерку с песком. Живущие здесь, должно быть, привыкли к звуку. Я замечаю, что цепь прикована к железному кольцу, приделанному к полу сбоку от двери в его комнату. Обиталище Лайи выглядит огромным и явно состоит из нескольких комнат, между которыми сломали стены. Западную стену из конца в конец занимают книжные полки метров двадцать в длину. Окна забраны решетками. Есть световой люк, на нем тоже решетка. В дальнем конце прямоугольного помещения – гири, боксерская груша и беговая дорожка. А еще – рабочее место с дисплеем-сферой. Я такие только в журналах видел. Это прозрачный пластиковый шар с проходом для пользователя компьютера. Вся внутренняя поверхность – это дисплей. Говорят, это лучше, чем голополе. В разных местах комнаты в полу утоплены еще несколько железных колец.

В жилище Лайи царит чистота на грани невроза. Нигде ни пылинки. Все на своем месте, и единственный источник беспорядка – мы, потому что мы движемся. Он открывает шкафчик и роется в нем, пока не находит старый, поломанный розовый мобильник. Экран разбит, но все кусочки на месте, словно фрагменты пазла.

Он передает телефон мне.

– Я купил его в Нимбусе.

– Тебя обманули. Он не заработает. Это машинка 2040, что ли, года.

– Я его купил не для того, чтобы звонить. Просто хотел показать тебе, откуда взялось видео.

– Какое видео?

Он щелкает пультом, и в воздухе перед нами формируется черное плазменное поле, и на нем проступает изображение. Изображение движется, и место, где его сняли, мне знакомо.

– Временных меток нет, но я уверен, что ты это уже видел, – говорит он.

Изображение с камеры наружного налюдения, день клонится к вечеру. В кадре незастроенная территория, за исключением единственной залитой гудроном дороги да одинокой цепочки столбов с проводами. На земле дымится рухнувший черный армейский вертолет, но толпу, что удивительно, он не интересует. Толпа вообще странная, потому что люди в ней неподвижны. Они смотрят на что-то за пределами кадра. Съемка дерганая, любительская, но я знаю, чего не хватает. Биение сердца подсказывает мне, что я нервничаю.

Камера дергается и резко перемещается на объект, к которому приковано внимание толпы.

Купол того, что будет названо Утопия-сити, растет, поднимается к небесам, точно одеяло из плоти. В полотне есть прорехи, но они закрываются с той же скоростью, с какой увеличивается купол, стремительно, точно раны, заживающие на ускоренной съемке. В прорехах можно заметить мимолетное, нечеткое движение силуэтов, напоминающих людей.

Купол становится непроницаем, и жидкость в мембране вихрится, преломляя свет. С угрожающим электрическим потрескиванием в небо устремляется ганглий. Погибнут девяносто два человека, прежде чем мы поймем, что это: источник энергии от щедрого божества.

Кадр застывает.

– Это ведь тот день, правда? Первый день Роузуотера. Историческое событие.

– Он получил статус города спустя…

– И я знаю, почему ты показался мне знакомым.

– Я не знал, что показался тебе знакомым.

Он указывает на молодого человека в толпе. Человек не смотрит ни на купол, ни на вертолет. Он глядит в другом направлении, и на лице его написано совсем не восхищение. Я это знаю точно.

– Это ты, Кааро.