Текст книги "Таежные родники"

Дед Игнат

Напряжённый жаркий день иссушил, измучил. Путевые рабочие едва держались на ногах, угрюмо, в полном молчании собирая в брезентовые мешки инструменты и поджидая электричку, которая избавит наконец-то от адского труда в глинистой пыли, от липучей мошки, писклявого комарья, нещадно грызущего, неистребимого, не дающего рта открыть.

Игнат Дёмин запозднился. Сегодня бригада завершала намеченный по станции Снежница текущий ремонт и отсыпку полотна. Завтра сам начальник дорожной службы пути Ефремов будет на приёмке. Но Игнат был спокоен: всё сделано на совесть. Мужики не подвели, как бывало в первые годы их совместной работы.

От похвал бригадир воздержался. «Завтрашний день покажет, что наработали».

Похоже, приближалась гроза. Во второй декаде августа погода обязательно портилась, и к бабке не ходи. Ненастье дня на три выбивало из графика. Только тайга радовалась дождю, упиваясь изобильной, ещё по-летнему тёплой, живительной водичкой, пополняя подземные водоёмы и набираясь жизненных сил, чтобы весной вытолкнуть к свету новую зелёную поросль.

Игнат гнилой поры не выносил. Она совпадала с подготовкой закреплённого за бригадой участка к зиме, безжалостно актируя золотое время проливными, непрекращающимися сутками дождями.

«Потом попробуй наверстай! Руки и спины у людей не железные», – сокрушался он, заранее зная, что последующие дни будут авральными, нервозными и до глубоких сумерек.

Прошло семь вёсен, как Игнат купил дом в Снежнице. Купил для собственного удобства: работа рядом, не нужно тратить бесценные часы на электрички. Но главной причиной всё же послужили те обстоятельства, что здесь о прошлой жизни Игната никто не знал и легче было начинать жить с чистого листа. Хотя и в родном Минине его узнала только товарка тёщи.

Придя домой, Дёмин первым делом занёс в сени горшки с геранью, которую и так немало потрепал усиливающийся ветер. Обычно герань, лаская взгляд хозяина, рядами стояла на специально сбитом для неё из тёсаных лиственных досок подмостке. Она подковой окаймляла ухоженный рубленый дом, тревожа и радуя бело-розовым буйством шаровидных соцветий. Тихими заревыми вечерами он подолгу любовался ими, находя душе отраду и успокоение.

Второй дом обустроил в полном соответствии с родовым, Дёминским. При живых родителях на широких белых подоконниках от весны до зимы цвела, полыхала герань. Мама Люба пользовала её округлые, короновидные, иногда окаймлённые бурым кольцом листья при зубной боли. Всегда клала их приправой к дичи и телятине.

Игнат спустился вниз огорода, где пушистыми зелёными веточками, как крылышками, взмахивали недавно высаженные им, но уже бойко ухватившиеся за дерновую, исконную землю кедрята. На этот «детсад» наткнулся случайно у платформы Рябинино во время обеденного перерыва, поднявшись на таёжный взгорок. Среди вековых в три обхвата сосен и пихт давно прижилось и кедровое семейство. В густом смолянистом дурмане над головой Игната распластались опахалом лапы кедров, ещё не старых, щедро увешанных зреющими зеленовато-бурыми шишками.

«Надо в сентябре прийти сюда. Пошишковать», – подумал тогда Игнат и уже направился к пологому откосу, чтобы спуститься вниз к бригаде, когда на открытом всем ветрам месте обнаружил с десяток годовалых кедрят. «Вот куда вас занесло! Тут с северной стороны вам не выжить».

Спустившись к мужикам, попросил помочь ему выкопать и доставить кедровый «выводок» – малолетнее чудо в его огород. Всех до единого.

Городские мужики удивлялись его нескрываемой радости спасителя:

– Живёшь в тайге и тайгу на огороде разводишь. Зачем тебе это?

Игнат добродушно улыбался, отшучивался:

– Ленив стал. Далеко в кедровники ходить. Старею. Глядишь, доживу до их зрелости. Орешек соберу и вас угощу. Кедры в людской заботе и ласке быстрее обычного растут.

Мужики недоуменно пожимали плечами.

К ночи непогодь чёрной мглой нависла над горами, тайгой и посёлком. Небо напоминало крутящийся калейдоскоп с мрачными, не предвещающими ничего хорошего картинками. Вдруг оно вскипело и порвалось на мелкие сизые лоскутки, которые неистово метались от горизонта к зениту и обратно, уплотняясь в многослойный на полнеба пирог. И в то же мгновение отягощённый, почерневший изнутри пирог взорвался, клокоча и распадаясь на светящиеся огненными разрядами тяжёлые тучи. Они падали вниз одна за другой, образуя над землёй свинцовое мечущееся в разные стороны воздушное месиво. Казалось, вот-вот небо проткнётся очередным копьём молнии, разверзнется спасительными водами и сразу же снимется напряжение, яростное противостояние непримиримых небесных стихий.

Более месяца над Снежницей властвовал зной. И теперь небо, припомнив давно забытые матушке-земле обещания, решило помочь ей – залить изнуряющее и жгучее лето, заслонить собою от пышущего жаром солнца.

Игната беспокоило завалившееся весной дерево – сушняк, прозванное им ведуном. Оно повисло на сосне у забора, крепко зацепившись верхними сучьями, как крюками, за её мощные ветки. В безветренные дни дерево сохраняло полное безмолвие, но чуть всколыхнётся порывом лёгкого ветерка сосна, и ведун начинал выводить свою грустную песню, напоминающую то скрип несмазанной двери, то рык зверя, то вскрик лопнувшей струны. Иногда предупредительно и чётко выговаривало: «Не подходи!». Но чаще всего громко насвистывало соловьиные разбойничьи напевы. А то вдруг тревожно вскрикивало незнакомым голосом испуганной птицы.

Игнат научился «расшифровывать» загадочную музыку ведуна, который точнее метеослужбы предсказывал направление ветра, погоду на предстоящий день. При работе на путях это очень помогало: он знал, откуда дует ветер, с какой стороны выставить сигнальщика, куда лучше высыпать щебёнку, чтобы меньше мужикам глотать известняка.

Сейчас же Игнат вслушивался в громкий плач и воющие, протяжные всхлипывания ведуна, что-то прикидывал, высчитывал в уме, явно боясь за кедрят: свалится мёртвое дерево на них, заломает, подомнёт. Но одному ему было сложно что-либо предпринять.

«Всё недосуг, безголовому, сушняк распилить на чурки под опята! Загублю кедрят!» И, едва не падая под тяжестью, волоком притянул из сарая поочерёдно три списанных двухметровых рельса. Прислонил их к забору. «Так-то надёжнее. Примут удар на себя, если случаем ведун завалится».

Ещё раз осмотрев огородное хозяйство и убедившись в его полной готовности выстоять надвигающуюся бурю, он медленно, прихрамывая, направился в дом.

Не включая света, не ужиная, прошёл в душевую. Там долго фыркал, постанывал от удовольствия и плескался в ниспадающем потоке прохладных бодрящих струй. После часового купания, завернувшись в цветастую льняную простыню, лёг в кровать.

Несмотря на усталость, Игнат долго не мог заснуть. Со своей привычкой, едва коснувшись подушки, до первых рассветных всполохов утопать в объятиях Морфея, он расстался, когда перевалило за пятьдесят. Бывало, бессонными ночами успевал прожить не одну жизнь, всякий раз перекраивая их по-новому и снова не удовлетворяясь ими. Ничего не менял только в солнечном детстве. Там всё устраивало. Это было счастливое, безоблачное мгновение его жизни с родителями, ночёвками со старшими ребятами у таёжных костров на берегу горной речушки Минки, пробуждением под ласковыми щекотаниями зари, тихим и безмолвным подъёмом, чтобы, не дай Бог, не вспугнуть, не насторожить хитроумных чернобоких хариусов.

Мальчишкой любил подолгу глядеть на далёкие мерцающие звёзды, следить за облаками и в грозу, надёжно спрятавшись от дождя под непромокаемыми лапами пихты, наблюдать за столкновением туч и рождением молний. В селе знали, что их Игнат, когда вырастет, обязательно станет лётчиком.

Но грянула война. Мечты в одночасье рухнули.

Большая семья Григория Дёмина жила в старом просторном пятистенке, доставшемся по наследству от деда Семёна. С южной стороны его, в сторону речки и леса, тремя террасами спускался обширный огород.

Лучи восходящего солнца ласкали высокое крыльцо с резными и точёными перилами да мощёную камнем дорожку, упирающуюся в литую из чугуна калитку. Она разделяла подворье на две половины.

На его чистой стороне, как звал дед, в пяти метрах от ворот, размещалась отцова кузня. До войны он выполнял мелкие заказы для нужд станции и селян. Старая, замшелая пихтушка, распластавшая нижние ветки по земле, отделяла кузню от бани. А сразу за той до самого забора вдоль метров на сто тянулась некопаная исконная земля, на которой просторно кудрявились три щедро плодящих кедра, помнивших тепло рук и прапрадеда Порфирия. За ними бойко нарастали разновозрастные шустрые кедрята. А вперемешку с ними росли сибирские необыкновенной красоты берёзы, своими тонкими белоснежными стволами и кружевной кроной уносящиеся далеко в поднебесье.

На другой половине усадьбы в сараях содержались домашний скот и птица. Расписным теремком возвышался амбар для муки и зерна. А за ним в ряд – сеновал с конюшней для двух лошадей. Здесь же под высоким навесом стояли рабочие сани и для деловых выездов бричка, украшенная литьём и витой кожей.

Этот отчий уголок Игнат Дёмин свято пронесёт в памяти сердца по всей жизни, мысленно прикасаясь к нему, своему истоку, набираясь ума и сил.

Война забрала у Игната старших братьев – Алексея и Антона, сестру Марию, которых он почти не помнил и узнавал только по фотографиям на стенах. Они белозубо улыбались, присматривали за ним, когда он, ещё дошкольник, оставался дома один.

Отец вернулся с войны больной, с открытой, незаживающей раной на груди. В бане маленький Игнат видел, как у отца из раны струйкой по животу стекала кровь. Мама Люба, хорошо знавшая таёжные лечебные травы, ничем помочь не смогла, а в городскую больницу на лечение и перевязки он съездил всего три раза. «Что без толку-то мотаться туды-сюды! Откуда деньги брать?»

Григория не стало в канун лета, когда Игнат перешёл в шестой класс. Люба тяжело пережила его смерть, обессилела и, словно вырванный с корнем цветок, сникла.

Так чёрным крылом смерти война достала и её, казалось бы, в далёком сибирском тылу. Потеряв троих детей, мужа, она уже не находила в себе силы жить. Тоска и горе душили её.

– Виновата перед тобой, Игнатушка, сынок мой любый, ох, виновата! Зачем было рожать, чтобы потом обречь кровинку свою на горькую сиротскую долю? А что не жилица я, так не жилица. Сердцем чую, долго не протяну.

Игнат в это время растирал аптечной настойкой её постоянно остывающие ноги. Ему очень хотелось, чтобы мать осилила болезнь, поскорее поздоровела. Он жалел её и не допускал мысли, что она может оставить его.

– Мама, ты обязательно поправишься! Поправишься! Попьёшь, поешь…

Не раз искренне, с мальчишеской горячностью и верой произносил Игнат эти слова, считая их самым лучшим лекарством.

Но иногда и сам, видя её состояние, начинал плакать навзрыд, скуля и завывая. Совсем как щенок. По вечерам пытался что-то сочинять для неё, на его взгляд, очень смешное. Фантазировал, мечтал, как выучится на лётчика и обязательно прокатит мамулю с ветерком по синему небосклону, чтобы у неё от радости и страха аж дух захватывало!

Бывало, по ночам мать плакала и не могла заснуть. Тогда Игнат придумывал одну за другой смешные мальчишеские небылицы. Он сделал бы для мамы всё невозможное, только бы утихли её боли и она заулыбалась, как прежде.

– Разве мы одни осиротели?! Нам в школе сказали, что тридцать мининских мужиков остались в живых, а уходили на войну сто двадцать два. Если из-за фашистов в могилы все хорошие люди лягут, не слишком ли жирно будет фрицам?! Так одни нелюди и останутся на земле. Зачем тогда было с ними воевать братьям и папке? Они же победили! И ты победи!

Как мог взывал сын к матери, возвращал её к жизни. Но не смирившееся с утратами и вдовьей участью Любино сердце продолжало страдать и рваться. Она чахла, медленно умирая и давая Игнату один наказ за другим.

Вскоре Игнат остался круглым сиротой, один-одинёшенек, без пригляда и опоры. От детдома наотрез отказался. И в этом его поддержали сельсовет, школа, соседи. Парнишка охотно учился, при больной матери сам хозяйничал по дому, не баловал.

В четырнадцать лет Игнат обогнал ростом всех станционных сверстников и выглядел вполне взрослым. Селяне говорили: «В отца-богатыря уродился и ростом, и внешностью».

Окончив семь классов, он вместо Омского лётного военного училища поступил в железнодорожный техникум. «А на кого дом-то отцов бросишь?!»

Сын исполнил материнский наказ. Этот-то исполнил, но если бы все так…

К полуночи над Снежницей поднялся сильный ветер. В неистовом буйстве столкнулись вечные соперники – ветер и вода. Их нешуточная схватка за властное обладание красавицей землёй с переменным перевесом сил затянулась до утра. Мощные, ревущие и стонущие порывы «саянца», казалось, отрывали и поднимали вверх тяжёлый Игнатов дом. Он отчаянно скрипел углами, дверными навесами, стучал, бил в набат скобами и штырями просмоленных ставен. Неистово грохотала задвижками печная труба, протяжно завывал камин.

Но уже спустя мгновение ветер внезапно затихал и было слышно, как свирепо и неистово обрушивались на землю ливневые воды, грозя смыть с неё всё живое и неживое и утопить в грязевом потоке.

Игнат беспрестанно взбивал подушку, будто она была виновницей его бессонницы. Даже думать ни о чём не мог. Ворочался с боку на бок, томился, вслушивался в грохочущую над его головой грозовую бурю, ожидая чего-то ещё более страшного и непоправимого. И только предрассветное светлеющее небо утихомирило её.

Игнат открыл ставни, распахнул окна. Дом наполнился свежестью и ароматами отмытого до иголочки бора, подпирающего поднебесье мощными верхушками хвояков.

Предзоревая дымчато-лиловая тишина повисла над тайгой.

Наспех набросив на плечи казённый брезентовый плащ, Игнат прытко помчался в огород. На нижних лапах пихты, красующейся посреди картошки, нахохлившись, сушил пёрышки летний выводок из четырёх мородунок, по-местному – куведренников. Обычно вёрткие, живые, доверчивые и любопытные, сегодня при приближении Игната они после тяжёлой ночи и голоса не подали. Их мокрые буровато-серые с тёмными пестринами одёжки слиплись в комок. Белые брюшки почернели. Видимо, держались, бедолаги, коготками за землю у самого ствола, чтобы не быть унесёнными бешеной ночной бурей. Родителей с ними рядом не было. Но вскоре послышалось их далёкое «куведрюю».

«Не пройдёт и месяца, как кулики помашут мне крылышками до следующей весны», – подумал Игнат и заспешил к кедрятам.

Те издали весело подмигивали ему брильянтовыми капельками затаившегося на их длинных хвоинках дождя. «Слава Богу! Живы мои пострелята!»

Бессонное настроение мигом улетучилось, а тело наполнилось прежней упругостью, здоровым желанием незамедлительно насытиться нехитрой деревенской едой.

И последующие события дня сложились для Дёмина удачно. Можно сказать, заладились. Начальство похвалило бригаду за «добротный, профессиональный ремонт», пообещало выдать премию и предоставить отгулы. За лето их у «дёминцев» накопилось более двух недель.

Игнат после отъезда комиссии продолжал, сам не зная отчего, улыбаться. Душа чему-то тихо радовалась. Хвалил мужиков за толковую, в «один кулак» работу, что делал крайне редко.

Вечером затеял уборку. Ценил порядок и, не ленясь, наводил, поддерживал его. Крашеных полов не любил. Раз в год шлифовал половицы, а потом мыл их до янтарной чистоты зольной водой. Они светились, дышали теплом и уютом. В обуви по ним не ходил и гостям велел разуваться в сенях.

Он домывал последнюю ступеньку крыльца, когда стукнула щеколда калитки. На вымощенной дорожке стояла почтальонка Нюся. «Чего её принесло-то?!»

Лицо Игната отразило крайнюю внутреннюю раздражённость и досаду. Благодушный настрой вмиг улетучился.

– Доброго вечера, Игнат Григорьевич!

– Доброго, доброго… – не очень-то приветливо отозвался он.

Нюся робко приблизилась к крыльцу. Игнат, не торопясь, отжал половую тряпку и аккуратно повесил её на крюк для просушки. Нюся протянула ему неопрятную руку, но он сделал вид, что не заметил её и сухо спросил:

– С чем пожаловала почта?

Нюся открыла давно не стиранную холщовую сумку, подбитую с изнанки чёртовой кожей, и прошуршала какими-то бумагами.

– Да куда она завалилась, проклятущая!

– Что потеряла-то?

Он вовсе не ожидал, что Нюся действительно принесла ему какое-то известие. Родных никого в живых не осталось, с друзьями по службе и бамовцами обменивался поздравительными открытками на День флота и под Новый год.

– Так зачем, спрашиваю, пришла?! – возмущённо и громко почти прокричал Игнат, подойдя к Нюсе вплотную и готовясь, как в прошлые разы, выставить её вон. – Фу, Нюся! От тебя, как от бомжа, несёт денатуратом!

– А тебе-то что?! Святого из себя корчишь! Чем ты лучше меня?!

– Твоя правда, Нюся. Мы были с тобой грязью одной канавы. Теперь между нами – разница. Я из неё не сразу, но всё-таки выполз, выкарабкался. Отмывался и буду отмываться! А ты гляди, не утони по уши! Хотя не мне судить тебя.

Игнат замолчал. И Нюся тут же гонористо, злобливо подхватила их невесёлую беседу.

– И я об том же. Чай, не жена, не полюбовница, чтобы смел повышать на меня голос.

– Да не доведи Господи! Был же дурачиной! – отмежевался от неё крестом Игнат.

– Стало быть, помнишь, дружок милый, наше золотое времечко. Ты мной и пьяной не брезговал.

Игнат заскрипел зубами, лицо залилось краской:

– Кого помню, это не твоя печаль! Ты хоть при службе воздерживалась бы от спотыкача-подзаборника! Ненароком казённую сумку потеряешь или на бутылёк махнёшься не глядя.

– Так чё воздерживаться-то? Вредны они, воздержания-то, от умных людей слыхивала. Да и вечер на дворе. Не в кабинете народ принимаю. На свежем воздухе себя прогуливаю. Вчерась за тобой по селу гонялась как дурочка. У дежурной на станции о твоём пребывании спрашивала.

– А что мне там делать?

– И домой два раза бегала. Закрыто. Больно нужно ходить потемну к лесу самому! Государство за мои труды копейки платит, на обувку не хватает. Эта уж изодралась до дыр. Как видишь, лодыря не гоняю. На двух станциях, в Минине и Снежнице, два раза в неделю почту разношу. А улицы-то – не асфальт городской!

И, помолчав, сменила гнев на милость. Её землистое морщинистое лицо расплылось в пьяной улыбке:

– По старой любви к тебе мотаюсь, изменщик проклятый! Живёшь-то у лешего на рогах!

Она выложила на гераневый подмосток содержимое сумки и принялась нервно вытряхивать газеты, перебирать свёртки и письма.

– Ты из меня слезу не дави, не выжмешь! А что до денег… На обувку ей не хватает! Брось пьянки-гулянки, поищи место поденежнее. Не на два дня в неделю.

Зная Нюсю, Игнат и рубля не дал бы ей из сочувствия или жалости – она сей же час пропьёт с собутыльниками. А уж тем более не собирался объясняться по поводу задержек с работы.

– Вот ещё одна дурочка с переулочка покуролесить с тобой хочет. Зовёт приехать к ней. Слушай, вот это да! Как же я раньше не допетрила?! Это ж твоя любезная жёнушка отыскалась! Так по ней, горемычный, сох, что, исстрадавшись, со мной да ещё с десятком сучек бездомных шашни водил, кобелина несусветный!

Зло и больно кусала Игната Нюся.

– Чего мелешь-то, чокнутая?!

– А ничего!

Его уже начало трясти, предательски дёргалось веко от общения с ненавистной женщиной.

– Дак вот же она, зараза! В пачку газет воткнулась! Срочная, с уведомлением! Не захочешь, да вручишь!

Игнат в нетерпении хотел выхватить телеграмму из грязных Нюсиных рук.

– Не хватай! Не баба! Прежде в журнале распишись, такая у нас формалистика, понимаешь ли.

Он поставил подпись напротив своей фамилии и стал читать, ничего толком не видя и не соображая.

– Ну чё, Игнат Григорьевич, я пошла? – замерла в ожидании благодарности Нюся.

– Иди, иди! Небось заждались тебя дружки твои.

Взяв под руки бывшую подружку, словно вросшую в землю, выставил её за калитку. Потом спешно поднялся в дом, помыл с мылом руки, достал с книжной полки очки и хорошенько протёр их.

Читал почти по буквам: «Адрес: Станция Снежница Красноярского края. Кому: Дёмину Игнату Григорьевичу. Служебные отметки: Срочная! С уточнением улицы и дома проживания адресата». А далее следовал текст: «Жду тебя по адресу город Новосибирск зпт улица Пролетарская зпт дом 9 зпт квартира 17 тчк О выезде дай телеграмму тчк Встретим тчк Дёмина Полина Егоровна».

В голове у Игната зашумело, как вешняя вода на порогах речки Минки, щёки зажгло пуще парной, а от стука сердца рубашка на груди ходуном ходила. «Так и Кондратий хватит!» Взял из шкафа недопитую с майских праздников бутылку водки, налил в гранёный стакан до краёв, залпом выпил.

Давненько такого себе не позволял. В Снежнице пьяным его никто не видел. Хмелея, плакал и читал, вновь плакал и вновь читал напечатанные телеграфным аппаратом строчки, не веря глазам своим.

«Во как крутит меня судьба-кручина! Кидает, непутёвого, из омута в полымя. Через год шестьдесят стукнет, а придётся ещё, чую, по судам помотаться. “Встретим”. Стало быть, понадобился моей Полине развод. Приспичило! А что, и ей, праведнице, в счастье хоть на старости лет пожить охота. Права Нюся. Подлюка я, подлюка! Настрадалась со мной Полюшка, душа невинная. Стыда, грязи да людских пересудов нахлебалась досыта. С первого года замужества получала от меня добра ложку, а дерьма дрожки. Переживания Поли, слёзы её мимо совести пропускал. Да и была ли она во мне, совесть-то? У жены на виду мог флиртовать с такими вот Нюсями, Люсями. Забыл, гадёныш, материн наказ: “Подавись одним яблочком”. В святой смысл не вдумывался. Где там! Пришлось бы самому себе на хвост наступить. Вот и добегался с пестиком по тычинкам – голубу свою потерял. Теперь, видать, навеки».

…В далекие годы молодости, после службы на флоте, поработал бравый да пригожий Игнат Дёмин ещё и матросом на рыбном плавзаводе. Скопил немало денег и вернулся в родное Минино тузом козырным. Налюбоваться на себя не мог. Как же, первый парень на селе! И пошло-поехало! Сколько девок попортил, доброе имя им замарал. Никак в толк не брал, что доведёт его ухарская дорожка до срамного тупика. Так и случилось. Сельчане стали судачить о его «подвигах» и непристойном поведении:

– Что с парнем стряслось? Смирный да работящий был. Лётчиком мечтал стать, нас подвигами прославить. А прославил чем?! Ох, кабы отец его увидал! Голу задницу при всём честном народе кнутищем исполосовал бы!

Но Игнат продолжал из одной бабьей постели в другую перелетать. И долетался. Честь свою потерять – дело нехитрое, быстрое, да вернуть её не скоро удаётся.

Через год из завидного жениха в кутёжника превратился. О работе по железнодорожной профессии и надеяться не приходилось. Там люди строгих правил нужны. Две сберкнижки извёл на пустые забавы. Деньги, они – вода в дырявых руках. Меж пальцев быстро утекло и отцом нажитое добро, и своё, заработанное на море. Друзей и подружек по гульбищам сразу поубавилось – самому не на что жить стало.

Бывшие соседи, люди степенные, из уважения к памяти родителей приютили Игната в своём доме. Но и им скоро надоело по утрам двери ему отворять.

Как-то за завтраком хозяйка завела с ним разговор о женитьбе:

– Не обижайся, Игнат. Уже вдоволь вроде нагулялся, пришло время прибиться к одному причалу. Своим углом обзавестись, семьёй. Не мальчик. Если советом не побрезгуешь, приглядись к внучатой племяннице мужа, Полине Неверовой. Девушка видная, учёная, ничем не балована. Работает фельдшером в медпункте, живёт одна. Дом Поле достался по наследству от отцовой матери, бабушки Степаниды, умершей недавно от глубокой старости. Полина-то врачом хочет стать.

– А кто они, Неверовы? – с лёгкой грустинкой в голосе поинтересовался Игнат.

В разговор вступил хозяин Михаил Иванович, двоюродный брат Егора Неверова:

– От века плотницких дел мастера. Дома строили – любо-дорого посмотреть. Что изнутри, что снаружи. Картина маслом! Если не хочешь идти по своей путейской профессии, попросись к Егору в бригаду. При желании многому обучит. Умелые руки да усердие помогут тебе заработать хорошие деньги. Обзаведёшься хозяйством, машину купишь. Спрос на толковых плотников всегда велик, сам понимаешь. А то, как погляжу, за минувший год сбережения за отцов-то дом точно в пивном баре угрохал. Нехорошо это, нехорошо.

Михаил Иванович крякнул, покраснел до испарины и, промокнув вспотевший лоб рукавом фланелевой рубахи, не допив чай, вышел во двор.

Игнат, к сожалению, понял одно: надо искать другое жильё. И попросился на квартиру к буфетчице Евдокии Мурзиной. С устройством на работу не торопился.

Дуся, овдовевшая весной, по убитому в Чечне мужу, офицеру-десантнику, траура не соблюдала. Новому постояльцу была очень даже рада. Угождала во всём. Поила, кормила. Дело дошло и до совместной постели. Жить бы да жить при Дусе припеваючи, только её старшая дочка воспротивилась, из-за Игната устроила с матерью ссору. И даже драку! Кричала на всё село, что повесится, если та не прекратит устраивать в доме притон. А Дёмина так огрела чашкой по голове, что лицо его залилось кровью. Пришлось идти в медпункт.

При заполнении карточки он сознался: и жить негде, и с работой вопрос не решается. Впервые, глядя в глаза худенькой, обаятельной и голубоглазой фельдшерице Полине Егоровне Неверовой, ему стало стыдно за себя, двухметрового лоботряса.

Выйдя с перевязанной головой из медпункта, Игнат направился к Михаилу Неверову и попросился пожить ещё несколько дней, пока подыщет подходящее жильё. Вечером они отправились к брату поговорить о работе.

Михаил Иванович чин чином отрекомендовал постояльца. Конечно же, авансом! В надежде, что беспутно проведённый год послужит тому уроком.

Оказалось, Егор Ефимович хорошо знал родителей Игната и с радостью принял его в бригаду подсобным рабочим. Узнав, что Игнату негде жить, предложил комнату с отдельным входом в своём доме. Бесплатно. Ему с женой Галиной Петровной и трёх комнат достаточно.

По всему было видно, что Игнат показался Егору Ефимовичу. Он пригласил хозяйку, познакомил и твёрдым голосом наказал:

– Прошу любить и жаловать. Относись к нему, как к родному сыну.

Проснувшись наутро после получения телеграммы, Игнат заспешил на перегон. Выдав бригаде задание на неделю, поехал электричкой к начальнику с заявлением на использование отгулов «по срочным семейным обстоятельствам». В подробности своей личной жизни не посвящал, обронил вскользь, что надо забрать жену из Новосибирска. А тот благодарил за работу, лукаво улыбался и намекал «на скорое вручение именитому бригадиру высокой награды».

– На собрании чтобы был с супругой!

Дождь провожал Игната до вагона и потом порывисто стучался, бился в окно купе быстрыми, косыми брызгами. «Когда теперь мои мужики займутся делом, одному Богу известно. Завалим график к едрене фене!»

Он поставил в рундук подаренную бригадой на день рождения небольшую дорожную сумку из настоящей кожи, с множеством накладных карманов и блестящих замков. Аккуратно повесил на плечики промокший до нитки новый светлый плащ и стал выкладывать на столик малосольные огурчики собственного приготовления и пирожки с капустой из вокзального буфета. Достал завёрнутые им в фольгу копчёные крылышки курицы и вяленую грудинку. В поездках любил плотно, вкусно поесть. И не отказывал себе в этом.

В дверь постучали.

– Входите! Что стучаться-то, не дома ведь.

В купе вошла промокшая до неузнаваемости и синевы соседка Таня Скурыдина.

Игнат вскочил ей навстречу:

– Вот радость-то! В селе недосуг повидаться и поговорить по-человечески, так случай в дороге свёл. Скидывай скорее мокрые тряпки, а не то простудишься, и готовься к ужину. Я выйду пока.

– Сейчас, Игнат Григорьевич! Сбегаю в тамбур, бабуле помашу. Отец с мамой в смене, и ей не велела приезжать. Так нет же, не послушалась! Как теперь доберётся обратно по такой непогоде?! Не простудилась бы.

Поезд медленно оттолкнулся от перрона, и девушка вернулась в купе:

– Ну и дождина! Льёт без устали день-деньской. Полные кеды воды. А джинсы хоть выжимай! И зонтик не помог.

Игнат направился к проводнице за горячим чаем.

– Мне не до чаёв ещё! Надо билеты собрать, постельное бельё разнести! Не успели от вокзала отъехать, а им уж чаи подавай! – откликнулась из своего закутка недовольная хозяйка вагона.

– Куда мы сбежим-то?! А билеты при посадке зачем проверяла?! И бельё подождёт, не ночь, – укоризненно покачал он седой чуприной. – Озябшим людям согреться помочь и вещи посушить – вот это срочно, это по-людски! Чем они виноваты, что на стихию управы нет? Ты лучше не ворчи, а поспешай в купе со своими услугами. Пассажиры спасибо скажут, и тебе прибыльно.

Он неожиданно улыбнулся.

– Гляди настучу твоей начальнице Ларисе Ивановне. На пенсию её никак не отпускают. Умница и добрейшей души человек. А мы с ней когда-то техникум оканчивали.

– Да-а-а?!

– А то!

Проводница подобрела, загремела подстаканниками. По вагону разлился аромат настоящего индийского чая.

– В седьмое принесёшь четыре стакана. И с двойным сахаром! Печенье не забудь!

Настроение у Игната заметно улучшилось, и он заторопился в купе.

– Так-то оно здоровее будет, – одобрительно отметил Игнат, увидев Таню в длинном махровом халате и войлочных домашних тапочках. – Что, Танюша, так рано в институт торопишься?

– Решила до начала семестра поискать работу. Впереди госэкзамены, и прощай, студенчество. Радоваться бы, а тревоги больше, чем радости. Теперь до нас никому никакого дела. Не распределяют, не приглашают. Совсем не так, как было раньше. Вроде и вовсе врачи не нужны. Взвалили учёбу непосильной ношей на родительские плечи. Спасибо отцу с матерью да бабуле Фисе. Не быть бы мне врачом. А когда получу диплом, опять беда. Надо умудриться место по специальности найти, чтобы копейки получать.

Задумчивое, погрустневшее Танино лицо изменилось, повзрослело.

Игнату тут же передался минорный настрой её души.

– Нет радетеля за многотерпимый народ наш, нет! В мои годы, если было стремление и мозгов хватало, – учись! А нонешные господа демократы рогами в кошельки народные упёрлись. Дырявлют, тянут из них как могут. И добро народное не под нас, под себя гребут. От молодёжи, поросли земли нашей, отделились. Мол, живите и растите как придётся – можется.

Делился наболевшим возмущённый Игнат.

Не хотелось ему талдычить с Таней на эту тему, сто раз переговорённую с мужиками. Надо ли девчонке эту боль слушать? А не мог молчать. В бригаде только Перебежкин и был всем доволен. А что ему горевать?! Сын в богатенькие выбился. Беззащитную матушку-тайгу нещадно и безнаказанно который год рубит. Строевой лес вагонами за кордоны гонит. У Перебежкиных о завтрашнем душа не болит. Нагребут богатства немерено и сбегут куда подале. И нет им ни стыда ни суда. А лес наш гибнет. Сосновый и кедровый подлесок, чуть подросший, колёсами да гусеницами заминается. Будто добро лесное не для всех нас веками накапливалось, а для одних Перебежкиных.