Текст книги "Этюды к портрету «Мы»"

Вот такой правильный человек

Она и внешне была сдержанной, выверено аккуратной, в строгих тонах… Так грустно всегда писать «была» … Но все-таки от первой до второй фразы она прожила интересную жизнь.

Я ею гордилась – Аля Левина проработала все свое время в «Комсомольской правде», которую я выписывала лет с шестнадцати. Многие годы с особым чувством читала большие очерки Али. Нет-нет, не завидуя, а именно гордясь. Человек добился того, что хотел. И уверенно держал планку. Не всякому дано – поучала я круглый глиняный кувшин, когда-то подаренный ею. Кувшин в ответ молчал. А может молча считал: книгу надо читать, книгу!

Вот так и живем. А началось все с трагикомедии.

1961 год. Первый экзамен в университет сочинение. Тема – мечта! Маяковский! Да я его знаю наизусть. На школьных вечерах читала, чеканя слова и рифмы.

И вдруг – в вывешенных списках против моей фамилии двойка… Мир обрушился… Шальная мысль – а вдруг это ошибка… Иду в деканат, а там мне навстречу: «А мы вас ищем! Да двойка у вас, двойка», – «успокаивает» меня мадам с классическим пучком на голове. «Но у нас такое впервые – вы все сочинение написали в одно предложение! Первая заглавная буква и… точка в конце!» Тут даже ее энтузиазм глохнет. «Как? Я же в школе была королевой запятых и вообще всякой пунктуации… Не может быть…»

Мне показывают мое творение. Действительно, ни одной запятой. Мне даже смешно: «Да я же все знаю, давайте расставлю!» Поздно. Они понимают – я волновалась. Но придется приезжать на следующий год. Заработать стаж и снова поступать.

Это уже меня утешают мои соседки по кроватям в огромной комнате общежития на Стромынке. Не жалеют, а отчитывают и наставляют. Аля Левина, поработавшая уже в тульской газете, Галя Подгурская с Украины, тоже видавшая, где раки зимуют. И Наташа Кузнецова из Пятигорска. Очень решительная и смелая. Она проучилась на журфаке год ли два ли, потом маханула на Север и вот вернулась поступать снова.

Они все сдали, поступили. А пока сдавали, я таскалась за ними, как собачонка и слушала, что они говорят. По-моему, у меня даже уши двигались на манер собачьих – чтоб ни звука не пропустить! Не знаю, видно ли было это со стороны, но я так ощущала.

Гулкая комната на двадцать коек – голая казарма, льдина, где ты однажды закоченеешь, если один. Мои «наставницы» ушли по делам. Но пришла бойкая девушка со второго курса, которая почему-то жила с нами, с абитуриентами. Поглядела на мое веселенькое платье в розовый цветочек: «Какое хорошенькое платье! Дай его мне, а сама надень мое. Ну пойдем, пойдем, ну я прошу тебя, не пожалеешь». Идти не хотелось, но очень уж давила на меня эта голая комната. И пошла с новой знакомой к мальчикам с юридического послушать музыку.

Широкие коридоры со стенами, выкрашенными сине-тусклой краской, двери-двери-двери по сторонам. Потом узнала, что наше общежитие было тюрьмой. К тюремному существованию вернулось оно и теперь. А тогда только дух пустыни и отверженности от всего так и висел в воздухе.

Вошли в узкую комнату на две кровати – одна за другой. Крошечный стол у двери, стул и окно в глубокой нише напротив.

В комнате нас ждали всего два мальчика, а я-то думала – компания… Один снял с гвоздя аккордеон и начал играть «Амурские волны». Моя «подруга» тут же легла на кровать. Парень, сидевший до этого на кровати, вскочил и выключил свет. Тут-то все стало понятно. Второй бросил свой аккордеон на пол и схватил меня за руку.

Не на ту напал – я же сильная – шлюпочница, баскетболистка… Выскочила в пустой страшный коридор… Куда идти? В какую сторону? Как нашла свою комнату – не помню. Сижу в ознобе, растерянности и слезах. Пришли мои Аля-Галя. Потребовали – отвечай, что случилось.

Рассказываю и вдруг меня смех разобрал – совершенно не к месту вспомнилась история прошлой осени.

Возвращаюсь домой поздно вечером. Мой пригород безлюден, весь в высоких заборах. По тем временам кричи – не докричишься. Единственные живые существа здесь я и бездомные собаки. Друг друга боимся. Еще боимся встречных. Вдруг встречный – пьяный? В собак кинет камнем, а на меня кинется… Вот и смотрю, судорожно протирая очки – впереди столб или мужик? Стоит или качается?

Догоняет меня тетка с кошелкой в одной руке и табуреткой в другой. Наверное, торговала на базаре семечками.

«Оглянись-ка, девонька, идет за нами мужик?» Оглядываюсь – идет. «Ох, как кто навстречу, он качается, как пьяный. А то прям догоняет-догоняет… Не брось меня, девонька! Боюсь я…»

Мне смешно – когда ты уже не один, разве бывает страшно!? А мужик ускоряет шаг. Ну, как догонит в самом деле? Пожалуй, что и страшно. Доходим до прудочка на углу улиц. Конец ноября, морозно. На пруду поблескивает под фонарем ледок. И я решаюсь – «Давайте по льду, только бегом!»

Нас, как ветром, донесло до другого берега. Мужик за нами. И на середине пруда ледок под ним проломился, и мужик ухнул в воду. «Девки! Не бросайте!» – завопил на всю улицу. А мы стоим на берегу и хохочем. Надо бы бежать. А силы все в хохот уходят. До слез, до икоты. Мужик в воде барахтается, там глубины-то по пояс. Ничего, выберется. Мы опомнились и побежали.

Что там с ним потом было, не знаю. А тетку проводила другим путем. Ей ещё до дальней слободы топать. Вернулась домой и всю ночь во сне смеялась. Мои домашние утром все удивлялись – к чему бы это?

Аля серьезно выслушала и убежденно заявила: «Вот и ты уже не одна, чего бояться? Теперь найдешь выход. Я вижу – сможешь!»

В её голосе было столько уверенности, даже убежденности. Они-то и заставляли меня готовиться ко второму поступлению в университет просто яростно. До смешного – научилась читать на ходу. Хорошо, что дорога всегда была одна и та же.

Поступила. Аля-Галя учились на третьем курсе, но меня не забывали. Аля уже вовсю печаталась в «Комсомолке». После моего второго курса Аля позвала на временную работу, разбирать письма, приходящие в редакцию на викторину, посвящённую Ярославу Гашеку. Месяца два жила в эйфории. И любимая газета, и такие интересные письма, и можно было бегать к Але, которая всем этим руководила.

Аля так и осталась работать в «Комсомолке» на всю оставшуюся жизнь. Командировки, командировки – всё очерки о людях. Когда Али уже не стало, коллеги выпустили книгу её очерков «Тысяча и одна дверь». В предисловии есть очень важная для меня фраза: «Счастливая на друзей, она и сама была замечательным товарищем». Автор очерка об Алевтине Левиной называет ее «репортёр милостью божией… прирожденный газетчик», а может быть ещё важнее был её дар внушать другим уверенность в себя. Всем, не только героям её очерков.

Поначалу носила ей свои опусы. Её очень справедливые оценки и непременно одобряющие слова, подсказки оказывались просто целебными для меня. Не жалея времени, обсуждала мои рабочие проблемы.

С годами встречались всё реже. Она по командировкам, я между детьми, мужем, работой. Спасал телефон, это дивное изобретение человечества!

Теперь жаль, что мы с ней говорили все о работе, да о работе. Чем она жила еще – не знаю. А может, так и жила – только работой? Проходят годы и всё чаще думается – может это и есть главное счастье?

Не уходи. Не уходи! Мы еще не сдали экзамен!

1963-й год. У-у, как давно это было – учеба в университете! Меня, провинциальную девицу, ошеломляло буквально все. Город, здания, музеи, люди, девчонки в группе. Их даже перечислять не буду. Многих уже перезабыла. Я их компании не подходила. Но благодарна им чрезвычайно!

«У нас на Волхонке…» говорит одна модненькая москвичка Стелла подружкам, искоса поглядывая на меня, приехавшую из какого-то глухого городишки Мурома. Дальше не слышу. «Что же это за Волхонка такая? Ну, я не я буду, если не разузнаю».

И началось брожение по старинным улицам, музеям, вокруг бывших усадеб, вокруг церквей… Вставала часов в пять утра и со Стромынки, где было наше общежитие, по утренней Москве насколько хватит времени….

Заря и я, дворники и я, или метель и я – всяко бывало… Но дожди и метели в ту пору – явление будоражащее.

Все это тянулось год. А закончилось, вернее, приостановилось, как-то враз и даже смешновато. Еще с муромских времен дружила с командой ребят из МАИ. Они приезжали на наш завод на практику. Жили у нас месяца по два. Ну, а мы, заводская команда, как турист туристу дарили им местные красоты. Как тут не подружиться?

Был среди них милый мальчик Толя, влюбленный в роковую сокурсницу Наташу. Наташа держала его при себе «на черный день». Мне же, вечному борцу за справедливость, это не нравилось. То есть Наташа нравилась и Толя отдельно нравился. Но ситуация вся страсть как огорчала. К тому же были они в ссоре. Вот и решила их помирить.

И в следующее лето мирить продолжала, общаясь с каждым по отдельности. Вскоре обнаружилось, что у нас с Толей сплошные общие интересы. Мне все время хотелось его опекать… И вдруг Толя понял, что влюбился… В меня? Разве можно – в меня!? А мачеха все время твердила, что я такая страшная, что ни один мужик на меня не глянет… Значит, можно!

На следующий год я поступила в университет. И где-то в феврале мы расписались. Я ушла на вечернее отделение, чтоб вносить в семейный бюджет свои собственные деньги.

Так и не поняв своего первого курса, нырнула в совсем другой коллектив.

Среди тамошнего «бомонда» народ был, конечно, разный. И совсем юный и не очень, вроде меня, прежде чем поступить, заработавший рабочий стаж. Девочки, мальчики и даже «мужи», как нам казалось – подрабатывавшие уже в разных газетах, журналах, на телевидении и радио.

И в этой разношерстной толпе непонятным образом всегда замечалась маленькая, кудрявенькая, смуглая как арапчонок, Танечка. На лекциях и вообще в обыденной жизни она не выделялась, а вот перед дверью в экзаменационный кабинет вдруг оказывалась всем заметной. Мало того, необходимой! Модные наши однокурсницы тут как-то тушевались.

– Ты москвичка? А такая скромная тихая девочка, – не поверила я. Идем по улице, я ее спрашиваю, – Что это, а это, а это?

Ей оказалось интересно отвечать. И вот уже пятьдесят лет я спрашиваю, а она отвечает. Кладезь знаний, особенно про художников и старинную Москву у нее неисчерпаем. И кладезь знаний вообще.

Экзамены сдавала последней – «Таня! Михайлова! Не уходи, пока я не сдам!» Этот вопль как заклинание висел перед дверью аудитории. И Таня, неутомимо добрая душа, говорила, подсказывала, напоминала утопающим уже в щелку двери… Как все эти знания в ней умещались? И главное – ведь ничего не перепутывалось!

Как-то весной мы с ней искали – где бы приткнуться, чтоб еще раз проглядеть учебник… А давай-ка сядем в Александровскому саду под стену Кутафьей башни. Сели. Солнышко. Травка мягкая. Повторили. Сдали. И уж не помню, куда-то отправились… Ей-Богу, исторический факт – сидели под самой кремлевской стеной и готовились к экзамену! Сегодня такое вряд ли возможно.

Как-то прихожу к ней в гости. А Тани еще нет. Ее мама – выше Тани на голову, статная черноволосая красавица Анастасия Александровна. Ну просто портрет дамы 18 века! Открыв дверь, она хватает меня за руку: «Скорей, пока нет Таньки, подкоротим ее новое платье!» И мы подкоротили.

Мама еще лихорадочно подшивала подол, когда Таня вернулась. Моей задачей было удержать ее, не дать войти в комнату, пока платье ещё не подшито. Вот где можно было дать волю фантазии и с ходу придумать историю. Но мне вспомнилось как в мой недавний визит домой, в Муром, молча дрались наши коты.

Старому мудрому сибирскому коту Пушку надоела наглость молодого черного безродного Семена. Тот совершенно не соблюдал субординацию, первым лез в чужую миску… И вот мы с мамой, давясь от смеха, смотрим – сидят столбиками два кота, и лупят друг друга лапами по щекам. Звуки раздаются негромкие, мягкие, даже как-то шуршавые.

Мы с Таней хохочем, тетя Ася с платьем в руках, стоит в дверях и тоже хохочет. А незакрепленная нитка с иголкой болтается в воздухе… Дальше хохотали только мы с тетей Асей. Таня же пыталась вытянуть подол подлиннее… Она нам не верила, что более короткий подол «идет» ей больше…

Старые московские улицы и дворы стали для нас с Таней общей любовью. И всюду, куда бы нас не забрасывало, мы искали прежде всего такие дворы, а уж потом достопримечательности.

Тихий весенний день, обе почему-то свободны. Побродим? Побродим! Добрели до Зачатьевского переулка. Старый двор прямо напротив монастыря весь в сиренях. Буйных, классического сиреневого цвета. И под ними ветхая деревянная лавочка. Сидим. Как в пещерке. Под ногами коврик плотной курчавой травы – ромашки безлепестковой. Ее пряный аромат тонко добавляется к сиреневому – неповторимо…

Почему-то в руках у нас вобла. Мы ее чистим и скоро не слышно ни сирени, ни ромашки. Одна только вобла бьет в нос и солонит язык. Почему вобла? Наверное, просто потому, что была деликатесом конца 60-х годов.

Мы и годы спустя приходили к Зачатьевскому. Вместе и поодиночке. Ностальгия по молодости ли, по беззаботности ли…

А однажды… Это было в Суздале. Поднимались по крутой тропинке от речки Каменки. Узенькая тропиночка петляла среди бурьяна, как среди джунглей. И вдруг откуда-то сбоку выскочила курица. Обыкновенная пестрая курица. И в панике помчалась перед нами. «Да мы тебя не тронем!»

Курица не верит. Видно, бывалая. Спешит, припадая то одну, то на другую ногу. Неожиданно замирает, присаживается и… сносит яйцо! Без скорлупы. В одной мягкой серой пеленочке. Мы замерли перед этим чудом. А курица исчезла. Наверное, посчитала, что счастливо отделалась.

Потом мы нашли колонку с водой. Вымыли яйцо и – не поверите – умудрились выпить его, сырое, пополам!

В том же Суздале искали, где бы примоститься перекусить… На улице ни одной лавочки, кафе в маленьких городках не водились… Вышли на площадь перед Рождественским собором. Пусто. Мы, единственные, перед этим, залитым пронзительным солнцем, великолепием. И тут сквозь марево видим – стоит на краю площади золоченая карета. Ни коня, ни седока. Словно во сне или в сказке… И мы нырнули в прохладу бархатных подушек. Славно пообедали! Подремали. Вышли. По-прежнему вокруг ни души… Ну, скажите, с кем еще такое случалось?!

Еще любили ездить по подмосковным усадьбам. А там вокруг дерева, цветы и целые леса. Это уже моя область, тут я дарю подарки, рассказывая, что за растение и чем интересно.

Вот так с тех пор и дарим друг другу нерукотворные подарки. Мы уже давно сестры и духом, и временем. Гуляем с ней по старым нашим улицам – и говорим-говорим-говорим. Со стороны видно – старушки, а нам, изнутри нас самих, – девчонки. Одна кудрявенькая, наполовину седая, другая чуть повыше, потолще, совсем-совсем белая, но со старым шилом, не дающим покоя.

Урок политэкономии33
  рассказ впервые напечатан в журнале «Поляна» в ноябре 2015 года


[Закрыть]

1965-й год. С того урока прошло так много времени, что, наверное, можно оставить всю историю с ее родными именами.

Моя подруга Люка, то есть Людмила Константиновна, позвала меня работать в журнал, в который сама недавно устроилась. «А то мне в этой „Советской торговле“ скучно, все такие умные – ужас!»

У меня работы на тот момент не было. С советской же торговлей отношения были сложные. Моя мачеха работала продавщицей. Однажды одноклассница подлетела ко мне с воплем: «Твоя мать обманула меня на рубль!» У меня потемнело в глазах. Во-первых, не мать, а мачеха, что всем было известно. Во-вторых, и это тоже всем было известно, между нами изначально глухая стена. Реакцией я обладала мгновенной…

Но не сидеть же на шее у мужа, тоже студента, хоть и «повышенного» стипендиата.

Очень скоро стало понятно, что мне, младшему редактору, несказанно повезло. Небольшой, сплоченный взаимной поддержкой, коллектив был поголовно умен, даже изощрен в своем деле.

Умница Галина Матвеевна, кокетка Ирина, насмешник Саня Маркушевич, зам. главного Яша Орлов – все они умели делать некие «фокусы» в журналистском мастерстве совершенно виртуозно. О них чуть позже. Люке доставались письма и то, что требовало литературной обработки. Что делала в такой редакции я, только что проходившая практику в ГУМовской многотиражке? Писала очерки о хороших людях. Туда, где была хоть какая-нибудь «цифирь», меня подпускать было нельзя.

Действительно деловые и серьезные статьи писали сами редакторы и больше всех зам. Главного Яша Орлов. Блестяще образованный, немногословный, мягко улыбающийся, он даже замечания делал так, что они тебе нравились.

Главный редактор Владимир Малыхин как бы парил над тематикой журнала. А душа и перо его принадлежали военной молодости. Он писал рассказы про войну.

Но главная фокус журнала, на мой взгляд, был неподражаем. Приходил в редакцию какой-нибудь большой торговый работник. Вываливал перед редактором кучу накладных, отчетов, дебитов-кредитов, написанных от руки замечаний. Сам растерянный и смущенный, несмотря на свой пост. И из всего этого на моих глазах рождалась стройная, образцово-показательная статья. Подписывал статью, как правило, владелец бумажек и большого поста: директор магазина, универмага, зав. чего-нибудь и т. д.

Выходил очередной номер журнала. Приходил как бы автор, впавший в эйфорию. То ли себя зауважать, то ли редактору в ножки кланяться… Все кончалось бутылкой, как правило хорошего коньяка. И тут Малыхин активно включался в жизнь. К нам вообще часто приходили друзья редакции и приносили закуску и выпивку – у журнала была замечательная дислокация. В центре.

Жизнь выглядела так: открывалась массивная, отдельная от прочего министерства торговли, дверь. Сначала вплывала большая коробка, за ней довольное лицо, например, директора «Елисеевского», или его зама, или сотрудники другой большой торговой точки. Наши мгновенно накрывали на стол – все было отработано и…

По провинциальной моей ипостаси, мне все время было неловко – а мы-то! Мы что, не можем накрыть стол? Как-то предложила: «Давайте в следующий раз к приходу Соколова скинемся. Я испеку яблочный пирог…» Все захохотали и тихушник Яша тут же позвонил Соколову. Через час повторилась процедура с коробкой и лицом. «Накрывайте» – кивнул Соколов нашим дамам. Меня же, приобняв за плечики, втолкнул в кабинет Главного. Малыхин деликатно вышел в общую комнату.

Соколов усадил меня в старорежимный кожаный диван – утонешь и не выберешься – и начал рассказывать про торговлю и вообще, что такое экономика в нашей стране. Это был шок! Совершенно не то, о чем говорилось на лекциях по политэкономии в университете. Соколов же открыл мне глаза на усушки и утруски, без которых жизнь в магазине любого масштаба немыслима.

«Ты подумай», – грустно говорил Соколов, – «Как я могу усохнуть и утруснуть с моими-то холодильниками. Был бы я пристанционной лавочкой в забытом Богом краю. Гуляли бы у меня мыши. Впрочем, гуляют. Двуногие. Да мне не дадут не то, чтобы усохнуть, мне не дадут уйти отсюда коллеги высокого и низкого ранга».

И дальше вполне серьезно, что такое экономика в стране и в нашем, отдельно взятом, городе. По молодости ему самому было интересно, а когда разобрался во всем, то понял – коготок увяз и уже не выбраться.

Он просто, доступно и красочно описывал ситуацию, невольно втягивая в сочувствие. Понимая наивность собственную, все-таки искала для него выход, он махнул рукой, кривовато улыбнулся: «Или те кокнут, или эти… Ты мне лучше стихи почитай…»

Да кого же, какого поэта может любить такой серьёзный грустный господин… Боясь несовпадения, стала читать Цветаеву… Соколов вдруг встрепенулся, подхватил строчку, я другую… Не услышали, как открылась дверь, как втиснулся из большой комнаты наш коллектив. На какой-то строфе Соколов споткнулся, и тихий Яшин голос чисто и четко продолжил стих.

Ребята, – Саня тотчас понял ситуацию, сгреб нас с Соколовым, можно сказать, за шкирку и потащил всех к столу. – А вот этого не надо, лирики хреновы, лучше чистую водочку.

Прошло много лет. Как мне казалось, от моей наивности не осталось следа. К тому же я давно занималась совершенно другой тематикой. Но однажды в новостях, как гром средь ясного неба, услышала: «Приговорены к расстрелу директор магазина „Елисеевский“ Соколов и…» И тут же всплыл в памяти тот урок экономики. И душа заныла…

Главное, чтобы костюмчик сидел…44
  рассказ впервые напечатан в журнале «Поляна» в ноябре 2015 года


[Закрыть]

История зеленого, вернее, фисташкового костюмчика началась издалека. Ещё с 1967 года. С моей давней работы в журнале «Советская торговля», куда я попала благодаря подруге Люке, то есть Людмиле Константиновке Ермилиной.

Поскольку в экономике, а тем более в торговле, я не разбиралась вовсе, то определили мне – писать очерки о «хорошем»…

И вот попадаю в магазин «Ткани» на Ленинском проспекте. Магазин новый, роскошный по тем временам. Журнал интересует тамошняя хорошая комсомольская организация – суперсовременная, с суперсовременными образованными продавцами.

Написала, приношу журнал этой самой «организации». И тут на сцене появляется высокий, представительный, очень элегантный мужчина в цвете лет и манит меня пальчиком: «Ну-ка, иди ко мне, дочка!»

Иду, ничего не понимая, за ним. Оказалось, это директор магазина – Михаил Назарович Попов. Положила перед ним статью. А он, не глядя на журнал: «Кто ты? Откуда? Чем увлекаешься? О чем нравится писать? Ты заходи просто так, дочка». Вот с этого и началось.

Заходить просто так поначалу стеснялась. Поздравляла его с праздниками по телефону. Однажды забежала по дороге, рассказала, как обошли весь Крым по побережью. Только что вернулась из путешествия и была полна им через край. Разговорились про книги, Назарыч попросил: «Ты мне принеси, что сама читаешь».

Принесла парочку научно-популярных, коими увлекалась. Вот так года два то позвоню, то забегу. Почти по-соседски. Однажды он, посмеиваясь, рассказал, что только что вернулся из Вены. «Тебе все, как было, расскажу. Ты поймешь меня».

И рассказывает, что был он в войну молодым офицером и их полк занял Вену. К этому времени он был заместителем начальника политотдела 22-й Гвардейской дивизии. В Вене же его назначили еще и заместителем коменданта, мэра, как сейчас бы сказали, по промышленности. Кто-то из местных жителей узнал, что он хорошо говорит по-немецки. И вот, напуганные всем, голодные, группой пришли просить какого-нибудь продовольствия хотя бы детям.

Попов приказал выкатить полевые кухни на улицы города и накормить всех кашей. Не помню, сколько он там пробыл, об этом дальше не говорили. Но вот подошло празднование тридцатилетия победы и Попова приглашают в Вену. И на торжественном приеме ему дарят… виллу на окраине города.

Накануне про это шепнули, и он был готов к сюрпризу. Но посольские тоже прознали. Попов понимал – не видать ему этой виллы во веки веков. Это ж был конец шестидесятых! Посольские вились вокруг него уж очень плотоядно.

Михаил Назарыч эту свою виллу прямо тут, на торжестве, передаривает детскому дому, мимо которого он ходил. Посольские побледнели. Венский мэр пришел в восторг. И сам награжденный получил большое удовлетворение. «Представляешь, как я утер нос посольским?!» – с восторгом сказал он мне. И я от всей души за него порадовалась и зауважала его еще больше.

«Кстати, у тебя ведь скоро защита диплома, – вспомнил М.Н. – в чем пойдешь защищать?» «Ну что мне, надеть что ли нечего», – неуверенно протянула я, пытаясь вспомнить, что же в шкафу у меня висит.

«Так не пойдет, – сказал М.Н. – надо, чтоб всё было на высоком уровне». И повел меня в магазинное нутро, в подвал.

Вошли в комнату. По периметру простые стеллажи. И на них лежат «штуки» тканей. Совершенно невиданных мною доселе. Своим неизбалованным, но все же чутьем, поняла, что всего этого на наших прилавках никогда не бывало и не будет. Что это носят короли и королевы, к коим я никак себя не относила.

М.Н. давно, видно, все про меня понял и захотел, чтоб девочка, больше всего на свете любящая бродить по горам и лесам, общаться с хорошими людьми и петь песни у костра, чтоб такая девочка стала королевой на своем «балу». Он выбрал штуку английской шерсти фисташкового цвета – упругой на ощупь, с мелкой затейливой выделкой. «Только за деньги!» – испуганно прошептала девочка.

Мне отрезали, сколько нужно на костюм. М.Н. позвонил директору магазина «Обувь», что был много лет напротив, и попросил подобрать к костюму туфли и сумку, что и было сделано быстро и без лишних разговоров.

Защищала я свой диплом «История генетики в современной журналистике» как королева.

Костюмчик носился, потом стал мал и висел в шкафу долгие годы, не меняясь в цвете и качестве. Выросла моя дочка и пришло время ей защищать диплом. Вспомнили про костюмчик, достали из шкафа, чуть-чуть перешили. И снова костюмчик оказался прекрасным украшением «бала».

Костюмчик жив по сей день, ничуть не изменившись в «лице». Он ждет следующего торжества, когда подрастет моя внучка Вивьен…