Текст книги "Тамара Семина. Все начинается с дороги"

Тамара Семина. Все начинается с дороги

Мой отец Петр Федорович Бохонов был кадровым военным, командиром танкового взвода. Мама никогда не работала, да и хозяйством себя сильно не обременяла. Мной и младшим братом Валеркой занималась няня, еще была помощница, которая готовила еду и убиралась. Жили мы в красивом особняке. Мама чувствовала себя барыней, избалованной и изнеженной.

Как только началась война, папа ушел на фронт. Первую похоронку получили в 1941 году, вторую – в 1942-м. А в 1943-м пришло письмо, где говорилось, что Петр Бохонов пропал без вести. Адрес отправления всегда был новый, поэтому после третьего случая мама надеялась на очередную ошибку. Всем говорила: «Петя не мог погибнуть, мы же его ждем!» Перебрались всей семьей из Льгова к бабушке в Брянск. Теперь занимали половину финского домика, точнее сказать, ютились в ней, поскольку с дедушкой и бабушкой жили не только мы, но и мамины сестры Павлина, Нинка и Александра с двумя детьми. В общем, целый муравейник! Где мы там только ни укладывались спать!

Война закончилась, а папа так и не вернулся. К маме сваталось множество достойных женихов, в основном демобилизованных военных. Притащив из Германии шелка и бархат, кожаные диваны и кресла, они были людьми обеспеченными. Но, как правило, выдвигали условие:

– Оставь детей бабке, тогда подарю тебе райскую жизнь.

А мама отвечала:

– Пойду замуж только за того, кто будет любить сына с дочкой больше, чем меня!

И такой человек нашелся. Петр Васильевич Семин был водителем ЗИМа, мы его обожали и приходили в особенный восторг, когда он подъезжал к нашему дому на здоровенной красивой машине, закидывал нас с Валеркой как килек в кабину и катал по городу. К слову, дядя Петя родился в один день с моим отцом – двенадцатого июня 1911 года. Так что я дважды Петровна.

В первый класс я пошла в Брянске, меня записали в классный журнал как Бохонову. И вдруг во второй четверти старенькая учительница Анастасия Филипповна вызывает к доске: «Семина Тамара!» Я спокойно сижу, тогда она подходит, гладит меня по голове и говорит: «Томочка, ты теперь Семина». Ребята загудели, зашушукались, никто ничего не понимает, в том числе и я. Оказалось, мама расписалась с дядей Петей и он нас с Валеркой усыновил.

В тот день был какой-то праздник, когда мы вернулись из школы, мама накрывала на стол. Подозвала нас с братом и говорит:

– Деточки, это теперь не дядя Петя, а ваш папа.

– Мам, как же так?! Ты же сказала, что наш папа обязательно вернется!

И сначала я, сволоченок, а за мной и Валерка вообще перестали как-либо называть отчима. И как он терпел? Но не изменил к нам отношения, да и мы в душе продолжали его любить, а произнести «папа» не могли. И так продолжалось десять лет! Мама шла на всякие уловки, чтобы исправить ситуацию. На работу отчим уходил рано. И вот отойдет он от дома на приличное расстояние, она вдруг всплескивает руками: «Ой, забыла дать папе бутерброды! Тома, догони!» Я выбегаю из подъезда и нет чтобы окликнуть его хоть как-то, молча, задыхаясь, догоняю, хватаю за рукав: «Вот, мамка забыла передать…» Как же он смотрел на меня в такие моменты! Его взгляд как будто просил: ну назови меня, наконец, отцом!

Забегая вперед, скажу, что я все-таки обратилась к нему «папа». Когда уже училась во ВГИКе, соседка по комнате Лида Федосеева однажды говорит: «Сем, там твой отец стоит на проходной, на первом этаже». Я как услышала, почему-то страшно перепугалась, спряталась в туалете. Лидка меня оттуда выволокла, а Машка Львова еще и с лестницы спустила. Скатываясь, я в падении закричала: «Папочка!» Бухнулась ему на грудь, и оба зарыдали. Петр Васильевич привез картошку и капусту, со всеми в общежитии перезнакомился, мы устроили пир горой. Ребята потом не раз интересовались: «Сем, твой батя скоро приедет?» А он, когда вернулся домой, похвастался:

– Ой как дочка меня встретила! Назвала папочкой!

Валерка посидел, подумал и говорит:

– Ладно, прости нас. Можно я буду звать тебя батей?

Но вернусь к своей истории. Позже в нашей семье появились сначала братик Павлик, потом сестра Галочка. И все свое внимание мать сосредоточила на них. Почему она решила, что нам с Валерой больше не нужны ее забота, любовь, ласка – не понимаю. Только мы постоянно чувствовали себя лишними, балластом. А отчим нас обожал, любил так же, как своих детей.

Окончив семилетку, я перешла в восьмой класс. Мы уже перебрались в Калугу. За обучение в старших классах тогда платили сто пятьдесят рублей в год. Из-за этих денег мать меня буквально запилила: «Иди работать!» Еле доучилась в восьмом классе – и снова те же разговоры. Отчим пришел домой, я реву.

– Что случилось?

– Мамка говорит: «Иди работать или в техникум». А я хочу окончить десятый класс и поступить в институт!

– Дочка, хочешь учиться – учись!

– А как же деньги?

– Ничего, заработаю.

Кстати, навещая меня в институтском общежитии, отчим нередко совал двадцать пять рублей (сумма огромная по советским временам), но всегда просил: «Доченька, только маме не говори». А когда той не стало, собрал семейный совет и объявил:

– Тамара у нас старшая, значит, теперь самая главная.

– Пап, что ты говоришь? Только ты здесь самый главный человек!

Так и было. Я очень его любила! А потом он начал жаловаться:

– Ой, дочка, у меня что-то с желудком. Болит и болит. Даже кефир пить не могу…

– Пап, умоляю, серьезно обследуйся!

У меня съемки, не могла вырваться. Денежку высылала, часто звонила, а сама не ехала. Так и не успели проститься. Как же я переживала! Он оказался роднее всех родных.

Но я снова забежала вперед. Десятилетку оканчивала в школе рабочей молодежи, там же работала библиотекарем. Литературу нам преподавал Булат Окуджава. Его ссылка в деревню Шамордино закончилась, разрешили учительствовать в областном центре, но в общеобразовательную школу не пустили. Тоже мне, нашли политически неблагонадежного! После школы собиралась поступать в пединститут. Но однажды зашла к подружке Римке на занятие драмкружка. Их руководитель попросил меня что-нибудь прочитать. Прочитала, покривлялась, а он возьми да и скажи Римме: «Этой девочке надо учиться на артистку». И та начала вдалбливать: «Том, ну его в баню, твой пединститут! Послушайся Василия Филипповича».

В итоге я заняла у соседки тети Ани сто рублей и, оставив дома записку: «Не ищите меня и не заявляйте в милицию, уехала в Москву учиться на артистку», села в поезд. При этом про вузы, где можно получить соответствующее образование, абсолютно ничего не знала, просто собиралась подойти к доске объявлений и отыскать что-нибудь подходящее. Но судьба распорядилась по-своему.

В день приезда в столице шел дождь стеной, вымокла до нитки. Вышла на площадь перед вокзалом и прыгнула в первый попавшийся троллейбус. Он тронулся, а я от пережитого волнения задремала. Водитель растормошил на конечной остановке.

– Ой, дяденька, а можно я тут в салоне переночую? Мне завтра в институт!

– Я тебе переночую! Вот сдам в милицию!

Выгнал. Смотрю, на табличке над остановкой название: «Киностудия имени Горького». Думаю: ух ты, прямо куда надо приехала! Завернула за угол, а там – Всесоюзный государственный институт кинематографии. Дождалась утра во дворе на лавочке. После дождя штапельное платьице с юбкой солнце-клеш мятое, вместо прически на голове – ужас. В таком виде и явилась в приемную комиссию. А там говорят: «Прием документов на актерский факультет закончен, очень большой в этом году наплыв абитуриентов». И вот иду я, убитая, по коридору и думаю, что делать дальше. Домой, конечно, не вернусь. Завербуюсь, пожалуй, на Дальний Восток, на сейнер – буду ловить рыбу. Вдруг навстречу крупный усатый кавказец:

– В чем дело? Почему такая грустная?

– Да вот, документы не приняли.

Вернулись в приемную комиссию. Мужчина говорит:

– Надежда Павловна, возьмите документы у этой несчастной! На нее же без слез смотреть невозможно!

– Ой, Ким Арташесович, они же ходят и ходят, прими да прими. Потом ей еще и общежитие предоставь. Тебе надо общежитие?

– Ну вот, видите!

Мужчина оказался деканом актерского факультета Кимом Тавризяном. Если бы не он, не было бы артистки Тамары Семиной!

На экзаменах басню «Осел и Соловей» я протараторила так, что приемная комиссия очень смеялась. А набиравшая курс Ольга Ивановна Пыжова спросила:

– Слушай, а почему у тебя осел пьяный?

– Ну ладно, хорошо! Посмотри в окошко, какую картину видишь?

Я же не знала, что это тест на наблюдательность.

– Вы издеваетесь? Второй этаж! Ну, дерево стоит, дом какой-то.

– Умница. А петь умеешь?

– Не знаю, пела в роще брату и сестре романсы.

Было такое дело. Когда доходила до слов «в грудь вонзала двенадцать столовых ножей!», начинала рыдать. Галя и Павлик тоже принимались реветь. Это и исполнила приемной комиссии, а еще модную песню об Индонезии. И была принята.

Сниматься студентам категорически запрещалось. Но против моего участия в дипломной работе Рениты и Юрия Григорьевых «Дорога на фестиваль», посвященной Всемирному фестивалю молодежи и студентов в Москве, возражать не стали.

Работалось легко, картину снимали на теплоходе «Победа», курсировавшем по маршруту Одесса – Батуми. Однажды в Одессе стояла на улице в ожидании режиссеров. Смотрю, рядом маячит какой-то худой тип, бросая взгляды в мою сторону. Наконец Григорьевы подходят, и он подходит к нам:

– Ренита, Юра, привет! Вы что здесь делаете?

– Да вот, диплом снимаем.

– А кто эта красавица с вами? Просто Ассоль!

– Студентка Пыжовой.

– Меня зовут Марлен Хуциев. Хочу пригласить вас в настоящее кино, – сказал он, обращаясь ко мне.

– Большое спасибо, но я боюсь Ольги Ивановны.

– Я с ней договорюсь!

На том и расстались. Пыжова к Хуциеву не отпустила. Марлен начал снимать в главной женской роли девочку из Харькова, но был недоволен – в душу ему запала я. Он дождался летней сессии и снова пришел к моему мастеру: «Отпустите Семину, обещаю снять ее за каникулы, на занятия не опоздает». И видно, так достал Ольгу Ивановну, что та дала разрешение.

А поскольку «Два Федора» делали на Одесской киностудии, я снова попала на море, и это было счастьем! Главная роль только мешала мне! Каждый день подходила к Хуциеву:

– А завтра есть съемка?

– Слушай, что ты меня все время об этом спрашиваешь? Какие у тебя тут еще могут быть дела? Ты должна думать только о роли!

– Марлен Мартынович, я очень на море хочу!

– Господи, детский сад какой-то! Утвердил на свою голову, – ворчал он.

Мой партнер Вася Шукшин тоже не жаждал сниматься, когда Хуциев предложил ему роль:

– Я уже на четвертом курсе режиссерского факультета, зачем мне все это? Стоять по другую сторону камеры – да никогда в жизни!

Но Марлен настоял:

– Мне нужен именно ты, твои глаза, твоя походка, кирзовые сапоги.

И Васька сдался. Шукшин был чудесным человеком!

Поскольку в фильме мы играли влюбленных, многие интересуются, было ли что-то у нас с Шукшиным. Нет, каждый жил своим. У меня одно желание: только бы поскорее съемка закончилась – и на море! У Васи то же самое – поскорее к подружкам-буфетчицам Шуре и Клаве, которые его обожали, кормили-поили.

…В фильме с символическим названием «Все начинается с дороги» был потрясающий звездный актерский ансамбль: Нонна Мордюкова, Людмила Хитяева, Виктор Авдюшко, Сергей Гурзо, Иван Петрович Рыжов. И в эту компанию попали два зелененьких молоденьких артиста – Саша Демьяненко и я. Как же корифеи нас опекали, как делились опытом! Мы с Сашкой старались учиться у каждого из них.

У Мордюковой в жизни тогда случилась драматическая полоса: она разводилась со Славой Тихоновым. На съемки Нонна захватила с собой сына Вовочку, купила ему симпатичную матроску, нарядила, он выглядел настоящим кукленком, постоянно вертелся под ногами, и всем хотелось потискать его. А сама Мордюкова часто сидела в сторонке, подперев щеку рукой, и наблюдала за сыном. Вовка бегает, играет, а она вдруг пускает слезу: «Деточка моя, сиротинушка, что ж твоя мамка наделала?! Выгнала папку!» Парень только что веселился, смотрит: мамка его рыдает – и тоже начинает плакать. Тогда Нонна прижимает его к себе, приговаривая: «Не плачь, ты моя сиротинушка, кровиночка. Ну и правильно мамка сделала. Нам с тобой и без папки хорошо будет». Ой, Мордюкова – это цирк с конями!

Софья Милькина – жена и бессменный второй режиссер Михаила Абрамовича Швейцера – увидела меня в студенческом спектакле «Женитьба» по Гоголю. Я слышала, что Швейцер приступил к экранизации «Воскресения», уже шли пробы на роль Катюши Масловой, на них перебывали, кажется, все артистки Советского Союза. Но меня тоже вызвали – Милькину впечатлили мои глаза.

Когда узнала, решительно отказалась: «Нет-нет! Я всего лишь студентка, кто меня утвердит?! Даже не поеду на студию». Однокурсники уговаривали: «Сем, сходи, тебе за это заплатят, накроешь стол, погуляем, давай!» Я и согласилась, но оценивала свои возможности объективно, была уверена, что ничего не получится. Поэтому полностью раскрепостилась, никакого испуга, никаких тяжелых переживаний. И в итоге роль получила!

Съемки нередко заканчивались за полночь. Студийный газик развозил нас по домам. Как-то встали на светофоре, оператор Эра Савельева схватила меня за руку: «Не двигайся! На тебя сейчас правильно падает свет, он по-особому высвечивает твои глаза, так и буду завтра снимать!»

Позже, когда мы встречались в коридорах студии, Эра Михайловна говорила:

– Видела новый фильм с тобой. Где твои потрясающие глаза?!

– Эра Михайловна, эта претензия не ко мне, а к вашим коллегам-операторам.

– Бездари они все!

Жаль, что во время работы Швейцер и Милькина сильно рассорились с Савельевой. Над второй серией работал уже Сергей Сергеевич Полуянов, замечательный оператор, гениально снявший эпизод прохода каторжан и превративший на экране Подмосковье в Сибирь так, что отличить невозможно. Но в том, что касается крупных портретных планов, ему было трудно тягаться с Савельевой.

Я очень боялась сцены Катюши в зале суда, где она кричит: «Не виновата я!» Призналась Софье Абрамовне. И вот конец рабочего дня, Милькина предупреждает: «Завтра снимаем суд, но чтобы ты не боялась, я попрошу группу задержаться и все отрепетировать. Ночью отдохнешь, а утром спокойненько сыграешь». Я дико устала, на мне лица не было. Шла в павильон как на лобное место. Но на репетиции рванула и не заметила, что включили камеру. Швейцер похвалил: «Молодец, деточка, отдыхай, ни о чем не думай!» Утром пришла на студию собранная:

– Софья Абрамовна, давайте!

– Снимать то, что мы вчера отрепетировали.

– Детка, да мы вчера все и сняли!

– Ты так хорошо сыграла! Лучше у тебя не получится.

– Лучше не сыграю?

– Нет, не сыграешь!

Я в истерику:

– Как вы могли меня обмануть?! Взрослые люди, как не стыдно! Вы… Вы!.. – понесла черт-те что! Но никто не обиделся – дело прежде всего.

В «Воскресении» был задействован чуть ли не весь МХАТ – Павел Массальский, Лев Золотухин, Анастасия Зуева… Боже, как я их боялась! И напрасно, все относились к начинающей актрисе доброжелательно. Побаивалась и Евгения Матвеева. Он успел прозвучать в экранизации «Поднятой целины», где гениально сыграл Нагульнова. А тут – князь. Все поражались, почему Швейцер утвердил на роль Нехлюдова именно Матвеева, а не какого-нибудь рафинированного аристократа голубых кровей.

Когда Матвеев начинал выжимать из себя князя – сидел, затянутый в корсет, с прямой спиной, положив ногу на ногу, и полировал ногти, Швейцер был недоволен: «Мне нужен в этой роли мужик, животное! Мне нужна звериная похоть, из-за которой он совратил девочку Катюшу». Евгений Семенович с такой трактовкой не соглашался, был с режиссером на ножах. Но в итоге они все же сговорились.

Со мной у него тоже не все было просто. Матвеев часто жаловался: «Не могу с ней работать, Семина каждый дубль играет по-новому!» Говорю режиссеру:

– Михаил Абрамович, но я же ищу.

– Деточка, ищи, репетируй, продолжай!

Евгений Семенович был дамским угодником, за мной тоже пытался ухаживать. Но быстро это дело бросил, поняв, что ничего не светит. Он вообще не мог жить без любви! Страдал, места себе не находил, если в него не были влюблены. Неважно кто – зрители, женщины, власть. Меня Матвеев звал Тосе, сокращенно от Тома Семина. Для остальных на площадке я была девочкой.

Во второй раз судьба свела меня с Матвеевым на съемках «Емельяна Пугачева». Когда режиссер Алексей Салтыков предложил роль Софьи, ответила: «Все зависит от того, кого ты утвердишь на Пугачева». Варианты были грандиозные – Высоцкий, Губенко! Но Евгений Семенович включил административный ресурс: говорят, ходил к директору студии, и худсовет убедил Салтыкова снимать именно его. Я стала отказываться от роли, тогда мне позвонил сам Матвеев:

– Тосе, ты что, не хочешь со мной сниматься?

– Не в этом дело, я не хочу сравнений с «Воскресением».

– Я тебя знаю, сыграешь так, что будет непохоже!

– Уверена. И тем не менее не хочу.

– А не боишься, что тебя потом вообще перестанут снимать?

– Это угроза?

Потом звонил еще и Салтыков, долго переубеждал, в итоге сдалась. С Матвеевым мы встречались нечасто, общих сцен было не так уж и много. Картина получилась слабенькая, проходная. Считаю, во многом из-за него.

После успеха фильма «Воскресение» позвали в «Гулящую». С Киностудии Довженко мне прислали сценарий, где героиня была падшей женщиной, которая пьет, гуляет. История почти та же – опять барин и служанка, которой он испортил жизнь! И я обратилась к Людмиле Гурченко, с которой мы подружились еще в общежитии:

– Хочешь, Люсь, поговорю с группой, чтобы вызвали на пробы тебя?

– Да я по гроб жизни буду благодарна за такие подарки!

Поговорила, Люся поехала, снялась и действительно до конца своих дней относилась ко мне с нежностью! Режиссер Владимир Шамшурин мечтал, чтобы в его первом фильме «Безотцовщина» в роли малярши Тамары, мамы главной героини, снималась Люся. Гурченко поинтересовалась:

– Там есть песня, которую я могла бы спеть?

– Нет, песни не будет!

– Тогда не хочу сниматься! Пригласи Семину.

Шамшурин ко мне: «Тома, сыграй роль!» А поскольку мы дружили, отказать не имела права. Володьки давно нет, а с его женой Тамарой мы и сегодня общаемся. Последний раз она переживала: «Ну почему лучшую Володину картину «А у нас была тишина» не показывают по телевидению?» Не нашлась, что ответить. Мировая картина, трогательная, пронзительная. Я сыграла главную роль в бабском царстве, которое образовалось в провинциальном городке в конце войны. Женщины там одна лучше другой – Любовь Соколова, Римма Маркова, Светлана Пенкина, Елена Драпеко…

У меня тоже есть любимая картина, которую не показывают, называется «Доброта». Играла там учительницу литературы, снимали в Ростове-на-Дону в настоящей школе. С ребятами очень подружилась, они доверяли мне свои тайны, даже сплетничали: «Наша историчка с ума сошла, каждый день в кримплене приходит (насколько круто было иметь вещи из этой жуткой синтетики, теперь уже не объяснить), бегает за химиком, а он женат!» После ученики просили директора: «Пусть Тамара останется у нас преподавать». Мы долго еще вели переписку и даже встречались.

Когда Леша Сахаров решил экранизировать известную повесть Василия Аксенова «Коллеги», он позвал меня на роль медсестры Даши, влюбленной в героя Василия Ливанова. Но я в тот момент снималась. И Сахаров взял другую актрису. Через какое-то время звонит: «Томочка, не складывается у меня с ней, какая-то она злая на экране. Выручай!» Приехала, говорю:

– Леш, я тебе испорчу картину. У тебя все пронизано поэзией, а я кусок прозы!

– Ну и порти!

Съемки оказались опасными, чуть не покалечилась. Когда забиралась по веревочной лестнице на вертолет, нога скользнула мимо ступеньки – как не сорвалась и не разбилась, до сих пор не понимаю. В финале Даша уезжала от любимого на дрезине. Дублера не было, пришлось осваивать управление этим транспортным средством. Дорепетировалась до того, что ногу чуть не затянуло под колесо и не оторвало. Никакой страховки на случай травмы нам не оформляли. Остался жив – твое счастье!

Мы были молодыми, озорными, задорными. Помню, как «кололи» друг друга. Когда Ваське Ливанову, которого по сюжету пырнули ножом, делали операцию, ребята щекотали его за пятки. Он-то должен был лежать «под наркозом» на операционном столе, но не выдерживал, вскакивал. Нас всех связывали чистые, дружеские отношения. Никакой зависти – наоборот, даже если не были заняты в кадре, приходили на площадку, смотрели, советовали: «Слушай, а что если тебе в этой сцене попробовать сыграть так?» Атмосфера царила во всех смыслах творческая.

На премьере «Коллег» Сахаров сказал:

– Том, я был готов, что ты «испортишь» картину, но не предполагал, что до такой степени! Все говорят только о твоей Даше: как жалко, почему Вася с ней не остался, она ведь очень хорошая, почему он ее не догнал?! Я задумывал одно, а получилось совсем другое.

– Леш, я тебя предупреждала!

С Ливановым дружим и сегодня. Так же тепло здороваемся при встречах с Васей Лановым и Олегом Анофриевым. А чудесного, потрясающего Эдички Бредуна, который играл моего жениха, уже нет с нами… Как же с ним легко работалось! Понимали друг друга с полуслова. Он ушел рано, не дожив до пятидесяти. Брак с Изольдой Извицкой оказался не слишком счастливым: ревность, актерская невостребованность…

Актеры, особенно большие, часто люди с расшатанной психикой. Когда сердце рвется на куски, нервы натянуты словно струны, алкоголь дарит обманчивое состояние спокойствия. Принял и подумал: да пошли вы, в гробу я вас всех видел! И вроде отпустило. Кто-то может пить литрами – и ничего! Женя Евстигнеев, игравший влюбленного в меня мужчину в мелодраме «Еще люблю, еще надеюсь», без рюмки коньяку автомобиль не водил! Я беспокоилась:

– Что же вы делаете?!

– Том, я пока не выпью, за руль не сяду!

И гонял по Москве как сумасшедший! А для кого-то алкоголь – беда…

С Изольдой Извицкой мы ездили на кинофестиваль в Аргентину. Нас там буквально носили на руках. С «Сорок первым» она исколесила полмира, а дома оказалась никому не нужной. Режиссеры не хотели с ней работать, боялись срывов. Дамир Вятич-Бережных позвал меня сниматься в шпионский детектив «По тонкому льду», а я отправилась к директору «Мосфильма»:

– Пожалуйста, уговорите худсовет утвердить на эту роль Извицкую. Вас послушают. Только не говорите никому, что это я предложила. А то начальник актерского отдела и так меня ругал, что отказалась сниматься в «Трембите».

– Боюсь, Извицкая подведет.

– Поверьте, не подведет, ручаюсь. Как только услышит, что ей предлагают роль, соберется.

Так и случилось. Вятич-Бережных потом меня даже похвалил: «Ты совершаешь благородные поступки».

Мне было не жалко делать такие подарки. Чурсину вообще породила! Сценарий «Донской повести» прислали мне. Открыла первую страницу и прочитала: в сарае лежала пьяная изнасилованная баба, подол ее платья задрался на лицо. Тут же закрыла сценарий и сказала: «Я лично не знакома с Людмилой Чурсиной, но думаю, вам подойдет она». Как же меня потом ругал Женя Леонов!

«Журавушку» ей тоже подарила я. Съемки еще не начались, но режиссер Николай Москаленко в течение месяца звонил мне среди ночи и обсуждал, как я должна играть ту или иную сцену. Задолбал! В конце концов не выдержала его напора:

– Все, не хочу у вас сниматься!

– Ты дура от такой роли отказываться? – грубым он был страшно.

– Чурсину позовите!

Предложений было много, и я легко отказывалась. Как же долго уговаривал меня Ярополк Лапшин, приступавший к съемкам «Угрюм-реки», сыграть Анфису! Но я бросила: «Когда-нибудь еще встречусь с этим именем». Лапшин перестал со мной разговаривать, не здоровался даже спустя многие годы. Евгений Весник вообще чуть не убил: «Ты что, идиотка? В каждом кадре все любовались бы твоими глазами, а не ее!» Да, Анфису сыграла Чурсина, а о моей Анфисе речь впереди.

Поскольку после «Воскресения» посыпались роли-клоны Катюши Масловой, прибежала к Швейцерам (так все звали Михаила Абрамовича и Милькину): «Спасайте!» Так я получила роль комсомолки из леспромхоза Арины в фильме друга Михаила Абрамовича Владимира Венгерова «Порожний рейс». Расстраивалась: сценарий писал потрясающий писатель Сергей Антонов, почему же текст такой корявый? После Толстого все не то! Несколько сцен играли с Юматовым, Жорка был недоволен:

– Слушай, Том, ты кого играешь?

– Ты же комсомолка из леспромхоза! А как ты смотришь? Какими глазами? Все, ты давно уже не Маслова! Что за взгляд с поволокой?! Что за развязная манера?!

Но я сумела себя перенастроить. Замечательная получилась картина, потрясающий коллектив! Оператор Генрих Маранджян талантливо все снял, Исаак Шварц написал изумительную музыку, Жора Юматов, Саша Демьяненко, Света Харитонова отлично сыграли, а еще там был Анатолий Папанов. Он играл такую дубину, без смеха смотреть было невозможно! Я по роли постоянно на него злилась, раздражалась, но вместо этого хохотала. Режиссер не выдержал:

– Прекрати ржать!

– Смотри на Папанова!

«Кололась» жутко! Снимали на берегу Финского залива, здоровья не жалела, стояла на пронизывающем ветру одетая бог знает во что, холодная, голодная, ужас!

После «Воскресения» у меня никогда больше не было кинопроб, ни в одну картину. Просто предлагали роль, а я либо соглашалась, либо отказывалась. Исключение составил только фильм «День счастья». Иосиф Хейфиц отсмотрел уже двенадцать актрис – ни одна не подошла. И тогда оператор Генрих Маранджян предложил:

– Вызовите Семину.

– Это девочка из «Крепостной актрисы», которая бегает там в золотых одеждах?

– Нет, ни за что, видеть ее не могу!

Но он доконал режиссера, вызвали. Правда, Хейфиц пошел навстречу оператору, только чтобы от меня отделаться, предложил не сцену из сценария, а как студентке – разыграть этюд: «Представьте, что вам сообщили по телефону неприятное известие. Как выйдете из ситуации?» И пододвинул аппарат. Ну, думаю, я тебе покажу! Схватила трубку и такое устроила! Сначала у меня градом лились слезы, потом я истерически смеялась. Генрих потирал руки: «Что я вам говорил? Она все может!» А я просто развлекалась, и роль досталась мне.

Когда настал крайний день озвучания, сказала:

– Иосиф Ефимович, это действительно был сплошной день счастья, не хочется с вами расставаться.

– И у меня такое же состояние, – ответил он.

Алеша Баталов, с которым мы снимались, был любимым актером Хейфица. Баталов был безгранично благородным в профессии, я постоянно твердила ему: «Леша, ты сам себя ставишь в тень, всю энергию отдаешь партнеру. Мне этого не надо! Не мешай себе в кадре». С нами снимался Валентин Зубков – тоже замечательный актер.

Еще в картине играл Николай Крючков. С ним мы подружились на всю жизнь. Звала его батей, он меня – дочей. Опекал, переживал из-за моих проблем, иногда даже поругивал. Я отказалась сниматься в четырехсерийном фильме в Германии, хотя давали самую высокую ставку. Крючков не одобрил:

– Доча! Заработала бы денег, купила себе люстру!

– Бать, не могу. Швейцеры запускают «Время, вперед!», предложили роль. Не имею права им отказывать.

«Время, вперед!» снимали в течение четырех месяцев в Керчи, немецкая группа уговаривала:

– Будем присылать туда за вами самолет!

– Спасибо, но я так люблю Милькину и Швейцера, так многим им обязана, не хочу, чтобы они постоянно волновались, где я, что со мной?

На этот раз играла у них комсомолку тридцатых годов на коммунистической стройке. То, что она должна ходить босая, придумала сама:

– Михаил Абрамович, у нее единственная пара туфель, она приходит на работу, разувается и ставит их в сторонку, потому что вечером ей идти в них на танцы.

– Детка, ты что, обалдела?! Разобьешь себе ноги в кровь, кругом щебенка! Ты же будешь носиться по ней с тачкой.

Но я рискнула. В картине, тоже в главной роли, снималась Инна Гулая, талантливая, уникальная, нежная, трогательная актриса. Глаза – два громадных озера, в которых, казалось, уже тогда отражалась ее печальная судьба. Было в ней что-то необъяснимо странное, иногда она замыкалась в себе, взгляд начинал блуждать, чувствовалось, что Гулая не здесь, а где-то далеко. На лице появлялась печать трагедии. В итоге она и случилась: муж Инны Гена Шпаликов, гениальный сценарист, покончил с собой. Мы были знакомы по ВГИКу. Страшного ухода мужа Гулая не перенесла: ее жизнь тоже оборвалась рано – душевная болезнь, невостребованность в профессии, забвение. Жаль…

Сниматься в фильме Юлия Карасика «Человек, которого я люблю» меня уговорила Эра Михайловна Савельева. И я не пожалела, потому что работать с Жженовым одно удовольствие. По сюжету его сына играл ученик девятого класса Женя Герасимов, которого Георгий Степанович по-отечески опекал.

Все дамы были влюблены в Женьку. Ангелочек, глазищи бездонные, ресницы длинные! По роли ему нужно было шевелить ушами, и он научился! Однажды Жженов среагировал на меня по-мужски. Я просто сидела в кадре, смотрела ему в спину. Вдруг он поворачивается, а у него щека дергается: «Слушай, не могу выносить твой взгляд! Перерыв!»

А что я, немецкая шпионка Таня, вытворяла в фильме «Один из нас»! Там героя Юматова спаивали и делали компрометирующие фотографии с моей героиней. Жорка еле успевал дух переводить: «Ну ты даешь!»

Мне везло на партнеров – все они замечательные артисты, корифеи экрана, многие стали моими друзьями. Особенно те, с кем пришлось играть любовные сцены. Нередко знакомилась с их женами, выспрашивала, что мой партнер любит, что не любит. Так было с Вадькой Спиридоновым в «Вечном зове». Помню, снимаем любовную сцену, в которой Анфиса с Федором валяются в лесу на траве, обнимаются… И так несколько дублей. Закончили, второй режиссер Валентина Владимировна просит:

– Тамарик, дорогой, подойди – там за камерой стоит и плачет Валя.

– Какая Валя? – после страстей, которые только что бушевали, сразу и не сообразила.

– Жена Вадима.

– А мне-то что? Пусть плачет, я на работе.

– Ну подойди! Жалко тебе, что ли?!

– Добрый день, Валя, очень приятно, я – Тамара.

– Мне тоже очень приятно, – а сама шмыгает носом.

– Да ладно тебе, нужен мне твой Вадька! Приедем в Москву, я вас с моим Володей познакомлю, может, еще и подружимся!

И мы действительно дружили семьями. Володя притащил Вадима на дубляж, когда не было ролей. Вадька великолепно работал. Он был замечательным актером, смелым, сильным мужиком, жаль, что так рано ушел. А с Валей продолжаем дружить.

В Дуване нас разместили по квартирам. Однажды Андрюха Мартынов поздно возвращался из гостей от Ады Роговцевой и проходил мимо пивного ларька. Будка называлась «мордобойкой». Пива там не продавали, только какую-то бормотуху. Действовала она убойно, народ через одного тут же валился в никогда не просыхающую возле будки лужу. А те, кто еще мог держаться на ногах, оголтело лезли в драку. Мы, так же как и все в округе, носили телогрейки: от аборигенов не отличишь. И местное хулиганье приняло припозднившегося Мартынова за своего – напали, начали мутузить. Он кричит: