Текст книги "НеСказки о людях, случившихся на моем пути (сборник)"

Сергей тяпнул еще одну рюмку на посошок, закусил бутербродом (и как у него цельный кусок хлеба в рот помещается за один присест, ума не приложу) и откланялся, не забыв достать из кожаного портфеля метрику Никиты. А мы задумались.

– Собирай-ка пацана, пошли по магазинам, проветримся, а потом сядем и будем решать, звонить, добиваться, угрожать утюгами и еловыми шишками, – сказала мама, затушив окурок. Возражать я ей не стала.

Хотя в машине работает кондиционер и открыты окна, воздуха не хватает все равно. Душно. От сидений – и то пар идет. Насколько я успела заметить последнее годы это вполне обычное явление в городе.

Никита всю дорогу ведет себя как мышка. С опаской рассматривает пейзажи за окном Опеля, держит меня за руку, а то и вовсе прижимается к моему плечу лбом. Боится.

– Никитка, – говорю, – мы едем в магазин, одежду купить тебе, игрушки… Какую бы ты игрушку хотел? Или книжку? А может быть, ты хочешь ролики или футбольный мяч? Ты скажи только что.

Ресницами хлопает. Не понимает.

– Тогда ладно. Будешь ходить, по сторонам смотреть, что захочешь, сразу говоришь или пальцем показываешь, хорошо?

Кивок. Аллилуйя, я этого добилась! Какая же я молодец!

– Никит, скажи, ты хотел бы уехать из города?

Удивлен. Задумался. Пожимает плечами.

– А со мной? Мне уезжать нужно через несколько дней. Меня ждет два десятка деток и некоторые из них младше тебя. Мы играем, рисуем, разговариваем. Сказки им рассказываю. Будешь все время с ними и со мной. Поедешь?

Ого. Столько лет терпел и на тебе. Капля за каплей по личику Никиты начинают струиться слезы. Их становиться все больше и больше. Ручками меня обнял, развернул мое лицо к себе и плачет. Миленький мой. Глажу его по волосам, шепчу какие-то глупости. Улыбаться еще не научился, но все к этому идет, я думаю. К его тихим всхлипам и моему шепоту через пару минут добавляется еще один звук – монотонный стук в лобовые стекла. Я не обращаю на него внимания.

– Дождь, – восхищенно протягивает мама, не отрывая внимания от дороги. – Господи, лет пять дождя нормального не было и на тебе! И радуга, смотрите!

Мама паркуется на обочине и мы втроем выходим под теплый летний ливень, чтобы посмотреть радугу, огромную, ясную, на все июльское небо.

Иногда достаточно слез одного единственного ребенка, чтобы растопить каменное сердце Солнца.

Иногда мы остаемся

Там было людно и накурено, в том ресторане с дурацким названием «Консенсус». Развеселые подвыпившие компании разливали хохот и смрад по небольшому, столиков в десять, помещению. А он играл Гершвина на стареньком фортепиано. Вытянувшись по струнке, словно старался быть как можно выше и дальше от всего этого. Его искореженные артритом пальцы летали над клавишами – желтые бабочки над бело-черным полем.

Я вошел в дымный зал с первыми аккордами «Summer time». Шел на звуки, пробираясь сквозь туман к невысокой сцене. Я спешил посмотреть на человека, который выжимает из потрепанного инструмента божественные, неземные, волшебные звуки.

Старик тапер в черном фраке, выглядел как-то неестественно среди люда, наводнившего ресторан. Или скорее наоборот, это мы все казались здесь лишними.

Все столики были заняты. Но я уже и думать не хотел ни о какой еде и тем более выпивке. Жестом показал сонному официанту принести кофе и сел прямо на широкую ступеньку, отделявшую пол и сцену.

Сел лицом к таперу и полуоборотом к залу. Вполне достаточно, чтобы видеть его греческий, почти сократовский, морщинистый профиль и черное родимое пятно в форме полумесяца на левой руке и не видеть того, что происходит в зале.

Впрочем, не было необходимости отворачиваться от реальности, меня итак в ней не было. Звуки и я. Я и звуки. А позже, вообще никакого «я» – только мелодия и «нечто» развеянное осколками по Раю… Я ни секунды не пожалел бы об утраченной в тот момент целостности – еще бы и спасибо сказал. Провести вечность, растворившись в звуках – это почти что бессмертие.

Когда я открыл глаза и оглянулся, зал бесповоротно опустел. Остывший кофе стоял рядом со мной на ступеньке и отражал свет бледной красной лампы, единственной, оставшейся гореть. Музыка звучала гораздо тише прежнего. Возможно, именно это и вернуло меня с небес на землю. Оказалось, что мелодию, которую я в тот момент все еще слышал, играл не тапер, а Некто внутри меня. «Послевкусие рая…», – помню, подумал я в тот момент. Сам же музыкант за фортепиано явно спал – руки его безвольно свисали вниз, а голова покоилась на клавишах, затылком ко мне.

На входе в зал возникла грузная уборщица с ведром в одной руке и шваброй в другой. Она молчала, угрожающе, я без слов понял, что мне предлагают выметаться. На входе в ресторан висела, конечно, табличка «работаем до последнего посетителя», но женщина с метлой всем своим видом показывала, что пора бы уже и честь знать.

Однако не смотря на яростные взгляды уборщицы, я решил что имею право задержаться еще на минуту и отблагодарить тапера. Достал из кармана сто долларов (в тот вечер я был почти богат), но так и застыл, не донеся деньги до кармана его пиджака. Теперь, когда я навис над стариком и мне стало видно его лицо, я заметил, что глаза его широко распахнуты и закатаны к потолку, а рот приоткрыт.

Страх – сильнейший из инстинктов. Я соскочил со сцены, уложившись в пол прыжка, и вынул мобильный. Уборщица непонимающе хлопала белесыми ресницами, но я не стал ей ничего объяснять. Набрал знакомый с детства номер скорой, проорал адрес и просил поторопиться. У меня еще оставалась надежда, что тапер жив. Через полчаса, провожая носилки с наглухо закрытым простыней телом, до меня дошло что все – теперь уже точно.

Я бежал по улице, стараясь не останавливаться, не думать и не оглядываться. Хотел забыться, но мысли одна за другой появлялись и исчезали, не требуя впрочем, от меня осмысления.

Я думал: «Это что же получается, тапер играл до самого последнего своего вздоха только для меня?»… Думал: «Как же так, я мог бы сразу прийти в сознание, как только музыка перестала звучать, и тогда его еще можно было бы спасти»… Думал: «Я даже имени его не знаю».

Последнее что помню, как кричал: «Спасибо», в надежде, что тапер, там, на небесах, меня услышит. Мне было важно, чтобы он услышал, и я старался изо всех сил докричаться до него сквозь шум грозы, разразившейся на предрассветном небе.

Год я обходил «Консенсус» десятой дорогой. Не хотел, чтобы воспоминания о той ночи вернулись. Я хотел помнить только его профиль и Гершвина, льющегося из-под его обезображенных артритом пальцев. Но воспоминания болью отзывались где-то в уголке сердца, маленьком, но значительном, и я старался, как можно дольше их отгонять.

Но сегодня годовщина его смерти. Я не могу не вернуться в тот ресторан. Больше того, я не иду – спешу со всех ног. Сам не знаю почему. Что я надеюсь там найти? Наверное, мне просто хочется отдать сиюминутную дань его мастерству, его жизни. Какой она была – неведомо, но мне почему-то кажется, что хорошей.

Сегодня старенькое фортепиано играет не старый добрый американский джаз, a «Memory» из мюзикла «Cats».

Молоденький музыкант-еврей тщательно перебирает клавиши и старательно соблюдает все правила воспроизведения классических текстов. Играет головой, а не сердцем. Скучно и грустно. Но я останусь здесь до рассвета. Как и тогда.

После ужина, второй чашки кофе и первой рюмки коньяка, заказываю еще две стопки последнего. Одну ставлю напротив себя, накрывая хлебом по христианскому обычаю, другую – осушаю одним глотком. Закрываю глаза, стараясь вспомнить тапера, чья смерть меня так потрясла год назад. Неужели всего год?.. Да уж…

Я сижу за столиком у самого выхода и, наверное, хорошо. Молодой пианист играет так, что если слушать сквозь суету и гвалт гулящего люда, выдержать можно, главное, близко не приближаться. Не открываю глаз, прошу память вернуть меня в самое начало того вечера. Как я присел на ступеньки, как слушал, а главное слышал.

Отчетливо вижу сосредоточенный вдохновенный профиль и пальцы, парящие над инструментом. Явственно слышаться звуки «Summer time». Те самые, годичной давности. Я хотел их вспомнить и услышать вновь – сбылось таки. Спасибо тебе, Боже…

– Рассчитайтесь, пожалуйста, – прогундосил официант. И зачем он появился? Мне было так хорошо, в том дне, в той мелодии…

– Да, пожалуйста, – вздыхаю, протягивая ему указанную в счете сумму и еще немного сверху.

Зал пуст, я снова домечтался до самого закрытия. А Гершвин все еще звучит. Его играет молоденький музыкант за фортепиано. Играет, видимо, для собственного удовольствия: его глаза закрыты, поза выражает расслабленность и негу, только мне кажется, что играет он по-другому. Не так, по-школьняцки правильно и бездушно, как пару часов назад, а так, как играл старый тапер год назад. Так же и ту же мелодию.

Всего на секунду вижу два профиля, вместо одного – старый и молодой, еврейский и греческий… И две пары рук: белые, выхоленные и желтые, изуродованные с черным полумесяцем – родинкой на сморщеной коже. Старик тапер разворачивается ко мне, не отрывая рук от клавишей, и его морщинистое лицо освещает улыбка, счастливая и немного хитрая…

Где-нибудь, когда-нибудь

Карл вошел в город – у тетушки Греты, чей дом на углу Вишневой и Осенней улиц, расцвели фиалки. Все эти годы как бы она за ними не ухаживала, со сколькими флористами не советовалась, все одно – нежно-сиреневые с белым цветы выглядели как засохшая желтая роза. А ведь он говорил ей когда-то: цветы не любят грусти (сухоцветы не в счет), разве что гвоздики. Но как можно не грустить, когда он ушел и некому перед сном рассказывать истории? Хотя…

Грета подозревала, что именно для того, чтобы она научилась не грустить, даже (особенно!) если повод есть, Карл и оставил ее здесь одну на долгие годы. Мол, чтобы впредь неповадно было. И грусть в душе Греты сменялась возмущением.

Но сейчас-то… невозможно дуться, если знаешь, что Карл вот-вот улыбнется с порога и небрежно бросит:

– Кофе не остыл еще, думаю.

Он не шутит. Время не грозит Карлу костлявой кистью. Он не молодеет и не старится. Да и свою бархатную шапочку с кисточкой, раньше такие называли «фески», никогда не снимает; меняет только старомодный пиджак на тяжелый выцветший вишневый халат.

Грета совсем недавно поняла его секрет, а, может, просто думала, что поняла: если выглядишь и улыбаешься изо дня в день одинаково, время перестает тебя замечать. Перестает вслушиваться в твои сказки – ясно ведь, что все все-равно закончится и закончится хорошо – куда интересней за вечностью погоняться, чем считать, сколько зим этот сказочник Карл радуется первому снегу.

Карл улыбается и поправляет – я не сочиняю сказок, я передаю истории, я – историк! А ты, Грета, лучше всех на свете рисуешь на облаках сливок ветер. Да и кофе твой под стать – темнее февральской ночи и пахнет как в гареме у шейха. Шутник.

Грета снова поймала себя на мысли и вздохнула. А ведь Карл учил ее, что думать нужно только в случае крайней необходимости. А куда подевались очки это не повод предаваться сему занятию, это лишняя трата сил.

– Вот скажем, вчера, – улыбался Карл, – ты все удивлялась, откуда над рекой за ночь появился хрустальный мост, а над ним покрова из живых цветов. Просто ты захотела, чтобы он был, но не подумала об этом. Вот он и появился. А если бы подумала, все – никакого моста, никаких цветов.

– Ужас, – Грета вспомнила, как тогда удивилась, и поскорее, пока не начался дождь, поспешила выгулять любимую чашку Карла.

Дождь чашка не очень любила, хотя сам Карл считал, что дождевые капли в кофе, это философский камень, священный Грааль и бог знает что еще. Вот и приходилось подчиняться этому пестрому кусочку глины, заделывать ласковыми словами маленькие трещинки, что образовались от времени, и не ставить на мокрую траву.

Карл повторял, что все в этом мире зависит от этой чашки и кофе, который он выпьет из нее на рассвете. Если в кофе есть корица и утренний туман, тени случайных прохожих и синева облаков, то все будет путем, а если кофе скучный, просто с сахаром и сливками, тогда пиши-пропало. Мир начнет трескаться по швам просто потому, что Грета не выгуляла эту самую чашку и не сварила особенный кофе.

Карл говорил, что он – очень важный человек. Потому что любой мир зиждется на историях. В одном даже есть священная книга, которая начинается так: «вначале было слово». Что истории как подкладка, как множество подкладок, а люди, которые слушают или читают, – не позволяют отдельным нитям отделяться от основной ткани бытия….

Мир, в котором никто не рассказывает историй, похож на ветхое одеяло: вроде бы есть, но уже не совсем на себя похоже и никого не может согреть. А этот мир за окном он только зарождается, ему истории нужны как младенцу молоко мамы. Поэтому не дело Историку сидеть на одном месте, даже если здесь живет Грета.

– Вот ты знаешь, для чего люди путешествуют? – вопрошал Карл, смешивая вопросы с приготовлением кофе. Так оно крепче получалось.

Грета не знала, но пыталась догадаться:

– Для того чтобы собирать истории и рассказывать их? Для того чтобы больше знать о мире в котором живут? А может для того и другого…

– Не только. Не все так просто, – качал головой Карл. – Путешествовать – все равно что залатывать прорехи в реальности. Вот ты знаешь что такое «пингвин»?

– Нет, – Грета пожала плечами. Слово «пин-гвин» на вкус было похоже на кислое молоко.

– И никто в нашем мире не знает, поэтому их здесь и нет, – усмехнулся Карл. А вот, скажем, Большой рынок есть. Но это в масштабах нашего города. А в масштабах всего мира… Ты ведь никогда не была в соседнем городе, он называется Туйян? Нет… Значит для тебя его вроде бы нет, правильно?

– Дда, – неуверенно вторила Грета.

– А вот теперь представь, что в нем никто из наших горожан не был. Для них его тоже, следовательно, не будет существовать, и не далек тот день, когда Туйян может стать частью совсем другого мира, раз о нем никто не знает и не помнит. Это закон человеческого внимания. Пока Нечто есть во внимании, оно существует, а если человек долго не вспоминает о нем – все, нету Нечта, кануло в небытие. А если множество людей сразу забывают или в упор не замечают? А еще столько же при этом выдумывают новые Нечта для собственного развлечения? То-то же. Именно для этого мне, кстати, и нужно время от времени надевать плащ-видимку (никто кроме тебя меня не видит, не только в нашем городе), чтобы обо мне помнили. И для этого нужны путешествия: чтобы узнавать мир, связывать знания о нем со знаниями других людей, при помощи историй или фотографий, или же просто уверенности, что соседний город точно есть в мире, и тот, что недалеко от него и тот, что дальше…

Грете сложно было все это понять, но она привыкла считать, что Карлу виднее, а ей с ванильными булочками дай бог справиться.

Карл подобрал Грету ребенком. Вырастил. Можно сказать, взрастил своими историями. Она пыталась их записывать одно время, но всегда что-нибудь происходило. Не любят слова быть припечатанными к листу бумаги. Так они теряют свое ровно-душие и независимость, – решила Грета, – и перестала пытаться.

И действительно. Слова вокруг нее стали порхать как бабочки, лишь изредка радуя ее своим присутствием. И сейчас они не в тягость, а в удовольствие.

Дорога от железнодорожных путей до крыльца Греты занимает около получаса. Отлично, – решила она, – я успею еще словить абрикосовый сквозняк, пусть дом пропитается ароматом цветущих деревьев и будущих фруктов. Этот маленький шалун прилетает из сада, что через два квартала.

А пока суть да дело, Грета подперев ладонями подбородок, смотрела в окно на прохожих. Когда она была маленькая, все, кроме Карла, казались ей громкими и суетливыми. Сейчас она начала подозревать, что сама стала такой же, а тихий, легкий шаг Историка, не оставляющий следов на песке, и голос, больше похожий на шум в ракушке – это бесценный дар.

Просто у Карла есть крылья, – думала Грета и сейчас думает также.

– Я расскажу тебе историю, – доносится до ее ушей мягкий, певучий голос. Без «здрасьте», без «как дела». В этом весь Карл. – Был я в одном городе. Чудесный городок. Черепичные крыши, стеклянные двери, палисадники и сады. И много, уму ни постижимо сколько, цветов. А вот людей совсем мало. Сначала я подумал, это потому, что жители очень любят цветы. Потом оказалось, что цветы не любят людей, они – жители и есть, а люди… нечто вроде слуг.

– Здравствуй Карл, – умиляется Грета. И видит, как медленно, но верно расцветают ее фиалки.

– Ты не изменилась, – Карл смотрит в окно, но видит то, что не подвластно зрению.

– Прошли годы, – вздыхает Грета. – Твоя чашка не изменилась, ты не изменился, а я постарела.

– Какие глупости, – Карл наконец повернулся и взглянул Грете в глаза.

– Слышишь шорох?

Грета прислушалась, за окном действительно что-то шуршало, трещало, гудело. Еле слышно, но все же.

– Это шаги времени, Грета. Вокруг, дом они не задевают. И если выходить на улицу через крышу, а палисадник пересекать влет, то время тебя не достанет.

– Правда твоя Карл, только я не умею летать, – мягко возражает Грета.

А про себя думает, что может быть ошибается. Рядом с Историком невозможно быть в чем-то уверенной на сто процентов, особенно в чем-то эдаком. В чем «эдаком» Грета так и не сформулировала, но ей почему-то стало гораздо легче в ногах и невесомей в ладонях. Того и гляди взлетит. А ведь секунду назад была уверена, что не сможет. Вот что значит – присутствие Карла.

Грета сдалась:

– Ладно, давай пить кофе.

– Но только на крыше, – ухмыляется Карл. – А потом я покажу тебе, откуда ведут мои следы к твоему дому.

Грета обрадовалась. Никогда еще ей не делали таких заманчивых предложений.

– Только возьми мой плащ-видимку, мне сегодня совершенно необходимо, чтобы меня имели во внимании и принимали на вид, – говорит Карл уже с верхней ступени лестницы, ведущей на чердак. В одной его руке поднос с кофейником, молочником, сахарницей, и розовой чашкой от сервиза, а в другой – его любимая чашка.

Ну да, – припомнила Грета, – этому подносу, созданному каким-то случайным сновидцем, Карл никогда не доверял. По крайней мере – свою единственную любимую чашку.

– А еще я был в странном месте, где живут полулюди-полупризраки, – говорил Карл, и лестница под его легкими шагами еле слышно вздыхала, – самое страшное время для них наступает, когда им приходит время рождаться, представляешь?

Грета глупо хихикнула. Надо же – рождаться! Ужас какой!

Потом подумала – действительно ужас, люди бояться смерти, полулюди-полупризраки – рождения, а по сути все бояться того, в чем не разбираются. А как только поймут, что это одно и то же, так сидят на облаках, нежно обнимая золотые арфы, недоверчиво щупая новорожденные крылья, и плачут от умиления.

– Так и есть, – рассмеялся Карл ее мыслям. – Тебе нужно книжки писать.

Редко встретишь человека, который мыслит как по написанному. В основном люди мыслят не додумывая предложения и не договаривая слова до конца, и, уж точно, без знаков препинания.

Карл толкнул коленом массивную старинную дверь, ведущую на пологую крышу, чуть покачался на скользком шифере и присел на скамеечку, которую соорудил почти возле самого флюгера специально для себя и Греты, давно. А Грете все казалось недавно.

– Рассказывай, – шепотом попросила она, когда места на сцене, одновременно являющейся и зрительным залом, были заняты. А вместо занавеса искрилось необычайно звездное небо. Будто звезд стало в два раза больше, чем было вчера ночью. Грета их не то чтобы считала, но запоминать звездный рисунок каждую ночь, а потом рисовать карту, чтобы побороть бессонницу – было больше чем ее хобби – она сама бы сказала, что нет дела важнее, ведь звезды они живые и то и дело перескакивают с места на место. И как потом гороскопы составлять, без карты-то? То-то же.

– Сначала ты, – улыбнулся Карл. – Как поживает наш Город?

– Лиза, из дома напротив, приручила весенний дождь, теперь он не переставая льет над ее домом, а ей того и надо, уж очень она любит свой сиреневый зонтик. За кондитерской через две улицы появился новый дом. Жить в нем невозможно – по нему то и дело глупо озираясь бродят сновидцы. На улицу выходить бояться, все-таки чужой мир, зато из окон глазеть горазды. А Томас и Анна решили отметить в нем годовщину свадьбы и пропали. Впрочем, потом на крыльце дома Густав, их сын, нашел письмо с просьбой не волноваться, у них мол все хорошо, к следующему рождеству вернуться. А может не вернуться, таких приключений, мол, еще поискать. А еще, в прошлом году, перед самым праздником Всех Цветов, над Смеющимся мостом появилось еще одно солнце. Маленькое, цвета спелой земляники. Никто так и не решился его снять, так там и светит и днем и ночью.

– Еще одно солнце – это хорошо, – мечтательно протянул Карл. Хитро улыбнулся, сунул руку за пазуху и достал оттуда блюдо с дымящимся клубничным пирогом. Грета смотрела во все глаза, думала во все мысли, но так и не придумала и не углядела, откуда такое чудо.

– А что случилось с Фонтаном семи ветров, который появился благодаря твоей привычке запасаться фруктовыми сквозняками впрок, а?

Грета рассмеялась. Да уж… Фонтан, где вместо воды разноцветные благоухающие яблоками, грушами и арбузами с мандаринами, воздушные струи, скачущие посреди площади по лишь им понятной траектории – это действительно нечто. Сама от себя не ожидала.

– Ничего, в смысле он никуда не делся. Только ветров там теперь одиннадцать. Еще четыре прилетели полюбопытствовать, начали танцевать и так и остались.

– Одиннадцать – лучше, чем семь, согласен, – усмехнулся Карл. – Ну ладно, ладно, будет тебе история, не смотри на меня, как цветок на пустую лейку. Только сначала – пирог, пока он не остыл.

Грете только и оставалось, что молча жевать предвкушая.

– Вот ты живешь в этом зачарованном городе, – начал Карл, – где все происходит… нет, не так, как хочешь именно ты, но не без твоего участия, и не знаешь, как живут обыкновенные люди. Ты нынче сомневалась, что можешь летать… – На этом месте Грета покраснела и опустила глаза.

И откуда он все знает, этот Карл, – подумала она почти сердито.

– Так вот… а теперь представь место, где люди не то, что летать – ни одной своей задумки овеществить не способны. Какие там фонтаны семи…то есть прости, одиннадцати ветров… В общем, фантазировать у них худо-бедно получается, а воплотить свои фантазии в жизнь – лишь изредка и почему-то почти всегда самые скучные: в основном о новых болезнях и способах их лечения и что б такого сделать, чтобы все было и чтобы все вокруг любили. Ну хоть кто-то, ну хоть немного…

Есть исключения, конечно, но редкие.

– Разве такое бывает? – ужаснулась Грета.

– Все бывает, – кивнул Карл. – Не со всеми, это да. Ну так вот. Я в этом месте родился и был таким же.

Грета посмотрела на Карла с почти суеверным ужасом, но промолчала. История будет продолжаться, чего зря слова по воздуху рассыпать, не соберешь ведь потом.

– Я там родился, – подтвердил Карл, качая головой в такт своим мыслям. – И история будет на этот раз обо мне, а не о каких-то чужих людях.

О себе – это серьезно, – подумала Грета, – О себе – это значит о самом важном.

– Ну да, – рассмеялся Карл в тон ее мыслям, – нельзя доверять такое важное дело как рассказывание историй о себе чужим людям, так что я уж как-нибудь сам.

Потом Историк вдруг стал сокрушительно серьезным и продолжил:

– Вся беда моих соотечественников в том, что они забыли самое главное. А я вспомнил. Но я буду рассказывать по порядку, так что для того, чтобы узнать «ТО САМОЕ ГЛАВНОЕ», тебе придется держать носик по ветру и не пропускать ни одного моего слова.

Грета серьезно кивнула, уткнувшись взглядом в подошвы своих туфелек, а потом развернулась к Карлу и рассмеялась – он так хитро улыбался. Ей сразу стало ясно: он не то, чтобы шутит, но и всерьез полагать, что она это САМОЕ ГЛАВНОЕ тоже забыла, не стал.

– Я был простым столичным студентом. В меру голодным, в меру ленивым, в меру образованным (образование – это не то, что можно получить в Университете, вот сколиоз – пожалуйста). Пылился в библиотеках, болтался по улицам, воровал круассаны у мечтательного сына булочника недалеко от съемной квартиры и не верил, что будет когда-нибудь окончание всему этому. Что придется применять полученные знания на практике и все такое. Время было тяжелое. Впрочем, легкого времени не бывает вообще, случается только что человек, паря на новоприобретенных крыльях не замечает того, с какой силой каждый прожитый час тянет его назад, к земле. В землю. Так я раньше думал и до сих пор, в глубине меня живет этот милый меланхоличный студент, который думает так же. К счастью, он – это уже не я.

Но история не об этом. Истории о времени коварны, лучше их рассказывать, когда времени либо вечность, либо его нет вообще, а так – беду накликать можно. Не будем.

Случилось так, что я влюбился. Да так «удачно», что всем вокруг, не исключая меня, сразу стало ясно: чувства мои, во-первых – безответны и, во-вторых – невозможны в силу социального статуса, финансового положения и всего того, из-за чего не возможны могут быть чувства между двумя людьми в том месте, где я родился.

Ты, Грета, не удивляйся, окружающий мир всегда похож на людей, которые в нем живут. В том мире люди полны противоречий, страхов и пребывают в полной уверенности, что скоро умрут и все закончиться, а значит сейчас, с одной стороны, можно все, иначе больше все равно нигде и никогда, а с другой стороны – все суета сует и все бесполезно. На фоне этого почему-то главное и второстепенное перевернуты с ног на голову, а значение имеет то, что вообще не должно бы значения иметь.

Я все понимал. Все-таки был не дурак. Поэтому даже не попытался спасти положение и попросить руки своей возлюбленной у ее высокопоставленного батюшки. Даже ей о своих чувствах не соизволил сообщить. Вот какой умный был. А уж смелый…

Карл смеется. Но Грете почему-то не до смеха – это ж что ж за место-то такое, люди добрые?..

Мучился-мучился… месяца три… и пошел топиться с тоски. Да-да, не смотри на меня так, милая, в моем мире это привычный способ излечения от любовной хвори.

Но летя с двадцатиметровой высоты, отделяющей перила моста и тонкую корочку декабрьского льда, разукрасившую реку причудливыми узорами, я понял, что вот здесь и сейчас умирать не хочу. И не просто «не хочу», а «НЕХОЧУНЕБУДУ!». То есть я не испугался, не сошел скоропостижно с ума за считанные доли секунды полета, а с чувством глубоко ослиного упрямства принял решение не умирать. И одновременно поверил, что раз не хочу, значит, и не буду. Такая ясность мышления, не поверишь, случилась со мной за две секунды до смерти…до сих пор удивляюсь…

И я не умер; вместо этого погрузился в ледяную воду, беззвучно взвыв от ее прикосновения к коже. Ее морозный поток беспощадно хлынул в легкие. Наверное, у меня должно было остановиться сердце в этот момент, но оно выдержало. Секунда обжигающего холода сменилась секундой невероятного жара, следующей стадией должны были стать судороги и смерть. Я потерял сознание и последней моей мыслью была: «Господи, сделай так, чтобы в Раю было теплее!».

Очнулся я жара. Сухость во рту, знойная пелена на глазах, горячий воздух, пробивающий себе путь к легким, медленно иссушая внутренности. Мне было больно дышать; еще не открыв глаз, я понял, что, кажется, избежал незавидной участи утонуть в ледяной воде. Идею, что я попал в Рай, о котором так просил перед тем, как потерять сознание, я откинул в зародыше.

В моем мире люди не верят в чудеса; хотя то, что я остался жив, противоречило этому неверию. С идеями всегда так – не успеют родиться, как уже чему-то противоречат. Скажу тебе по секрету, Грета, нужно выбирать то противоречие, которое тебе здесь и сейчас удобно считать истиной, иные – принимать как противовес, что еще с ними делать.

Полушубок, в котором я собирался тонуть и сапог, один из двух все еще были на мне. Сухие как трава в степи. То есть я успел высохнуть, и мне было что снять с себя ввиду перемены климата, что не могло меня как «новорожденного» не радовать. Вот что меня действительно огорчало – я не мог со стопроцентной уверенностью утверждать умер я или живой. Ощущения вопили о втором, а логика и здравый смысл – о первом. И я решил доверять телу. В конце концов, разум подводит нас всю жизнь время от времени и его можно лишиться, а тела лишиться проблематично и подводит оно нас по большому счету раз в жизни.

И тогда я открыл глаза. Воздух тек перед моим взором как апельсиновый кисель, песок путался в волосах и ресницах, а пустынные бесконечно-желтые песчаные дюны окружали со всех сторон.

Я оказался в пустыне. Хотел тепла – получите-распишитесь, называется. К слову сказать, несмотря на чудесное избавление, в Бога я не уверовал, как многие на моем месте. Обошлось.

Я решил не огорчаться раньше времени, вдруг люди где-нибудь недалеко, а лучшим лекарством от навязчивых мыслей о смерти посчитал медленные размеренные вдохи-выдохи и путь из пункта икс в пункт игрек.

В сказках на этом месте принято говорить: «Долго ли – коротко ли…»

И я скажу:

Долго ли – коротко ли, зашел Иван-царевич… прости Грета… то есть я, конечно. Зашел я в тупик. Хотелось есть, пить, спать, а ни ночь, ни оазис какой-нибудь и не думали преграждать мне путь. Лег я на песок, прикрыл лицо ладонью, и стал думу думать. Пришел к неутешительным выводам, скажу тебе. Сама понимаешь, ситуация была хуже некуда. И при всем при этом меня не покидала уверенность в том, что я и на этот раз выкручусь, а как же иначе? Стоило не умереть в воде, чтобы потом умереть от жажды. Глупость какая-то.

Я встал и решил идти дальше, пока хватит сил. Нарастающую сухость во рту, почти распухший язык, ломоту в непослушном теле, пот в десять ручьев мне удавалось как-то игнорировать. Не могу тебе сказать как. И не учил меня никто выносливости и отстраненности, но я воспринимал себя-идущего-по-пустыне как нечто меня не касающееся. Не знаю, как объяснить. Словно бы я был сторонним наблюдателем, а не участником. И как сторонний же наблюдатель спустя какое-то время я увидел, как тело мое падает на песок лицом вниз. В этот момент Наблюдатель вернулся в медленно угасающее сознание своего обладателя, то есть в мое, и успел зафиксировать следующие конструктивные идеи: первая – смерть всего лишь способ попасть куда-нибудь, и вторая – дальше может быть хуже, а не дай бог умру насовсем, так что лучше не умирать, а поднатужиться и что-нибудь путное придумать. Именно. При-ду-мать! Вот такой я был умный в молодости.