Текст книги "Героиня мира"

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Две стройные тени шуршали и перешептывались, склоняясь надо мной; задымленное солнце осадных времен превратило окно за их спинами в топаз.

– Девочка-малышка, маленькая Ара, – повторяла одна из них.

– Не пугайся, – проговорила вторая. – Посмотри-ка, что мы тебе принесли.

Тарелку сахарных леденцов, липких и не очень-то свежих. Я взяла леденец и съела его, потому что они все уговаривали и уговаривали меня. Они очень обрадовались тому, что я его съела.

– Возьми еще, Киска. Ну, бери же. Мы приберегли их на день победы. Да вот, не больно похоже, что он наступит, – они вовсю расхихикались. Пыльный, чуть ли не до тошноты приторный леденец растекся по всему рту и горлу. Я взяла второй, чтобы еще раз доставить им удовольствие. Мне это удалось.

Они присели ко мне на кровать, и одна из них принялась меня причесывать. Нашлась у них и бутылка вина из погреба Илайивы; они по очереди отхлебывали из нее и мне дали глотнуть немножко. Вино оказалось из кислых, оно совсем не походило на те ароматные напитки, что наливали мне по четверть стаканчика… когда-то.

Но когда-то прошло. Прошло безвозвратно. Именно поэтому и появились они здесь, две молоденькие служанки с нижнего этажа, они прознали о моей беде; о том, как мадам ничего мне не сказала и не позаботилась обо мне. Удалой офицер долго-долго говорил об этом накануне, а потом ушел. Эти две девушки, которым не было еще и семнадцати лет, но которые по всем прочим статьям оказались куда старше меня, для которых прежние времена означали мир, где нужно ваксить и доводить до блеска обувь, гнуть спину, отмывая изразцы, и снимать паутину с карнизов под потолками; эти девушки при приближении Хаоса испытывали не только страх, но и прилив сил. Благодаря мне исполнилось их желание тоже как-то проявить доброту и сострадание. Я стану их приемышем. Бедный маленький козленочек, уж они за мной присмотрят. Они возьмут меня себе, ведь у меня никого больше нет.

Я пребывала в оцепенении, но потом слегка напугалась. Когда начался очередной ночной обстрел и грохот, перемежавшийся красными вспышками, они свернулись рядом со мной клубочком, желая меня успокоить, но присутствие их скорее угнетало меня, а вовсе не утешало. Никогда прежде я не знала подобной тесноты. Но дни и ночи, бесформенные и непонятные, все шли своим чередом, и пребывание у меня в комнате вошло у них в привычку.

Девушку с более темными волосами и кожей звали Лой. Чертами лица она напоминала бессердечную дикую птицу с яркими желтовато-зелеными глазами. Девушка помладше, помягче и попроще, Мышь, оказалась более скрытной и злобной – ведь я видела, как она отрывает мотылькам крылышки.

На протяжении дня Лой и Мышь были заняты: они кое-как выполняли порученную им работу, от которой никак не могли отвертеться. Однако не проходило и дня, чтобы одна из них, а то и обе не забежали ко мне потихоньку утром или попозже. Они часто приносили с собой угощение, сласти или чуть побитые фрукты, а однажды притащили сваренное вкрутую яйцо с забавной рожицей, нарисованной на скорлупе, и я рассмеялась. Мой смех вызвал у них радость с оттенком самодовольства. Уж они-то знали, что сумеют развеселить меня. Они поминали об этом еще много дней спустя. Лой сказала, что яйцо дал старый сапожник с улицы Винтоклас, который тайком держал в чулане кур, о чем не ведали ни военные, ни мэрия. С помощью флирта Лой добыла два яйца, одно для меня, а второе они поделили пополам с Мышью. Сапожник же явно ничего не получил.

– Я – девушка честная, – заявила Лой. – Скажу тебе, однако, – добавила она, – такие наступают времена, что не худо бы повернуть старушку Вульмартис лицом к стене.

В тот вечер, когда пушки смолкли, а мы все не могли заснуть, они рассказали мне про чувственность и про половые сношения. Мама никогда не обманывала меня, просто кое о чем умалчивала. Однако того, что я узнала от нее, оказалось достаточно, чтобы придать убедительности их чудовищным проповедям. Я поверила, почувствовала отвращение и до поры до времени отложила мысли об этом. И тогда я вновь стала что-то ощущать – ко мне возвратился рассудок и своего рода равновесие, ведь мне пришлось измениться для того, чтобы выжить. Не отдавая себе отчета в собственных действиях, я превратила Лой с Мышью в своих наставниц и отчасти в пример для подражания. Если я и смеялась теперь, то яростным смехом беспризорника, как Лой. Я искоса поглядывала по сторонам, как Мышь. Иногда, оставшись наедине с собой, я придумывала шутки, чтобы потом посмешить их. Я делала им прически. Они примеряли мои платья.

В каком же, должно быть, беспорядке пребывает черный дом. Я не встречалась с тетушкой несколько недель. Блюда, которые ей подавали, если было что подавать, скрывались за резной дверью.

– Она-то вообще сумасшедшая, – сказала Лой. – И всегда такой была. Буфетчица говорит, что мадам сидит там, свирепо глядя на обои. К еде еле притрагивается – что ж, нам больше достанется. Ты никогда не пробовала воробьев? – Вовсе не так и плохо.

Но на это я никак не соглашалась.

Однажды в сумерки пушки загрохотали раньше обычного. Девушки прокрались ко мне в комнату.

– Давайте наряжаться, – сказала Мышь.

– Пойдемте на улицу, – сказала Лой.

Ее отвага ошеломила меня и Мышь.

– Куда-нибудь неподалеку. Просто пройдемся по Западной аллее и по улице Винтоклас. Там можно разузнать всякие новости. Разве тебе не интересно, – добавила она, обращаясь ко мне, – что происходит с твоим красавцем-поклонником, с тем офицером из полка Орлов? – Я обо всем позабыла и не поняла, кого она имеет в виду. – Если подняться на Девичий Холм, можно увидеть стены и даже места, где стоит противник, чтоб ему провалиться.

Мышь заверещала от ужаса перед такими выдумками.

– Что вы трусите, – сказала Лой, – благородные дамы все время ездят туда в экипажах и смотрят в бинокли.

– Если лошадей не осталось, откуда бы взяться экипажам? – ехидно сказала Мышь.

– О, их поклонники, благородные господа, берутся за оглобли и служат им вместо лошадей, – весело возразила ей Лой и разделась до сорочки, чтобы нарядиться в мою синюю юбку с лифом, которые нравились ей больше всего.

Она и раньше выходила на улицу, хотя лишь в дневное время, – а иначе откуда бы взялись яйца? Она рассказывала нам о своих приключениях: галантный сержант из ополчения предлагал подарить ей шпильку с бриллиантом и – что куда заманчивей – вульмартовский кекс с весеннего праздника, который не состоялся, если только она позволит ему заглянуть к ней за корсет. Но Лой отказала молодцу и убежала, поскольку была девушка «честная».

Меня они тоже принарядили, а вдобавок нарумянили как и себе щеки и намазали черной краской ресницы. «Да наша малышка Ара просто самая настоящая красотка!»

Мы выпили еще по капельке вина из погребов, а потом отправились на улицу, выскользнув через боковую дверь и пройдя по саду; каждое еще не срубленное дерево было намазано черной краской.

– Там, в стороне Пантеона, что-то горит.

Брраам – прогремели пушки сазо, и мы презрительно расхохотались.

Небо раскололось, но грохот удара послышался за много миль от нас.

Уличные фонари по большей части не горели, ведь масло для них давным-давно иссякло. В частных домах здесь и там виднелись бледные стыдливые огоньки. Казалось, все аллеи до единой пусты, но девушки размеренным шагом продвигались к западной стороне, и я тоже, раскачиваясь меж ними, словно язычок колокольчика.

Я не выходила из дома Илайивы с начала осады. Годы и столетия незаметно промелькнули с тех пор. То ли глоток дешевого вина, то ли витавший над нами запах дешевых духов придал мне бодрости. Прошлое спало с моих плеч, и мы отпихнули его прочь, цокая каблучками, – Мышь одолжила мне пару своих туфель.

На улице Винтоклас ночь пробудилась. Дуэтом сверкали два костра, и солдаты новой армии, ополчения, болтались без дела, а может, прятались возле них с бутылками в руках; что-то поджаривалось на огне и восхитительно пахло. Горожане пришли туда же, просто посидеть или, быть может, поклянчить кусочек мяса. Толпа, но не страшная. Однако Лой, хорошо знавшая повадки солдат, сказала:

– Поосторожней, девочки.

Проявляя большую осмотрительность, мы направились вперед, к границе между темнотой и светом первого костра.

– Кто идет? – окликнул нас грубый мужской голос.

Лой и Мышь захихикали. Но глядели настороженно.

– Да это же просто три райские нимфы, – сказал солдат-ополченец, подойдя к нам. Дубинка и нож висели у него на поясе. От кушака почти ничего не осталось, а повязка из бинтов на голове светилась в темноте, как фосфор. – Я умер и попал в загробный мир.

– Надеюсь, ты прихватил с собой немало свиней-сазо, – сказала Лой.

– Ну а как же, что, по-твоему, жарится там, на огне? Знаешь, их ведь можно есть, поскольку они не люди, эти самые сазо.

Я пришла в ужас. Лой и Мышь опять захихикали. Неужели это шутка?

– Будь поосторожней, – сказала Лой, бросая солдату вызов необузданным своим взглядом. – Я слыхала, возможно, свиньи-сазо войдут в город уже в канун Желтой Розы.

– Это неправда. Ведь мы здесь, мы защитим вас.

Лой позволила солдату подвести нас поближе к огню. В ответ на его вопрос она сказала, что Мышь и я – ее сестры, что мы живем в переулке Митлис.

Мясо было ослиное. Я не хотела, не могла есть, но солдат протянул Лой и Мыши фляжку со спиртным, и Лой передала ее мне. После этого я съела кусок мяса. Оно оказалось соленым на вкус.

Солдат много рассказывал об осаде. Ему довелось побывать на стенах. Люди кругом тебя так и падают. Черный смертоносный шар, пролетев прямо над ним, отсек ему кусочек лба. Теперь ему время от времени слышалось, будто с ним разговаривают люди, которых и поблизости-то нет, но он понимал: это от раны, а не что-то сверхъестественное. Он выразил желание проводить Лой до переулка Митлис. Но едва лишь очутившись на какой-то аллее, мы вырвались у него из рук и бегом кинулись прочь. Он рассмеялся и тоже было побежал, не понимая, что его надули. Но он был пьян, и артиллерийский снаряд запечатлел поцелуй у него на лбу. Сделав несколько шагов, он с шумом врезался в изгородь.

Отобедав и попив и ничего не заплатив, мы возвратились к себе в дом. Свобода казалась безграничной.

Позднее той ночью, когда стихли пушки, я проснулась и вспомнила, что ела ослятину; я пошла в туалет, где меня стошнило. Я не стала сообщать девушкам о своей слабости.

Лой в моих синих одеждах тихо спала на спине. Мышь свернулась в клубок и уткнулась в подушки, время от времени она безобидно всхрапывала.

Наполовину пустая бутылка с вином стояла у окна. Я отхлебнула немножко.

В зеркале трюмо, возле которого Лой румянила мне щеки, я увидела свое накрашенное лицо и немытые, но завитые щипцами в спиральки пряди волос.

Я потихоньку вышла из комнаты и поднялась по лестнице черного дома.

Подойдя к резным дверям, охранявшимся наядами, я постучала.

На самом деле я ни на мгновение не допускала мысли о том, что она может откликнуться. И она не откликнулась. Тетушка сидела, прячась за собственными осадными укреплениями, и свирепо глядела на обои; не горела ни одна свеча. Я тихо сказала, что ненавижу ее, и принялась шепотом обзывать ее словами, которые узнала лишь совсем недавно. «Сука», – говорил он тогда.

Затем я снова спустилась, прошла по дому и заняла свое место меж спящих «сестер».

Всего несколько дней оставалось до кануна Желтой Розы, дня летнего солнцестояния. Когда-то расставляли для ужина столы, украшенные цветами шафрана и розами, цветы вплетали в волосы, носили на лифе и за поясом, играла музыка, и все не ложились спать допоздна, встречая поворот времени года.

Я надеялась, что пушки скоро опять загремят. Мне стало трудно засыпать, не слыша их. Они исполнили мое желание.

2

Грандиозное небытие придавило город. Жгучий резкий свет утра как бы выползал из-под этой крышки. Низкие клубы дыма, словно накипь, постепенно укрыли Форум Хапсид. Небосвод над головой каменного монарха, высившегося на пьедестале, был окрашен в чисто-синий цвет, будто небо над другой планетой.

Полчаса спустя Мышь прибежала ко мне в спальню.

– Ара! Всему конец – все кончено. Правда! Помнишь того конюха с лицом летучей мыши – г это он сказал мне, он прибыл прямо с огневых позиций. – Она привыкла к моему летаргическому тупоумию. – Понимаешь, – говорила она, – всем этим старым аристократам, капитанам и прочим умникам не удалось остановить сазо. Ужасные люди, – сказала она, – похожие на старых северных медведей, огромных и черных. – Она сверкнула красивыми белыми передними зубами – задние уже по большей части вырвали – и убежала.

Еще до прихода полудня по улицам промчались всадники на лошадях, которых почему-либо не съели. Одна из групп направилась через Форум.

– Капитуляция! Это капитуляция!

Не отворилась ни одна дверь, ни одно окно. Лошади были худые, изможденные; может, их не имело смысла жарить. Двое мужчин прикрепили плакаты возле статуи и неподалеку, на ограду, повесили листок бумаги. Они ускакали.

Вскоре вслед за этим Лой вышла на улицу и взяла листок. Зеленая бумага, черные буквы, неровно пропечатавшиеся на ней.

«Сей день, десятое число месяца Розы, день летнего солнцестояния, согласно декрету его величества монарха…»

Не в силах более выносить стоны и страдания своей столицы, король посоветовал городскому Сенату сложить оружие и вступить с противником в переговоры о почетном перемирии.

Прислуга в тетушкином доме разразилась хриплыми насмешками. Король, пребывающий на своем острове среди садов и любовниц, решил, что с нас хватит. Ни хлеба, ни масла не осталось, разве что несколько крыс в погребах. И, что куда важнее, нехватка пороху, пушечных ядер и бойцов. Ни разу не прислали нам провианта. Ни одного батальона. Семьдесят дней.

Не ради этого погибли мои мама и папа. Сдать город – значит притвориться, будто ничего не произошло.

Лой уселась перед зеркалом трюмо, надев мою блузку из белого муслина, которую она перекроила и прошила лентой, чтобы она облегала плечи и крутые изгибы груди. В честь времени года она положила меж грудей желтую розу, очистив стебель от шипов.

– О да, напыщенные бессвязные речи, суета. Только они победили нас, эти свиньи. Чего еще могут они пожелать, как не войти через ворота и проследовать через Поле Оригоса по Пантеонной Миле и к самому Пантеону? Раз мы проиграли войну и город принадлежит им, что, по-вашему, станут делать сазо? Лягут, оближут стены и уйдут прочь? Навряд ли. Командующий этих свиней, медведь-генерал, говорит, что мы его очаровали, и он намерен остановиться здесь на летний отдых вместе со своими бедными усталыми бойцами.

– В ней нет ни капли патриотизма, – сказала Мышь, сверкая глазами, как бриллиантами. – Собирается выйти и строить глазки сазо, когда они будут въезжать в город.

Лой дернулась.

– Я патриотка, но не дурочка.

Мышь надела мою синюю юбку и собственный красный корсаж. В ушах у нее были серебряные серьги. Я подумала, что серьги, верно, тетушкины, но не решилась спросить, украла ли их Мышь, а если да, то когда и как.

Они не потрудились принарядить меня по случаю этой прогулки. Волосы остались непричесанными; лицо белым, словно глина, а хлопчатобумажное платье грязным и мятым; приплясывая, они потащили меня за собой.

Солнце клонилось к закату, когда неслыханный рев басом прогремел в воздухе, ударяя по плитам мостовой, по мозгу, по костям. Приближалась буря или землетрясение. Было без малого десять часов. Небо, такое чистое и пустое, светилось бледно-малиновыми красками и глубокой гулкой бронзой над Западной аллеей ближе к улице Винтокалс, а над Восточной аллеей, по которой мы шли, оно уже стало сине-розовым. Большинство деревьев порубили на дрова, но те, что остались, еще не скинули своего убранства. У листвы был землистый оттенок.

Никому не воспрещалось наблюдать за факельным шествием легионов саз-кронианцев, входивших в город. Некоторые из патриотов поклялись, что скорей умрут, чем станут присутствовать при этом. А прочих горожан обуяло любопытство. Теперь они наконец увидят чудовищных зверей, державших их в кольце. В город уже доставили продовольствие, подарок завоевателей, и это отнюдь не способствовало росту их непопулярности. Оставшиеся в живых солдаты ополчения и городской гвардии, оборванные и разбитые, стояли вдоль всего пути, опираясь на костыли; повсюду – подзажившие шрамы и хирургические повязки, изможденные пепельно-бледные лица. Возможно, они пришли не затем, чтобы поддерживать порядок, а скорей, чтобы подчеркнуть разницу между нами и теми, кто пришел заявить о своих притязаниях на нас.

Хитрая Лой отыскала себе, а заодно и нам, место на балконе таверны. В тот день по приказу Сената закрылись все винные магазины, но это не имело значения: по рукам ходило множество больших плоских бутылей и бутылок поменьше. Вместе с нами на балкон втиснулись два семейства, и еще сколько-то человек расположилось на крыше; под ногами у них зловеще скрипела черепица. То же самое происходило повсюду, и почти у каждого окна столпились люди. Те, что стояли на самой Миле, жались к домам. Широкая мостовая оставалась свободной.

Кое-где уже зажглись огни. Припрятанное масло щедро расточалось в расчете на завтрашнее пополнение запасов. В целом настроение не отличалось высокой трагичностью. Кое-где оно даже приобретало праздничный оттенок, что, впрочем, подлежало осуждению, а потому долго не продержалось. Те, кто испытывал подлинное отчаяние, остались дома. Кое-кто вел себя дерзко, как Лой.

Странная дрожь, пробравшая будто бы сами камни города, не унималась, однако теперь я решила, что это, пожалуй, грохот вражеских колесниц, потому что они приближались. Послышались звуки труб и бряцание оружия. Как часто доводилось мне слышать нечто подобное: фанфары на Поле Оригоса среди безгласного рассвета и дружный топот несметного числа обутых в сапоги ног.

На несравненном фоне угасающего заката саз-кронианцы потоком устремились по Пантеонной Миле.

Одно из послуживших при осаде орудий оказалось впереди, видимо, из стратегических соображений: реальный символ их могущества, всего содеянного ими и того, что им предстояло совершить. Страшное величественное сооружение в виде огромного дракона из блестящего железа и кованой стали, с украшениями и колоссальной пастью, из которой с его огненным дыханием вылетали снаряды. Бронзовые, будто живые глаза; чешуя, доходившая до самых колес, мерцала и горела в свете факелов, которые несли сопровождавшие его солдаты. Дракон с грохотом катился вперед, а следом за ним, чеканя шаг, выступали человек двадцать барабанщиков. Они были одеты в черную форму северян с наброшенными на плечи шкурами черных медведей, чьи головы с серебристыми клыками, обнаженными в рыке, возвышались над их собственными и затмевали их. В задрапированной золотой тканью повозке за барабанщиками следовал их бог в образе медведя, кронианский бог войны. Устрашающего вида, ростом выше человека, с исполинскими лапами, подпоясанный золотым кушаком, увешанный, как и его повозка, боевыми трофеями. На бесстрастной морде пылали огнем налитые кровью глаза, и казалось, будто они двигаются, глядя по сторонам. За ним на лошадях ехали солдаты с боевыми знаменами и фигурами ворона, медведя и волка – кровоточащие языки краски, усеянные каплями золота. Мимо нас прошли два трубача в варварских шлемах с оленьими рогами, в кирасах с серебряными нагрудниками; они пронзительно протрубили в рожки, словно затем, чтобы у нас лопнули барабанные перепонки.

– Вон там, вон, – пробормотала Лой, толкнув меня локтем под ребра.

Там проезжал командующий. Как и большинство кронианцев, он был темнокож и бородат. Они вообще походили на медведей, косматых, массивных, безжалостных, не раздумывающих. Однако его бледные глаза казались, пожалуй, чересчур блеклыми для такого опаленного, заросшего бородой, схожего с грозовой тучей лица. В нем, как и в образе бога-медведя, стоявшего на повозке, сосредоточилось все уродство кронианцев и вся их горделивость. Он тоже стоял на боевой колеснице. Ее тянули откормленные кони, блестевшие, как глянцевые уголья. В руке он держал обнаженный меч. Несмотря на все слова и обещания, на дерзость или облегчение, сошедшие на толпу, этот меч служил свидетельством его намерений и их осуществления.

Следом за этой зловещей фигурой по Миле стройными рядами продвигались пехота и конница, легионы саз-кронианцев с барабанами и флагами. А среди них время от времени появлялись то пушка на колесах, то свора волко-собак на туго натянутых привязях, из тех, что держали для охоты, или еще какие-нибудь декоративные вкрапления, характерные для них, – шалости стального кулака.

Конечно, на их продвижение ушел не один час. Я совсем обессилела, как будто истекала кровью все время, пока стояла там. Дерзкое выражение стерлось с лица Лой. Только губы ее изогнулись, словно увядая. Она плюнула себе под ноги. Но к тому времени колонна уже прошла, ей вовсе не хотелось, чтобы они это заметили.

Я могла лишь более или менее догадываться о ее мыслях. Но она явно почувствовала, что планам ее не суждено сбыться. Люди, созданные из металла и темных лесов. Бесстрастное холодное железо, с которого соскальзывала, скатывалась вся ее живость и веселость.

Ночь сомкнулась над следами завоевателя. Чрезмерно тихая ночь. Мы шли мимо домов с едва очерченными окошками, под высохшими деревьями; никто не приставал к нам.

Черный дом с алыми колоннами отличался своеобычностью, и он не поблек под пятнами войны. Несрубленная сосна возвышалась, как указательный столб. Ее заметили.

Они расселяли своих высокопоставленных деятелей по всему городу. Бывший дворец короля в Сирениях должен был превратиться в резиденцию генерала и в штаб-квартиру его войск. Звездам меньшей величины отводились лучшие особняки. Мы раскрыли им ворота, и теперь придется выполнять их пожелания.

По ночам улицы постоянно охранялись патрулями; они стали вездесущи, но строго придерживались дисциплины. Солдаты Севера не вступали в панибратские отношения с горожанами. Даже если бы они к этому и стремились, языки наши отличались друг от друга, и в большинстве случаев они не трудились над решением лингвистических задач. Пусть этим занимаются побежденные. Они знали, как сказать «стой», «иди сюда», «уходи» и слово «нет», которое настолько походило на их собственное, что мы вполне могли и догадаться о его значении. Я слышала, как их непонятные команды звучат среди Форума, словно свистящие в воздухе клинки. Лой, которую посылали теперь в магазин за едой и которая сплетничала с этим чудом, с молочником, останавливавшим тележку у бокового входа, по возвращении баловала нас известиями. Саз-Крония намерена на все лето посадить нас под замок, словно набедокуривших детей, и выпороть к тому же.

– Еще они вешают наших солдат из действующей армии. Или гноят их по подвалам, – Лой сообщила об этом с исступленной яростью. Никто из кронианцев ни разу не свистнул ей вслед и не выказал желания расстегнуть на ней платье.

А затем, поскольку ворота стояли теперь нараспашку, громовой стук в дверь дома.

– Что скажет мадам?

В грязном платье, без чулок, с вымытыми и накрученными на тряпочки волосами, жуя похожий на надкрылье кусок хлеба, я исподтишка вышла на лестничную площадку посмотреть, придется ли ей сойти вниз по их требованию.

Однако вместо этого медведей пригласили пройти к ней в святилище.

– Бледна она была как сама смерть, – сказал эконом, возвратившийся к нам со стен, не получив увечий, а вот помощник эконома потерял один глаз и сам пропал. – Она сказала: «Господа, я предвидела ваше появление».

Моя тетушка Илайива больше не существовала. Истории, которые рассказывали о ней, вероятно, соответствовали действительности, но, несмотря на это, она жила в иной плоскости, завешенной дымкой; ее можно было увидеть, а вот потрогать нельзя, как привидение.

Кронианцы вскоре спустились вниз. Они отвели эконома в сторону и заговорили, словно обращаясь к наделенной разумом деревяшке, о грядущих переустройствах.

– Мадам придется покинуть свои апартаменты, – сообщил эконом. С тех пор, как он побывал на стенах, у него стал дрожать голос. Он вовсе не выглядел оскорбленным, хотя и попытался выразить негодование при помощи междометий. – Ей позволено занять комнаты этажом ниже. За все время, что я здесь…

Но кто же прибудет сюда, кто вытеснит мадам с ее места и перевернет весь дом вверх тормашками? Алчность двигала теми, кто задавал вопросы. Они стали нахальны. Для нас, говорили их руки, рты и зрачки глаз, эта неразбериха может оказаться удобным случаем. Поглядите, что пришлось нам пережить на пути к оазису.

Эконома не известили. Какой-то офицер из орды кронианцев, больше он ничего не знал.

– Молодой или не очень? – сказала Лой, чье положение в доме успело так сильно измениться.

Эконом не пожелал ответить. Он поспешно удалился, шаркая ногами.

Одна из горничных, с которой мы не были близки, потянула меня за рукав:

– Мадам велела, чтобы вы поднялись к ней.

Что я могла ответить? Мадам прекратила свое существование. А тут я, неумытая, в неряшливой одежде, с папильотками в волосах, губы намазаны красным, а брови выщипаны, как у Мыши. Мне очень хотелось, чтобы она увидела меня в ту ночь, когда я ела ослятину. Или мне показалось, будто я ела.

Теперь же я испугалась. Необходимость подниматься к ней была мне неприятна. Дрожь постепенно охватила меня с головы до ног, меня затошнило, в глазах помутилось, и я стояла, сжимая в руке кусок хлеба.

Девушка-служанка торопливо ушла. Не успев осознать толком собственных намерений, я начала подниматься по лестнице.

Как странно все, дом полностью запущен, обойден любовью и заботой. Пятна на стенах и коврах. Перила запылились. Я словно впервые заметила это. А ее дверь стояла нараспашку, что оказалось удивительней всего.

Я не разглядела ее гостиной в прошлый раз, не разглядела и теперь.

Илайива сидела у письменного стола с аккуратно разложенными на нем бумагами, монетами и какими-то небольшими коробочками; там же отдельно стояла большая закрытая шкатулка из тисненой кожи зеленого цвета. Тетушка была в халате, с распущенными волосами – чего я ни разу не видела прежде, – очень длинными и густыми, но тонкими, как у меня самой, только черными, словно смоль.

Лицо ее осунулось, и сейчас она казалась молоденькой девушкой примерно на год старше меня, которая ни разу в жизни не сомкнула глаз.

Черные глаза. Она посмотрела на меня ничего не видящим взглядом. Однако сказала:

– Арадия.

И я вспомнила, что так звали меня прежде, только теперь я – Ара, Киска и Глупышка.

– Вот ключ, – сказала она и протянула его мне, – от этой шкатулки.

Нет, ей не под силу увидеть меня, кем я стала. Она вложила ключ мне в руку.

– Этот дом предназначался во владение твоему отцу, а с течением времени и тебе. Поэтому он твой, Арадия.

Я схватила ключ и отдернула руку. Я все еще сжимала кусок хлеба в другой руке. Ее слова не имели никакого смысла. Достаточно ли велика моя ненависть к ней? Я должна собраться с духом. Ведь она – это все, что у меня осталось, а между нами множество миров, и она заперлась в ледяной башне. Ледяная сука. Сука.

– Я прошу прощения, Арадия, – проговорила она, – за то, что не сумела полюбить тебя. Я не способна на такое. Отправляйся теперь вниз. Береги ключ. Впоследствии он тебе понадобится.

Я могла бы плюнуть на нее, ей в лицо или под ноги. Невозможно. Находясь рядом с ней, я все еще оставалась маминой дочкой.

Холод Илайивы сковал мне губы и язык, с вертевшимися на нем грязными словами, которых я не смогла произнести.

Я вдруг отпрыгнула от нее и опрометью кинулась прочь из комнаты.

На лестнице я упала, покатилась по ступенькам, выронила ключ и снова подобрала его. Оказавшись в своей комнате, я поняла, что больше не могу есть этот хлеб, и воткнула в него ключ, словно пытаясь пронзить его сердце.

В тот день тетушка Илайива покончила с собой. Она раздобыла какое-то снадобье, которое ей, по-видимому, приготовил кто-то из городских алхимиков или военных врачей. Она принесла из сада белый цветок и положила его перед маленькой статуей Вульмартис у себя в часовне, а потом задула огонек в лампадке. Вернулась в постель, выпила снадобье и умерла.

Дверь в ее комнаты была прикрыта, но не заперта, и вечером, неся обед, который Илайива, скорее всего, нарочно приказала подать ей, туда вошла горничная. Крики и вопли понеслись из апартаментов, и все в доме галопом помчались поглядеть. Все, кроме меня, – последний кусочек головоломки лег на место – я догадалась сразу. А потому, не в силах сдвинуться с ковра, я припала к нему, к собственному изумлению не понимая, проливать ли мне слезы или проклинать ее. Но тут в комнату ко мне прокралась Мышь и тем самым все предопределила.

– Да, – сказала я. – Эта женщина умерла. Теперь этот дом принадлежит мне.

Мышь жалобно вскрикнула. Вид у нее был крайне напуганный.

Потом, когда зеленая шкатулка, уже открытая, стояла у меня на кровати, а мы ели из вазочки сливки с сахаром, она сказала Лой:

– Ну и натерпелась же я страху с этой маленькой чертовкой. Она заговорила точь-в-точь как т а, как мадам.

3

На следующее утро в дом прибыл флаг-полковник Кир Гурц. Он принял меры в связи с тетушкиной смертью. Всадник отбыл за распоряжениями и, получив их, вернулся; выполнением приказов занялись два младших офицера и двое солдат с лопатами из числа кронианцев. Гурц созвал всю прислугу и обратился к нам на нашем языке, говорил он отрывисто и дружелюбно. Кончина нашей госпожи достойна сожаления, однако устраивать публичные похороны неблагоразумно. К тому же в настоящее время кладбища перегружены работой: хоронят наших соотечественников, погибших на войне. Когда-нибудь в будущем тело госпожи можно будет извлечь из земли и перезахоронить в более подобающем месте. А пока что нам не следует спешить с оглаской этого злополучного поступка, совершенного в состоянии истерии.

Они положили ее в деревянный войсковой ларь и закопали в ее же собственном саду, скрыв все следы могилы; для маскировки они даже набросали поверх нее бревен. Никому не предложили прийти на похороны или втихомолку побывать потом на могиле, чтобы помолиться и возложить цветы.

Покончив с земляными работами, флаг-полковник Гурц собрал нас снова и сказал, что дом пришел в отвратительно запущенное состояние и он этого не потерпит. Следует немедленно повсюду навести порядок.

Он оказался немолод. Он говорил на нашем языке своеобразно, с таким вязким акцентом, что казалось, будто он все время разговаривает с набитым ртом. На крупном плотном теле – черная форма; нет ни орденов, ни медалей. Его обветренное лицо прикрывала борода, характерная, как и остриженные волосы, для большинства сазо. В отличие от них придерживавшиеся классического стиля мужчины города гладко брились и зачастую отпускали длинные волосы.