Текст книги "Добыча"

7

Утром в день презентации Аббас надевает костюм, слишком изысканный для человека его положения. Это подарок Дю Леза, который был очень настойчив. Короткая джама из тонкого белого муслина застегивается под левой рукой. Зеленые шелковые шаровары обнимают его лодыжки аккуратными диагональными волнами. В качестве последнего штриха Дю Лез дарит ему пару моджари[28]28
  Праздничная индийско-пакистанская обувь ручной работы, по форме напоминающая тапочки.


[Закрыть].

– Из верблюжьей кожи, – говорит дю Лез, пока Аббас качает головой. – Что такое? Не бойся, не спадут.

– Это будет неправильно, Сахаб.

– Кто заметит, что у тебя на ногах?

Аббас поднимает бровь.

– А, ну да, – соглашается Дю Лез, откладывая тапочки в сторону. – Там будет он.

Дю Лез, наоборот, одевается с целью привлечь к себе внимание. Весь его наряд – это выставка текстиля, начиная с афганской парчовой кабы, стягивающей его талию, унизанной цветами и украшенной жемчугом, и заканчивая накинутой на плечо шахтой, мягкая шерсть которой собрана вручную с колючек, о которые кашмирские горные козлы мимоходом чесали себе брюхо, – так, во всяком случае, утверждает продавец.

– А это? – спрашивает Дю Лез, надевая на большой палец бирюзовое кольцо. – Это слишком?

– Нет, Сахаб. Бирюза защищает от несчастья.

– Для этого поздновато, – говорит Дю Лез. Аббас не знает, как интерпретировать это замечание, и у него не остается времени спросить, потому что стражник, который должен сопроводить их на праздник, уже здесь.

* * *

В юго-западном углу королевского сада расположен Раг-Махал – скромный маленький зал, который мог бы уместиться в кармане дворца. Внутри зал забывает о всякой скромности и превращается в буйные джунгли. Веерные пальмы и райские птицы обрамляют тарелки с лепешками и бисквитами, яйца рашгулла[29]29
  Десерт из творожных шариков.


[Закрыть] в плетеных гнездах из сахара непрерывно обдуваются слугами, чтобы сахар не растаял, тут же красуются шары огненно-карамельного цвета, попугаи из фисташкового барфи[30]30
  Десерт на основе помадки из сгущенного молока.


[Закрыть], марципановые пчелы, парящие над цветочными конфетами. Аббас никогда не видел ничего подобного этому залу, и, приближаясь к марципановой пчеле, отмечая каждую ее идеальную полоску, он понимает, что никогда этого не забудет.

– Бу! – говорит Жанна, выглядывая из-за пчел. – Я тебя напугала.

– Bonjour, mademoiselle[31]31
  Здравствуйте, мадемуазель (фр.).


[Закрыть], – он склоняет голову. Она смотрит на него так, будто он – единственный человек в комнате.

– У меня с собой юла, которую ты мне сделал, – она откусывает кусочек ладду, который держит в руке, и добавляет: – В кармане.

– Очень хорошо, мадемуазель.

Она запихивает в рот остатки ладду и говорит, прикрываясь ладонью.

– Я хочу стать мастером игрушек, когда вырасту. Папа говорит, что только дурак будет мастерить игрушки. – Она вдумчиво жует, потом проглатывает. – Но ты не похож на дурака.

– Спасибо. И где твой папа?

– Сейчас приведу! – говорит она и торопливо уходит.

К огромному облегчению, Аббаса зовут помочь трем слугам, которым поручено опустить нижнюю половину тигра на тело солдата. Дю Лез медленно направляет их, и наконец четыре отверстия в солдате – два в бедрах, два в плечах – заполняются длинными деревянными винтами, торчащими из лап тигра.

Аббас предпочел бы менее заметные винты. И жаль, что он соединил руку солдата не в локте, а ниже локтя. И, возможно, было плохой идеей украшать красный мундир золотыми цветами. Он думал, что без них мундир будет выглядеть слишком скучно, что, возможно, цветы отвлекут внимание от недоработок лица. Сейчас он стоит и одергивает переднюю часть своей новой джамы, чувствуя, как в подмышках расцветают пятна пота.

Механизм накрыт покрывалом из глазированного белого хлопка, который колышется вокруг спрятанного под ним предмета.

Дю Лез и Аббас встают по бокам механизма, гости начинают просачиваться внутрь, их появление по одному объявляет чобдар с булавой. Среди них самые выдающиеся офицеры Типу: Сайид Гаффур, Мир Садик, Мухаммед Раза, Хан Джехан Хан и Пурнайя, предположительно единственный брамин, которому Типу еще доверяет.

(Всем сведущим хорошо известно, что положение Пурнайи в данный момент неоднозначно. Одни говорят, что Типу должен избавиться от Пурнайи, что Типу не должен доверять индусу. Другие – что преданность Пурнайи не вызывает сомнений, вспоминают его службу отцу Типу, Хайдару Али. Когда Хайдар умер в палатке на поле боя, Пурнайя знал, что нельзя допускать распространения слухов о мертвом правителе и побуждать других занять его место. Именно Пурнайя отправил Типу тайное послание: «Отправляйся в Шрирангапаттану и объяви о наследовании». Именно Пурнайя уложил тело Хайдара в богато украшенный сундук и наполнил его ноготками, гвоздиками и благовониями, чтобы на протяжении всего пути никто не заподозрил, что внутри гниющий труп. Если Типу не может доверять Пурнайе, то кому он может доверять?)

Из всех богато одетых гостей, вплывающих в зал, из всех воинов и героев баталий, только один заставляет Аббаса забыть собственное имя, только один, чье имя он знает с детства.

Чудесная Рука, управляющий золотых мастерских, возможно, величайший художник столетия, легенда среди мастеров. В знак приветствия Дю Лез сжимает ладони Чудесной Руки. Аббас стоит в стороне, онемев от изумления. (Аббас, может быть, и не из тех, кто разбирается в золоте, но он знает толк в мастерстве; он знает, что Чудесная Рука сделал кольцо, которое сейчас венчает большой палец Типу, что его внутренняя часть инкрустирована крошечными рубинами, каллиграфическим почерком выводящими все титулы Типу – творение, которое заставило Типу наречь мастера именем аджаиб-даст. Чудесная рука.)

– Ну что, Муса, – говорит Чудесная Рука, заглядывая Дю Лезу через плечо, – что ты прячешь под покрывалом?

– Творение, которое, конечно, не сравнится с вашими, mon cher[32]32
  Дорогой мой (фр.).


[Закрыть], – Дю Лез наклоняет голову в сторону Аббаса. – Это мой помощник.

Дю Лез и Чудесная Рука смотрят на него. Аббас, лишенный дара речи, может только прижать руку к сердцу и поклониться.

– Он очень талантлив в резьбе по дереву, – продолжает Дю Лез. – Держу пари, он лучший из всех майсурских резчиков, которых я когда-либо встречал, и я думаю, что тигр – это только начало его достижений.

То, что Аббас, возможно, единственный майсурский резчик по дереву, которого встречал Дю Лез, Аббас поймет несколько позже. Сейчас он тронут. Прибывают чиновники, министры и их семьи. Вот двенадцать сыновей Типу и их свита в одинаковых бордовых ливреях. Сыновья разного роста, каждый из них по-своему похож на отца. У этого сына – подбородок Типу. У этого сына – короткие ноги Типу. Самый маленький, Гулам Мухаммед, похож на свою мать, но, чтобы компенсировать это, он унаследовал королевский взгляд отца. У всех сыновей одинаковые длинные белые джамы, одинаковые тюрбаны с разбухшим рубином, из которого растет белое павлинье перо. Почтенные сыновья Абдул Халик и Муиз стоят рядом, чопорные и безупречно нарядные.

Что касается жен и дочерей Типу, то они заточены в зенане, за джаали из тика, чтобы ничего не видеть и не были увиденными. (И все же они знают, как видеть то, что им видеть не положено; они видят это уже давно, вглядываясь внутрь себя, и если вы попробуете применить тот же метод, то, возможно, увидите кончик пальца маленькой девочки, идущий по углублению в резьбе джаали, которое сужается в точности как тигриный глаз из ее воображения.)

Типу Султана объявляют последним.

Гости поворачиваются к входу, смотрят, как падишах восходит по ковровым ступеням, над его головой медленно покачивается королевское опахало. Дойдя до механизма, он коротко приветствует Дю Леза и поворачивается к собравшимся.

В Раг-Махале тишина.

– Смотрите, – Типу Султан достает из патки маленькую стеклянную палочку и поднимает ее вверх. – Барометр.

Все смотрят на палочку, размером не больше ладони Типу.

– Это устройство для определения воздуха, с помощью ртути вот в этой узкой центральной трубке. – Типу указывает мизинцем на ртуть. – Барометр – или, как я его назвал, ховарнуман, – позволяет нам точно определять давление воздуха. К сожалению, этот барометр, присланный мне французским губернатором Пондишери, неисправен из-за старой ртути. Я попросил у него новый хороший барометр, изготовленный в нынешнем году, а также европейский трактат по его использованию, который я намерен лично перевести на персидский язык.

Типу передает неисправный барометр слуге Раджа-хану, который обходит с ним комнату.

– Я думаю, – продолжает он, – что губернатор Пондишери не случайно прислал падишаху Майсура старый и сломанный howarnuman. К чему такое коварство, спросите вы, ведь мы с Францией союзники, Франция – наш друг! Это почти правда. Но в конечном итоге Европа никогда не захочет быть с нами на равных.

По залу несется ропот одобрения.

– Под моим руководством, – голос Типу заполняет весь Раг-Махал, – мы не только догоним, но и превзойдем их научные достижения. Только так мы сможем защитить наши границы от алчных и развращенных назарейцев. С этой целью королевство Майсур работает над новыми изобретениями и творениями во всех областях – от медицины до ботаники и кузнечного дела. Я нанял французских и английских ремесленников, чтобы они показали нам, как скопировать множество их устройств – от усовершенствованных мушкетов и ножниц до песочных часов и нормально работающих барометров.

– А сейчас, чтобы отпраздновать день рождения принца Муиз-уд-дина и отметить его славное возвращение и возвращение принца Абдул Халика, я представляю вам еще одно новшество, сделанное французом, которого некоторые из вас, возможно, знают. Это Муса Люсьен Дю Лез, величайший часовщик Франции и настоящий друг Майсура. С каждым днем он все больше и больше похож на истинного майсурца! Это очень хорошо. Не буду портить сюрприз, но скажу, что эта фантастическая диковинка служит цели, отличной от цели всех других изобретений, которые я приобрел, – и цели очень важной. – Типу делает многозначительную паузу. – Это творение раздвигает границы воображения.

Типу встает между Абдулом и Муизом, которые расступаются, чтобы освободить ему место.

На протяжении всей речи Аббас остается неподвижным, ничего не понимая, поскольку она на персидском языке. Не важно. Аббасу эти звуки кажутся изысканными и роскошными, убаюкивающими его в фантазию о том, что он наблюдает драму, не имеющую к нему никакого отношения, а только к человеку божественного происхождения. Аббасу вспоминается их первая встреча, огромный ковер пунцовых тюльпанов, на котором сидел Типу. Сейчас каждая голова в Раг-Махале – такой тюльпан, все взгляды устремлены к падишаху, как стебли к единственному источнику воды.

– Мы представляем вам, – объявляет Дю Лез, зажав кончик покрывала между пальцами, выводя Аббаса из задумчивости, – Тигра Майсура.

Простыня слетает.

Комната затаила дыхание.

Дю Лез перемещается на свою позицию между тигром и стеной. Он открывает дверь в боку, чтобы обнажить клавиши органа, которые зрители не видят. Аббас берет рукоятку потной ладонью. По кивку Дю Леза Аббас вращает рукоятку, а Дю Лез нажимает на клавиши, но кроме стука руки солдата никаких звуков не раздается.

Сводит желудок. Это провал, они потерпели неудачу.

Невозмутимый Дю Лез подходит к тигру сзади и нажимает на два стопора, расположенные в левой ягодице тигра, чем вызывает хихикание одного из гостей. Вернувшись на свое место, Дю Лез начинает снова.

Всякий раз, когда Дю Лез упражнялся в мастерской, Аббас находил органную музыку гнусавой и негармоничной, этакой плаксивой фисгармонией. Теперь он понял, что ноты органа просто были заперты под низким потолком мастерской. В Раг-Махале они воспарили.

Тем временем Аббас крутит рукоятку, стараясь не отвлекаться на причинно-следственную цепочку: вращение рукоятки приводит в движение поворотный клапан, который сжимает меха, которые активируют механизм, который управляет рукой солдата. После каждого четвертого тигриного рыка раздается стон солдата.

Аббас следит за Дю Лезом, ожидая сигнала остановиться. Француз не отрывает глаз от клавиш, на носу проступают росинки пота.

– Достаточно, – произносит Типу Султан.

Дю Лез берет долгий последний аккорд и возвращается на свое место у головы тигра. Как и репетировали, они одновременно поворачиваются с Аббасом лицом к Типу и кланяются.

Мало кто в королевстве Майсур видел, как Типу улыбается во все зубы, вживую или на картинах. Его не так просто обрадовать. В тот день в Раг-Махале он улыбается, освободившись от страха, что игрушка получится не такой, как он надеялся, что зрители сочтут ее слишком причудливой, слишком эксцентричной. Типу соединяет руки одним громким хлопком и подобно первому раскату грома разверзает небеса и обрушивает дождь аплодисментов, крики «шабаш»!

Только сейчас Аббас осознает, как пот струится по его спине, чувствует ликование – такое сильное, что руки сжимаются в кулаки. Он никогда не забудет этого удовольствия – удивить всех вокруг, включая самого себя.

* * *

Аббас кружится в вихре поздравлений, когда подходит Типу, обнимая Абдул Халика и Муиза. Их присутствие смущает Аббаса. Он напоминает себе, что самое трудное позади; Типу доволен.

– Ты оказался прав насчет мастера игрушек, – говорит Типу Дю Лезу на каннада.

– Благодарю за доверие, Падишах.

Типу снижает голос, лицо делается серьезным.

– Жаль, что во Франции приняли этот новый закон.

Дю Лез от неожиданности моргает.

– Да. Действительно.

– Здесь у тебя есть дом. – Типу кивает на Аббаса. – А теперь – и ученик.

Аббас вопросительно смотрит на Дю Леза, но француз уже склонился, чтобы обратиться к Абдул Халику и Муизу.

– Я искренне надеюсь, что принцы остались довольны.

– Ну? – говорит Типу. – Ты доволен, Муиз?

– Да, отец, спасибо.

Типу поворачивается к старшему мальчику.

– Эти люди могут сделать тебе на день рождения все, что ты захочешь. Что ты хочешь, Абдул? Абдул.

При втором упоминании своего имени Абдул резко оживает.

– Да, отец? Что мне нужно?

– На твой день рождения.

Задумавшись, Абдул выпячивает языком нижнюю губу.

– Прекрати, – говорит Типу.

Абдул прекращает.

– Так что ты хочешь на свой день рождения?

Абдул обдумывает вопрос. С каждой секундой тишина становится все напряженнее, комната начинает дрожать от нетерпения, наконец Абдул, отчаянно желая освободиться, произносит:

– Трайфл.

Типу хмурится.

– Что?

– Я бы хотел… – Абдул сглатывает. – Я бы хотел трайфл?

Типу смотрит на Дю Леза, тот пожимает плечами.

– Это бисквит, сверху крем, потом опять бисквит, – говорит Абдул, обреченно пытаясь изобразить слои руками.

– А сверху снова крем, – добавляет Муиз, пытаясь помочь. Руки Абдула опускаются по бокам.

– Где ты пробовал эту еду? – спрашивает Типу.

– У лорда Корнуоллиса.

Все остальные разговоры смолкают. Лицо Типу становится каменным.

– Знаешь ли ты, – говорит Типу, – что человек, которого ты называешь лордом, пришел с армией в Америку, но был прогнан оттуда кучкой фермеров? Разве это достойно лорда? Вероятно, он не рассказывал эту историю – и просто закармливал вас трюфелями!

Каждому человеку в зале понятно, что Абдул сейчас заплачет, настолько неподвижно его лицо. Половина мужчин в этом зале расклеилась бы от такого. Но они не Абдул Халик, в их жилах не течет кровь Хайдара Али. Это единственное объяснение, почему восьмилетний мальчик выдержал публичную порку с такой стойкостью и без колебаний произнес:

– Отец, трюфель – это гриб.

Типу бросает взгляд на Абдула, затем на Муиза, который кусает губы, чтобы не улыбнуться. Он уже готов изгнать обоих сыновей с праздника. Но тут сквозь гнев начинает проглядывать другая мысль. Когда они стали такими нервозными, его сыновья? Раньше он каждое утро завтракал с Абдулом и Муизом, и ему было легко и хорошо; мягко поругивая их, по выражению Хайдара, он будто чувствовал себя ближе к собственному отцу. Сейчас он не знает, что сказать Абдулу и Муизу. После их возвращения он не раз замечал, что они стали другими, что теперь они, скорее, напоминают копии тех настоящих сыновей, которые заперты в доме Корнуоллиса, отказываются от всех трайфлов и клянутся в верности Тигру Майсура.

Глупая мысль, не имеющая ничего общего с реальностью.

В поле зрения появляется Пурнайя, верный Пурнайя, вооруженный здравым смыслом и хладнокровием, всегда готовый выручить его из неприятной ситуации.

– Обед накрыт на лужайке, – говорит Пурнайя.

Типу позволяет увести себя от мальчиков и решает сказать их матерям об этой нервозности.

* * *

Все сидят вокруг огромного белого покрывала, расстеленного на лужайке, под шатром, серебряная вышивка которого пляшет в лучах солнца. Аббас сидит рядом с Дю Лезом и наблюдает за происходящим. Два бурлящих котла, огонь поддерживает человек, обмахивающийся плетеным веером. Другой человек жарит чапати на гриле. Два повара готовят на открытом огне огромный шашлык из баранины, а двое других несут на носилках массивный горшок с рисом, который ставят в центр покрывала. У всех слуг рты прикрыты белыми масками, чтобы защитить еду от дыхания. Их лица блестят от пота, который они не осмеливаются вытереть.

Каждый раз, когда слуга подходит с тарелкой того или иного блюда, Аббас кивает, требуя добавки. Скука делает его ненасытным, поэтому он ест на пределе аппетита, слишком быстро, чтобы понять, что он был сыт уже два кебаба назад.

Вокруг льются разговоры. Он рассеянно ковыряет цветок бархатца, пытаясь привлечь внимание Дю Леза, но Дю Лез погружен в беседу с Чудесной Рукой. Что это за новый закон, о котором говорил Типу? И почему при его упоминании лицо француза так осунулось? Действительно ли он останется в Майсуре и возьмет Аббаса в ученики? Аббас ищет возможность спросить, но с каждым новым блюдом становится все яснее, что Дю Лез избегает его.

* * *

После ухода высокопоставленных гостей несколько молодых людей приглашают Аббаса покурить кальян. Эти люди пышно одеты, кончики их усов закручены в шпоры. Похоже, они предполагают, что Аббас поднимается по карьерной лестнице, по крайней мере при дворе Типу, и стремятся завязать отношения в самом ее начале.

Аббас находит Дю Леза, тот с серьезным видом ковыряет пальцами марципановую пчелу.

– Ах, нет, – говорит Дю Лез в ответ на приглашение Аббаса. – Я уже ухожу. И я бы предпочел, чтобы сегодня ты ночевал в доме отца.

– Сегодня, Сахаб? Но мои вещи…

– Заберешь их завтра. Прости, но я вынужден настоять.

Дю Лез смотрит вбок. В его поведении есть что-то странное, какое-то скрытое волнение. Аббас больше не может молчать.

– Сахаб, – говорит он решительно, – ты не вернешься во Францию?

На лице француза мелькает сожаление.

– Нет, не вернусь. И сейчас мне не нужен ученик.

– А позже?

Дю Лез осторожно качает головой.

– Сахаб… – Аббас чувствует, что момент ускользает от него. – Может быть, у меня нет таланта, как у ваших прошлых учеников, но я буду работать очень усердно…

– У тебя куча талантов, Аббас. Дело не в этом.

– Тогда почему, позвольте спросить?

Дю Лез делает паузу, чтобы перевести дух.

– Нет, не позволю.

Аббас пытается протестовать, но видя бесполезность попыток, говорит: «Ладно, хорошо» и закрывает рот.

Дю Лез кладет руки на плечи Аббаса и произносит ободряющие слова. Почти не слушая, Аббас сжимает пальцами ног траву. Не о чем скорбеть, напоминает он себе. Как он может оплакивать то, чего никогда не было? Хотя зря он не принял в подарок моджари, даже не для того, чтобы носить, а чтобы помнить, что однажды он поднялся выше своей головы.

* * *

Аббас следует за своими вновь обретенными друзьями сквозь Водяные ворота, повторяя те же шаги, которые он прошел целую жизнь назад. Они собираются на крыше хавели высотой в три этажа, откуда открывается вид на город, залитый закатом, на знакомые овраги и переулки, на улыбающиеся веревки с сохнущим бельем, на дома браминов с закрытыми дверями, на мусульманские закусочные, открытые допоздна. В наступающей темноте завывают собаки. Никогда еще город не казался таким маленьким.

Крыша заполняется новыми людьми. За Аббаса поднимают тосты и чествуют его как создателя Тигра Типу, описывая сам механизм гиперболическими прилагательными. Он пытается объяснить, что был всего лишь помощником великого французского изобретателя Люсьена Дю Леза. Никто не желает слушать. Они выдыхают струи дыма и рассказывают загадочные анекдоты.

– У каждого мужчины должно быть четыре жены, – заявляет парень, пригласивший Аббаса. – Персиянка для общения, турчанка для работы по дому, индианка для воспитания детей и узбечка для битья в назидание другим. (Почему узбечка? – недоумевает Аббас, всегда воспринимавший их как захватнический народ; вероятнее всего, ударив узбечку, ты сам уйдешь со сломанным ребром.)

Стоящий рядом человек предлагает отпить из серебряной фляги. Аббас отказывается.

– Это харам.

– Харам, харам, – стонет мужчина. – Гарун аль-Рашид любил женщин и выпивку. Кто более праведен, чем он, скажи мне? У кого больше таквы[33]33
  Благочестия.


[Закрыть]? У парня, который все время говорит «харам, харам», или у того, с кого начался Золотой век ислама?

Дальше Аббас почти все время молчит, но в следующий раз, когда к нему попадает фляга, он опрокидывает ее в свой стакан с лимонным соком. Сладковатый вкус переходит в неприятное послевкусие. От углей разлетаются искры. Наблюдая за ними, он мрачнеет.

Его беспокоит не лекция Аль-Рашида, а напутственные слова Дю Леза. Куча талантов. Это самый большой комплимент, который Аббас когда-либо получал. И все же. Кучи недостаточно, чтобы стать учеником француза. Для этого Аббасу нужно… что? Гора? Разве не с кучи следует начинать, чтобы возвести гору? Он размышляет, не был ли бы он счастливее без всяких куч? Скучно, зато необременительно.

Небо над городом темнеет. Измученный, он закрывает глаза – всего лишь на мгновение, скоро он встанет и пойдет домой. Задремав, он чувствует на себе чью-то руку и слышит теплый голос:

– Ты чего такой грустный, Всезнайка?

Аббас с изумлением смотрит на сидящего напротив него Хваджу Ирфана. При свете свечи заметны изменения в его лице: заострившиеся скулы, запавшие глаза. На щеке красуется узкий розовый шрам. Шелковый халат переливается разными оттенками: в одном месте золотистым, в другом – фиолетовым, общее великолепие неизменно.

– Друг мой, – говорит Аббас, обретая голос. – Я думал, ты умер.

– Логичное предположение.

– Но что случилось, где ты был? Расскажи.

Хваджа Ирфан окидывает его холодным взглядом. Его глаза кажутся остекленевшими, а зрачки такими большими и черными, что поглощают свет свечи; в них не видно ни малейшей искры.

– Нет смысла оглядываться назад, – говорит он. – Поверь мне, жизнь слишком коротка.

– Чья жизнь? – спрашивает Аббас, но Хваджа Ирфан не слышит. Он оглядывает присутствующих и возвращается взглядом к Аббасу. – Чья жизнь? – требовательно повторяет Аббас.

Хваджа Ирфан наклоняет голову, лицо полно жалости.

– Нет, – шепчет Аббас. – Еще рано…

Он чувствует толчок в бок и резко просыпается.

– Еще рано что? – говорит охранник, хмуро оглядывая его.

Аббас садится прямо. Его окружают непонимающие взгляды, ни один из которых не принадлежит Хвадже Ирфану.

– Соберись, – говорит охранник. – Тебя вызывают.

* * *

Аббас садится на спину королевского коня, стараясь сохранить равновесие, и они галопом проносятся через другие ворота – для важных персон – и быстро прибывают в Раг-Махал.

Войдя в зал, Аббас застает Типу, хмуро разглядывающего клавиши органа.

– Клавиши не издают звука, – раздраженно говорит Типу. – Даже когда я вытаскиваю стопоры.

– Разреши, Падишах? – дождавшись кивка Типу, Аббас берется за рукоятку, объясняет, как она приводит в действие меха, нагнетающие в трубы воздух, и старается не думать о том, что он разговаривает с Типу Султаном.

– Поверни, – говорит Типу. – Дай мне посмотреть.

Аббас поворачивает рукоятку. Типу нажимает несколько клавиш, издавая высокий, диссонансный звук. Одобрительно хмыкает.

Отступив назад с поклоном, Аббас чувствует бурление газа в нижней части живота. Он винит кальян, шашлык, оратора с фляжкой.

– Ты играешь? – спрашивает Типу.

– Прости меня, Падишах. Месье Дю Лез играет – мне привести его?

– Нет, нет. Я просто хотел отвлечься.

Типу кладет руку на загривок тигра и задумчиво рассматривает одну из полосок. Белки его глаз покраснели, должно быть от бессонницы, предполагает Аббас, хотя предполагать что-либо в отношении падишаха как-то неправильно, поэтому он пытается сосредоточиться на контроле своего метеоризма, но чем больше он думает о контроле, тем меньше ему кажется, что у него есть какой-то контроль. Он сжимает всего себя и молится, чтобы аудиенция была короткой.

– Этой ночью мне приснился сон, – начинает Типу, разрушая все надежды на краткость. – Красивый молодой человек, незнакомец, подошел и сел рядом со мной. Я заговорил с ним, довольно весело перебрасываясь шутками, как с женщиной, знаешь. В конце концов этот человек поднялся, снял тюрбан, и длинные, ароматные, очень женские волосы рассыпались по его плечам. Это была первая странность. А потом он распахнул свой халат и показал женское лоно. – Типу обращает свои налитые кровью глаза на Аббаса. – Лоно. Что это значит?

Аббас не знает, что ответить.

– Почему я спрашиваю мастера игрушек? – произносит Типу, и в этот момент Аббас чувствует, что его тело взбунтовалось, газ выпускается, и ему остается только сказать то, что первым приходит на ум:

– Англичане носят парики.

Типу смотрит на него с досадой, вызванной то ли ответом, то ли газами – Аббас не может понять.

– Англичане носят женские парики, похожие на женские волосы, – сбивчиво продолжает Аббас. – Поэтому даже в солдатской одежде, в конце концов, они, как и женщины, лишь бегут с поля боя.

Лицо Типу остается бездвижным, не выражающим никаких явных эмоций. Медленный кивок Типу кажется Аббасу сейчас таким же невероятным, как объятия.

– Звучит логично.

– Все как на картине, Падишах. Полковник Бейли появился даже не на лошади, верно? Он приехал в каком-то крытом паланкине, как невеста.

– Жуткая невеста.

– Которая вот-вот попадет в руки тигра.

Типу нахмурился.

– Я не люблю непристойности.

– Прости меня, Падишах.

– Но твоя теория умна. Очень умна. Я понимаю, почему Дю Лез выбрал тебя своим учеником.

– Спасибо, Падишах.

– Ты должен научиться у него играть на этой штуке. Нескольких песен будет достаточно. Большую часть времени ты должен посвятить изучению механики, чтобы уметь придумывать и собирать механизмы сам, без него.

Аббас пытается возразить, но Типу уже смотрит мимо него, в даль.

– Прямо сейчас в Европе создаются механизмы, способные делать такое, о чем мы даже не мечтали. Есть один механизм в виде турка, сидящего перед шахматной доской и способного выиграть у любого человеческого противника, бросившего ему вызов. Другой механизм, еще из прошлого века, – утка, которая может есть, переваривать и выделять отходы, в точности как утка из плоти! Но нас не должна охватить гордыня европейцев в шляпах, создающих вещи только для того, чтобы соперничать со Всевышним. Это ересь. Мне нужны механизмы, способные выполнять работу двадцати плотников, вышивальщиц, металлургов. С этими творениями мы будем не соперничать с Аллахом, а обогащать Его Царство промышленностью и торговлей, до тех пор, пока никто больше не осмелится захватить нас.

Типу останавливается, смотрит на воображаемую аудиторию, почесывает переносицу.

– Все еще работаю над концовкой. Еще не доработал.

– Я нашел ее очень захватывающей, Падишах.

– Молодец, – Типу отпускает Аббаса, слегка пошевелив пальцами. – Завтра продолжишь с Дю Лезом.

– Прости меня, Падишах, но… – Аббас колеблется. – Сахаб сказал, что не возьмет меня в ученики.

Меж бровей Типу ложится глубокая морщина.

– Но он дал мне слово.

– Падишах, может быть, он не так понял?

– Или солгал.

– Возможно, это я неправильно понял, Падишах.

– Ты мне лжешь?

Аббас застывает на месте.

– Нет, Падишах.

– Тогда иди с миром.

* * *

Пока Аббас в сопровождении стражника идет до апартаментов француза, он приходит к выводу, что Дю Леза там не будет. Тот уже на полпути в Мангалор или Пондишери, может быть, верхом на лошади, возможно, при поддержке одного из врагов Типу. Никто не может отказаться выполнять приказ Типу Султана и остаться в стране. Дю Лез уехал. Аббаса будут допрашивать. Или что похуже. Он думает о Хвадже Ирфане из своего сна – был ли это сон? – и у него сводит желудок.

Он стоит перед дверью в спальню Дю Леза. Не приоткрытой, как обычно, а закрытой. Au revoir, – сказал Дю Лез на вечеринке. Никогда раньше он не прощался по-французски, вместо этого говорил на каннада: до встречи.

Все указывает на окончательный отъезд.

Аббас стучит, ждет, снова стучит. Ответа нет. Он решается открыть дверь.

Дю Лез спит в своей постели. Он лежит на боку на одеяле, все еще в своем наряде, по всей видимости, слишком пьяный или измученный, чтобы переодеться в ночную рубашку. Его голова покоится на руке, одно колено подогнуто. Во сне он безмятежен, в уголке рта блестит слюна.

Аббас вздыхает с облегчением и в то же время недоуменно.

Поворачиваясь, чтобы уйти, он замечает в руках Дю Леза серебряный предмет. Он делает несколько шагов ближе – Дю Лез держит ложку.

Почему ложка?

Этот вопрос подводит его к другим:

Всегда ли кожа француза была такой бледной?

Его губы что, фиолетовые?

Не рвота ли это в уголке рта?

Дышит ли он?

Задавая себе последний вопрос, Аббас наклоняется к Дю Лезу и, вдыхая кислый запах, понимает, что нет.

Аббас отшатывается от кровати, натыкаясь на приставной столик. На столе лежит лист бумаги, придавленный чашкой с водой. На бумаге несколько строк, написанных по-французски. Аббас может прочитать только три последних слова, буквы которых совпадают с теми, что он вырезал на мехах.

L. Du Leze.

Записка.

Он ненавидит записки.

В глазах темнеет. Покалывает все тело, онемевшее от осознания. Ложка была не случайно – Дю Лез себя отравил.

Не задумываясь, Аббас берет чашку с приставного столика и выливает воду на лицо француза. Ничего. Он с размаха бьет его по щекам. Еще раз, ничего. Однажды он стал свидетелем, как при подобных обстоятельствах такие пощечины получил Душа, а когда это не помогло разбудить Душу, лежавшего замертво под навесом бетельной лавки, продавец бетеля – грузный парень, разъяренный тем, что Душа принес смерть на его порог, – встал на колени, уперся костяшками пальцев в грудь умирающего и начал совершать круговые движения кулаком. Как продавец бетеля догадался это сделать, для Аббаса осталось загадкой, но это сейчас и неважно, взобравшись на кровать, он делает то же самое, давя костяшками в грудь француза, нащупывая жизнь в легких, требуя, чтобы тело делало свою работу. Дю Лез не реагирует. Аббас выплескивает в кулак всю свою ярость, проклиная, и молясь, и извиняясь, и молотя костяшками до тех пор, пока ему не начинает казаться – только казаться – что он слышит слабый отголосок стона.