Текст книги "Ученица. Предать, чтобы обрести себя"

7. Бог спасет

Лето в том году было очень сухим. Каждый день в небе ярко пылало солнце, обжигая гору своим иссушающим жаром. Каждое утро, направляясь к амбару, я чувствовала под ногами высохшие, ломкие стебли дикой полбы.

По утрам я готовила гомеопатические капли для мамы. Я брала пятнадцать капель основной формулы (это средство хранилось в мамином швейном шкафу, чтобы никто его не использовал и не испортил) и добавляла в маленький флакон дистиллированной воды. Потом соединяла указательный и большой палец в кольцо и вращала флакон. Мама говорила, что эффективность гомеопатических лекарств зависит от того, сколько оборотов флакон сделает в моих пальцах. Я должна была напитать средство своей энергией. Обычно я останавливалась на пятидесяти.

Отец с Люком были на горе, на свалке над верхним пастбищем, в четверти мили от дома. Они готовили машины для прессования – отец нанял прессовщика на этой неделе. Люку исполнилось семнадцать. Он был стройным, мускулистым парнем, приветливым и улыбчивым. Люк с отцом сливали бензин из баков. Машину с топливным баком прессовать было нельзя, она могла взорваться. Поэтому все баки следовало осушить и снять. Работа была медленной: нужно было пробить бак и дождаться, когда весь оставшийся бензин вытечет. Только после этого можно было его срезать. Отец придумал более быстрый способ. Он поднимал машину на погрузчике, а Люк направлял его, пока бак не оказывался прямо над огромным вертелом из толстого железа высотой восемь футов. Тогда отец опускал платформу. Если все шло хорошо, машина насаживалась на вертел и бензин вытекал из бака в специальный контейнер с плоским дном – отец специально сварил его для таких случаев.

К полудню они успевали обработать машин тридцать-сорок. Люк собирал бензин в пятигаллонные ведра и выливал в отцовский контейнер. Однажды он споткнулся и вылил все ведро на себя. Солнце высушило джинсы за несколько минут. Люк продолжал таскать ведра, а потом пришел домой обедать.

Этот обед я помню с поразительной ясностью. Помню аппетитный запах картофельной запеканки с мясом, позвякивание кубиков льда в высоких стаканах, запотевших от летней жары. Помню, как мама велела мне вымыть посуду, потому что после обеда она уезжала в Юту, чтобы проконсультировать другую повитуху по поводу осложненной беременности. Мама сказала, что к ужину может и не вернуться, но в морозилке есть гамбургеры.

Помню, что целый час хохотала. Отец лежал на кухонном полу и подшучивал над событиями в нашей маленькой деревушке. Бродячая собака укусила мальчика, и это событие всех переполошило. Мэр издал указ, по которому в семье не должно быть больше двух собак, хотя напавшая на мальчика собака вообще никому не принадлежала.

– Гениальные социалисты! – смеялся отец. – Они утонут, глядя на дождь, если кто-нибудь не возведет над ними крышу.

Я так хохотала, что у меня разболелся живот.

Люк совершенно забыл о пролитом бензине. Они с отцом вернулись на гору, и Люк собрался работать резаком. Он прижал его к бедру и начал резать сталь. Искра попала на джинсы, и они мгновенно вспыхнули.

Эту историю в нашей семье запомнили навсегда. Ее столько раз рассказывали и пересказывали, что она превратилась в семейный фольклор. Люк не мог быстро стянуть пропитанные бензином джинсы. Тем утром, как и всегда, он подвязал штаны синтетической веревкой, гладкой и скользкой. На ней узлы не развязывались. Не помогли и тяжелые ботинки со стальными носами – они так износились, что каждое утро Люку приходилось обматывать их скотчем, а вечером разрезать ножом. Люк мог разрезать веревку и стащить ботинки за секунду, но его охватила паника, и он бросился бежать, как пятнистый олень, поджигая траву, давно иссохшую от летней жары.

Я собрала грязную посуду и как раз наполняла раковину водой, когда услышала пронзительный, придушенный крик, который начинался с одной ноты и заканчивался другой. Я сразу поняла, что кричит человек. Я никогда не слышала, чтобы так кричали животные, с такими изменениями тона и высоты.

Я выбежала на улицу и увидела, как Люк ковыляет по траве. Он звал маму, а потом рухнул. И тогда я увидела, что джинсов на его левой ноге нет. Часть ноги была синеватой, красной и окровавленной, часть – мертвенно-белой. Тонкие волокна кожи окутывали его бедро и икру, как воск, стекающий с дешевой свечки.

Глаза Люка закатились.

Я кинулась обратно в дом. Новые флаконы спасительного средства уже были упакованы, но бутылочка с основной формулой все еще стояла на стойке. Я схватила ее, подбежала к Люку и вылила ему в рот половину жидкости. Ничего не произошло. Глаза Люка остались мраморно-белыми.

Потом он моргнул и начал бормотать, потом кричать:

– Горит! Горит!

По телу его прошла дрожь, он заскрипел зубами.

Мне было всего десять, и в тот момент я чувствовала себя маленьким ребенком. Люк был моим старшим братом. Я думала, он должен знать, что делать. Я схватила его за плечи и стала трясти.

– Тебя нужно охладить или согреть? – кричала я.

Люк только стонал.

Ожог – это травма, рассудила я. Значит, сначала нужно заняться им. Я бросилась к морозильнику, достала пакет льда и приложила к ноге Люка. Но как только лед коснулся его ноги, он закричал – громко и мучительно. От его крика у меня кровь застыла в жилах. Охлаждать ногу нужно было по-другому. Я подумала, что можно разгрузить морозильный ларь и поместить Люка туда, но морозильник работал только с закрытой крышкой, и тогда Люк задохнулся бы.

Я мысленно прочесывала дом. У нас был большой мусорный бак, настоящий синий кит. Отмыть его от гниющей пищи было невозможно, поэтому мы держали его закрытым в кладовке. Я бросилась в дом, опрокинула бак прямо на линолеум, отметив, что Ричард вчера выбросил туда дохлую мышь. Я вытащила бак на улицу и стала поливать его из садового шланга. Я знала, что отмыть бак нужно тщательно, может быть, даже с мылом. Но, посмотрев на Люка, увидев, как он корчится на траве, я поняла, что времени у меня нет. Выплеснув воду в последний раз, я поставила бак вертикально и наполнила его водой.

Люк подполз ко мне, чтобы опустить ногу в воду. И тут я мысленно услышала голос матери. Она кому-то говорила, что при ожогах самое опасное не поврежденные ткани, а инфекция.

– Люк! – закричала я. – Нет! Не опускай ногу!

Он не слушал меня и с застывшим взглядом продолжал ползти к баку. Он не мог думать ни о чем, кроме мучительной боли в обожженной ноге. Я была быстрее. Я опрокинула бак, и вода вылилась на траву. Люк издал странный булькающий звук, словно умирающий.

Вбежав на кухню, я нашла большие мусорные мешки, притащила один Люку и велела засунуть туда ногу. Он не двигался, но позволил мне закрыть обгоревшую плоть мешком. Я снова подняла бак и стала наполнять его из шланга. Когда вода набралась, я помогла Люку подняться на одной ноге и опустить вторую, обмотанную черным пластиком, в мусорный бак. День выдался очень жаркий, вода быстро нагрелась. Я бросила в бак пакет со льдом.

Довольно скоро Люк пришел в себя, прошло минут двадцать-тридцать. Он немного успокоился и смог рассуждать здраво. Тут из подвала поднялся Ричард. Мусорный бак стоял посреди газона, в десяти футах от ближайшей тени, а солнце жарило нещадно. Бак с водой был для нас слишком тяжел, а Люк отказывался вытаскивать ногу даже на минуту. Я притащила ему соломенное сомбреро, бабушка подарила нам его в Аризоне. Зубы у Люка все еще стучали, и я укутала его шерстяным одеялом. Вот так он и стоял: на голове сомбреро, на плечах одеяло, нога в мусорном баке. Он походил одновременно и на бездомного, и на отпускника.

Солнце нагрело воду, и Люку стало хуже. Я сбегала к морозилке, но льда там больше не было, только десяток пакетов с замороженными овощами. Я схватила их. В баке получился грязный суп с плавающим горошком и морковью.

Вскоре появился отец – когда именно, я не помню. Лицо его было мрачным и растерянным. К тому времени Люк отдыхал, насколько это было возможно, ведь он по-прежнему стоял. Отец перетащил бак в тень, потому что руки Люка уже покраснели от солнца. Отец сказал, что мы должны оставить его там, пока не приедет мама.

Мамина машина появилась около шести. Я встретила ее на полпути и рассказала, что случилось. Она кинулась к Люку, сказав, что нужно осмотреть рану. Люк вытащил ногу из бака, с нее капала вода. Пластик прилип к ране. Мама медленно и осторожно срезала его, пока рана не обнажилась. Крови было очень мало, язв тоже не было – для этого нужна кожа, а ее у Люка не осталось. Мама смертельно побледнела, но сохранила спокойствие. Она закрыла глаза и скрестила пальцы. А потом громко спросила, попала ли в рану инфекция. Щелк, щелк, щелк.

– На этот раз повезло, – сказала она. – Но о чем ты думала, Тара, помещая ногу в мусорный бак?

Отец отнес Люка в дом, и мама взялась за скальпель. Они с отцом весь вечер срезали мертвую плоть. Люк старался не кричать, но когда они начали снимать кусочки кожи, чтобы понять, есть ли дальше живая плоть, он громко застонал, и из глаз его полились слезы.

Мама приложила к ране мазь из коровяка и окопника, приготовленную по собственному рецепту. Она всегда хорошо справлялась с ожогами – это было ее фирменное средство. Но я чувствовала, что она встревожена. Мама сказала, что никогда не видела таких тяжелых ожогов, как у Люка, и не знает, чем кончится дело.

Первую ночь мы с мамой вместе провели у постели Люка. Он почти не спал и бредил от лихорадки и боли. Чтобы снять жар, мы приложили лед к его лицу и груди. От боли дали настойку лобелии, синей вербены и шлемника. Это был еще один мамин рецепт. Она давала эту настойку мне, когда я свалилась с трейлера, чтобы снять боль в ноге. Но, насколько я помню, толку от нее не было.

Я верила, что больничные лекарства – это оскорбление Господу, но если бы той ночью у меня был морфин, я бы дала его Люку. От боли он почти не мог дышать. Он вытянулся в постели, пот тек со лба и груди. Дыхание у него было прерывистым. Он покраснел, потом щеки его стали фиолетовыми, словно терпеть боль он мог, только лишив мозг кислорода. Когда боль в легких становилась сильнее боли от ожога, он делал большой, мучительный вдох. Люк кричал, и это был крик облегчения в легких и крик боли в ноге.

Вот так он и стоял: на голове сомбреро, на плечах одеяло, нога в мусорном баке. Он походил одновременно и на бездомного, и на отпускника.

Вторую ночь я провела с ним одна, чтобы мама могла отдохнуть. Я спала чутко, просыпаясь при первых звуках, при легчайшем движении. Мне нужно было принести лед и настойку, прежде чем Люк окончательно придет в себя и ощутит свою боль. На третью ночь с ним осталась мама. А я стояла в дверях, прислушиваясь к его стонам, наблюдая, как мама смотрит на него. Лицо ее было пустым, глаза отекли от тревоги и утомления.

Когда я засыпала, мне снились сны. Мне снился огонь, которого я не видела. Мне снилось, что это я лежу в постели, мое тело замотано повязками, словно мумия. Мама стоит на коленях рядом со мной, сжимая мою перевязанную руку, как она сжимала руку Люка, гладя меня по лбу, молясь.

В воскресенье Люк не пошел в церковь. Не пошел он и в следующее воскресенье. И в следующее. Отец велел всем говорить, что Люк заболел. Он сказал, что, если правительство узнает о ноге Люка, у нас будут проблемы. Федералы заберут нас, а Люка отвезут в больницу, где у него начнется инфекция, и он умрет.

Примерно через три недели мама сообщила, что кожа на краях раны начала восстанавливаться. Она надеялась, что заживут даже самые тяжелые ожоги. К тому времени Люк уже мог сидеть, а через неделю, когда случились первые заморозки, он пару минут простоял на костылях. Вскоре он уже ковылял по дому, худой, словно стручок фасоли. Он страшно много ел, чтобы восстановить потерянный вес. К тому времени веревка на его штанах стала уже семейным преданием.

– Мужчина должен иметь настоящий ремень, – как-то за завтраком сказал отец.

В тот день, когда Люк поправился окончательно и смог вернуться на свалку, отец подарил ему кожаный ремень с металлической пряжкой.

– Это не для Люка, – сказал Ричард. – Он предпочитает веревку. Вы же знаете, какой он модник!

Люк усмехнулся.

– Красота требует жертв, – ответил он.

За восемнадцать лет я ни разу не вспомнила об этом дне, не задумалась над тем, что произошло. А когда мысленно вернулась к тем событиям, первое, что пришло мне в голову, был ремень. «Люк, – думала я, – дикий ты пес, ты все еще подвязываешь штаны веревкой?»

Сейчас мне двадцать девять лет. Я пишу эту книгу и пытаюсь восстановить произошедшее по стонам и крикам утомленной памяти. Я выцарапываю воспоминания. Доходя до конца, я останавливаюсь. В этой истории есть какая-то непоследовательность, какой-то призрак.

Я читаю. И перечитываю. И нахожу его.

Кто погасил огонь?

И спящий голос произносит: «Отец».

Но когда я нашла Люка, он был один. Если бы отец был с Люком на горе, он бы принес его домой и помог лечить ожог. Отец работал где-то еще, вот почему Люку пришлось спускаться с горы одному. Вот почему его раны лечила десятилетняя девочка. Вот почему нога оказалась в мусорном баке.

Я решила спросить у Ричарда. Он старше меня, и память у него лучше. Кроме того, насколько мне известно, у Люка больше нет телефона.

Я позвонила. Первое, о чем вспомнил Ричард, – это о веревке, которую, верный себе, он назвал «веревкой для увязывания сена». Затем он вспомнил о пролитом бензине. Я спросила, как Люку удалось погасить огонь и спуститься с горы, ведь когда я его нашла, он был в состоянии шока.

– С ним был отец, – спокойно ответил Ричард.

Верно.

Но почему отца не было дома?

– Потому что Люк бежал по траве и мог начаться пожар, – ответил Ричард. – Помнишь то лето? Была страшная сушь. Нельзя допускать пожаров в сельскохозяйственном округе во время засухи. Поэтому отец посадил Люка в грузовик и велел ехать домой, к маме. Только мама уехала.

Верно.

Я думала об этом несколько дней, а потом начала писать. Отец был в самом начале – с его смешными шутками о социалистах, собаках и крыше, которая могла бы спасти либералов от утопления. А потом отец и Люк вернулись на гору. Мама уехала, а я включила воду, чтобы наполнить раковину на кухне. Снова. На третий раз все определилось.

Я пишу эту книгу и пытаюсь восстановить произошедшее по стонам и крикам утомленной памяти. Я выцарапываю воспоминания.

На горе что-то случилось. Я могу только представить это, но картина получается отчетливой, более отчетливой, чем простое воспоминание. Машины стоят и ждут, топливные баки осушены. Отец указывает рукой на груду машин и говорит: «Люк, начинай срезать баки!» Люк отвечает: «Хорошо, па!» Он прижимает резак к бедру, сыплются искры. Огонь возникает из ниоткуда и охватывает его. Он кричит, борется с веревкой, продолжает кричать и бросается бежать по полю.

Отец догоняет его, приказывает остановиться. Пожалуй, впервые в жизни Люк не подчиняется. Люк бежит быстро, но отец умнее. Он срезает дорогу за пирамидой машин, догоняет Люка и валит на землю.

Я не могу представить, что произошло дальше, потому что никто не рассказывал мне, как отец потушил огонь на ноге Люка. Потом всплывает воспоминание: отец ночью на кухне, легкие стоны, когда мама накладывает мазь ему на руки, красные, покрытые ожогами. И я понимаю, что он должен был это сделать.

Люк уже не горит.

Я пытаюсь представить этот момент. Отец смотрит на поле. Огонь быстро распространяется на страшной жаре. Потом смотрит на сына. Он думает, что сможет справиться с огнем, пока еще не поздно. Он предотвратит пожар, может быть, спасет собственный дом. Люк спокоен. Его мозг еще не осознал, что произошло; боли еще нет. «Бог спасет, – должно быть, думает отец. – Бог оставил его в сознании». Я представляю, как отец громко молится, устремив глаза в небо, как сажает сына в грузовик на водительское сиденье, заводит двигатель. Грузовик катится, набирает скорость. Люк вцепляется в руль. Отец спрыгивает с грузовика, ударяется о землю, бежит на горящее поле. Огонь становится злее и выше. «Бог спасет!» – кричит отец, срывает с себя рубашку и начинает тушить пламя[3]3
  Написав главу, я все же поговорила с Люком. Его воспоминания отличаются от моих и Ричарда. Он запомнил, что отец привез его домой, дал ему гомеопатическое средство от шока, а потом положил в ванну с холодной водой и уехал бороться с пожаром. Это противоречит и моим воспоминаниям, и воспоминаниям Ричарда. Но, возможно, память нас подводит. Может быть, я нашла Люка одного в ванне, а не на траве. Но всем это кажется странным: как же Люк мог оказаться на газоне с ногой в мусорном баке?


[Закрыть].

8. Маленькие блудницы

Я не хотела работать на свалке. Единственным способом избавиться от этой работы было найти другую, как это сделала Одри. Тогда меня не будет дома, когда отец станет искать себе помощников. Но мне было всего одиннадцать.

На велосипеде я проехала целую милю до центра нашего маленького городка. У нас почти ничего не было: церковь, почта и заправка «Папа Джей». Я зашла на почту. За стойкой сидела пожилая дама. Я знала, что ее зовут Мирна Мойл – ей с мужем Джеем (папой Джеем) принадлежала и заправка. Отец говорил, что это они настояли на принятии закона, ограничивающего количество собак в семье. Они предлагали ввести и другие законы. Каждое воскресенье отец возвращался из церкви, понося Мирну и Джея Мойлов. Приехали к нам из Монтерея или Сиэтла, твердил он, и навязывают западный социализм добрым жителям Айдахо. Я спросила у Мирны, можно ли мне поместить объявление на доске. Она спросила, что за объявление, а я ответила, что хочу найти работу, например сидеть с детьми.

– А в какое время ты свободна?

– В любое.

– То есть после школы?

– То есть в любое.

Мирна посмотрела на меня и наклонила голову:

– Моей дочери Мэри нужен кто-то, кто присмотрит за ее малышкой. Я спрошу у нее.

Мэри преподавала в школе сестринское дело. Отец твердил, что это промывание мозгов, ведь она работала и на медицинский истеблишмент, и на правительство. Я думала, что отец не позволит мне работать у Мэри, но он разрешил. Вскоре я стала сидеть с маленькой дочерью Мэри по утрам в понедельник, среду и пятницу. У Мэри была подруга Ив, и ей тоже требовалась няня для троих детей – на вторник и четверг.

В миле от нас жил человек по имени Рэнди. Он торговал орехами кешью, миндалем и макадамией. Как-то раз он остановился у почты и разговорился с Мирной. Ему было тяжело в одиночку упаковывать орехи и хотелось нанять детей, но они все были заняты футболом и другими развлечениями.

– Здесь есть один ребенок, который этим не занят, – сказала Мирна. – Думаю, она с радостью возьмется за работу.

Мирна указала на мое объявление. Вскоре все дни с понедельника по пятницу до обеда я сидела с детьми, а потом отправлялась к Рэнди упаковывать орехи и занималась этим до ужина. Платили мне мало, но, поскольку никогда прежде мне вообще не платили, я чувствовала себя богатой.

Люди в церкви говорили, что Мэри прекрасно играет на пианино. «Профессионально». Я не знала, что означает это слово, но в одно воскресенье Мэри играла на пианино для прихожан. Музыка лишила меня дара речи. Я много раз слышала, как играют на пианино, кто-то всегда аккомпанировал нашим гимнам. Но когда заиграла Мэри, полились совершенно другие звуки. Это была вода, это был воздух. Это был камень – и тут же ветер.

На следующий день, когда Мэри вернулась из школы, я спросила, не может ли она вместо денег давать мне уроки. Мы сели к пианино, и Мэри показала мне несколько гамм. Потом она спросила, чему еще я учусь, кроме музыки. Я ответила так, как велел мне отец:

– Я учусь каждый день.

– А с другими детьми ты играешь? У тебя есть друзья?

– Конечно, – ответила я.

Мэри вернулась к гаммам. Когда мы закончили и я собралась уходить, Мэри сказала:

– Моя сестра Кэролайн дает уроки танцев каждую среду на заправке папы Джея. Там много девочек твоего возраста. Ты можешь к ним присоединиться.

В среду я ушла от Рэнди пораньше и направилась на заправку. На мне были джинсы, просторная серая футболка и ботинки со стальными носами. Другие девочки пришли в черных купальниках и прозрачных блестящих юбочках, белых колготках и маленьких балетных туфельках кремового цвета. Кэролайн оказалась младше Мэри. Макияж у нее был безукоризненным. Золотые серьги поблескивали за каштановыми локонами.

Она выстроила нас в ряд и показала короткое упражнение. Из приемника, стоявшего в углу, доносилась музыка. Никогда раньше мне не доводилось ее слышать, но другим девочкам она была знакома. Я посмотрела в зеркало на наше отражение. Двенадцать девочек, стройных, блестящих – взрыв черного, белого и розового. А потом я увидела себя – большую и серую.

Когда урок закончился, Кэролайн велела мне купить купальник и танцевальные туфли.

– Я не могу, – ответила я.

– О… – Кэролайн почувствовала себя неловко. – Может быть, кто-то из девочек тебе одолжит.

Она не поняла. Она думала, что у меня нет денег.

– Это нескромно, – пояснила я.

Кэролайн раскрыла рот от изумления. «Вот они, калифорнийские Мойлы», – подумала я.

– Но ты не можешь танцевать в ботинках, – сказала она. – Я поговорю с твоей мамой.

Через несколько дней мама отвезла меня за сорок миль в маленький магазинчик, где все полки были заняты странными туфлями и удивительными акриловыми костюмами. Все они были нескромными. Мама направилась прямо к стойке и сказала продавцу, что нам нужен черный купальник, белые колготки и джазовки.

– Держи все в своей комнате, – сказала она, когда мы вышли из магазина.

Больше можно было ничего не говорить. Я уже поняла, что не должна показывать купальник отцу.

В среду я надела купальник и колготки, прикрыв их своей серой футболкой. Футболка доставала почти до коленей, но даже так мне было стыдно видеть собственные ноги. Отец говорил, что достойные женщины никогда не показывают ноги выше щиколоток.

Другие девочки со мной почти не разговаривали, но мне нравилось быть рядом с ними. Мне нравилось ощущение сходства. Занятия танцами стали для меня уроками принадлежности. Я легко запоминала движения и чувствовала, что думаю так же, как все, дышу так же, как все, поднимаю руки одновременно со всеми. Порой, глядя в зеркало и любуясь нашими синхронными движениями, я не сразу обнаруживала себя. И не важно, что на мне была серая футболка – гусенок среди лебедей. Мы двигались вместе, одной стаей.

Мы начали готовиться к рождественскому концерту, и Кэролайн позвонила маме, чтобы обсудить костюм.

– Какой длины будет юбка? – спросила мама. – Прозрачная? Нет, это невозможно.

Я слышала, как Кэролайн объясняет, что хотели бы надеть другие девочки.

– Тара такое не наденет, – отрезала мама. – Если другие девочки оденутся подобным образом, она останется дома.

В среду после того, как Кэролайн позвонила маме, я приехала на заправку на несколько минут раньше. Младшие дети только что закончили заниматься. В зале было полно шестилеток в красных бархатных шапочках и юбках, расшитых малиновыми блестками. Я смотрела, как они приплясывают и прыгают, их тоненькие ножки были прикрыты только прозрачными колготками. Я подумала, что они похожи на маленьких шлюх.

Стали съезжаться девочки из моего класса. Увидев костюмы, они тут же бросились смотреть, что Кэролайн приготовила для них. Кэролайн стояла возле большой картонной коробки с огромными серыми толстовками. Она стала раздавать их девочкам.

– Вот ваши костюмы! – сказала она.

Девочки держали толстовки в руках и недоуменно их рассматривали. Они ожидали шифона, лент, а не этого серого безобразия. Кэролайн попыталась сделать костюмы более привлекательными, пришив на груди больших Санта-Клаусов в блестках, но от этого серый хлопок смотрелся еще более уныло.

Мама не сказала отцу о концерте, я тоже. Я не стала его приглашать, сработал инстинкт, внутренний голос. В день концерта мама сказала отцу, что вечером у меня «дела». Он задал массу вопросов, совершенно неожиданно для мамы. Через несколько минут она призналась, что будет танцевальный концерт. Когда мама сказала, что я беру уроки у Кэролайн Мойл, он скорчил недовольную гримасу. Я думала, отец снова начнет говорить о калифорнийском социализме, но он промолчал. Отец надел пальто, и мы втроем направились к машине.

Концерт проходил в церкви. Там уже собрались родители с фотоаппаратами и большими видеокамерами. Я переодевалась в той же комнате, где проходили занятия воскресной школы. Девочки весело щебетали. Я натянула свою футболку, стараясь сделать ее хоть на несколько дюймов длиннее. Когда нас позвали на сцену, я все еще одевалась.

Из приемника, стоявшего на пианино, раздалась музыка, и мы начали танцевать, притопывая ногами в такт. Затем мы должны были прыгать, тянуться вверх и крутиться. Ноги мои не отрывались от земли. Вместо того чтобы поднять руки над головой, я подняла их только до плеч. Когда другие девочки присели на корточки, чтобы коснуться пола, я лишь чуть наклонилась. Когда мы забрались в повозку, я просто пошла рядом, чтобы толстовка не слишком обнажила мои ноги.

Музыка смолкла. Когда мы выходили со сцены, девочки смотрели на меня осуждающе – я испортила все представление. Но я их почти не видела. В зале для меня был только один человек – отец. Я поискала его глазами и сразу же увидела. Он стоял у самой стены, свет ламп на сцене отражался в его квадратных очках. Внешне он казался совершенно спокойным, но я видела гнев в его глазах.

До дома была всего миля, мне показалось, что мы проехали сто миль. Я сидела на заднем сиденье и слушала, как кричит отец. Как мама могла позволить мне так открыто грешить? Вот почему она скрывала этот концерт от него? Мама слушала его, закусив губу, но потом воздела руки к небу и сказала, что не думала, что костюмы будут столь нескромными.

– Я так зла на эту Кэролайн Мойл!

Я наклонилась вперед, чтобы увидеть мамино лицо. Я хотела, чтобы она посмотрела на меня, хотела задать ей вопрос, я уже ничего не понимала. Я знала, что мама вовсе не злится на Кэролайн, потому что она видела эти толстовки за несколько дней до концерта. Она даже позвонила Кэролайн, чтобы поблагодарить за выбор костюмов. Но мама отвернулась и уставилась в окно.

Я смотрела на седые волосы на затылке отца. Он сидел спокойно, слушал, как мама ругает Кэролайн с ее непристойными костюмами, и кивал. Мы ехали по заледеневшей дороге, и с каждым маминым словом отец успокаивался.

Занятия танцами стали для меня уроками принадлежности. Я легко запоминала движения и чувствовала, что думаю так же, как все, дышу так же, как все, поднимаю руки одновременно со всеми.

Весь вечер отец читал нам проповедь. Он сказал, что класс Кэролайн – это сатанинское искушение, как и публичная школа. За приличным фасадом скрывается нечто другое. Она делает вид, что учит танцам, но на самом деле проповедует нескромность и распущенность. Сатана хитер, сказал отец. Назвав эту непристойность «танцами», он убеждает добрых мормонов смириться с тем, что их дочери прыгают в доме Господа, словно блудницы. Непристойное зрелище происходило в церкви, и это оскорбило отца до глубины души.

Когда он умолк и пошел спать, я съежилась под одеялом и уставилась в темноту. В дверь постучали. Это была мама.

– Я должна была предвидеть, – сказала она. – Я должна была все знать заранее.

После концерта мама чувствовала себя виноватой. После Рождества она постоянно старалась меня чем-то занять, чем-то таким, что отец не запретил бы. Она заметила, что я много времени сижу в своей комнате и слушаю старый плеер Тайлера – хор Мормонской Скинии. И тогда стала искать учительницу вокала. Поиски затянулись на несколько недель, еще несколько недель она уговаривала учительницу принять меня. Эти уроки были значительно более дорогими, чем танцы, но мама платила за них из тех денег, что получала за масла.

Учительница была высокой и худой, с длинными пальцами. Когда она играла на пианино, пальцы хрустели. Она исправила мою осанку, оттягивая волосы так, чтобы я подняла подбородок. Потом положила меня на пол и наступила мне на живот, чтобы укрепить диафрагму. Она была буквально одержима равновесием и постоянно хлопала меня по коленям, чтобы я не забывала о правильной осанке.

После нескольких уроков она объявила, что я готова петь в церкви. Учительница обо всем договорилась. Я должна была петь гимн перед всеми прихожанами в воскресенье.

Дни полетели очень быстро, так всегда бывает, когда чего-то боишься. В воскресенье утром я стояла на кафедре и смотрела на лица собравшихся. Там были Мирна и папа Джей, а за ними сидели Мэри и Кэролайн. Они смотрели на меня с жалостью, словно думали, что я могу опозориться.

Мама сыграла вступление. Музыка прекратилась, я должна была вступать. В тот момент я могла бы подумать о чем угодно. Я могла бы подумать о своей учительнице и ее технике: ровная спина, поднятый подбородок… Но я думала о Тайлере, о том, как лежала на ковре рядом с его столом и смотрела на его шерстяные носки, слушая восхитительное пение хора Мормонской Скинии. В моей голове звучали эти голоса – самое прекрасное на свете, кроме разве что Оленьего пика.

Мамины пальцы замерли над клавишами. Пауза затягивалась, прихожане стали ерзать на скамьях. Я думала о голосах, об их странных расхождениях – они пели так, словно звуки летели по воздуху, превращаясь в теплый ветер, но при этом были такими резкими, что пронзали насквозь. Я потянулась к этим голосам, звучавшим в моей голове, и они пришли на мой зов. Ничто не могло быть более естественным. Я не пела, а думала звуками, и мысли мои дарили им жизнь. Ничего подобного прежде со мной не было.

Песня закончилась, и я вернулась на нашу скамью. Прозвучала заключительная молитва, а потом прихожане окружили меня. Женщины в платьях в цветочек улыбались и пожимали мне руку, мужчины в черных костюмах похлопывали меня по плечу. Регент пригласил меня вступить в хор. Брат Дэвис попросил спеть в Ротари-клубе, а епископ – мормонский пастор – сказал, что хотел бы, чтобы я так же спела на похоронах. Я на все соглашалась.

Отец с гордостью улыбался. В церкви не было ни одного человека, которого он бы не осуждал – за посещение врача, за то, что дети учатся в публичной школе. Но в тот день он забыл о калифорнийском социализме и иллюминатах. Он стоял рядом со мной, положив руку мне на плечо, и с улыбкой принимал комплименты.

– Это благословение Господне, – твердил он. – Благословение Господне…

Папа Джей прошел через всю церковь и остановился перед нашей скамьей. Он сказал, что я пела как ангел Господень. Отец смотрел на него какое-то время, но потом глаза его заблестели, и он пожал папе Джею руку, словно они были старыми друзьями.

Никогда прежде я не видела отца таким, но теперь это случалось каждый раз, когда я пела. Каким бы тяжелым ни выдался день, он никогда не упускал возможности услышать меня, хотя для этого нужно было проехать всю долину. Как бы ни осуждал он социалистов вроде папы Джея, чувство враждебности исчезало, когда люди хвалили мой голос. Отец не мог забыть о великой битве с иллюминатами, но все же смягчался и повторял: «Это благословение Господне». Мне казалось, что, когда я пела, отец на мгновение забывал, что мир – это страшное место, способное погубить любого, и что меня нужно держать за толстыми стенами дома, в безопасности. Он хотел, чтобы люди слушали мой голос.