Текст книги "Ученица. Предать, чтобы обрести себя"

11. Инстинкт

Когда Дед-под-холмом был молодым, на горе паслись большие стада и пастухи объезжали их верхом. Дедовы лошади были настоящей легендой. Массивные и крепкие, как старая кожа, они двигались очень осторожно, словно угадывая мысли наездника.

По крайней мере, так мне говорили. Я их никогда не видела. Дед постарел, стал меньше заниматься лошадьми, больше фермерством, а потом бросил и это занятие. Лошади ему были не нужны, он продал тех, которых захотели купить, а остальных отпустил. Лошади размножались. Когда я родилась, на горе уже жил целый табун диких лошадей.

Ричард называл их «собачьим мясом». Раз в год мы с Люком и Ричардом помогали деду поймать десяток лошадей и устроить в городе аукцион. Лошадей продавали на забой. Иногда дед приходил посмотреть на небольшой табун перепуганных лошадей, предназначенных на убой. Молодые жеребцы постепенно смирялись с первой неволей, и в их глазах появлялся голод. Тогда он указывал на одного и говорил: «Этого не грузите. Мы его забираем».

Но приручить диких лошадей было нелегко даже такому специалисту, как дед. Мы с братьями целыми днями, а то и неделями пытались завоевать доверие коня, чтобы хотя бы коснуться его. Потом гладили его длинную морду, а через несколько недель уже могли обхватить его могучую шею и гладить все мускулистое тело. Примерно через месяц мы приносили седло. Конь неожиданно начинал с такой яростью мотать головой, что уздечка попросту лопалась. Однажды крупный гнедой жеребец проломил ограду загона и выбежал на свободу, окровавленный и исцарапанный.

Мы старались не давать имен животным, которых хотели приручить, но нам все же нужно было их как-то называть. Мы предпочитали описательные, не сентиментальные имена: Большой Рыжий, Черная Кобыла, Белый Гигант. Десятки этих лошадей сбрасывали меня в грязь. Они лягались, вставали на дыбы, катались по земле, прыгали. Я сотни раз падала, тут же мгновенно вскакивала и скрывалась за деревом, трактором или оградой на случай, если лошади захочется мне отомстить.

Мы никогда не торжествовали, потому что наша сила воли иссякала гораздо быстрее конской. Некоторых нам удавалось приручить настолько, что они не шарахались при виде седла. Были и такие, кто терпел человека на своей спине и позволял прокатиться по загону. Но даже дед не рисковал отправляться на этих конях на гору. Природа их не менялась. Это были безжалостные, сильные аватары из другого мира. Седлая их, мы пытались вторгнуться в их мир. И рисковали собственной жизнью.

Первым домашним конем в моей жизни был гнедой мерин. Он стоял рядом с загоном и деликатно брал кубики сахара с ладони Шона. Была весна, мне было четырнадцать. Прошло много лет с того времени, как я прикасалась к лошади.

Мерин был моим, мне подарил его двоюродный дед по материнской линии. Я подходила к нему очень осторожно, будучи абсолютно уверенной в том, что при моем приближении конь встанет на дыбы, начнет лягаться или попытается укусить. Но он обнюхал мою рубашку, оставив на ней длинный мокрый след. Шон дал мне сахар. Конь почуял угощение и стал тыкаться в мои пальцы, пока я не раскрыла ладонь.

– Хочешь покататься? – спросил Шон.

Я не хотела. Я страшно боялась лошадей – или того, что в них видела: тысячефунтовых дьяволов, главная задача которых – вышибить тебе мозги. Я предложила Шону самому покататься, а я посмотрю на него из-за изгороди.

Я отказалась давать коню имя, поэтому мы стали называть его Годовиком. Он уже был приучен к уздечке и стременам, поэтому Шон принес седло в самый первый день. Увидев седло, Годовик стал нервно рыть землю копытом. Шон двигался медленно, чтобы конь привык к запаху упряжи. А потом уверенно, но без спешки, прижал седло к его широкой груди.

– Лошадям не нравится то, чего они не видят, – сказал Шон. – Лучше всего дать им привыкнуть к виду седла. А когда твой конь привыкнет к его виду и запаху, можно уже и седлать.

Через час седло заняло свое место. Шон сказал, что можно садиться. Я залезла на крышу амбара, так как была уверена, что ограда загона не выдержит ярости коня. Но когда Шон оказался в седле, Годовик просто поскакал вперед. Он на несколько дюймов приподнял передние копыта, словно собираясь встать на дыбы, но, подумав, опустил голову и поставил копыта на землю. За мгновение он признал наше право скакать на нем. Он принял мир таким, каков он есть, а в этом мире он принадлежал нам. Он никогда не был диким, поэтому не слышал оглушающего зова другого мира, мира горы, где можно было никому не принадлежать и не ходить под седлом.

Я назвала его Бадом. Целую неделю я каждый вечер смотрела, как Шон скачет на Баде по загону в серых сумерках. А потом теплым летним вечером сама подошла к Баду, взяла поводья и вскочила в седло, пока Шон крепко держал уздечку.

Шону не нравилась его прежняя жизнь, и он решил начать все заново. Первым шагом стало отдаление от старых друзей. Неожиданно брат стал появляться дома каждый вечер. Он постоянно искал, что можно сделать. Он начал возить меня на репетиции в Ворм-Крик. Когда мы оставались в машине вдвоем и катили по трассе, он становился спокойным и веселым. Шон шутил, поддразнивал меня, а иногда давал советы – чаще всего советовал не следовать его примеру. Но когда мы приезжали в театр, он менялся.

Поначалу Шон смотрел на молодых парней сосредоточенно и осторожно, потом начал их подкалывать. Явной агрессии не было, лишь мелкие провокации. Он мог сбить с кого-то шляпу или выбить банку с газировкой из рук, а потом хохотать, когда на джинсах противника расплывалось темное пятно. Если задирали его – а этого обычно не случалось, – он сразу же строил из себя головореза. Лицо его становилось заносчивым и мрачным. Но когда мы снова оставались вдвоем, маска спадала, бравада исчезала, словно бронежилет, и он снова становился моим братом.

Инстинкт был моим ангелом-хранителем. Всю жизнь инстинкт учил меня одному: полагаться всегда только на себя.

Больше всего я любила его улыбку. Верхние клыки у него так и не выросли. Холистические дантисты, к которым родители водили его в детстве, ничего не замечали, пока не стало слишком поздно. В двадцать три года он наконец-то сходил к стоматологу-хирургу. Ему разворотили все десны и вытащили клыки через ткани под носом. Хирург посоветовал Шону как можно дольше сохранять молочные зубы. «Когда они испортятся, – сказал он, – можно будет поставить штифты». Но они так и не испортились. Они сохранились – упрямое напоминание о странном детстве. И каждый, кто сталкивался с его бессмысленной, бесконечной, пустой воинственностью, понимал, что этот человек когда-то был мальчишкой.

Стоял теплый летний вечер. Через месяц мне должно было исполниться пятнадцать лет. Солнце опустилось за Олений пик, но еще не село. У нас оставалось несколько светлых часов. Мы с Шоном были в загоне. Весной Шон объездил Бада и теперь очень серьезно относился к лошадям. Все лето он покупал лошадей, чистокровных и пасо фино. Большинство из них были необъезженными, потому что Шон старался сэкономить. Мы все еще работали с Бадом. Несколько раз мы скакали на нем по открытому пастбищу, но он был конем неопытным и непредсказуемым.

Тем вечером Шон оседлал новую лошадь, медного оттенка кобылу. Для нее это было впервые. Шон сказал, что она готова к короткой прогулке, и мы отправились в путь – он на кобыле, я на Баде. Мы проехали около полумили в гору, стараясь двигаться осторожно, чтобы не напугать коней. Наша дорога проходила мимо пшеничных полей. А потом я совершила глупость: слишком приблизилась к кобыле. Ей это не понравилось, и она, резко рванув вперед, лягнула задними копытами Бада в грудь.

Бад взбесился.

Я завязала поводья узлом, чтобы надежнее держаться в седле, и не смогла их удержать. Бад сделал свечку, потом начал брыкаться, напрягаясь всем телом. Поводья летали над его головой. Я вцепилась в луку седла и крепко сжала ноги, обхватив коня под животом. Не успела я собраться с мыслями, как Бад, продолжая брыкаться, со страшной скоростью понесся к оврагу. Нога моя проскользнула в стремена до самой икры.

Я часто объезжала лошадей вместе с дедом и прочно запомнила его совет: «Что бы ты ни делала, никогда не позволяй, чтобы нога застряла в стременах». Объяснений мне не требовалась. Я знала, что так со мной все будет в порядке, в худшем случае я окажусь на земле. Но если нога застрянет в стременах, лошадь потащит меня за собой, пока я не разобью голову о камень.

Шон на необъезженной кобыле не мог мне помочь. Истерика одной лошади быстро передается другим, особенно молодым и норовистым. Из всех лошадей Шона только один семилетний жеребец Аполлон был достаточно объезженным и спокойным, чтобы справиться с такой ситуацией. Он мог нестись с бешеной скоростью, раздувая ноздри, а потом спокойно стоять, пока наездник высвобождает ноги из стремян, спускается на землю и подхватывает поводья другой лошади, взбесившейся от страха. Но Аполлон был в загоне, в полумиле от горы.

Инстинкт подсказывал мне крепче держаться за луку седла, только так я могла удержаться на лошади. Если отпущу руки, я упаду. Но я могла попытаться дотянуться до поводьев или высвободить ногу из стремян. «Делай все возможное!» – вопил мой внутренний голос.

Инстинкт был моим ангелом-хранителем. Он спасал меня раньше, направляя мои движения на десятках брыкающихся лошадей. Он подсказывал, когда хвататься за седло и когда уворачиваться от тяжелых копыт. Этот же инстинкт несколько лет назад помог мне выбраться из корзины с металлоломом, когда отец чуть меня не убил. Тогда он подсказал, что лучше упасть с большой высоты, чем надеяться на вмешательство отца. Всю жизнь инстинкт учил меня одному: полагаться всегда только на себя.

Бад встал на дыбы. Он поднялся так высоко, что мне показалось, он сейчас опрокинется на спину. Но он с тяжелым стуком опустил копыта. Я еще крепче вцепилась в луку седла, положившись на инстинкт, который подсказывал мне не ослаблять хватки.

Шон и на необъезженной кобыле смог догнать меня. Он совершил чудо. Кобыла даже не понимала его команд. Он изо всех сил ударил ее ботинками по бокам – никогда прежде она ничего подобного не чувствовала, поэтому взвилась на дыбы с диким ржанием. Но Шон заставил ее опустить голову. Как только копыта коснулись земли, он ударил ее во второй раз, сильнее, зная, что она снова поднимется на дыбы. Он делал так, пока лошадь не перешла на бег, а тогда направил ее вперед и погнал все быстрее и быстрее. Ему удалось направить ее, хотя она еще не выучила странный танец движений, который со временем становится языком общения лошади и наездника. Все это произошло за считаные секунды. Годы подготовки спрессовались в один отчаянный момент.

Я знала, что это невозможно. Невозможно даже в воображении. Но я продолжала держаться за луку седла.

Бад буквально свихнулся. Он совершал дикие прыжки, выгибал спину, а потом опускал голову и тяжело бил копытами по земле. Разум мой почти не осознавал того, что видели глаза. Золотая пшеница летела во все стороны, синее небо и гора то и дело менялись местами.

Я совершенно потеряла ориентацию. Я не увидела, а почувствовала, что мощная гнедая кобыла несется за мной. Шон наклонился в седле, крепко удерживая поводья одной рукой, а другой подхватывая поводья Бада, волочившиеся по земле. Кожаные поводья натянулись, заставляя Бада задрать голову. В таком положении он больше не мог лягаться и перешел на ровный, ритмичный галоп. Шон, сжимая поводья, подтянул голову кобылы к своему колену, заставив ее бежать по кругу. Он крепко держал ее голову, намотав поводья на руку. Круг все сжимался, пока не стал настолько маленьким, что кобыла остановилась. Я соскользнула с седла и рухнула на землю. Острые колосья кололи меня сквозь рубашку. Вверху, над своей головой, я видела лошадей. Они тяжело дышали, бока их ходили ходуном, а копыта переступали по земле.

12. Рыбьи глазки

Мой брат Тони взял кредит, чтобы купить собственный тягач с трейлером. Но, чтобы выплачивать этот кредит, ему приходилось очень много работать. Поэтому он так и жил в дороге. Пока его жена не заболела и врач (она обратилась к врачу) не прописал ей постельный режим. Тони позвонил Шону и спросил, не сможет ли он пару недель поработать на тягаче.

Шон ненавидел дальние поездки, но согласился при условии, что я поеду с ним. Отцу на свалке моя помощь была не нужна, и Рэнди мог отпустить меня ненадолго, поэтому мы с Шоном покатили к Лас-Вегасу, потом на восток к Альбукерке, на запад к Лос-Анджелесу, а дальше на север в штат Вашингтон. Я думала, что увижу города, но увидела лишь стоянки для грузовиков и скоростные трассы. Лобовое стекло было огромным, а кабина находилась очень высоко. Сверху обычные машины казались игрушечными. В отсеке для сна было душно и темно, как в пещере. Повсюду валялись пакеты от чипсов и прочий хлам.

Шон ехал целыми днями. Он почти не спал. С пятидесятифутовым трейлером он управлялся так, словно это была его собственная рука. Он что-то подправлял в документах, чтобы на контрольных пунктах казалось, что он спал больше, чем на самом деле. Каждые два дня мы останавливались, чтобы принять душ и поесть что-то человеческое, а не только сухофрукты и гранолу.

Возле Альбукерке склад Walmart оказался закрыт, и нас не могли разгрузить два дня. Мы находились за городом: там не было ничего, кроме стоянки и красного песка со всех сторон. Мы ели чипсы и играли в «Марио Карт». К вечеру второго дня наши тела окончательно затекли от долгого сидения, и Шон сказал, что будет обучать меня боевому искусству. Первый урок прошел на закате на стоянке для грузовиков.

– Если ты знаешь, что делать, – сказал Шон, – то сможешь обезвредить противника с минимумом усилий. Можно управлять телом человека всего двумя пальцами. Нужно лишь знать слабые места и уметь их использовать.

Он схватил меня за запястье и согнул его, направив мои пальцы вниз так, что они болезненно коснулись внутренней стороны руки. Он продолжал давить, пока я не изогнулась и рука не оказалась за спиной.

– Видишь? Это слабое место, – объяснил Шон. – Если я надавлю сильнее, ты будешь обездвижена. – Он усмехнулся своей ангельской усмешкой. – Но я не буду, потому что это чертовски больно. – Он отпустил меня и сказал: – Ну а теперь попытайся ты.

Я согнула запястье брата и изо всех сил нажала, стараясь заставить его завести руку за спину, как это было со мной. Шон не двигался.

– Может быть, тебе лучше попробовать другой прием? – задумчиво сказал он.

Он обхватил мое запястье по-другому, так может схватить нападающий. Шон показал мне, как ослабить захват: где пальцы противника слабее всего, а кости моей руки наиболее крепкие. Через несколько минут я научилась выскальзывать даже из его сильных пальцев. Шон научил меня уклоняться от удара и показал, куда бить, чтобы повредить дыхательное горло.

На следующее утро наш трейлер разгрузили. Мы забрались в кабину, получили новый груз и ехали еще два дня, наблюдая, как белые линии гипнотически скрываются под капотом цвета слоновой кости. Развлечений у нас было немного, поэтому мы играли в разговоры. В этой игре было всего два правила. Во-первых, в соседних словах менялись местами первые буквы.

– Ты – не моя младшая сестра, – говорил Шон. – Ты – моя сладшая местра.

Слова он произносил лениво, и буквы звучали у него не так, как у всех.

Второе правило заключалось в том, что каждое слово, содержащее в себе цифру, нужно было изменить так, чтобы цифра стала на единицу больше. Например, в слове «смотри» была цифра «три», которая в нашем разговоре становилась «четырьмя».

– Сладшая местра, – мог сказать Шон, – смотри (при этом «смотри» он заменял на «смо-четыре») будь внимательна. Впереди пункт проверки, а платить штраф я просто («просто» он менял на «про-двести») позволить себе не могу. Пора опять (здесь «опять» он менял на «о-шесть») пристегнуть ремень.

Когда это нам надоедало, мы включали рацию и слушали переговоры между водителями трейлеров, колесивших по трассам Америки.

– Остерегайтесь зеленого тарантаса, – произнес грубый голос, когда мы находились где-то между Сакраменто и Портлендом. – Полчаса тусовался в моей слепой зоне.

Шон объяснил мне, что тарантасами водители больших трейлеров называют обычные машины и пикапы.

Другой голос пожаловался на красный «феррари», который играл на трассе «в шашечки» на скорости 120 миль в час.

– Чертов ублюдок чуть не врезался в синий «шевроле», – пробился сквозь помехи еще один низкий голос. – Черт, в «шевроле» дети. Кто-нибудь впереди может унять этого гада?

Голос назвал свое местоположение.

Шон сверился с дорожным указателем. Мы были впереди.

– Я белый Пит на рефрижераторе, – произнес он.

Настала тишина, все искали в зеркалах белый тягач Peterbilt с рефрижератором. Затем ответил третий голос, еще более грубый, чем первый:

– Я – синий KW, тащу сушильную камеру.

– Вижу, – ответил Шон и показал мне темно-синий Kenwort чуть впереди нас.

Когда в наших зеркалах появился «феррари», Шон поддал газу и догнал Kenworth. Теперь два пятидесятифутовых трейлера ехали бок о бок, блокируя обе полосы. «Феррари» гудел, дергался взад и вперед, нажимал на тормоза, снова сигналил.

– Как долго его держать? – со смешком произнес хриплый голос.

– Пока не остынет, – ответил Шон.

Через пять миль они его пропустили.

Наша поездка длилась около недели, а потом мы передали Тони, чтобы он искал нам груз до Айдахо.

– Что ж, сладшая местра, – сказал Шон, когда мы приехали на нашу свалку, – опять (он привычно заменил «опять» на «о-шесть») возвращаемся к работе.

Оперный театр Ворм-Крик объявил о подготовке нового спектакля – «Карусель». Шон привез меня на прослушивание, а потом, к моему удивлению, решил пройти прослушивание сам. Там же был и Чарльз. Он болтал с девушкой по имени Сэди. Сэди было семнадцать лет. Она слушала Чарльза, кивала, но при этом не отрывала глаз от Шона.

На первой же репетиции Сэди подошла и села рядом с Шоном. Она прикасалась к его плечу, смеялась, поправляла волосы. Сэди была очень красивой – мягкие, пухлые губы, большие темные глаза. Но когда я спросила у Шона, нравится ли она ему, он ответил, что нет.

– У нее рыбьи глазки, – сказал он.

– Рыбьи глазки?

– Ну да, рыбьи глазки. Они чертовски глупы, эти рыбы. Они красивые, но в голове у них пусто, как в покрышке.

Сэди стала появляться возле нашей свалки в то время, когда работа заканчивалась. Обычно она привозила Шону молочный коктейль, печенье или пирожные. Шон с ней почти не говорил, просто брал, что она привозила, и направлялся к загону. Она шла за ним и что-то рассказывала, пока он возился со своими лошадьми. А потом она попросила научить ее верховой езде. Я пыталась объяснить, что наши лошади не объезжены должным образом, но Сэди была упорной. Шон усадил ее на Аполлона, и мы втроем направились к горе. Шон не обращал внимания ни на девушку, ни на Аполлона. Он никогда никому не помогал так, как мне. Это меня он учил подниматься в стременах, когда мы перебирались через глубокие овраги, сжимать бедра, когда лошадь перепрыгивала через ручей. Сэди всю дорогу дрожала от страха, но притворялась, что ей все нравится. Каждый раз, когда Шон посматривал на нее, она улыбалась ему накрашенными губами.

На следующей репетиции Чарльз о чем-то спросил у Сэди, и она ответила. Это происходило на глазах Шона. Через несколько минут Сэди подошла к нам, но Шон не стал с ней говорить. Он просто отвернулся, а она заплакала.

– Что случилось? – спросила я.

– Ничего, – отрезал Шон.

Следующая репетиция была через несколько дней. Казалось, что Шон все забыл. Сэди осторожно подошла к нему, и вдруг он ей улыбнулся. Через несколько минут они уже болтали и смеялись. Шон попросил ее сбегать в магазин напротив театра и купить ему «Сникерс». Сэди была счастлива, что он обратился к ней с просьбой. Она мигом сбегала в магазин и принесла ему батончик.

– Что это за хрень? – нахмурился Шон. – Я просил «Милки Вей».

– Нет, Шон, – возразила Сэди. – Ты сказал «Сникерс».

– Я хочу «Милки Вей».

Сэди еще раз сбегала в магазин и принесла «Милки Вей». С нервной улыбкой она протянула батончик Шону, но тот возмутился:

– Где мой «Сникерс»? Ты что, опять забыла?

– Ты же отказался! – воскликнула Сэди, и глаза ее заблестели. – Я отдала его Чарльзу!

– Забери!

– Я куплю тебе другой!

– Нет!

Взгляд Шона стал ледяным. Улыбка – обычно лукавая и игривая – превратилась в оскал.

– Я хочу тот «Сникерс». Забери его или не возвращайся.

По щеке Сэди покатилась слеза, тушь на ресницах потекла. Она вытерла щеку и снова улыбнулась. А потом подошла к Чарльзу и, сделав вид, что ничего не случилось, спросила, не отдаст ли он ей «Сникерс». Парень полез в карман, вытащил батончик и с изумлением смотрел, как девушка возвращается к Шону. Сэди вложила батончик в ладонь Шона как примирительную жертву и стала ждать его реакции, уставившись глазами в пол. Шон притянул ее к себе, усадил на колени и в три укуса съел батончик.

– У тебя красивые глаза, – сказал он. – Словно у рыбки.

Родители Сэди развелись, и весь город сплетничал о ее отце. Когда слухи дошли до мамы, она сказала, что теперь понимает, почему Шона потянуло к Сэди.

– Он всегда защищал ангелов со сломанными крыльями, – добавила она.

Я молчала. Он снова сунул меня в унитаз с такой силой, что я сильно стукнулась носом. Я закрыла глаза, но запах не давал забыть, где я нахожусь.

Шон разузнал расписание Сэди и запомнил. Он стал «провожать» ее в школу, особенно в те дни, когда у нее были занятия в разных местах. Он выезжал на трассу и, заметив ее, останавливался – слишком далеко, чтобы она могла подойти, но не настолько, чтобы она его не увидела. Обычно мы делали это вместе, Шон и я, почти каждый раз, когда ехали в город, а порой, когда нам вовсе не нужно было в город. Так продолжалось до того дня, когда Сэди показалась на ступеньках школы с Чарльзом. Они смеялись, и Сэди не заметила грузовик Шона.

Я видела, как лицо брата напряглось, потом расслабилось. Он улыбнулся мне.

– Я придумал идеальное наказание, – сказал он. – Я просто перестану ее замечать. Этого достаточно, чтобы заставить ее страдать.

Шон оказался прав. Когда он перестал отвечать на ее звонки, Сэди впала в отчаяние. Она велела мальчишкам в школе не подходить к ней – а вдруг Шон увидит. Когда Шон сказал, что ему не нравится одна ее подруга, Сэди вообще перестала с кем-либо общаться.

Сэди приходила к нам каждый день после школы. Я видела, как снова и снова повторяется история со «Сникерсом» – в разных формах, с разными предметами. Шон просил стакан воды. Когда Сэди приносила, он хотел льда. Когда она приносила лед, он говорил, что хотел молока. Потом снова просил воду, со льдом, безо льда, потом сок. Так могло продолжаться до получаса, а потом наступала очередь последнего испытания: Шон просил то, чего у нас не было. И Сэди ехала в город, чтобы купить ванильное мороженое, картошку фри, буррито. А когда она возвращалась, оказывалось, что Шону нужно было что-то другое. Когда они куда-то уезжали, я вздыхала с облегчением.

Как-то вечером Шон вернулся домой поздно и в странном настроении. Все уже спали, кроме меня. Я сидела на диване и читала Библию перед сном. Шон плюхнулся рядом со мной.

– Принеси мне стакан воды.

– Ты сломал ногу? – уточнила я.

– Принеси, а то завтра не повезу тебя в город.

Я принесла. Протянув стакан, я заметила улыбку на его лице и, не задумываясь, вылила всю воду ему на голову. А потом убежала. Я была уже возле своей комнаты, когда Шон меня догнал.

– Извинись, – сказал он.

Вода капала с его носа на футболку.

– Нет.

Шон схватил меня за волосы, почти у корней, и потащил в ванную. В дверях я попыталась ухватиться за наличник, но брат поднял меня, прижал мои руки к телу и окунул головой в унитаз.

– Извинись, – повторил он.

Я молчала. Он снова сунул меня в унитаз с такой силой, что я сильно стукнулась носом. Я закрыла глаза, но запах не давал забыть, где я нахожусь.

Я пыталась представить что-то другое, забыть о себе, но думала только о Сэди, покорной и безотказной. Я почувствовала во рту горечь. Шон удерживал меня, нос мой касался стенки унитаза. Прошла минута, он поднял меня. Кончики моих волос были мокрыми, кожа на голове страшно болела.

Я думала, что все кончилось, и стала пятиться, но он схватил меня за запястье и начал выкручивать пальцы и всю кисть. Он продолжал, пока я не скорчилась. А потом надавил еще сильнее, и я, сама того не понимая, склонилась перед ним в поклоне. Голова моя почти касалась пола, рука была заломлена за спину.

Когда Шон показывал этот прием на парковке, все было не по-настоящему. Тогда это казалось игрой. Но теперь я поняла смысл этого: контроль! Я не могла двигаться, не могла дышать, не рискуя сломать себе запястье. Шон добился этого одной рукой. Другую он не использовал, чтобы показать мне, как это легко.

«А если бы это была Сэди, ему было бы еще легче», – подумала я.

Словно прочитав мои мысли, Шон еще сильнее сдавил запястье. Я уже касалась лицом пола. Я была готова на все, лишь бы он отпустил меня. Если он надавит еще сильнее, рука сломается.

– Извинись, – повторил Шон.

Рука моя горела огнем. Голова тоже.

– Извини, – сказала я.

Шон отпустил мою руку, и я упала на пол. Я слышала, как он ушел. Поднявшись, я заперла дверь ванной и посмотрела в зеркало на девушку, которой чуть не сломали руку. Глаза ее были полны слез. Я ненавидела ее за слабость, за то, что она уступила. Он мог причинить ей боль, любой мог причинить ей такую боль, и это было непростительно.

«Я плачу только от боли, – твердила я себе. – Только от боли в запястье. Ни от чего другого!»

Этот момент стал главным в воспоминании о том вечере – и о многих других подобных вечерах на протяжении десяти лет. В воспоминаниях я вижу себя непоколебимой и твердой, словно камень. Поначалу я просто верила в это, но однажды это стало правдой. Я смогла говорить о себе безо лжи. И это не влияло на меня. Он не влиял на меня, потому что повлиять на меня было невозможно. Я не понимала, насколько болезненной была правда. Я подкосила себя. Несмотря на всю одержимость последствиями того вечера, я неправильно поняла важнейшую истину: это не повлияло на меня, потому что так было всегда.