Текст книги "Преломление света"

Аксёнова Т.
Преломление света

Эстетизм и дерзновение Татьяны Аксёновой
Карпенко Александр Николаевич, поэт, прозаик, литературный критик

Татьяна Аксёнова, иногда прибавляющая к своей фамилии имя своего прадеда, француза Жан-Бернара, яркая, экспансивная брюнетка. Великолепно читает свои стихи, виртуозно владеет слогом. Она умеет наполнять слова недюжинной энергетикой, отзвуки которой можно услышать в ее голосе даже тогда, когда она просто с вами говорит о чемто постороннем или потустороннем.

Татьяна – поэт «цветаевской» закалки и закваски. Стало уже привычным делить поэтов женского пола на «ахматовскую» и «цветаевскую» линии. При этом бросается в глаза, что поэтесс, тяготеющих по стилистике произведений и образу мыслей к Марине Цветаевой, в литературе на порядок меньше. Цветаевский темперамент редок и опасен для его обладательниц. Но это – уже данность для героини, с этим ничего не поделаешь – разве что-то попишешь… Тем ценнее для нас одинокие представительницы прекрасной ярости, «ни в чем не знающие меры», живущие взахлеб и часто вразнос. Кстати, саму Цветаеву очень держало «в рамках приличия» не только дворянское воспитание, но и рождение под знаком Весов. Татьяна Аксёнова включает в сборники стихов произведение, написанное от имени Цветаевой. Это стихотворное нахальство, тем не менее, оставляет глубокий след в душе: в стихах, помимо дерзновения, все решает качество изложения. Трудно, говоря от имени великих, не скатиться на фальшь. Мне кажется, Татьяне Аксёновой ее попытка удалась, хотя она многим рисковала, многое поставила на кон. «Горит на небе новая звезда – ее зажгли, конечно, хулиганы» –писал Валентин Гафт. Татьяна Аксёнова часто предстает в своих стихах вот таким хулиганом, в женском обличье…

 
Закатилась звезда его:
И певцом, и во сне…
Я – Марина Цветаева.
Эта мера – по мне.
 
 
Эта мера безмерная –
Что колодец без дна.
Я давно – суеверная,
И подавно – одна
 
 
Средь созвездий затеряна,
Ярче прочих горю!..
Райнер, я не уверена,
Что с тобой говорю…
 
 
Заклиная звезду твою,
Простираю лучи –
Обнимаю, как думаю.
Только ты – не молчи!
 
 
Будь мне добрым советчиком,
Другом – больше! – родным
Братом, мужем невенчанным,
Эхом – долгим, как дым
 
 
От пожарища горнего,
Что в чистилище – лют…
Райнер, выпьем отборного,
Ибо там не нальют!..
 
 
Я одного из ста его
Поцелую в уста.
Я – Марина Цветаева:
Мне остаться – отстать…
 
 
Знаю, меркой надгробною
Не измерить цветка –
Даже формулу пробную
За Творца не соткать.
 
 
Этот мир – он – изнаночный.
В нем, кто мертвый – живой…
Шлю письмо тебе – с нарочным:
Со своей головой.
 

Стихотворная переписка Марины Цветаевой с Рильке справедливо считается одной из вершин мировой поэзии ХХ века. И трудно было даже помыслить о том, что кто-то отважится войти в этот исторический контекст со своим голосом, как это сделала Татьяна Аксёнова. Слишком велик был риск опростоволоситься в очном противостоянии с двумя признанными гениями. Но Татьяна Аксёнова – справилась со своей сверхзадачей. А победителей, как известно, не судят.

Мне нравятся поэты, которые много на себя берут, не боятся взвалить на плечи тяжесть не только внутреннего, но и внешнего мира. При всем при том, в лирике Аксёновой чувствуется запас неистраченной доброты и нежности. Русская женщина с французской внешностью и темпераментом, она, безусловно, не может не писать о Франции. Об этом свидетельствуют такие стихи, как «Эйфелевой башне» и ряд других.

С Цветаевой Аксёнову роднит еще и трепетное внимание к слову в звуке. Она читает свои стихи не хуже наших знаменитых шестидесятников – звонко, напористо, элегантно, артистично. Хотя, рискну предположить, стихи Аксёновой пишутся ради самих себя, а не ради грядущего прочтения на сцене. Это и сообщает им взыскующее себя качество. Много стихов, вошедших в юбилейную книгу, навеяны русскими народными, фольклорными мотивами. Это еще одна из граней поэтического таланта Татьяны Аксёновой. В ее поэтике добро и зло равновелики и побеждают попеременно. А закончить свой короткий рассказ о новой книге Татьяны Аксёновой мне хочется вот этими совсем негромкими стихами:

 
Улеглась дорожная шумиха.
Выкопал картошку стройотряд.
Кромкой поля, траурно и тихо,
Домики безлюдные стоят…
 
 
Остывают комья чернозёма,
Диких уток тянется строка
По реке тяжёлой, незнакомой.
(Скользко на мостках, наверняка…)
 
 
А вчера она была иною,
А вчера журчали соловьи,
Щедро раскрывали надо мною
Облака объятия свои!..
 
 
А сегодня – руки растираю
Над костром, глотающим туман.
Без конца как будто жизнь, без края,
И за кромкой неба – закрома…
 
 
Улеглась дорожная тревога.
Никаких гостей навеселе…
Буду клубни печь за ради Бога
На древесно-травяной золе!
 
 
Выйдет чей-то пёс из-за бурьяна,
Весь в репьях, и сядет у огня.
Нынче звёзды как-то слёзно-пьяно,
С сожаленьем, смотрят на меня…
 

Дар Афродиты

 
Каплей крови Урана, а, быть может, моей
Мироточила рана средиземных морей.
Волны сливками взбиты, взбудоражен прибой…
Если есть Афродита – существует любовь!
 
 
Эти камни, что скалы, где явилась она,
И меня там ласкала, баловала волна:
На поверхности море, словно злато, блестит…
Нет печальней историй про земных Афродит!
 
 
Я в сверкающих водах всё за сказкой плыла,
Вижу, красное что-то: кровь ли в море ала?
Нет садов тут, поодаль, жриц заботливых нет,
Чтобы кто-то вдруг отдал Афродиты привет!
 
 
И не мячик маячит предо мной наяву,
Что-то круглое… Значит, разберусь – доплыву.
Это – яблоко? Что же, принимаю дары,
Быть такого не может вне условий игры!..
 
 
Где оно раздобыто неуёмной волной?
Неужель, Афродита поделилась со мной
Этим красным, прекрасным, полноценным на вкус,
Атрибутом опасным для вкушающих уст?
 
 
Я отдам тебе розы, сладкой негой звуча,
Пусть на жертвенник слёзный ляжет страсти свеча,
Пусть она разгорится затаённой мольбой –
Мне богиня-сестрица посылает любовь!
 
 
Можно верить – не верить, и дышать – не дышать.
Мной ракушки, как двери, подносимы к ушам…
Створки в них приоткрыты, голоса, точно зов:
«Если есть Афродита – существует любовь!»
 

Из письма…

 
«В одну из церквей я решился отправиться в Риме,
Где сумрак священный латынью размеренной дышит,
Где солнце овального купола ярче и выше,
Того, что сияет в пространстве едва обозримом…
 
 
Что духом святым, вдохновением луч его делит
Средину, где два-три молящихся ждут силуэта,
Колена свои преклонив, лучезарного света
И крыльев – молитве, что не помышляет о теле!
 
 
В одном только Риме и молятся, верьте, любезный…» –
Заканчивал Гоголь письмо петербургскому другу.
А «Мёртвые души», что вдруг распластались над бездной,
Жуковского ввергнут в смертельное бегство… по кругу…
 

Во Франкфурте-на-Майне

 
Во Франкфурте-на-Майне
Давал концерты Моцарт семилетний.
Отец завязывал глаза ему платком…
Поговорить всех мáнит
С ребёнком чýдным после выступлений,
Взглянуть хотя б одним глазком, хотя б мелькóм!
 
 
Осмелился подросток:
– Ты замечательно играешь, слушай!
Мне никогда не научиться так… – Ты, что?
Ведь это очень просто,
Пожал плечами Вольфганг простодушно, –
А ты записываешь ноты на листок?
 
 
Мелодии, конечно,
Что в голову приходят на рассвете?
– Но лишь стихи приходят в голову мою! –
Смущённо и поспешно
Ответил паренёк. Застыли дети,
 Заслушались, как в храме ангелы поют…
 
 
– Наверно, это трудно? –
Спросил малыш, – стихи, в конечном счёте?
– Да, нет! Совсем легко. – и улыбнулся тот,
Второй: – Рад!
– Обоюдно!
Тебя зовут?
– А, Иоганном Гёте!
И – разошлись. И плакал ангел у ворот.
 
 
Костёл пустел, стихая.
И клавесин, котёл напоминая
Остывший, сиротел, бессмертье обретя.
И музыкой, стихами
Звучали ангелы и люди понимали –
Откуда в мир явилося дитя…
 

Опанас и Коган

По мотивам поэмы Э. Багрицкого «Дума про Опанаса»

 
Стих с анапеста на ямбы
Хромает зачем-то,
Словно в ямы да ухабы –
Конь пана Шевченко.
 
 
Что, гарцуется, панове,
В Укрáине спелой?
Жито выкрашено кровью,
Выпачкано белой…
 
 
Солнце кровью обагрится
До смертного часа.
Наливается Багрицкий
«Думой … Опанаса»:
 
 
Опанас из продотряда –
Лукава людына:
И душа продаться рада,
И сабля – едино.
 
 
Но куда ни кинь – засада,
Перекати-поле!
Гонит горькая досада
В работники к Штолю…
 
 
Что ли, скошенное жито
Спрячет от конвоя?
Рыжий колонист? Лежит он,
Зарублен Махною…
 
 
Словно ястребиный коготь,
(Сжато – пережито!)
Командир отряда Коган
В сердце у бандита.
 
 
Что мечтал быть хлеборобом –
Надуривал нас-то!
Под знаменем чёрным прóбыть –
Доля Опанаса?
 
 
Ах, Махно махнул рукой, мол,
Когана расходуй!
У Панько всё в горле комом:
Не умеет сходу.
 
 
Сам тикал по кукурузе
От Когана-жи́да,
Но Иосиф-то не струсит,
И не побежит он.
 
 
Пулю в лоб всадил на воле –
Поточены лясы.
Украина, Гуляй-поле,
Добрый Опанасе!
 

Зима

 
– Крови, крови, крови мне!
Кровию напьюся…
 

Т.Г. Шевченко

 
Зима. Зимою. О зиме…
Нет привередливей закона:
Закрыться. Не ходить к знакомым.
Сама себе, мол, на уме!
Зимы. Зиме… Остановить
Склоненье солнышка к закату?
Оно и было небогато…
А в сумерках приходит Вий,
 
 
Где кровь растопит снежный слой,
Где близятся сороковины…
В проклятой бездне Украины,
Где брат – не брат и свой – не свой,
Он появляется… Глядит:
Накликал горе пан Шевченко,
Всё: «Крови мне!» кричал зачем-то…
Что ж, бунт, панове, впереди.
 
 
За люльку, сало, горсть монет,
Напившись, кум зарежет кума.
И кто такая им Гекуба?
А Бульбе – сын? Ответа нет.
Что ж, разрастайся, вурдалак!
Собаки дохлые не брешут.
Покуда солнце не забрезжит,
Тобой зажатое в кулак…
 
 
Всех петухов передушив,
Клыкастый оборотень воет.
Стряслось, Окраина, такое,
Что не осталось ни души!
Спят ведьмы все давным-давно.
И не одно пройдёт столетье,
Пока ваш обух нашей плетью
Не сокрушится всё равно!
 
 
Вольно ж ворочаться в гробу,
(Ни снисхождения, ни сноски),
Как сделал Гоголь ваш, Яновский,
Такой ценой прозрев судьбу –
Суд Божий! Боже мой, зима:
Над мазанками скромен месяц,
Солоха звёзд укрáла десять,
От счастья светится сама…
 
 
Нет Гоголя, но взор его
Нам подмигнёт, как бы случайно.
Перст пригрозит раскрытьем тайны.
Но всё окупит Рождество…
 

Чуден Днепр…

Памяти Н.В. Гоголя

 
Чуден мой Днепр при погоде тишайшей:
Вольно и плавно сквозь горы, леса
Мчит, полноводный, всё шире и дальше –
Не грохотнёт, не шелóхнется сам.
 
 
Взглядом стеклянным глядишь и не знаешь:
Вправду, идёт или тоже – стекло?
Ширь необъятная, тропка лесная –
Те же, а сколько воды утекло?
 
 
Реет и вьётся, не видя границы!..
Любо в нём солнцу лучи остудить,
Зеленокудрым – светло отразиться –
Тесно сплетясь, наклоняются пить…
 
 
Мир полевыми цветами глазеет –
Не налюбуется чудом Днепра…
…Гоголь величественен и рассеян,
Ишь, усмехается, словно вчера
 
 
Еле добрался с одной из гулянок,
Ну, а сегодня присел на мостки…
Гоголем в небо нырнул, чтобы глянуть
В тайную глубь середины реки!
 
 
Редкая птица туда доберётся,
Более редкая сможет – назад…
Кто, кроме неба и кто, кроме солнца
Выдержит встречный, пронзающий взгляд?..
 

Цитата

 
И нет моей завидней доли –
В снегах забвенья догореть…
 

А. Блок «Не надо» (из цикла «Снежная маска»)

 
Нет Снежной Маски! Круговертью,
Предвосхищающей испуг,
Свой покер карточный со смертью
Азартно мечет Петербург.
 
 
Куда, куда она сокрылась,
Горгоньи спрятавши глаза?
Её отринул шестикрылый,
Чтоб взглядом Землю пронизать?
 
 
А что поэт? Он в «струях тёмных»
Ища родник воды живой,
Лишь полынью в Неве запомнит,
Замёрзшую над головой…
 
 
А хлопья падают за ворот,
И небо звёздами зажглось,
И снежный, сумеречный ворон
Пронзает зарево насквозь!
 
 
Сугробы, вставшие конвоем
У разведённого моста,
И это пенье горловое –
Всё в страсти дикой неспроста…
 
 
Она взвивается как пудра
Над чёрным бархатом В.Щ. –
И морок ночи меркнет утром,
И исчезает вообще…
 
 
А, может, Волохова? Дельмас?
У Маски множество имён…
Горгоньим взглядом в сердце целясь,
Они меняются, как сон.
 
 
Поэт игрою недоволен –
Кого под Маскою ни встреть.
НО НЕТ ЕГО ЗАВИДНЕЙ ДОЛИ –
В СНЕГАХ ЗАБВЕНЬЯ ДОГОРЕТЬ!
 

«В.Щ.» – любовь поэта – Валентина Щёголева: «Валентина, звезда, мечтанье, Как поют твои соловьи!..» («Чёрный ворон в сумраке снежном»).

Цитата 2

 
И живая ласточка упала
На горячие снега.
 

О. Мандельштам «Чуть мерцает призрачная сцена…»

 
Чтоб ни крышки не было, ни гроба,
От сугробов чтоб густела мгла –
Солнце мы похоронили оба,
Без него ты в Осло не смогла…
 
 
Петербург с Норвегией синеют
На одной широкой широте.
Ты не Эвридика – Дульсинея,
Дон-Кихоты что-то всё – не те!
 
 
Я – Орфей, а, может быть, Овидий –
Завсегдатай пышно взбитых лож…
Без меня ты солнца не увидишь,
Без меня вдали не проживёшь,
 
 
Милый Лютик! В бархате страницы
Ты хранишь свой прежний аромат…
Воет вьюга страшной, зимней птицей.
Я бреду вслепую, наугад.
 
 
«Мне не надо пропуска ночного»,
Чтобы заглянуть в прошедший век,
Итальянку ту услышать снова,
Что упала ласточкой на снег…
 
 
Может быть, она не виновата,
Что у нас «норвежская» зима.
Как чахотка губит травиату,
Так сгорает Бозио сама…
 
 
У притина солнце греет мало,
Сколь ему зима не дорога,
«И ЖИВАЯ ЛАСТОЧКА УПАЛА
НА ГОРЯЧИЕ СНЕГА».
 

Середина марта 1920 года

– Расстреляют, должно быть?

– Должно быть…

Г. Ивáнов «Мемуарная проза».

 
… Мы услышим робкий, тайный шаг,
Мы с тобой увидим Люцифера.
 

Н. Гумилёв «Пещера сна».

 
Маслянистый блеск разбойных глаз:
Иванов ночует у Вальнова…
Если ты трудкнижки не припас,
Если нету пропуска ночного –
 
 
Спи на Петербургской стороне,
Спи у проходимца, забулдыги:
Душу променяешь, так во сне,
Не за керосин и не за книги…
 
 
Девяти знакомым разослать,
Переписывая суеверно,
(Жёлтый пар клубится – тишь да гладь!)
Должен ты молитву Люциферу,
 
 
А иначе – настигает зло,
И несчастие – неотвратимо.
Никому ещё не повезло –
Лунный зрак не прокрадётся мимо!
 
 
Что Георгий смог стряхнуть как сон,
Страшный сон, от слова и до слова,
Позже обнаружил, удивлён,
На столе поэта Гумилёва.
 
 
Николай над печкою сидел,
Что зияла маленькой пещерой:
«Помолившись Утренней Звезде,
Мы с тобой увидим Люцифера?
 
 
Именно Вальнов прислал ко мне,
С чертовщиной возится поскольку,
Странную молитву сатане…
Глупо, зная: православный – Колька!»
 
 
Саблей сына угли повернув,
Папиросу взяв из портсигара,
Он сказал, нарушив тишину:
«Вот за веру и умру нестарым!..»
 
 
«Ты меня пугаешь, дорогой,
Чушь какая!» – произнёс Ивáнов.
«Хоть нам до беды – подать рукой,
Я тебя разубеждать не стану.
 
 
На меня теперь направлен шаг:
Шах и мат, хоть крест и щит мой – вера!»
«Там, где похоронен старый маг»
Режет пуля дуло револьвера…
 

Скамья Иннокентия Анненского

 
И снег, и фонари слепят мои глаза,
И звёзды мечутся на ветках, будто иней.
– Кто ночью в Царское? Извозчик! Кто же «за»?..
И сани делятся, как хлеб, между своими.
 
 
Ахматова и Гумилев – им ночь светла!
Но нам-то, нам-то всем какое дело
До закоулка в парке Царского села
И до скамьи, где Анненский сидел там?
 
 
Любил сидеть… Его любимая скамья…
Там чья-нибудь сейчас фигура седокудра…
В «акмеистических санях» как-будто я.
Обратный поезд в Петербург уходит утром…
 
 
Отяжелел сугроб – замёрзший Мандельштам,
Городит чушь про птиц лубочный Городецкий.
А мы уже не здесь, но и ещё – не там,
Где монархизм живёт в воспоминаньях детских…
 
 
«Коль славен…» заменил «Интернационал».
А у «Двенадцати» такая подоплека,
Что словно он Христа повторно распинал!» –
Затравит Гумилев застенчивого Блока…
 
 
И будет страшен мир и отчуждаем Блок,
Расстрелян Гумилев с последней папиросой.
Нам на миру и смерть красна! И каждый лёг,
Столь жертвенно прервав «проклятые вопросы»!
 
 
И слезная купель сквозь огненный фонтан
Пробьется Божьей правдой, Словом тем же…
А мы ещё не здесь, но и уже – не там,
И сани унеслись к скамейке опустевшей…
 

Анна Павлова

«Счастье – мотылёк, который чарует на миг и улетает…»

Анна Павлова.

 
Летит, как пух, и растворяется, что облачко
«Малютка из балета», мотылёк.
Стремглав по сцене, вдоль и поперёк,
И, вроде, не утомлена нисколечко!..
 
 
Ах, эта «золотая молодёжь»:
Забавно протежировать избранницу?
Что ж, время для Дандре в тюрьме потянется.
А Павловой «уж замуж невтерпёж»…
 
 
Он ей «артисткой сделаться» велел!
Qu`est-ce que c`est – содержанка? Крепостная?
«Я в этом ничего не понимаю.
Есть ущемлённой гордости предел!»
 
 
У Дягилева с «тёмным божеством»
На ниве просвещенья не срасталось…
За полчаса – смертельная усталость
У «Лебедя», но он умрёт потом…
 
 
У обожанья – трепетная страсть,
И счастья мотылёк сиюминутный
Вновь упорхнул, почти что необутый,
Чтобы партнёру нá руки упасть.
 
 
Чтоб выписать в Париж свою любовь,
Став героиней питерских сенсаций,
Она танцует «Лебедя» Сен-Санса
И в мюзик-холле, и в стране любой,
 
 
Что лондонский контракт агентства Брафф
Предписывал. Сумела? Неужели?..
Нет в мире убедительней Жизели,
Чем Павлова! Любимый был не прав…
 
 
Теперь «при ней», и служит, и молчит,
И жизнь пожертвовал: посрамлена гордыня.
«Мадам Дандре» – ну, разве это имя?
Вот Павлова – божественно звучит!
 

Смерть Лебедя

 
Балетные традиции «от печки»,
Нелепый грим: румяна, тушь, сурьма –
Фарфоровая куколка сама
В слиянье с образом, который станет вечным.
 
 
Ну, это просто взрыв Гранд-Опер`а:
Взамен Тальони – Павлова в «Жизели»…
А сколько лет прошло? Нет, в самом деле,
Все думали, «Жизель» забыть пора!
 
 
Прожектора, следившие за ней,
Теперь, как солнце, навсегда потухли.
В её атласных танцевальных туфлях,
Подштопанных, носков размочен клей…
 
 
Скользить по сцене, ощущая пол:
Малейший гвоздик, трещинку – возможно,
Пласта четыре выдрав осторожно,
Иного мир тогда не изобрёл…
 
 
Зато все феи к Золушке добры:
В английском парке дом, плющом увитый,
И лебеди, божественною свитой,
И к совершенству гибельный порыв.
 
 
Тюльпанов, обожаемых, ковёр
(А если не сезон – цветут в теплицах)…
Дыханье красоты не повторится –
Жестокий Ангел крылья распростёр!
 
 
Куст чайных роз в предместье Сен-Жермен,
Где ненадолго Золушка гостила,
Увянет вместе с ней! Какая сила
Даёт прозренье, милости взамен?
 
 
Будь проклят куст пророчества её!
Где Мальчик Паж с хрустальным подношеньем?
На скорости до головокруженья
Балет летит в иное бытиё…
 
 
«Ах, приготовьте «Лебедя» костюм…
А туфли рваные – всю жизнь! Плохой приметой…»
И вот она – не здесь, и вот уж – где-то:
«Смерть Лебедя»… Агония… Триумф!
 

Ленинградская мадонна

 
Сегодня мы клеймим «врагов народа»,
А завтра демонстрируем друзей.
По перевыполненью плана, вроде,
Мы снова «впереди планеты всей»…
 
 
Не удивляет, что герой вчерашний
Расстрелян будет завтра словно враг.
И в атмосфере истерии нашей
Все маршируют, выверяя шаг.
 
 
Звучит победой «марш энтузиастов»,
Но вот: над кем, кого и почему?
Кровавый флаг, кровавый запах наста –
Виденье, непостижное уму!
 
 
Эпоха холода и сталинских репрессий
Звучит сейчас как будто звук пустой.
Вставали в строй советский поэтессы.
С ноги шагали, только всё – не с той…
 
 
И ей, лучистой, золотоволосой
Случилось обручальной буквой «О»
Прогнуть хребет под лапами «колосса»,
Точнее, под копытами его
 
 
В той пирамиде физкультурной, бодрой,
Что возвышалась в центре площадей.
А мёртвый город был машиной мёртвой,
Когтившей измочаленных людей.
 
 
Горела смена в «Смене» Ленинграда!
И женщина, столь хрупкая на вид,
Пройдя мытарства дантовского ада,
Меня стихами страшно удивит!
 
 
Ребёнок выбит. Неосуществлённый,
Неназванный! Какие тут слова?
Животный крик срывает листья с клёнов,
Да об телегу бьётся голова…
 
 
Горнила пыток, ладожские воды
И трубы медные «весёлого гудка»…
А с ней, Снегурочкой, водить бы хороводы,
Не наступила Оттепель пока…
 
 
В её стихах пытаясь разобраться,
Рискну озвучить мучивший вопрос.
«Ты любишь так, как любят ленинградцы»…
– А это – КАК? Ответа нет. Он – прост.
 
 
Всё потеряв: детей, друзей, любимых,
Хлебнув блокады, вынесла она
Лишь города исчезнувшее имя
И горожан погибших имена.
 
 
Вот выжить бы – до истины добраться!
Откуда силы черпать – всё равно.
«Ты любишь так, как любят ленинградцы» –
Любить вообще не каждому дано.
 

Я шла по Невскому, как цапля…

 
   Я шла по Невскому, как цапля,
   На неудобных каблуках.
   А бедный Всадник прятал саблю
   И не сочувствовал никак.
 
 
А звёзды чёрные не гасли…
Вообразив себя Пегасом,
Конь Клодта рвался в облака.
Я не сломала каблука,
Переходя через Фонтанку,
А ведь могла!.. Но слово «честь»,
На славу нам, пока что есть,
Как для мужчин – её останки…
 
 
Умильно головы склоня,
Атланты слушали меня.
 
 
Я обещала к ним вернуться,
Но только в обуви другой.
Нет, не в кроссовках и не в бутсах!
До туфелек – подать рукой:
 
 
Зима просвищет незаметно,
Скользнёт весна, примчится лето:
Я вновь пройдусь по мостовым
Ночами, белыми как дым!
… Припомнив Пушкина обиды,
И, со своими их сравнив,
Сочту пустячными – свои,
Что – больно – не подам и вида.
 
 
Русалочкой несчастной, той,
Я возвышаюсь над мечтой…
 

Мы живы памятью лицея…

 
Мы живы памятью лицея.
Плеяда трауром горит!
Наверно, изменюсь в лице я,
О Пушкине заговорив…
 
 
Сколь краткий миг на жизнь отпущен!
Теперь уже из тьмы веков
Глядят с портретов Кюхля, Пущин,
Бакунин, Дельвиг, Горчаков…
 
 
Дыхание в груди стеснится
От рифм наивности святой,
И архаичные «зеницы»
Затопит омут золотой.
 
 
Над всем, что заклеймят как «штампы»
Столетья, критики, спустя –
Не заморачивался сам ты,
«Чтоб не измучилось дитя»…
 
 
Мой Пушкин! Время безвозвратно
Водоворотом унесло
Весь выпуск – был сам чёрт не брат вам! –
А с ними – Царское Село.
 
 
Что есть «элизиум полнощный»?
Кто помнит «Царскосельский сад»,
«Наяд», орлов «России мощных»
В «чертогах» «пышных анфилад»?!.
 
 
Пловцам ты пел! Но песни спеты –
Покрыты пеплом старины…
А подвиги на свете этом
Потомки совершать должны:
 
 
Найти в поэзии нетленной
Свой путь – куда б не занесло,
И помнить: на груди Вселенной
Камея – Царское Село…