Текст книги "Скрипачка"

17

Срок, определенный Зинаидой Ильиничной, для того чтобы старушка Кретова немного пришла в себя, закончился, и Алька решилась ей позвонить. С первых же секунд разговора стало ясно, что Вертухова волновалась за сестру Павла Тимофеевича не напрасно. Голос у Кретовой дребезжал, она плохо понимала, что ей говорят, по нескольку раз переспрашивая у Альки каждую ее фразу. С трудом удалось объяснить Кретовой, чего от нее хотят, и договориться о визите на завтра.

Горгадзе свирепствовал день ото дня все больше, назначая групповые струнные репетиции каждый день, так что отпроситься не было никакой возможности. Единственное, что получилось, – уговорить Сухаревскую половину репетиций перенести на утро, до начала общеоркестровых занятий. Ирка последние дни ходила какая-то непривычно подобревшая, часто улыбалась без причины и легко пошла девчонкам навстречу. Таким образом, у Альки и Ленки освободился хотя бы вечер, иначе попасть к Кретовой становилось проблемой – пожилая женщина рано ложилась спать.

Жила Софья Тимофеевна недалеко от брата, на «Войковской», в старом кирпичном доме еще сталинской постройки. Она долго не открывала, и Алька начала было нервничать, решив, что старуха позабыла о встрече с «журналистками» и ушла прогуляться на сон грядущий. Но тут щелкнул замок, и дверь слегка отворилась, оставаясь на цепочке. В щелку выглянуло старческое лицо в больших круглых очках, глуховатый голос спросил:

– Вы к кому?

– Мы к вам, Софья Тимофеевна, – терпеливо начала объяснять Алька. – Помните, звонили вам вчера. Нас прислала Зинаида Ильинична Вертухова, мы пишем статью о Павле Тимофеевиче и хотели бы побеседовать с вами.

Старушка Кретова мелко покивала, сняла цепочку и впустила девушек в квартиру.

– Я помню, помню, – дребезжала она, ожидая, пока гостьи разденутся. – Но мало ли кого может принести на ночь глядя. Я и опасаюсь.

В отличие от Зинаиды Ильиничны Кретова провела девушек в просторную комнату. В углу стоял массивный салонный рояль, заваленный нотами и книгами, а со всех стен на Альку и Ленку глядели многочисленные фотографии Павла Тимофеевича. На некоторых из них он был совсем молодой, в окружении каких-то юношей и девушек, на других – постарше, с хорошо узнаваемой седой роскошной гривой волос, артистично зачесанных назад. Прямо напротив двери висел большой портрет в траурной рамке – на нем Кретов был точно живой, таким привыкли видеть его в последнее время оркестранты: глаза в складках морщин, голова слегка опущена, во всем облике усталость и какая-то надломленность.

Были на стенах и другие фотографии – самой Софьи Тимофеевны, ее учеников. Сестра Кретова, пианистка и видный фортепьянный педагог, вырастила не одно поколение музыкантов. Но, по словам Вертуховой, главным в ее жизни был брат. Она кропотливо вела архив его выступлений, собирала афиши, программки, фотографии, газетные статьи, записи концертов – словом, делала все то же, что многие жены, матери или сестры именитых людей. Софье Тимофеевне недавно исполнилось семьдесят, но выглядела она гораздо старше. Перед девушками стояла сгорбленная, совершенно седая старушка, беспомощно и растерянно взиравшая на визитеров из-под выпуклых стекол очков. Было очевидно, что гибель любимого брата сразила ее наповал. Альке сразу стало ясно, что разговор предстоит тяжелый, да и вряд ли можно полагаться на слова человека, находящегося в таком состоянии. Все же они с Ленкой уселись на старенький, пыльный диван, куда жестом указала им Кретова, терпеливо ожидая, пока старушка устроится в кресле напротив.

– Софья Тимофеевна, – начала Алька, – Зинаида Ильинична порекомендовала обратиться к вам как к человеку, очень близко знавшему жизнь Павла Тимофеевича. Для нас это очень ценно, ведь он мало общался с людьми и почти никто не может нам рассказать о нем в полной мере.

– Мы надеемся, что это сделаете вы, – мягко добавила Лена.

– Ах, я расскажу, непременно расскажу, – забормотала старушка. – Вы не обращайте внимания, я в таком состоянии…

– Мы понимаем ваше горе, – утешительно произнесла Алька, – но должны сделать так, чтобы на Павла Тимофеевича люди взглянули другими глазами – не только как на талантливого музыканта, но и интересного человека, оригинального композитора. Зинаида Ильинична продемонстрировала нам уникальный архив его оркестровых переложений.

Алька перевела дух. Как, однако, трудно изображать журналистку, язык сломаешь, честное слово. Она кинула быстрый взгляд на Ленку, та одобрительно кивнула. Алька вспомнила добрым словом школьную учительницу русского и литературы Татьяну Яковлевну, задававшую писать сочинения в различных стилях – разговорном, литературном, публицистическом.

– Архив? – переспросила Софья Тимофеевна неестественно высоким, звенящим голосом.

– Ну да, архив. Партитурные переложения опер.

Альку нисколько не интересовали композиторские изощрения Кретова, но не могла же она сразу начать разговор о незнакомой молодой женщине, неожиданно появившейся в жизни пожилого, больного дирижера. Внезапно она увидела, что Кретова смотрит на нее с ужасом. «Что я сказала не так?» – промелькнуло у Альки в голове.

– Так вы ничего не знаете? – Сухонькие пальцы Кретовой теребили бахрому покрывала. – Ну да, что ж это я? Вы ведь со вчерашнего дня не виделись с Зиной?

– Нет, конечно, – испуганно проговорила Алька, а Ленка прибавила:

– Мы вообще видели ее неделю назад.

– Вчера вечером Зинину квартиру ограбили, – тихо сказала Кретова. – Вынесли коробки с партитурами, все, что привезли от Павлика после его смерти. – Голос задрожал и сорвался, по лицу заструились медленные слезы. – Это такое варварство, такой вандализм… Простите, я не могу. – Софья Тимофеевна замолчала, пытаясь взять себя в руки.

Подруги сидели ошарашенные.

– Что-нибудь еще пропало – деньги, ценности, вещи? – наконец спросила Алька.

– В том-то и дело, что нет! – в отчаянии зарыдала Кретова. – Все цело. Ума не приложу, кто мог знать о трудах Павлика и зачем им все это: здесь, в России, большую их часть все равно никто не опубликует, требуется огромная доработка. Если только за рубежом… И то маловероятно. Мы с Зиной в шоке. Представляете, она поехала к подруге, вернулась, а квартира перерыта. И никаких следов. Милиция сказала, что грабителей вряд ли удастся найти, работали профессионалы.

Потрясенная Алька молчала, не зная, что сказать. Выходит, существует человек или группа людей, которые охотятся за кретовским наследием. Но что такого ценного в его бумагах, из-за чего можно решиться на это?

Ленка тоже сидела ошеломленная, время от времени поглядывая на нее.

– Софья Тимофеевна, – выдавила Алька, – может, нам лучше уйти? Наверное, наш разговор сейчас не ко времени.

– Нет-нет, останьтесь, – замахала руками Кретова. – В конце концов, что такое какие-то рукописи по сравнению с тем, что Павлика нет в живых! Вы, наверное, думаете, что нам с Зиной эти бумаги принесли бы деньги? – Софья Тимофеевна грустно улыбнулась сквозь слезы. – Вы ошибаетесь. Я уже сказала, что издать переложения не представляется возможным, по крайней мере в ближайшие годы. И продать эти труды нельзя. К сожалению, они сейчас ни для кого не представляют ценности.

– Но ведь их украли! – возразила Алька. – Значит, для кого-то они представляют ценность, и еще какую!

– Вот это и необъяснимо, – вздохнула Кретова. – Противоречит всякой логике. Вы должны мне верить, я хорошо знаю, что говорю, – в бумагах моего бедного брата нет ничего, что могло бы заинтересовать мздоимцев.

– Хорошо, Софья Тимофеевна, – плавно сменила тему Лена. – Давайте предоставим милиции разбираться во всех этих загадках и поговорим о другом.

– Конечно, – спохватилась Кретова. – Я занимаю ваше время, – обещала ответить на вопросы, а сама не могу остановиться. Что вас интересует?

Ленка незаметно толкнула подругу в бок.

– Расскажите нам о том, как жил ваш брат последние годы, – попросила та. – Мы знаем, что он был одинок. Зинаида Ильинична сказала, что единственным близким ему человеком были вы и…

– Она не все знала, Зина, – перебила Кретова. – Хотя по-своему очень любила Павлика. Он был не просто одинок, он был болен одиночеством. Несчастный, покинутый всеми человек, которого считали угрюмым и нелюдимым, но на самом деле он умел быть чутким, нежным и больше всего на свете хотел понимания.

Лицо Софьи Тимофеевны просветлело, морщины разгладились, глаза молодо засветились. Было ясно, что она села на своего любимого конька. Говоря о покойном брате, старушка будто возвращалась в то время, когда он был жив, нуждался в ней, в ее поддержке, наполнял жизнь одинокой женщины смыслом.

– Последний год был для Павлика самым тяжелым. Его преследовали болезни – гипертония, сердечная слабость. Он стал нервным, раздражался по пустякам, часто не мог заснуть по ночам, звонил мне, мы долго разговаривали. Иногда я приезжала. Он жаловался, что в оркестре его многие не понимают, считают чуть ли не чудовищем, самодуром. Мне кажется, Павлик предчувствовал свою гибель. Да-да, не удивляйтесь. У многих так бывает, а талантливый человек особенно прозорлив. Взять, к примеру, Моцарта – тот тоже знал заранее, что «Реквием» он пишет на собственную смерть.

«Эк, куда тебя занесло! – усмехнулась про себя Алька. – Кретов все-таки не Моцарт».

– Неужели в жизни Павла Тимофеевича не было никаких светлых моментов? – спросила она.

– Были, конечно, – охотно переключилась та. – Павлик строил дачу. В это строительство он вложил всю душу, долго выбирал проект дома, лично контролировал строителей. А какие цветники он разбил во дворе! Я сама туда доехать не могла, это ведь далеко, под Александровом, а Павлика каждую неделю возила туда Инга.

– Инга? – переспросила Алька. – Молодая женщина в темных очках?

– Да, – засмеялась Кретова. – Инга любила маскарад, одевалась так, что не видно было ни лица, ни фигуры. На то имелась причина: Павлик говорил, что муж Инги – большой человек и абсолютно незачем афишировать их связь. Пожалуй, Инга и стала в последние годы самой близкой Павлику, понемногу вытеснив меня. Но я нисколько не ревную, – решительно покачала головой старушка. – Я все равно была ему очень нужна, а эта женщина… я уверена, рано или поздно все бы кончилось. Она даже не пришла на похороны, хотя я понимаю, ей не совсем удобно и все такое, но… Павлик, кажется, ее любил, во всяком случае, часто говорил о ней.

– А вы сами видели Ингу хоть раз? – с замирающим сердцем спросила Алька.

– Видела пару раз. Как-то они с Павликом зашли ко мне, возвращаясь с дачи, и принесли огромный букет роз. Павлик разводил розы, а Инга ему помогала. Однажды мы отмечали какой-то удачный концерт, и она испекла фруктовый торт. Очень быстро, буквально за полчаса.

– Но ведь не сидела же эта Инга за столом в платке и темных очках? – с надеждой проговорила Алька.

– Нет, – ответила Кретова. – Платок она сняла.

– А очки?

– А очки на ней все время. У бедняжки сильный астигматизм, без очков у нее кружится голова.

Аля увидела, что Ленка изо всех сил делает ей какие-то знаки, и поняла, что увлеклась. Вместо журналистских вопросов она учинила сестре покойного дирижера форменный допрос, и та уже давно поглядывала с недоумением: мол, какое имеет значение, в очках или без очков сидела подруга ее брата за столом. Альке стало ясно, что нужно как-то выкручиваться, но вытянуть все сведения о таинственной Инге она должна.

– Интересно было бы увидеть женщину, которую любил Павел Тимофеевич на склоне лет, – проговорила она мечтательно. – Вы бы не могли ее описать?

– Вы хотите написать об этом в статье? – испугалась Софья Тимофеевна.

– Ни в коем случае, – успокоила ее Алька, – просто чисто по-женски любопытно.

– Хорошо, я скажу вам, но только не для газеты. Довольно высокая, хорошо сложена, брюнетка с длинными прямыми волосами. Черты лица, видимо, правильные. Но разобрать сложно – я говорила, что Инга носит тонированные очки из-за сильной чувствительности глаз. В ней и правда было что-то очень притягательное. Говорила она мало, но я запомнила, что голос у нее низкий и красивый, очень интересные руки – я наблюдала за ними, когда она делала торт. Пальцы длинные, изящной формы, словно она всю жизнь играет на музыкальном инструменте. Это тем более удивительно, что Инга никогда не училась музыке и даже нот не знает.

– Где же они познакомились? – удивилась Алька.

– Вы не поверите – в поезде. Павел Тимофеевич возвращался из санатория, а Инга оказалась его соседкой по купе. С тех пор и начался их роман.

– Вот бы встретиться с этой Ингой, – нахально заявила Алька, – она бы многое, наверное, могла рассказать нам для статьи. Вы не поможете с ней связаться?

– Увы, – развела руками Кретова, – я ничего о ней не знаю. После смерти Павла она пропала, – не позвонила, не зашла. Вероятно, опасается огласки.

– И ни у кого нет ее координат?

– Может быть, у соседей Павла по даче? – неуверенно предположила Кретова. – Они бывали там очень часто, вдали от города оба чувствовали себя спокойнее. Вдруг с кем-нибудь сошлись покороче?

– Вы подскажете, как туда добраться? – оживилась Алька. Она сделала вид, что не замечает Ленкиной недовольной гримасы. Конечно, той не хочется тащиться в Александров, да еще и на электричке. Машины у девчонок нет, а просить знакомых отвезти их на дачу Кретова нельзя: никто не знает про их нелегальное расследование. Ну да ничего не поделаешь, придется ехать.

Софья Тимофеевна записала адрес дачи, потом они еще немного поговорили о Кретове, Алька для вида сделала кое-какие пометки в блокноте. Девушки уже хотели попрощаться, но разговорившаяся старушка внезапно остановила их.

– Еще минутку. – Она поднялась с кресла и подошла к старинному, тяжелому комоду, стоявшему у окна. – Я хочу вам напоследок показать… – Не договорив, она отодвинула с трудом поддающийся ящик, достала оттуда толстый фотоальбом в красивом кожаном переплете, вернулась к девушкам. – Вот. Так будет яснее всяких слов. Посмотрите, каким Павел Тимофеевич был в молодости, да что там – здесь есть его фотографии всего пятнадцатилетней давности. Увидите, как он изменился с тех пор.

Алька с Ленкой незаметно переглянулись. Вот незадача! Теперь им не уйти отсюда еще неизвестно сколько. Что ж, назвался груздем – полезай в кузов, придется прилежно разглядывать семейные снимки и делать вид, что им это безумно интересно. Софья Тимофеевна раскрыла первый лист альбома, бережно перевернула папиросную бумагу, отделяющую страницы. На снимках Кретов был совсем молодым и более солидным, с разными людьми, в разной обстановке. Альке быстро надоело рассматривать покойного дирижера во всех его ипостасях, ничего полезного эти фотографии ей дать не могли. Ее интересовали последние несколько лет жизни дирижера, но, судя по этому альбому, как раз в эти годы Кретов практически не снимался. Видимо, портрет в траурной рамке и был самой поздней его фотографией.

Алька подавила зевок, придумывая, как бы половчей свернуть нудное занятие. Кретова пролистала еще только пол-альбома, сопровождая просмотр каждой карточки длительными комментариями. «Пожалуй, пора сказать Софье, что позабыла сделать важный звонок», – решила про себя Аля, покосившись на сидящую со скучающим видом Ленку. Кретова перевернула лист и сняла запотевшие очки, чтобы протереть их. Алька машинально поглядела на разворот альбома. Там были всего две крупноформатные фотографии. Слева – молодой Павел Тимофеевич в шляпе и с сигаретой в зубах весело улыбался в объектив. Надо же, действительно, сестра права, каким жизнерадостным он был когда-то! Скрутило его под конец, ничего не скажешь! Алька перевела взгляд направо и зажмурилась. Снова открыла глаза, провела по ним ладонью, смахивая невидимую пелену, и наклонилась поближе к альбому.

На парковой дорожке обнявшись стояли трое – крайний слева Кретов, в плаще и той же широкополой шляпе, но с лицом серьезным и задумчивым. Одной рукой он держался за ствол липы, другой обнимал за талию молодую светловолосую женщину. Та, в свою очередь, прижимала к себе длинноногую худенькую девочку-подростка, в курточке, брючках и со смешными косичками, свернутыми баранчиком. Фотография явно была сделана давно, но Алька без труда узнала мать и дочь. С карточки смотрела тетя Шура, такая же белокурая, мягко улыбчивая, чуть беззащитная, как и сейчас, и, точь-в-точь как она это делала много раз при Альке, любимым жестом обнимала маленькую Ленку.

На мгновение Алька потеряла дар речи. Да, все так и есть, это они, Ленка и ее мать, стоят на фото рядом с Кретовым. Позади застыли в полете качели-лодки паркового аттракциона.

Алька услышала сбоку шумное дыхание, вспомнила про сидящую рядом Ленку и обернулась к ней. Ленкино лицо было растерянным и изумленным, она то и дело переводила взгляд с фотографии на подругу и обратно.

– Простите, нам пора, – брякнула обалдевшая от неожиданности Алька Кретовой, которая, водрузив на нос очки, уже раскрыла рот, чтобы продолжить свою лекцию. Она вскочила с дивана и, не глядя на Ленку, понеслась к двери. Та молча устремилась следом.

– Куда же вы, девочки? – раздался им вдогонку старческий голос Софьи Тимофеевны. – Осталось совсем немного. Самое интересное!

– Самое интересное я уже увидела, – сквозь зубы пробормотала Алька и вылетела за дверь.

На лестнице царил полный мрак – за время их визита отчего-то погасли немногочисленные исправные лампочки. Алька начала медленно, ощупью спускаться, стараясь не оступиться в темноте. Наконец в нос ей ударил резкий кошачий запах, и она поняла, что перед ней дверь подъезда.

– Осторожно, – проговорила идущая сзади Ленка, и в тот же момент Алькина нога, не найдя опоры, сорвалась в пустоту. Алька загремела куда-то вниз, больно шлепнувшись обеими коленками.

– Черт! – выругалась она. – Кажется, колготки порвались.

– Тут нет нижней ступеньки. – Ленка помогла подруге подняться, толкнула невидимую дверь, и девушки вышли на освещенную фонарями улицу.

– Ну? – Алька остановилась у подъезда, пристально разглядывая смущенную подругу. – Как ты мне все это объяснишь? Ты знала Крета с детства? Он что, ухаживал за тетей Шурой?

– Он жил у нас, – тихо произнесла Ленка и поглядела в сторону.

– Жил? С твоей мамой?

– Да. Она его очень любила.

– Чего ж ты никогда мне об этом не рассказывала? – изумилась Алька. – К чему эти тайны мадридского двора?

– Так… – неопределенно протянула Ленка и перевела взгляд на нее. – Мне было неприятно об этом вспоминать. – В ее глазах Алька явственно различила помимо неловкости боль и еще что-то. Какое-то чувство, определение которому она дать не смогла.

– Почему? – начала Алька и вдруг осеклась на полуслове, осененная внезапной догадкой. – Он… тебя соблазнил? – тихо спросила она, и по тому, как помрачнело Ленкино лицо, стало ясно, что она не ошиблась.

– А тетя Шура? – Алька осторожно дотронулась до плеча подруги. – Что она?

– Она ни о чем не знала. Помнишь фильм «Лолита»? Что-то подобное было и со мной, только наоборот.

– Как – наоборот?

– Ну в книге и фильме он любит ее, а она его нет. Кретов не любил меня, нисколько не любил. А я… – Ленка нервно тряхнула головой. – Я была такой маленькой, глупой, умирала от любви к нему. Рыдала, дура, когда он ушел от нас, вены хотела вскрыть. – Она немного помолчала, убрала со лба вылезшую из пучка тонкую светлую прядь. – Потом, когда все немного забылось, меня стал преследовать стыд. Я казалась самой себе… грязной, что ли, испорченной. Не знаю, как тебе объяснить… – Она беспомощно развела руками.

– Не надо, – мягко проговорила Алька, – не объясняй. Все и так ясно. Я всегда знала о Крете, что он хам и маразматик, но что такое чудовище!.. Ты могла бы его запросто упечь за решетку, если бы сказала маме.

– Но я этого вовсе не хотела. Он, напротив, нравился мне. Ты… презираешь меня за это?

– Что ты! – горячо воскликнула Алька. – Почему я должна тебя презирать? Жалею, и больше ничего.

– Мне бы не хотелось, чтобы кто-нибудь в оркестре знал об этом, – смущенно попросила Ленка.

– Никто и не узнает, – твердо пообещала Алька. – Считай, что я ничего не видела, и тема эта закрыта. Ух, елки-палки, – выдохнула она, огорченно разглядывая огромную дыру на новых колготках, – я и не заметила, что в подъезде у Кретовой нет нижней ступеньки.

– А я видела, когда мы поднимались, да потом позабыла, не успела тебя вовремя предупредить, – виновато произнесла Ленка. – Больно?

– До свадьбы заживет. Ты лучше скажи – как тебе известие об ограблении Вертуховой?

– Не понимаю, какой в этом смысл.

– А я знаю, – горячо заговорила Алька. – Неужели тебе до сих пор не ясно, что Кретова хотели убить не случайно? Кому-то позарез нужны его долбаные партитуры.

– Но кому?

– Если б знать. Но Рыбак тут ни при чем, это точно. Они же ему ставят в вину, что он прикончил Крета непреднамеренно, в состоянии аффекта, а на самом деле кто-то давно подготавливал это убийство.

Ленка странно взглянула на Альку, быстро пожала плечами.

– Слушай, подруга, – медленно произнесла она. – А тебе, часом, не боязно?

– О чем ты?

– Ну ты же сама только что сказала: убийство готовилось. Какие-то люди охотятся за Кретом или его бумагами. Они готовы и на грабеж, и на убийство. Так?

– Так, – кивнула Алька, все еще не взяв в толк, куда клонит Ленка.

– А если так, умница моя, разумница, куда же мы прем с тобой им наперерез?

Ленкино лицо было бледным, в глазах застыл страх. Алька внезапно остановилась.

– Ты считаешь, нам что-то угрожает? – неуверенно спросила она.

– Честно? Я считаю, да.

– Ты не хочешь ехать на дачу? – Алька совершенно по-детски всплеснула руками, будто ей не купили обещанную игрушку.

– Ты ничего не поняла! – рассердилась Ленка. – При чем здесь хочу или не хочу? Я боюсь, ясно тебе, бо-юсь! И тебя одну туда тоже не отпущу. Я не хочу, чтоб тебя нашли на железнодорожных путях!

– Лен, но ведь никто не знает, что я… что мы…

– Я в этом не уверена. Тот, кто отслеживал каждый кретовский шаг, подготавливая его смерть, не теряет бдительности и сейчас. Пока не случилось ЧП с квартирой Вертуховой, я думала так же, как и ты. Но теперь все изменилось. Аля, ты рискуешь, если не уймешься.

– Я все равно поеду, – угрюмо пробормотала Алька. – Ты, конечно, если дрейфишь, можешь остаться, а я поеду.

– Хорошо. – Ленка быстро зашагала к метро. – Поезжай. Я, естественно, тебя не брошу. Ответь мне только, кого ты собираешься искать на даче в конце марта? Очкастую Ингу? Тех, кто знает ее адрес? А если никто не знает, так же как в Москве? А если она имеет отношение к убийству Крета не более чем мы с тобой? Может, она боится тех людей, которые расправились с ее любовником, потому и исчезла?

– Стоп! – Алька стала как вкопанная. – Как же мне раньше в голову не пришло?

– Что еще? – устало проговорила Ленка.

– Инга тоже мертва! Ее убили, как и Крета. Не понимаешь? Она что-то знала о партитурах, они боялись вместе! Вспомни последнюю репетицию во Владимире – Крету явно угрожали, он и сдрейфил после слов Рыбака. И Софье Тимофеевне жаловался, что чувствует близкую смерть. Неспроста это, поверь мне! Вот и произошло то, чего они с Ингой так опасались. Вдруг это она была во владимирской гостинице, ее шаги я слышала в коридоре? Тогда ей удалось исчезнуть, а потом достали и ее! – Алька едва поспевала за разъяренной Ленкой, которая продолжала нестись как угорелая.

– Тем более концы обрублены, – сказала та. – Ехать незачем!

– Ехать надо! – возразила Алька. – Все равно надо. Если я ошибаюсь и Инга жива, только она может пролить свет на это дело.

– Ладно, поедем, только уймись, и давай наконец дойдем до метро, а то мы домой и к утру не вернемся! Сама лезешь на рожон, меня в это безумие вовлекаешь! И ведь ничего нам не даст твоя затея, кроме больших проблем!

Алька была готова подписаться под каждым словом, настолько верно и логично та говорила. Но главное для нее было все-таки то, что Ленка согласилась поехать с ней, а значит, она будет не одна.

Расставшись с подругой на Преображенке, Алька принялась строить план. Для поездки на дачу в Александров нужно было дождаться выходных, а ближайшие, как назло, будут заняты – Горгадзе организовал концерты в музее Глинки. Правда, в воскресенье концерт утренний и можно, наверное, успеть… Занятая подсчетами времени, Алька не заметила, как дошла до квартиры. Она остановилась перед дверью, с удивлением разглядывая бумажный листок, засунутый за кнопку ее звонка. «Что-нибудь с Элеонорой Ивановной, – решила она, вытаскивая записку. – Плохо с сердцем, забрали в больницу». Она развернула бумагу. На половинке машинописной страницы красивым компьютерным курсивом было набрано: «Девочка, не суйся не в свое дело, пожалеешь».

В конце предложения вместо восклицательного знака стояла спокойная точка.

Алька услыхала, как громко стукнуло сердце – резко, гулко и всего один раз. Ей сразу расхотелось входить в квартиру, но на лестнице оставаться тоже было жутко – показалось, что она явственно слышит шаги внизу. Поколебавшись, она все же вытащила ключи, долго не могла попасть в замочную скважину и наконец, широко распахнув дверь, ввалилась в квартиру. На минуту стало легче – в коридоре ярко светила люстра, мирно стояли под вешалкой черные войлочные ботинки Элеоноры Ивановны, тикали настенные часы в углу. Алька перевела дух и сняла куртку. Громко затрещал телефон, и тотчас из своей комнаты выглянула соседка.

– Обзвонились тебе, – морщась, точно от зубной боли, сказала она. – Замаялась подходить. Каждую минуту – не пришла еще, не пришла? Точно на пожар. Больше не подойду!

Алька прямо в ботинках бросилась к себе, схватила трубку. Она уже знала, кто звонит.

– Ленка, ты?

– Пришла? Видела?! Что я тебе говорила?!!

– Тебе тоже прислали? – задала она глупый вопрос.

– Вот что, – твердо сказала Ленка. – Покончим с этим. И без возражений!

– А Рыбак?

– Почему бы тебе не спрыгнуть для него с десятого этажа? Пользы будет столько же, но есть шанс выжить – я читала, не все разбиваются насмерть. А так – шансов никаких. Я не самоубийца. Нам такое не по зубам, и думать забудь.

– Ладно, – убитым голосом проговорила Алька. – Прости, что ввязала тебя в это дело. Я постараюсь забыть.

– Вот и умница, – устало сказала Ленка. – Запри покрепче дверь и ложись спать.

– Спокойной ночи, – прошептала Алька и повесила трубку.

Сев на кровать, она развернула скомканную записку. От бумаги шел слабый, еле уловимый запах то ли духов, то ли туалетной воды, точно от любовного письма. И тем более жутким и зловещим казался смысл, заключенный всего в одной фразе.