Текст книги "В тени прохладных тисов"

***

Читала как-то начало рассказа одной хорошей и талантливой журналистки. Фабула замечательная, некоторые образы – тоже. Но эмоции – эмоции хлещут и заливают все зачатки идей. И тогда я поняла, что если повествование идет от первого лица, то есть от рассказчика, не нужно все объяснять и лезть в душу читателя со своими переживаниями. В наших чувствах много банального. Все люди боятся, любопытствуют, верят и так далее. Пусть все так. Но говорить об этом не надо. Задача писателя, как и хорошего журналиста, – не рассказать, а показать. Для того и существует литература и живопись.

***

Прочитала «Три года» Чехова. У чеховской героини к ее Алексею любви не было, а потом, спустя три года, произошло то, что когда-то называли «воспитанием чувств». Любовь не всегда бывает, как талант – ее, красивую, глубокую, надо вытрудить. Готовой любви, на самом деле, не бывает даже у тех, кто влюблен с первого взгляда. Просто им дана фора – может быть, как более слабым и неумелым, а, может, как более счастливым. Остальным – бездарным на внезапность и впечатлительность или более сильным и выносливым – остается другое, более серьезное: вживаться в человека, в совместную судьбу. Так же и с Юлей. Несмотря на внешнюю скучность жизни, на деградацию дела, которым занимались купцы Лаптевы, в душе ее шел другой процесс. Общие радости и горе, смерть дочери, воспитание чужих детей, радости и заботы близких и друзей – все это привязало Юлю к мужу крепче всякой яркой влюбленности.

***

Цветы на подоконнике щурятся и спят средь белого дня. Небо, ленивое, пузатое, давит и сыпет снег, крупный, с оборочками. Праздники. И скучно, и хорошо. Я сижу дома, готовлю обеды и ужины, убираю, вожусь с цветами, жду мужа, немного пишу и читаю. Вечером – телевизор-дурак.

Читаю воспоминания Ильи Репина. Мог бы стать хорошим писателем.

Убеждаюсь в том, что бесполезно давать много свободного времени человеку, привыкшему заниматься любимым делом между основным трудом, то есть урывками. Сколько такого ленивца не корми, он все равно дождется часа, когда его завалят неотложным делом и тогда он, вдруг истомившись, примется за «свое», казалось бы, отложенное до лучшей поры, занятие. И, что интересно, успеет и то, и другое. Так было с «Солнцем навсегда» – я писала материал для газеты, но прежде чем начать его, хваталась за новеллу и калякала абзац-другой.

В этой тине, понятное дело, вряд ли может родиться сюжетный рассказ, динамика и яркие образы. В моих скромных опытах нет места широкой реке с ее перекатами и излучинами, с ее опасной игрой. Есть тихая заболоченная местность с немногими достопримечательностями, вряд ли интересными читателю. И годами ничего не происходит! Может, поэтому сейчас я пишу в основном о своей семье – в ней не может быть скучного по определению.

***

Лето выдалось засушливое и скучноватое (по мнению тех, кто меня окружает). Ничего не могу сказать о последнем, потому что живу другими радостями. О веселом, живом, запоминающемся лете могли поведать только люди с Петровского побережья. Но в этом году я не услышу их… Прохладные тисы, шум прибоя, карканье гадателей воронов, всенощная гитара, разговоры, разговоры – все остается в снах и воспоминаниях.

Сначала слушали «Реквием» Моцарта», потом «Зиму» из «Времен года» Вивальди. Говорят, дети любят Вивальди, что они млеют от него. Нашего ребенка оглушила вспышка барочного, золотого, королевского солнца. Он сильно забился и ручками, и ножками. До этого слушали «Зиму» – в ней нет ничего злого, как в стихах некоторых наших классиков. Оголенная, беззащитная, бредущая, метущаяся зима у Вивальди.

С «Реквием» хочется взлететь в небеса – а это желание взрослое. Потому сейчас, на шестом месяце беременности, мы любим звонкие колокольчики и детские песни.

***

Читаю, вернее, перечитываю Лидию Гинзбург. В своих записях Лидия Яковлевна так же боится оставаться всего лишь женщиной, как и я. Она, конечно же, хотела большего – долгой, изнуряющей письменной работы в духе чисто мужского отстранения от повседневности. Гинзбург – человек за письменным столом. Она хотела работать, как Толстой в своем кабинете, куда нельзя было входить ни жене, ни детям до полудня. Таков образ, созданный ею и, если мы, читатели, видим кое-что еще между строк, это все-таки наши домыслы. Надо найти ее биографию.

***

Вся мировая сеть Интернет сейчас во рту моей дочери. Она жует модем так же усердно, как утром – коробку от чая «Лисма». И это при том, что у Лидочки нет зубов.

Только что прочитала в старом интервью с Гинзбург о том, что актуально до сих пор, но не проговаривалось так отчетливо: «Наступил период – возможно, временный, я совершенно не берусь пророчить, что это навсегда – период утомления жанра, когда жанр устаёт, перестаёт работать. Наступает некая исчерпанность, некое изживание вымысла. Причём это чувствуется довольно давно».

«Усталость вымысла» – как верно сказано!

***

На днях пела Лидочке: «Сорока-белобока, деток варила, кашей кормила…» Борхес считал, что в мировой литературе существует не так много сюжетов, как кажется. И у меня случайно, в предсонном состоянии, получилась старая история о Прокне и ее сыне – сыне Терея.

В последнее время Лида любит демонстрировать свое удивление – на манер нашего, но у нее выходит неподражаемо. Недавно поразил ее тюбик с кремом, который я дала подержать ей. Вдыхала и выдыхала почти минуту, заглядывая нам в глаза, как смотрит литературовед, впервые взявший в руки рукопись «Слова о полку Игореве». Такие предметы всегда держат в раскрытых ладонях, как бы подчеркивая понимание временности ценного подношения.

***

Интересно, как время и пространство выкристаллизовывают прошлое. Как ни парадоксально, чем оно ближе, недавнее, тем размытее и непонятнее, но проходят год, два, и события последних лет, их соль и суть разрастаются рельефами и узорами. Причем, обозначается только самое существенное, характерное. Все остальное замывается и расползается, как акварель на мокрой бумаге. Аля-прима – вот в какой технике работает время, когда надо забыть самое посредственное. И как память «по-ван-гоговски» пастозна, если какие-то моменты прошлого богаты на события и людей!

***

Иногда читаю, точнее, в который раз перечитываю «Бессмертие» Кундеры и записки периода революции и Гражданской войны М. Цветаевой. Первого переросла, а вторую – всегда вижу над всеми.

***

Ветви деревьев ярко-черные или жженой сиены, листва же – от лимонного кадмия до краплака. Особенно красиво: черный сырой ствол, ветки и – темно-желтые листья, словно писанные жирной кистью. Земля тоже жирная, дышащая, как пожилая женщина с толстой шеей.

***

Прав друг Кафки Макс Брод, утверждавший, что некоторые тексты Франца напоминают желе. И точно, даже в дневниках начала периодов у Кафки если и стоят на месте и не расплываются в глазах, то тем дальше, тем сильнее, словно яблочный пудинг, дрожит каждая фраза в длиннейших сложноподчиненных предложениях, и к концу периода совсем не укладывается в сознании. Отсюда беглость чтения его текстов – не в силу легкости их восприятия и быстрого укладывания на полочки разума и памяти, а, наоборот, из-за невозможности это сделать, даже прилагая серьезные усилия. А в целом Кафка мне очень нравится в своих размышлениях и дроблениях многих цельностей на многие частности. Анализ Кафки своих писательских состояний и временных приступов творческой беспомощности детален и точен, насколько это возможно вообще выразить в слове.

Оказывается, он питал такое же пристрастие к чтению дневников, автобиографий и воспоминаний, как и я. Как и многие, впрочем. В жизни был нелюдим и ненавидел все, не связанное с литературой.

***

Купила два романа – «Цена отсечения» А. Архангельского и «Матисс» А. Иличевского. Второй после беглого знакомства в автобусе понравился больше. Когда автор занимается только писательской деятельностью и не тратит время на журналистику и работу на ТВ, он более требователен к себе, дольше оттачивает стиль и тщательнее чистит текст. У Иличевского это заметно, Архангельский, при всем моем уважении, еще сыроват. Так мне пока видится.

***

Закончила читать Архангельского. Внешне похожий на одного из женихов Пенелопы (так он мне видится давно), он всегда, наверное, пытался отойти от образа симпатичного пай-мальчика с интеллигентскими замашками. Оставаясь таковым во многом, Архангельский все-таки ушел в сторону: да, он развит всесторонне, то есть не всегда «там, где надо», не боится человеческой «физики» и вовсе не скрывает своей симпатии к «хозяевам жизни». В нем нет намеренной и брезгливой отчужденности, типичной для многих писателей и ученых, от реалий современного мира, от его небиблейской суетности, меркантильности и мелочности. Он такой же, как все, но добрый и умный малый. Он москвич и что тут еще скажешь?

***

Читаю Е. Гинзбург «Крутой маршрут». Не знаю почему, но мне сейчас импонирует такое чтение – выживание советской женщины, имеющей двух детей, в условиях одиночной тюрьмы, а потом – каторги на Колыме. Просто пытаюсь представить, насколько у интеллигентной дамы, педагога по образованию, и журналиста и писателя по призванию, с неслабым здоровьем, может хватить сил не только физически выжить, но и не растерять себя духовно. А еще и – что почти главное! – сохранить в себе способность все видеть, анализировать и запоминать, чтобы потом – и знать, что это «потом» наступит! – написать, рассказать людям правду об ужасах репрессий. Я часто думала, порой часами лежа с Лидочкой и вырабатывая молоко в первые месяцы кормления, что образованного человека не страшно оставить наедине с самим собой, без книг, общения и телевизора. В его голове достаточно образов, как зрительных, так и словесных, чтобы не скучать никогда. А у Гинзбург еще и уникальная память – она знала наизусть всего «Евгения Онегина», некоторые поэмы Пушкина и много других произведений классиков. В одиночной камере и в карцере Гинзбург мысленно перечитывала все это и сочиняла сама. Сочиняла в уме и – мысленно же – переводила все это на иностранные языки. Кое-что ей удавалось записывать, но эти тетради потом отбирались.

***

А вот и зима и спокойное отвлеченное от творческих амбиций настроение.

Мне 35 лет, и я ощущаю старение своего лица и образа жизни. И то, и другое меня не устраивает, потому что я наивно верю в то, что между моими воспоминаниями о последних годах жизни и сегодняшним вечером нет большой разницы.

Но чем больше я об этом думаю, тем лучше понимаю, что она велика. Инфантильности во мне не осталось, и, как всякий советский человек, рожденный в 70-е, я иногда оплакиваю ее как самый родной и близкий мне образ…

Но – сколько холодных зим, сколько лет, проведенных в тени прохладных тисов!..

Пельмени
Рассказ об одном семейном застолье

₁

После вопроса, есть ли в доме пшеничная мука, последовал другой, пристрастный: а хватит ли сала свиного или… обойтись варениками?

– Ну уж нет!

– Вареники не нравятся? – Послышалось сверху. – А чем плохи мои вареники? – Дверцы навесного шкафа загудели металлически, и мама, наконец, закрыв их, осторожно, придерживая полы халата, спрыгнула с табуретки. Запястьем поправила очки. – На пельмени муки маловато…

– Сало нашел! Я же говорил, девки, там кусок должен остаться.

Из холодильника потянуло зимой. Мама будто и не слышала папиной реплики и стала медленно собирать таявшие льдинки, выпавшие из морозильной камеры.

– Отойди, Века. И не вертите, мадам, попой!

Мама разогнула спину, чтобы уступить место, но все-таки они столкнулись в кухонной тесноте – между холодильником и раковиной, и мама протяжно запищала, как от щекотки, на всякий случай зажмурившись:

– А-а!

Папа, радостно подмигнул мне и спиной к раковине затрусил задом, напирая на маму. А затем, совсем уж в задоре, кинул мороженое сало на стол и начал вытанцовывать твист по-моргуновски.

– Ну отойди, говорю! – писк постепенно перерастал в визг.

– Сначала вы тушите одну папиросу…

Папины телодвижения зажали маму к раковине, и она поневоле уткнулась носом в висящее на гвозде полотенце. Хотела – от удовольствия прикусив нижнюю губу – поднять колено для пинка, но папа атаковал еще сильнее.

– …а потом другую…

– Я тоже буду пельмени лепить!

– «Я твои пёрья нежно поглажу рукою…»

– А кто сказал, что будут пельмени?

– Мама, давай пельмени!

– «Ну-у ма-ама, дава-ай пельме-ени!» – Папа произносил эту фразу низко и гормонально, с капризной интонацией.

– Я не так говорю. Это Наташка так говорит. Я хочу пельмени!

– Отец, иди за мукой.

– А почему я? Вон Танька пусть сходит! Пробздится хоть! Ты на улице когда последний раз была? – Сказал и на всякий случай подтянул на голый живот трико, перестав подтанцовывать.

– Не «Танька», а «Таня»! – Поправила мама.

– Пусть Наташка идет! Я долго буду одеваться!

– Наташка!!

– Ладно, сам схожу за харчами. Вас, девок, ждать – с голоду помрешь.

И пошел надевать рубашку.

₂

Мясорубка скрипела, чмокала, как нагруженная телега, меля кусочки говядины и свиного сала с луком и чесноком.

– Отец сам посолит. На глаз, – мама, поджав от усердия губы, быстро перемешивала руками фарш.

Я жадно вдохнула в себя запах мяса и лука.

Моя бы воля – ела фарш ложкой с хлебом. Я почти уткнулась в тарелку носом.

– Перестань.

Раздался дверной звонок. Папа всегда стучал четкой дробью. Или звонил, как бьют в колокола, – радостно, залпом. Это повелось еще со времен полигонов: папа ездил на стрельбища и когда возвращался, для оповещения применял свой «фирменный», как говорила мама, стук или звон. Я пошла открывать и забрала пакет с мукой.

А потом солили и перчили фарш. Слегка выпятив живот, папа бросал в тарелку щепоть за щепотью. В его точном жесте было что-то от благословения. При этом всегда помалкивали – боялись пересола.

– Девки, сначала – перекур!

В детской комнате на полу лежал острый клинок солнца. Сестра сидела за столом и делала вид, что возится с уроками, а я легла на кровать с книгой. Нам, старшеклассницам, говорить было почему-то не о чем, а мне как старшей особенно.

Тут в самое острие клинка, из-за шифоньера, заслонявшего дверь, вошел папа. Сначала появилась его голова, а потом и он сам. В глазах бегали веселые огоньки – значит, началась игра! К нам крался хитрый лис, и мы, глупые куры, вот-вот начнем кудахтать и сжиматься, боясь папиной щекотки. Но мы с Наташкой держали паузу, с трудом пряча улыбки.

Папа стоял у стола и, вдруг, почему-то забыв, что он хитрый лис, начал бить чечетку, пока с ног не слетели тапки.

– Че гузки прижали? А, девки?

– Я щекотки боюсь, – не выдержав, сказала сестра, почти не разжимая губ. Ей стало совсем смешно.

– Щ-щикотки! – Папа повернулся к ней, растопырив руки.

– Нет, ще-котки. А-а, только не щекоти!

– А че делаешь-то? – папа заглянул в Наташкины «уроки». – Журналы опять разрисовываешь? Изукрашиваешь, значит?

Сестра заслонила рукой лица манекенщиц из старой «Крестьянки».

– Нет.

– А ты че делаешь? – Это уже ко мне. – «Гаргантюа и Пантагрюэль»? В школе задавали? Нет? Чита-ал. Ну и книжка!

– Ага, сам прочел оба тома – залпом. – Я рассмеялась, вспомнив, как папа читал Рабле.

– Да просто взять нечего было. Ты лучше «Москва и москвичи» почитай! У-у! Такая вещь, я тебе скажу… А чего гузки прижали? Девки, идите помогать матери. Кто пельмени лепить будет?

₃

На кухонном столе с бледно-голубой столешницей, изрезанной ножом, под целлофаном томился большой колобок. Мама убирала катышки лишнего теста, насыпала рядом свежую муку.

Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел… Когда-то от моей бабушки Лиды должен был уйти колобок. Но он так и скис на горячем от летнего солнца подоконнике. Его вылепили специально для меня в пельменной столовой, где несколько лет работала моя бабушка. Никто, кроме меня, не верил, что колобок живой и укатится восвояси.

– Я буду катать.

Пошла мыть руки в ванной. А там – воды нет! Папа стоял, глядя на пыхтящий воздухом кран, и задумчиво чесал голову.

– А ну-ка, полей! Из чайника!

В чайнике воды оказалось мало и я, скупясь, медленно лила ее на руки папы. Их тыльная сторона всегда была сухой, и даже вода, казалось, не промокала папиных рук по-настоящему – струйки впитывались в кожу бесследно, словно в песок.

– Лей! Еще.

– А мы с уксусом пельмени будем есть?

– С уксуком.

– С «суксуком»! – из кухни поправила мама.

– А я как сказал?

– Ты – не так.

«Суксук» – мое слово и мама берегла его, как и многое из нашего детства, в памяти и в записях на страницах старого фотоальбома. Пельмени с уксусом мы с Наташкой ели даже маленькими – в слабой консистенции, под чутким и ревнивым контролем мамы. Считалось, что он помогает переваривать «тяжелое» вареное тесто.

– А, может, с майонезом? – предложила мама.

– Нет!!

Майонез – это чуждое, никак не связанное с нашим представлением о пельменях. Лишь только – с маминым еще советским «Провансалем», жидким, кислым, серого цвета, но почему-то замечательным в «Оливье». То же ревнивое отношение – и к сливочному маслу: оно ослабляло пельменный вкус и насыщало желудки слишком быстро, не дав насладиться трапезой в полной мере.

– Ну с суксуком, так с суксуком…

Мама взяла неглубокое блюдо и положила в него немного фарша.

– У-у, какой аромат! Слюнки текут!

Глубоко вдохнув его запах несколько раз, она задумалась, прищурив один глаз и плотно сжав губы, внимательно посмотрела на потолок, скорее, по привычке, так как люстра днем не горела, высоко подняла брови, затем аккуратно поставила тарелку на стол, встряхнула головой и, наконец, поймав чих, залпом выпустила его из себя. Так запуливают вверх пробку из бутылки с шампанским.

– Раз… два… три … – Мама чихала всегда семь раз – ритмично и смачно. Нам оставалось завидовать и повторять:

– Будь здорова… будь здорова… Бу-удь здоро-ва-а!

Папе я тоже говорила «будь здорова» – по привычке, так как в детстве считала эту фразу одним словом, без указания на мужской или женский род. Папа давно не обижался. Из таких же объединенных мною пожеланий были «спокононочи», «доброутро», «слехким-с-парком» и «мапа».

₄

– Я буду катать.

– Катай. Мать, давай скалку. Дочь будет катать. А мы будем лепить.

– А когда вы разрешите и мне лепить?

– А кто будет со скалкой? Я что ли? – Папа усмехнулся.

– Мама, давай ты покатаешь.

– У меня спина не выдержит. У тебя, Танюша, хорошие сочни, а пельмени – пока не уме-ешь! Учись!

– Как я буду учиться, если мне не дают…

– Ладно, девки. По местам. Века, мне вилку. Себе вилку. Для фарша.

– Сережа, нарежь тесто для сочней.

Папа уже и сам понял. Выпятив живот, не спеша снял с теста целлофан, отрезал от его бока большой кусок и принялся раскатывать в длинную колбаску. В шершавых руках тесто податливо – не то змея с узкой длинной и болтающейся головой, не то веревка. Раньше я съедала «змеиную голову», но потом стала брезговать – в сыром тесте замешаны яйца. Да и падает оно на дно желудка резиновым мячиком, как ни жуй.

И вот змея разрезана на части. Крупновато. Маме не нравится: сочни, а значит, и пельмени, получатся слишком большие. Я из-за маминой спины – с видом знатока:

– Да уж-ж!

– Не вертите, девки, попой, – папа брал куски теста и окунал их в кучку муки, сжимая с обеих сторон так, чтобы получались ровные кружочки, а потом слегка раздавил их. Мама помогала ему, а я, предчувствуя азартную гонку, взяла скалку и начала раскатывать сочни.

Надо успеть до того, как родители рассядутся по местам: папа возле холодильника, мама по другую сторону доски с мукой для вылепленных пельменей. Я – ближе к окну – тут у меня больше простора для работы локтями. Надо успеть, пока папа не взял в левую руку первый мой сочень, а в правую – вилку с фаршем, и пока мама не начала помогать ему, управившись с подготовкой доски.

Сначала тесто не поддавалось. Получались овалы, многогранники, но никак не круги – идеальная форма для будущего пельменя.

– У-у! – Папа взял в руки уже третий сочень. – Разучилась что ли?

Мама старательно, крепко сжав губы, положила в сочень фарш, отбросила вилку и – залепила края пельменя. Получилась идеальная шляпка с узкими полями и тонким узлом.

– Вот как надо. – Пельмень красовался на кончиках ее длинных пальцев. – Ты просто не умеешь. Тебя в детстве не научили. – Это реплика к папе.

– Я? Да я все умею. – Тихо сказал он. – На! – В его крупной ладони пельмень казался крохотным и тоже красивым, если бы не «шляпное поле». Он всегда лепил не аккуратные мужские «котелки», как мама, а гангстерские шляпы. Я посмеивалась.

– Что «на»? Это что? – Мама осторожно взяла у него пельмень. – Сергей, ты где такие видел? Ты зачем их переворачиваешь, когда залепляешь края?

– Нормальный пель-мень!

Мама пожила его на доску рядом с другими, ею изготовленными «котелками». Там пельмени преображались: выстроенные в точные ряды, они теперь похожи на солдат и офицеров в белых парадных мундирах. Если пельмень оказывался каким-то иным, пусть даже симпатичным уродцем, он сильно выбивался из общего ряда, словно новобранец, уставший от строевой муштры.